ВАРВАРА АЛЕКСАНДРОВНА ЛОПУХИНА - БАХМЕТЬЕВА.

1815 - 1851 гг.

"ПЕЧАЛЬ МОЯ ЯСНА, КАК ДЕНЬ…"

ВОЛЬНАЯ НОВЕЛЛА - ВОСПОМИНАНИЕ.

 

1.

… Врач иногда позволял ей рюмку рейнского, разбавленную водою наполовину, но приторно - вяжущий вкус вина уже и не радовал ее, а просто - обжигал горло, немного ослаблял кашель, так мучающий по ночам, вызывал липкую испарину на лбу. Варвара Александровна все слабела и слабела. Домашний доктор все только качал и качал сокрушенно головою. Поездка с семьею за границу в начале лета (20 июня - Р.) 1838 года ей совершенно не помогла, напротив, лишь изнурила до невозможности! Ее не прельщали красотою ущелья, каньоны, водопады, парки, долины, густой прозрачный швейцарский воздух, который казалось, можно было пить, словно сливки. А трепетно - солоноватый аромат Неаполя, с его шумными улочками, синевою моря, пронзительной и обжигающей, словно раскаленной на солнце, только странно тревожила, камнем падала на сердце, лихорадила до испарины на лбу. Она прижимала горячечные ладони к лицу, приникала профилем к гладкому стеклу покойного дормеза и на все расспросы Николая Феодоровича, произнесенные каким - то сухим, бесцветным тоном, отвечала всегда одно: - "Все хорошо, друг мой, не беспокойте себя и меня понапрасну, велите только ехать скорее до гостиницы!"

2.

До гостиницы, и вправду, доезжали скоро. Николай Феодорович, поджимая губы, с неудовольствием протягивал кучеру несколько лир на чай, испепелял грозными взорами нерасторопного кельнера, тотчас подхватывающего саквояжи, кофры и несессеры, что-то цедил сквозь зубы боне - гувернантке Оленьки, дочери. Та прятала вмиг краснеющие от слез глаза под вуалеткой, нервно щипала пальцами лайку перчатки и подхватывала Варвару Александровну под руку:

- Madame Barbara, alle vite, vite, tuos a dormer … - щебеча что-то беспрерывно верная наперсница, вела ее вверх по лестницам к дверям спального номера. Но Варенька не спала. Нет, она вовсе не спала. Она просто - цепенела. В омуте воспоминаний ее душа кружилась и кружилась без устали, и ей было совсем уж не до сна. Она все силилась воскресить в памяти черты Его лица - резкие, неправильные, очаровательные, украшенные тем огнем души, что так скрытно пылал в нем. Всегда. Он не всем выказывал его, напротив, все силился скрыть под постоянною горечью иронии и насмешки, под саркастическою улыбкой. Это не шло ему, ах как не шло! Ей все казалось, что ее Мишель надел какую то странную маску, оберегающую сердце от лишних ран. Ее Мишель. Когда она стала называть его так? Не могла припомнить. Еще на Малой Молчановке? Или - после того лета в Середникове? Оттуда он вернулся чересчур странным: печальный, слегка угловатый мальчик - студент, приятель брата Алексиса, так легко, нервными, гибкими пальцами лепящий фигуры из горячего воску. Фигуры кружевные, прозрачные "херувимные", как она про себя звала их. Из них же иногда и представляли они на стене комнаты в белом штофе театр теней, и на представление то усердно созывали всех домашних и гостей. Елисавета Алексеевна, величественная особа в кружевном чепце и платье из атласа или шелка лионского, с кружевною же оторочкою - бабушка Мишеля - вплывала в гостиную лопухинскую, всегда растягивая губы в горделивой улыбке. Ибо теряла во внуке безбрежно сердце свое, измученное до того страшными, горчайшими на земле потерями: мужа, дочери, брата...

3.

На всем белом свете "солнцем в оконце" был ей, вдове - поручице Арсеньевой, только сирота - внук ее Мишенька, причудам которого она всячески потакала, не боясь испортить характера мальчишьего, ибо чувствовала в отроке, серьезном, немного хмуром не по годам, насмешливом и ироничном до странной пронзительности, некую силу, большую, неуемную, силу от Бога, дающую внутреннюю, твердую "стать" всему его чудному облику. Впрочем, с бабушкою своею и близкими друзьями был студент Московского университета Мишель Лермонтов весьма приятен в общении, весел и разговорчив, предупредителен и пленительно - очарователен - и мечтами непрестанными и рассказами живыми. Она все удивлялась, откуда брал он их? Не могла понять: выдумывал ли, правда ли, набросок ли впечатления, мимолетного или, напротив, глубокого, как ножевая рана? Память у Мишеля была блестяща и немного странна: не мог он позабыть и самой мимолетной обиды. Она старалась держать пальцы у уст своих, говоря с ним, чтобы не сорвалось нелепое, вскользь оброненное слово, не вырвался тотчас разгаданный, банальный жест или какая - нибудь не понятая им улыбка. Ей был важен стук его сердца на ее Бытие рядом с ним: почти невесомое, кружевное. Она и горечь от него, Бытия, ощущала так легко, словно шоколад пила, хотя, трудно было ей себя приучить к сей горечи шоколадной: к вспышкам обидчивой досады Мишеля, к ревнивости его, к чуткой нервности ко всем в разговорах словам и фразам. С малолетства к иному привыкла Варенька. К более привычному, домашнему и понятному, не требовавшему множества сил душевных.

 

Ее - то ведь все в большой семье Лопухиных обожали, легко и бездумно, как нечто само собою разумеющееся! За детскую ясность нрава, печальную прелесть глаз, мягкую, задумчивую улыбку, готовность всем услужить, всех выслушать. И все называли ее "тихим ангелом", "прелестным мечтаньем". Лишь маленькие кузины и кузены иногда поддразнивали беззлобно: "У Вареньки - родинка, Варенька - уродинка!". Она не обижалась, лишь закутывалась в прозрачный газ или флер шарфа и прикрывала им очередной тихий смешок. Тогда ведь она часто смеялась. Осенью, в ноябре 1831 года, они с Мишелем встретились впервые. Ей неведомо было тогда еще, что он оставит об этой встрече воспоминание в своих тетрадях. Ровно через месяц, в декабре 1831 года, в день святой Варвары он вспомнит дату их первого свидания, как бы утверждая свои чувства в сердце и душе:

И слова для этого выберет такие: " Вечером, возвратясь. Вчера еще я дивился продолжительности моего счастия. Кто бы подумал взглянув на нее, что она может быть причиною страданья?.."

4.

Он потом часто, слишком часто, описывал ее на страницах своих произведений! Летучее у него было перо, легкое, невесомое, такое, должно быть, Всемогущий Господь, шутя дарует только своим истинным Любимцам! Алексей, братец, ей позже рассказывал, что писал Мишель почти всегда без видимого усилия, лишь изредка перо покусывал, но глаза его, огромные, блестящие, всегда грустны оставались, и грусть та была не легкою дымкою минутной интересности, а мучительно - тяжким облаком, затмевавшим порою от других, кто его не столь уж коротко знал, то настоящее, подлинное, похожее на золото в черной и строгой оправе, что было в нем. Всегда было!

Иначе ведь невозможно стало бы Мишелю написать такие строки о ней, о Вареньке: "Это был ангел, изгнанный из рая, за то, что слишком сожалел о человечестве… Это лицо было одно из тех, какие мы видим во сне редко, а наяву - почти никогда." И потом, еще позднее, в романе , чудном и мучительном для ее сердца: "Княгиня Лиговская": " Княгиня была двадцати двух лет, среднего женского роста, блондинка с черными глазами, что придавало лицо ее какую то оригинальную прелесть, и таким образом, резко отличая ее от других женщин и уничтожала сравнения, которые, может быть, были бы не в ее пользу. Она была не красавица, беспрерывная изменчивость ее физиономии мешала ей нравиться всем, и нравиться во всякое время, но зато человек, привыкший следить эти мгновенные перемены, мог бы открыть в них редкую пылкость души и раздражительность нерв, обещающую столько наслаждений пытливому любовнику. Ее стан был гибок, движения медленны, походка ровная... " Она закусывала губу в этом месте, сминала кипение горечи в горле в тугой комок, но то - помогало мало..

 

5.

....Хотя, бывало, как тяжко ей становилось, невмоготу уж совсем и замирало биение сердца, до смертельной тоски, до холода в пальцах, брала Варвара Александровна томик со стихами, украдкою, из шкафа: тяжелый бархатно - зеленый кирпичик - и перечитывала строчки, не замечая, что листы веленевые увлажняются росою ее слез, текущих со щек солеными дорожками:

 

Но разве я любить

Тебя переставал, когда толпою

Безумцев молодых окружена,

Тогда одной, своей лишь красотою

Ты привлекала взоры их одна? -

Я издали смотрел, почти желая,

Чтоб для других твой блеск исчез.

Ты для меня была, как счастье рая

Для демона, изгнанника небес.

 

6.

"Изгнанник небес". Почему он себя так называл? Он пыталась спорить с ним, убеждать в ином, но все было тщетно.....С ней он и вообще, был бережен, как то на на удивление, не то, что с другими дамами: ведь даже и с Marie, сестрою ее, иногда позволял себе недомолвки и остроты в выражениях, слегка негалантные, странные, ставящие ту в легкое недоумение. Впрочем, умница Машенька немедля все ему прощала, улыбалась или тотчас принималась болтать о чем - то легком. Осторожно расспрашивала о детстве. Мишель рассказывал мало, но все о чем говорил, было ярко и зримо. Особенно любил он вспоминать свое "свежайшее предание" о герцоге Лерма, предке, который явился ему во сне. Строгий рыцарь в испанском костюме, темными очами глядящий на него, отрока, в беззвездной ночи, в "тишине священной" старинного барского дома на Молчановке. В комнатах, где стояли оббитые синим с золотом бархатом и штофом диваны и кресла, с изогнутыми причудливо ножками, скрипели половицы, гуляли сквозняки, шаля с белыми кисейными занавесями в густых складках и шелковистой бахроме. Но в ту ночь и половицы не скрипнули и занавеси спали легким, фейным сном. Что потрясло позже Вареньку, так это рисунок углем на стене, в комнате Алексея - моментальный портрет по памяти "сонного гостя", мрачное чело коего, освещалось, словно молниями, глубинами печально - пронзительных глаз..Мишель нарисовал его несколько дней спустя! И Вареньку тоже пытался изобразить в костюме испанской девушки или монахини, с четками в руках. Пальцы остались чуть не дорисованы. Вдохновение, словно ожегшее Мишеля, вмиг оставило его, картон с рисунком и карандаш выпали на пол. Мария проворно подхватила картон, смеясь и восхищаясь:

- Ну точно - то Варенька, как же ясно здесь Вы ее душу изобразили! Тиха и безмятежна она и более всего любит покой, который ее не гнетет никакими страстями и оберегает от искушений . Ей и жизнь такая нужна, будто сон. Тогда она будет счастлива истинно!

- Разве? - Мишель поднял на щебетунью глаза, глубокие, как темное озеро. Непроницаемые. - Откуда же Вы можете знать, Marie? В безмятежных внешне душах порою пылает огонь, подобный пламени ада. Они, души, прикрывают его легкой дымкой печали. Печаль та похожа на облако. Знаете, я в детстве любил смотреть на облака. Когда я был еще восьми лет, то ехал в грозу куда - то и помню облако, которое небольшое, как бы оторванный клочок черного плаща, быстро неслось по небу; это так живо как будто я и сейчас его вижу.. А то я еще люблю смотреть на луну, на разные облака.. Они мне представляются все в виде рыцарей с шлемами, что теснятся вокруг нее: будто они, рыцари, сопровождают Армиду в ее замок, полные ревности и беспокойства . Что же Вы так смеетесь, Marie?

-Мишель, полно Вам! - Машенька разрумянившись от смеха, прикрывала рот платком, что ей очень шло и искоса взглядывая на Вареньку, словно поддразнивала ее. Та смущенно отводила взор. - Можно ли думать, что Вы читаете длинного и скучного Малек - Аделя?!

- Нет, отчего же! Армида известна и Тассо. Вы читали Тассо, m - lle Barbara?

- Недавно окончила только третью песнь. Мне трудно сосредоточиться, за то меня maman c сестрицей все упрекают, - она спокойно и смело взглянула на него, сложив ладони шатром на коленях, переплетя длинные пальцы, с округлыми ногтями. - Скажите, Мишель, а Вы в детстве, ребенком, не были влюблены?

- Был, - на губах его блеснула лукавая, чуть ироническая усмешка. - Рано ожившее сердце признак сильных страстей и поэтической натуры, не так ли говорят? Но кто же мне поверит, что я знал любовь, имея десять лет от роду?.. Мы были большим семейством на водах Кавказских, бабушка, тетушка, кузины. К кузинам моим, Шан - Гирей, приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я ее видел там.

- Ну и что же, хороша ли она была собою? - Машенька снова кокетливо усмехнулась, смяла в пальцах платок, расправила складку на банте платья. Проказница, и зачем же так перебивать?! Мишель ведь обидчив до бешенства, особливо когда задевают его самолюбие. - Варенька вспыхнула глазами, закусила губу, нервно заморгала, в упор смотря на сестру. Мишель же, против обыкновения, был спокоен.

- Я не помню, Mesdames! Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему. Один раз, я помню, вбежал в комнату; она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда еще ни о чем не имел понятия, тем не менее, это была страсть, сильная, хотя ребяческая, это была истинная любовь.. Надо мною смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице..

- А Вы? - едва выдохнула Варенька, удерживая горлом трепещущее сердце......

7.

- Что же я? - Мишель в ответ только слегка пожал плечами. - Я плакал потихоньку, без причины, желал ее видеть, но когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату. Я не хотел говорить об ней и убегал, слыша ее названье (теперь я забыл его), как бы страшась, чтобы биенье сердца и дрожащий голос не объяснил другим тайну, непонятную для меня самого. Я не знаю, кто она была, откуда, и поныне, мне как то неловко спросить об этом: может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли, или подумают, что я брежу..

- Вам и поныне больно. Бедный Вы! - Варенька слегка тронула его за рукав. Но какая она была? Скажите хоть немного! Неужто не вспомните?

- Белокурые волосы, голубые глаза, быстрые, непринужденность. С тех пор я ничего подобного не видал или мне это так только кажется. - Мишель признательно взглянул на нее, слегка улыбнулся.

- И горы Кавказа отныне для Вас священны! - Мария прищурилась и насмешливо возвела взоры к потолку, всплеснув руками.

- Как угодно, сударыня! - в ответ рассказчик поклонился, мягко стукнув каблуками. - Иногда мне странно, и я готов смеяться над этой страстию, но чаще - плакать...

- Я понимаю Вас, Мишель, - задумчиво проговорила вдруг Варенька. - Ничего тут странного, кажется, и нет. Лорд Бейрон впервые был влюблен тоже лет восьми - девяти. Я то прочла у Мюрея.

- А Вы читали последнее сочинение Вальтера Скотта? "Ивангое", кажется?- - внезапно сменила тему Машенька.

- Ох, что то длинно. У меня и голова заболела тотчас! - Варенька поморщила носик, очаровательно дернув бровью, над которой чернело пятнышко родинки, и все рассмеялись. В гостиную вошел Алексей Лопухин с шандалом в руках.

- Что Вы это здесь все сидите? Давно уж зовут в столовую кофе пить с пирогом яблочным. Никак опять Мишель Вас развлекал воспоминаниями? Не об усадьбе ли на Клязьме?

- А что на Клязьме? Я слыхала, Ивановы уехали оттуда? Долли, старшая, выходит замуж за калужского чиновника особых поручений при губернаторе тамошнем. Маменька говорит, весьма приличный молодой человек.

- Амбициозный. И до губернатора может дослужиться. - флегматично заметил Алексей.

- А что тут плохого? Пусть служит! - Мария не заметила в голосе брата скрытой иронии. Или сделала вид, что не заметила.

- А знаете, я бы тоже хотел вступить в гражданскую службу. - внезапно обронил молчавший до тех пор Лермонтов.

-Что ты, Мишель! - Алексей удивленно взмахнул шандалом и тени причудливо заплясали на потолке арки, ведущей в столовую. Тебе ли служить, с твоим живым характером? Да ты соскучишься в минуту. Тебе и в университетском амфитеатре дела хватит.

- У дядюшки Афанасия Алексеевича с бабушкою вместе есть мысль определить меня в Санкт - Петербург, в школу юнкерскую, - как бы нехотя промолвил Мишель. - Я и не особо противлюсь. К пересдаче экзаменов не допущен, что же год терять понапрасну?

- А чем тебе малиновый воротник на синем сюртуке не угодил? - Алексей нахмурился.

- Напротив.- Лермонтов развел руками. - Я бы с охотою остался, но профессорам неугодны студенты, не знающие лекционного материала.

- Но опережающие в обширности знаний самих профессоров. - тихо вмешалась Варенька. - Признайтесь, Вы быстро забудете нас в блеске гвардейских эполет.

- Блеск после холеры московской?! Помилуйте, мадмуазель Барб, Вы ко мне несправедливы! Он не слишком меня прельщает.

- Тогда - почему? Вы ведь шутя могли бы окончить курс! Зачем же Вам "Пестрый эскадрон"?- она тихо прикоснулась перстами к его ладони, и не ожидала, что он так крепко сожмет их. Смутилась оттого, что жест сей романтический могли заметить все: Marie, Алексей, Елисавета Алексеевна. Она уж и так кидала на них с Мишелем внимательно - недобрые взоры.

- В нашем роду много военных. Возьмите хотя бы покойного моего деда, Николая Алексеевича Столыпина, отменного кавалериста. Чем не советчик? Даже учебное пособие о легкой кавалерии изволил начертать, где говорит истинную правду, что "мы впервые в кампании 1812 года показали употребление легкой кавалерии в образец партизанской войны" ... Не далее, как вчера вечером читал, ежели Вам интересно.. И вот решился - таки продолжить их стезю.

- Maman сказывала, что бабушка Ваша тяжело пережила утрату брата. - все также тихо проговорила Варенька, не высвобождая ладони из руки Мишеля. - Но ее горе так молчаливо. Как твердыня. Вы ездили с нею в лавру, на молебен?

- Да. Хорошая была прогулка. Золотистые облака, жаворонки, прохлада монастырской гостиницы.

- Вам там славно писалось? Мадемуазель Черноокая в восторге все мне говорила, что Вы что то написали ей, прямо на стене постоялого монастырского двора...

- Она очень близорука, наша милая Катрин! И все путает. Насмешничает над моими строфами. Я писал не ей. Скорее, о ней, - Мишель недобро усмехнулся, отодвинул кресло, в которое Варенька бесшумно села, расправляя что то на платье, сбирая, стряхивая невидимые пушинки. Кругом негромко переговаривались, звенели чайным прибором. Она кивнула матушке, скрывавшей лик в ажуре капора, улыбнулась Marie, вертя в перстах ложку. Краем глаза заметила румяное лицо Елисаветы Алексеевны. Оно было натянуто - безмятежно. Выдавали беспокойство только складки в углах рта, да твердость взгляда: не было в нем обычной золотистой кипени, янтарности, обжига теплотою, к которой Варенька было уже привыкла..

- Как много, однако, вокруг Вас покорительниц сердец! То была Натали Иванова, теперь вот черноглазка Катенька Сушкова. Где уж мне состязаться с ними! - Она взглянула на Мишеля из под ресниц. Он аккуратно усаживался рядом с нею.

- Что это Вы, мадемуазель Барб! Напрасно горячитесь, уверяю! Катерина Александровна на свадьбу кузины прибыли - с! Всего лишь. - Он говорил спокойно, но в глазах его прыгали насмешливые чертики. Опасные, она по опыту знала. - Вам пирожных два или одно? Протянул ей тарелку, она благодарно кивнула, улыбнулась глазами. Ах, милый Мишель! Ничем - то его не проймешь!

- Додо Сушкова так очарована своим женихом, графом Андреем! Он ей подарил фермуар чудный.. Что-то из трех бриллиантов, сказывают, - неожиданно вступила в разговор Marie.

- Мария Александровна, нашей милой Додо бриллианты доверять не следует. Она их тут же пустит на помощь "истинным талантам и гениям в стеснении"! - Мишель ловко разрезал пирожное серебряным ножом и отправил воздушный кусочек бизе в рот.

- Ах, как же Вы злы, несносный! - Marie погрозила своему визави и, вспыхнув, оправила пелерину на платье, маскирующую ее природный недостаток: легкую горбатость, не давшую надежд на счастие, обычное для женщины. Варенька коротко вздохнула. Ей было жаль Машеньку. Искренне. Внимание сестры, ее всегдашняя заботливость, ясный ум, сердечность, не тяготили, напротив. К ним все привыкли, как к неге легкого облака плывущего в небе. В Марии не было злой и мелочной раздражительности, присущей, на взгляд Вареньки, всем знакомым ей прочим старым девам. Ее милая Мария смеялась и плакала всегда - искренне, судила обо всем здраво, но допускала горячность чувства, а, главное, не боялась пауков и червей, и на прогулках бесстрашно смахивала их зонтиком с платьев и мантилий остальных дам! Младшая сестра такою отвагою не отличалась и полностью воздавала Marie должное, недоумевая над пристрастиями света и мужчин...

8.

Но, кажется, она отвлеклась от общего разговора.. Вот Алексей как - то странно вспыхнул при имени Екатерины Сушковой. Что - то там все говорят о ее чудных волосах: "ни капли шиньона, своя коса, почти до полу". Не то, что у нее: русый пепел ее волос не так густ, редеет от частых болезней.

- Господа, да это ведь чистое кокетство - распускать волосы перед незнакомцами на пари, неужто непонятно! - Мишель, похоже, разгорячился, но внешне то ничуть не заметно, только костяшки пальцев белеют.

- Но она ведь красива и молода, и имеет право гордиться своею красотою! - взвился вверх звонкий, нервный тенор Алексея Лопухина.

- Полно, мой друг! Чересчур худощава, только вот разве - глаза. Они делают ее немного интересной. Да ты ведь не заметил ее на балу у Додо, признайся? - ответствовал колко Лермонтов.

- К сей интересности еще бы и ум по капельке добавить не помешало! - неожиданно веско вставила свое слово в разговор и поддержала внука до той поры молчавшая Елисавета Арсеньева. - И чувства - хоть немного. Катенька - то словно бессердечная. Или пустая внутри. Всю поездку нашу щебетала, язвила без умолку, не смолчала и получасу... Хоть бы из уважения к мыслям чужим, настроению.

- Или сердцу, - тихо обронил Мишель, вставая из - за стола. - Простите великодушно, милая бабушка, и Вы, любезные хозяйки, кофей хорош, да нас с Алексеем еще ждет разбор лекции университетской - что то о философии романтизма англицкого больно мудреное попалось! Надеюсь, в школе гвардейской Шлипенбаха таких заумных вещей и в помине нет. - Он подошел к креслу Елизаветы Алексеевны, склонился к ее перстам старческим, тонущим в тяжелом шелку платья и кружеве манжет.

- Зато там, сказывают, Мишенька, курс вольтижировки тяжел. А ты не больно ладно на лошади сидишь, где уж нам в Тарханах было обучиться - то! - вздохнула старушка Арсеньева свободною от трости рукою касаясь волос внука. - Все больше по воскам да по музЫкам мастер!

- Как же, бабушка, что Вы этакое говорите! А с Акимом - кузеном кто военные крепости строил, да ледяные горки? - голос Мишеля звучал неожиданно мягко, нежно, пленительной ласковостью, без обычных резких нот. Вареньке сие приятно было слышать, словно бы к ней обращались. Вспыхнула щеками, оправила медальон на шее. А в голове закружились зазвенели напевными звуками строки, что недавно прочел Мишель в гостиной у них, а потом Marie вынула из куверта голубого, да вложила в альбом.. Чудные строки, будто на волнах качаешься, когда их читаешь:

 

Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом.

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном?..

Играют волны, ветер свищет,

И мачта гнется и скрипит

Увы он счастия не ищет

И не от счастия бежит.. .

 

А Мишель? Куда же так стремительно бежит ее дорогой Мишель? От чего? От ран души? Но, должно быть, для Катрин Сушковой, он был и будет долго еще всего лишь косолапым мальчиком " для особых поручений: держания зонтика перчатки, шляпки".. Как и там, в Лавре. Туда его увезла любящая самозабвенно бабушка.... Подальше от коварства сердечного. А проку - что? Его сердце тогда разбилось. Он странно создан - никогда ничего не забывает. Ничего. Должно быть, и того, что m - lle Сушкова так шутила, так смеялась над его стихами - не позабудет. Он ей, Вареньке, милой наперснице своей, сказал, в порыве отчаянного откровенья, в редкую минуту, когда были одни, что сумеет отомстить. Что тоже сыграет на струнах сердца коварной кокетки. Но разве же могла Варенька тогда вообразить - как?!....

9.

...Воспоминания все еще мучают ее. Сильно мучают. Она прекрасно понимает, что это не ее, а чужие воспоминания. Более того, облеченные в страницы романа. Но все равно - вспоминает далее.. Еще один миг жизни.

.. - .Barbara, ты слышишь?! Для Алексея это все будет мучительно. У Мишеля бурный роман с m - lle Су. Маменька совсем в отчаянии. Она недоумевает, как это все могло произойти. Говорят, они всякий день встречаются: то на балах, то у них в доме. Наверное, злоречивая Су прельстила его своим острым жалом! Она тем под стать ему. А ведь Катрин была почти обручена с Алексеем. Дело шло к браку. Он уже в декабре надеялся сделать предложение. Поехал в имение, смотреть приготовления, собирал деньги к свадьбе. И тут Мишель, верный друг, посмел оговорить его! Двадцать дней старался, да так, что Катрин разорвала помолвку с Алексеем , а в него, Мишеля, влюбилась А он и не думал ответствовать, более того, сам на себя оговор на писал в анонимном послании.. Вот эти строки:

" М -lle? Не доверяйте этому человеку, М. Л. Он Вас соблазнит" Письмо сие попало к тетке Катрин. Мишелю тотчас же отказали от дому. И мадемуазель Су осталась без женихов.. Так то! Ну что ты все молчишь, Варя! Что, не веришь?

Варенька дернула броваью, чуть изогнула ее в привычном жесте, коснулась пальцами руки сестры в траурной митенке.

- Не волнуйся, Marie. Что пишет тебе Мишель?

- Кажется, оправдывается! - Машенькин голос звенел от слез и обиды, листок письма дрожал в пальцах. Да вот, прочти сама, у меня и силы нет! Какой удар для маменьки, для всех нас. Мы еще не оправились от смерти отца, боже мой! Что подумают о нашей семье!

- Катрин Су и нужно было только наследство Алексея, - обронила как бы про себя Варенька. - Не думаешь? Кокетливая бабочка. Или нет: летучая мышь, с сухими крылами, зацепляющими все, что есть на ее пути. Пустая. Равнодушная. Мишель просто видит ее насквозь. Он не может допустить, чтобы наш Алексей на всю жизнь стал несчастлив в браке с нею....

- Защитница! - Маrie ахнула, всплеснула руками. - Ты его еще любишь?

Варенька не отвечала. Ниже наклонила голову, поправила кружево на плерезе рукава и тихо взяла лист, испещренный твердою вязью букв с колен сестры. Скользнула взглядом по строчкам. Они ожгли. Безнадежностью скрытой надежды:

" ...Я начинаю свое письмо исповедью, право, без умысла! Пусть же она послужит мне извинением: вы увидите, по крайней мере, что если характер мой изменился, то сердце осталось то же. Лишь только я взглянул на ваше последнее письмо, как почувствовал упрек, - конечно, вполне заслуженный.. Я теперь бываю в свете.. для того, чтобы меня узнали, для того, чтобы доказать, что я способен находить удовольс твие в хорошем обществе.. Ах! Я ухаживаю и вслед за объяснениями в любви говорю дерзости..... Вы думаете, что за это меня гонят прочь? О нет! Напротив: женщины так уж сотворены. У меня появляется смелость в отношениях с ними. Ничто меня не смущает - ни гнев, ни нежность; я всегда настойчив и горяч, но сердце мое холодно.. Не правда ли, я далеко пошел!.... И не думайте, что это хвастовство, этим ничего не выиграю в ваших глазах. Я говорю так, потому что только с вами решаюсь быть искренним; потому, что вы одна меня пожалеете, не унижая, так как и без того я сам себя унижаю. Если бы я не знал вашего великодушия и вашего здравого смысла, то не сказал бы того, что сказал.. О, как бы я желал опять вас видеть и говорить с вами, мне благотворны были бы и самые звуки ваших слов.. Право, стоило бы в письмах ставить ноты над словами, а теперь читать письмо то же, что глядеть на портрет: нет ни жизни, ни движения; выражение застывшей мысли, чем то отзывающейся смертью... Мне бы хотелось с вами повидаться, простите, в сущности, это желание эгоистическое, но возле вас я нашел бы самого себя..."

В этом месте Варенька, споткнулась, перестала читать, подняла глаза свои на сестру. Они были полны слез.

- Самого себя? Какого? О чем это он, Marie? "Ставить ноты над словами".. Он просит здесь простить его, просит ждать, как ты думаешь? Опять - ждать... Он хочет стать снова тем доверчивым, полным любви и преданности, каким был когда - то, с нами, здесь на нашей милой Малой Молчановке, помнишь? Или нет?

- Не думай о нем. Это - невозможно долее. - Сестра была неожиданно резка. - Ты и так ждала его беззаветно два года, а что же было тебе, бедной, в ответ: недомолвки, шутки, письменные приветы - и не более того... И после всего, что было с Алексеем, пойми, родные не дадут согласия на этот ваш брак.... Ни за что! Ты знаешь, что у Мишеля в гвардейском полку есть кличка: Маешка, Майо, тот же самый, что у Дюма: интриган, горбун, циничный насмешник, разрушитель почти готовых свадеб. Подумай сама, он ведь в письме к Александрине Верещагиной, кузине, вовсе писал открыто: " Я публично обращался с нею, как если бы она была мне близка, давая ей понять, что таким образом она м ожет покорить меня.. Когда я заметил, что мне это удалось, я прибегнул к маневру, первый открыто ее покинул, стал холоден с нею жесток, дерзок и насмешлив." - Подумать только! Истинный Маешка. Неуклюжий циник! " Теперь я не пишу романов, я их делаю". Эта фраза гуляет по всем гостиным столицы, вообрази только!

- Неуклюжий? - Варенька, не отвечая горячей тираде сестры, словно не слушая ее, поднялась с кресел, отошла к окну, забарабанила перстами по стеклу. - Он всегда считал себя неуклюжим и некрасивым, бедный! Не все могли разглядеть в нем его талант. Лишь отец покойный его, Юрий Петрович..

-Отец?- Мария казалось, была удивлена до крайности. - С чего ты это решила? Они с ним в юности виделись редко. И двух слов не молвили, должно быть. Елисавета Алексеевна на сей счет строга была....

- Юрий Петрович из Кропотова ему письмо прислал. Почти перед смертью. Мишель мне по памяти читал строки: " Хотя ты в юных еще летах, но я вижу, что ты одарен способностями ума, не пренебрегай ими, и всего более, страшись употребить их во вред себе или бесполезно - это талант, в котором ты должен будешь рано или поздно дать отчет Богу.. Ты имеешь, любезнейший сын мой, доброе сердце не ожесточай же его.."

- Вот, вот, не ожесточай! - с досадою произнесла Marie. - А что с ним творится? Уволь меня, но я не понимаю ничего, решительно ничего... - она с удивлением взглядывала на сестру, словно не слыхавшую ее возмущений. Варенька только тихо повторяла про себя онемевшими, солеными от слез губами: "Ставить ноты над словами, ставить ноты........"

 

 

10.

....Маrie не смогла понять и еще одного шага Вареньки. Самого горького. В мае 1835 году, когда посватался к ней Николай Феодорович Бахметьев, человек состоятельный, но ничтожный по душе, и она дала соласие на брак сей.

- Варюша, милая, да что же ты делаешь?! - Мария Александровна немилосердно колола персты иглою, пришивая к уголкам свадебного убора златотканные пукеты и бисер.

- Замуж выхожу, милая. Освобождаю и тебя и родных от забот о моей судьбе. - Варенька кусая губы, тщательно расправляя атласные ленты на свадебном роброне.

- Глупая ты! Какие заботы?! Ведь замужество это - на всю жизнь. А ты словно в пропасть кидаешься или в омут головой. Зачем тебе это все?

- Нет. Не угадала ты, Машенька! Я будто бы в монастырь ухожу. Так легче. Искушений меньше будет, - смех Вареньки серебрился змейкою, но не плавно тек, а словно сухие серебринки - бисеринки падали на пол.. Падали, падали. Сердце рвали на сотню частей. Молча. Неслышно.

- Господи сохрани тебя и помилуй, Варюша!! - ахала сестра. - А тоска и раздражение вечные, то разве - не искушения самые злые? И что за гордыня у тебя такая? Ведь ты же ею себе сердце надорвешь! По мне, скучнее человека, чем господин Бахметьев, на свете вовсе не бывало! От пустоты душевной он еще к тому же - ревнив и мелочен...

- Зачем ему мелочным - то быть, Marie? - губы Вареньки чуть шевельнулись в вымученной улыбке. - Сказывают, состояние есть, миллион серебром, не помню только в рублях ли, в ассигнациях ли.

- Да ведь и ты сама не бедна, Варюша, опомнись! - сердце Марии Александровны похолодело, ухнуло камнем вниз. В отчаянии она не заметила, как оторвала пальцами бисеринку. Надобно было снова пришивать по краю! Ах, досада какая...

- Уедем за границу. Можно там всю жизнь прожить. Как во сне, - не слушая сестру, тихо продолжала Варенька. - Я мечтаю об Италии. Море, солнце. Венеция. Там так много воды. Все отражается как в зеркале и все забывается. Быстро забывается... Ах, Машенька!

- Так ведь и в Швейцариях - Италиях и на краю света белого от себя никак не спрячешься! - Marie всплеснула руками. - Тебе ли того не знать, Варенька, родная?!

- А я и не прячусь вовсе. Я вся, как на ладони. А до сердца моего, пусть никому не будет дела. Так я желаю. Ты, ежели встретишь его когда, Marie, скажи ему, что я покойна и счастлива, хорошо?

- Так ты не бедному ли Мишелю мстишь? Скажи мне правду! - в отчаянии настаивала сестра.

- Ему моя месть совсем ни к чему. Он обо мне и не вспоминает! - Варенька снова сдержанно и потерянно улыбнулась. Марии Александровне несказанно рвали душу эти ее улыбки с горчинкою, натужные, блистающие алмазами слез. И чтобы хоть как - то остановить скрежет когтей, терзающих ее молчаливое, но трепетно - отзывчивое сердце, она вскинулась горячечно, словно искорка в камине, полыхнула щеками.

- Тебе почем же знать, Варенька! Не будь такою немилосердной гордячкою! Аким Павлович Шан - Гирей мне сказывал, что он убедился в прочности чувств Мишеля, когда подали тому письмо с извещением о помолвке твоей с Бахметьевым...

- Ну и что же он? Рассмеялся, ничтоже сумняшиеся? - персты Вареньки перестали терзать кисею и атлас свадебного убора, нервно замерли.

- Да нет же! В лице сменился, побледнел...

- Надо же! А мне передали, что пожелал "дожить в счастливом спокойствии до серебряной свадьбы". Только я, Marie, столько не проживу...

- Не гневи Бога! Откуда тебе знать сие? А у нашей Сашеньки Верещагиной, язычок длинен не в меру, ох, длинен!

- Не ворчи, Marie, иначе откуда бы мы с тобой узнавали все светские новости и слухи, как не из ее писем....

11.

...Варенька пытается зажмуриться сильнее, чтобы ясно себе представить его лицо... Откидывает бессильно голову на подушки, рука тянется к склянке с лекарственною мутью, стоящей на туалете с трельяжем.. Задыхаясь от надоевшего приступа сухого кашля, она делает несколько глотков. В висках страшно ломит и вдруг в круге черно - белых пятен, что плывут перед глазами, она ясно видит темный, влажно - блестящий омут других очей, тех самых, Любимых. Из этой их бездонности так часто веяло на нее пронзительной печалью, почти что - холодом.. А теперь, чем пахнуло от них? Бессилием отчаяния, немым обожанием, обреченностью невозвратимого и пленительным сознанием горького счастья... Горького, как мараскин десятилетней выдержки, до терпкости, что подавали к обеду из погребов лопухинского имения на свадебном ужине Бахметьевых на Молчановке. Все самое важное, значительное в жизни Вареньки происходило на Молчановке.. И эта, поздняя, грустная встреча с Ним - тоже была там.

- Поверьте, я, как мой печальный дух - "Ангел смерти" - Азраил... . Отовсюду изгнан. Меня ждет мое назначение в полк, вот, с трудом выпросил отпуск: повидать бабушку. - Он осторожно касается пальцами ее мягкой ладони. Ее персты слабо сжимают его руку. Привычный, детский жест.

- Мишель, но Вы заблуждаетесь. Вас повсюду любят! Вы только что получили офицерский чин, дамы с упоением смотрят на Ваши эполеты и читают Вашего "Хаджи - Абрека" в журнале у барона Осипа Сенковского.

- То журнал хоть и модный в свете, но пестрый и неразборчивый, Варвара Александровна, увы! Поверьте, взыскательного, тонкого читателя в нем не найти. Да и слава светская моя сильно преувеличена. В петербургских холодных, аристократических салонах у меня все еще прочная репутация шута: циничного Майе.. Всем так полюбился роман Дюма о горбуне, любителе светских удовольствий, что шаркуны паркетные без устали сравнивают меня лишь с ним... Что ж, коли так привычнее! Пусть сравнивают, я лишь посмеюсь над ними...Даже и Вам угодно было жестоко ранить мне сердце, сударыня. Я не был на Вашей свадьбе, позвольте же мне принести Вам мои поздравления сейчас. Я желаю Вам счастья, madame Barbara.. Искренне, без притворства.

- Счастье мне никак без тебя невозможно, ты знаешь.. И вместе нам - не быть. Я связана теперь клятвою алтарною. - Варенька вертела на пальце обручальное кольцо, бездумно, но - без устали. Оно словно сжимало ей палец тисками. Больно, надсадно.

- А если бы не была ты ею связана, то, боюсь, я бы не смог ответить тебе со всею полнотою и пылом чувства, которое тебя достойно. - Он откашлялся глухо, замолчал, потом продолжил также тихо, как и начал:

- Меня в плен забрала Другая и имя ей - Муза, быть может. Не могу и пояснить толком. Дар Богов. Он горек. Милая Барб, нам с тобою вдвоем отлично подошла бы монастырская келья.

-Тебе - нет. - Она осторожно сняла пушинку с рукава его новенького мундира, как то горько усмехнулась. - А меня тишина " домашнего монастырья" всегда манила. Но тебе, Поэту, нужны впечатления. Да, дар Богов горек и жесток, я понимаю, и ты не должен его попусту расстрачивать на милые, быть может, но слишком монотонные домашние радости. Они не для избранных Богом натур. Я твердо знаю. А земная женщина всегда чем нибудь займет пустоту сердечную.. Сладостью воспоминаний, к примеру.

- Или - новым кавалером. Замужние дамы ведь всегда более свободны в выборе избранников сердца, не так ли? - Его брови насмешливо изогнулись. Она же - залилась румянцем, дернулась бровь и потемнела над нею родинка.. Как всегда, в минуты сдержанного гнева.

- О, нет, Мишель! Все эти салонные забавы Вы оставьте другим. Мадемуазель Су, к примеру. А я буду ждать дитя….. Весьма подходящее мне занятье, поверьте. Мария говорит, что я живу, как в сонной Лете. Что ж, авось, так - легче. - Она улыбнулась. Закусила верхнюю губу.

Его глаза растерянно вспыхнули, ожгли ее всю с головы до пят, проникая в душу, замедляя стук сердца.. Потом она почувствовала его губы на своей руке. Двумя перстами он поддерживал ее нежное запястье, словно хотел поймать в силки нить ее жизни. Тянул руку книзу, к себе, навсегда, в страстно - безумной надежде не отпускать более никогда…

- Простите, ради Бога!. Я - сумасшедший. Я недостоин Вас. Никогда и не был достоин,

моя " детская Мадонна"…. Я буду молиться о Вас. Теми стихами, которые написаны только Вам. Вы их знаете?

Она покачала головою. Слезы застилали глаза, рвали горечью горло.

- Я Вам пришлю, Варвара Александровна, непременно. Я так и назвал их : "Молитва"

- Не нужно присылать, Мишель! - горячий шепот ее уст, знакомые и милые очертания их, ледяным ветром остужал его душу. Словно когти орлиные вцепились в тело, сквозь мундир, чуть пониже ребер. Сжались его уста, словно помертвели. Померкла позолота, ореховая теплота глаз. Потянуло от них прежним холодком. Таким знакомым. Но бешеный стук сердца его все не утихал. Она, Варенька, слышала его и на расстоянии, право!

- Вы лучше уж напечатайте их в журналах, Мишель! Издатели теперь Вам благоволят. И я прочту, беспременно прочту! Николай Феодорович на днях, из ревности, уничтожил все Ваши письма мне. Самые невинные. Даже и рождественские записочки на елку - Ее глаза темнели от слез..А губы все улыбались, а голова - кружилась. Странно. Сладко. В полутемной гостиной лопухинского дома, от едва заметного декабрьского сквозняка шевелилась кисея на окнах, шелковые шнуры гардин. Трещали дрова в камине. Что то жалобно и музыкально скрипнуло в рояле, накрытом крышкою, словно лопнула струна клавиши. Прильнувшие было друг к другу, они испуганно отстранились.. За дверью раздались чьи - то мягкие, осторожные шаги. Стихли в конце анфилады коридорной. Тяжеловатая поступь, с носка на пятку, показалась ей знакомою: Николай Феодорович, не иначе..

- Должно быть, чай скоро подадут внизу, в столовой, - она ловко оправила чуть сбившуюся на бок бархотку на шее, прядь волос. - Мне теперь надо идти, распорядиться. - Подошла к двери, оглянулась на него, жадно взором вбирая все, самые мелкие, знакомые с юности, до боли, черты и черточки. Силилась улыбнуться. Достала из рукава платок, закусила кончик губами.

- Что это Вы так на меня смотрите, Варвара Александровна? Будто провожаете навсегда? - его нарочито веселый голос расколол тишину гостиной, в шандалах высоких и резных, в жирандолях, уставленных по низу корзинками и вазонами с камелиями живыми, заплясали - до того ровные - огоньки свечей. - Неужто, не увидимся более?

- Бог один все ведает, Михаил Юрьевич. Надеюсь, Ему еще угодны будут наши встречи. Поклон передавайте бабушке Вашей сердечный! - И исчезла за дверью, давя в платке рыдания, что рвались наружу, в гулкую анфиладу коридора. Она бежала скоро, слишком скоро, и не заметила, как от двери гостиной отделилась чья то полусогнутая, полноватая тень, и неслышно проскользнула в другой конец дома. Настолько неслышно, насколько ей то позволяла тяжелая походка с носка на пятку….

 

12.

И ребенок ничуть не взбодрил ее. Оленька, милое дитя, золотоволосый ангелочек, с пухлыми ямочками на щеках, черными живыми глазами, в которых пробегала золотистая искра, так странно напоминавшая ей Его удивительные глаза.Оленька лепетала возле нее что то ласковое, шепелявое, тянула крохотные пальчики к ее коленям, взбиралась на них, касалась гладкою щечкой ее щеки, гладила крылья носа, хлопала ладошкою то по альбому, то по тому романному в ее руке. Веленевые листы поскрипывали, бархат переплета неслышно осыпался ворсинками в ковер. Оленька забавно чихала, морща носик, терла его ладошками, и снова тянулась к матери, переворачивая тонкие пергаментные прокладки альбома, теребя ляссе книжное. В них, страницах альбомных, как то еще уцелел набросок Мишеля...Ее неоконченный портрет, тот самый, нежным, коричневатым карандашом, в покрывале монашеском. Она перебирала свои воспоминания, как перебирают четки: раздумчиво, не торопясь, забывая о дитяти, сидящем на коленах.

 

И дочь затихала сама, прикрывая глаза, сунув тонкий - розовато - прозрачный палец в рот. Тоже, должно быть, думала о чем то своем. Часто неведомое что - то натужно скрипело и шуршало в гобеленовых стенах кабинета, в старых апмирных мебелях особняка Бахметьевых или в богатых гостиничных номерах европейских отелей; в древних, полусырых палаццио Венеции со старинными римскими статуями в холлах и высоких, сводчатых арках коридоров, и, опомнившись, Варенька начинала тихо, нежно напевать прижимая к себе мягко - упругое тельцо Оленьки, душисто пахнущее мылом и какао.

" Спи, младенец мой прекрасный, баюшки - баю" - а слезы, тихо, неслышно катились из ее глаз. Прозрачные капли попадали иной раз и на щеку ребенка. Оленька открывала глаза, нежно охватывала ручонкою шею матери, и уткнувшись носом куда то ей в шею, лепетала:

- МамА, не плачь, не плачь! Лучше уже спой мне другую песенку, про "Молитву чудную" ...

Она начинала было и это, но слезы душили ее нестерпимо, жгли горло, текли по щекам, щее. До боли впивая ногти в ладони, она пыталась было остановить крик, рвущийся из груди, но получалось плохо, в горле что то начинало булькать и клокотать, она хватала ртом воздух. Оленька, темноволосое чудо, колобком скатывалась с ее колен, бежала к дверям, со всей силы стуча в них мягкими ладошками, с ямочками пред каждым пальцем до той поры, пока не вбегали в комнаты запыхавшаяся Маrie, гувернантка Оленьки, горничные, лакей из отеля, доктор или - сам Николай Феодорович, тяжело ступая в своих мягких сапогах без каблука.

Впрочем, супруг старался всячески избегать жениных истерик, ибо при виде Николая Феодоровича она начинала только пуще плакать и задыхаться до синевы губ и ногтей. Сознания она не теряла, только смотрела на него пронзительно - темными очами, без золотистой привычной искры, кривила презрительно синие, закушенные до крови губы, откидывала голову назад, на руки преданной сестры Машеньки, повсюду ее сопровождавшей. Та отчаянно плача, пряча слезы и раздражение, делала Бахметьеву знак глазами или бровями, и он выходил, почти выбегал, за дверь, охватив волосы руками. Щеки его дергались, на скулах ходили желваки, но, впрочем, пробыв не более получаса по террасе отеля или же - в гостиной своего особняка, он как то разом успокОивался , шел к себе в кабинет или нумер, менял пикейный жилет на атласный, молча отдавал лакею вычистить подклад цилиндровый, брал в руки серебряную трость и наняв извозчика, гондольера, чичероне, - кого придется, - ехал, не оглядываясь, по улицам, аллеям, каналам, прешпектам, плацам... Он не возвращался назад до самого вечера, до той поры, когда на землю или гладь вод уже не опускались властно, сине - черные, с зеленоватыми или фиолетовыми бликами, сумерки. Когда он всходил на ступени крыльца, отворял дверь и сбрасывал плащ - крылатку на руки лакея ( или швейцара) Варенька уже крепко спала, под воздействием " бестужевских капель" или брому.

....Она не спрашивала у него поутру отчету не в чем, только шепотки прислуги с сестрою или управляющим иногда доходили до нее смутно. Она поводила плечами, слыша обрывки фраз: " игорный дом", "рулетка", "штосс", " ночная кофейня", или - ловя чуть виноватые взоры окружающих, брошенные ненароком в ее сторону, но ее ничуть не трогало все, что она слыхала крем уха, о чем догадывалась.. Будто бы какая - часть жизни шла стороною мимо нее, скользила, как воды реки... И Оленька, не отходившая порою от нее ни на шаг, вопросительно оглядывающаяся на мать в каждом своем жесте, ни чем не могла унять тоски Варенькиной, то и дело бушевавшей в груди ее : ни детской своею улыбкой, ни ласковой, "молочной," нежностию балованной и любящей всех беззаботной крохи, ни взглядом ясных умных, живых, черных глаз с золотистою искрою, так напоминавших ей порою, исподволь те, Любимые, но такие далекие теперь уже глаза!

13.

Они видались в последний раз в Петербурге, в 1838 году. Как раз перед Гапсалем, куда на воды спешили Бахметьевы. Гапсаль не помог, оттуда понеслись они на резвых перекладных в серую, уже привычную Вареньке Москву . Но что же было перед этим? Она уже не помнила о чем говорила с Мишелем в петербургской своей гостиной. Должно быть, о салоне Карамзиных, в котором умница, злоречивая, вездесущая София Николаевна уделяла Мишелю подчеркнуто много внимания. И он писал ей в альбом, сопровождал на прогулках и катаниях, иных светских вечеринках. Говорили еще, что Мишель всерьез нравился ей, и засидевшаяся в невестах София, очень бы желала осуществить свои мечтания о замужестве и тогда именно об этом, светски, немного холодно, немного - колко, наигранно - безразлично и пыталась говорить Варенька. А сердце ее безотчетно ныло, рвалось на клочья, падало куда то вниз, под ноги. Она кусала губы, вертела прибор в перстах, и то и дело шипела на франтиху горничную в белокипенной наколке, что суетилась над кофейным столиком слишком долго, на взгляд хозяйки.

Мишель лишь отмалчивался, искоса поглядывая на кузена и друга своего, Акима Шан - Гирея, тоже молча допивающего свой кофей у окна, и улыбаясь только одними уголками губ. Потом внезапно, пружинисто поднялся, и испросив разрешения у хозяйки видеть дочь ее, чуть не бегом, пристукивая, позвякивая шпорами, поднялся в детскую. Варенька едва за ним и поспела. Остановилась у двери, чуть нервно подрагивая бровью, сжав привычно ладонь в кулачок. Как - то воспримет ее милое дитя незнакомца в блестящем мундире гусарском? Как посмотрит ее озорница Оленька на черноглазого, небольшого человека, с высоким, чуть покатым лбом, резковатым голосом - взрослым в нем было мало приятного.....

Но лишь только Мишель заговорил с Оленькою, сердце матери трепыхнулось и расплавилось тотчас, так нежен был его голос: низкие, бархатные ноты волнами заплескались в нем, мимика и жесты оживились, печальная маска спала с лица; большие, темные омуты глаз засверкали знакомой искрою, и заблестело в них расплавленное теплое золото, завораживающее, берущее любую душу в полон неизменный! Оленька доверчиво светясь всеми своими бесчислеными ямочками на щечках, ручках и подбродке тотчас протянула хрупкие пальчики навстречу блестящим серебряным аксельбантам Мишеля и бахроме эполета, стала шаловливо и нежно теребить ручкой шнуры ментика, а из ташки, висящей на боку, неожиданно вытащила засахаренного цветного петушка - леденец на тонкой палочке, что привело ее в полный восторг! Мишель тоже - рассмеялся, по детски, живо подхватил Оленьку, бережно закружил по комнате, и скоро они уже не обращали на Вареньку никакого внимания, с интересом разглядывая кукол в платьях из кисеи, складывая из разноцветных кристаликов затейливые узоры и картинки, нараспев декламируя стихи, выстраивая в строгий ряд мишку с оторванной лапою и зайца с барабаном, оловянных солдатиков в красных и синих мундирах с пушками на лафета, и корабли с настоящими полотняными парусами на мачтах. ... И она, оставив безмятежно играющих, вернулась в гостиную, продолжая о чем - то светски, легко болтать с Акимом Шан - Гиреем, терпеливо сидящем в большом мягком вольтеровском кресле у окна.

...Они переговорили обо всем, о чем только можно было говорить, вспомнили всех петербургских знакомых, прогулку на пироскафе, светский успех Лермонтова во Дворце при чтении им первых глав новых поэм, обсудили шумное маскерадное увлечение высшей светской публики в доме Энгельгардта, поговорили уже даже и о пышности аллей Летнего сада - самая невинная тема - , а Мишель все не шел и не шел из детской! Прощальный дружеский визит непозволительно затягивался. Вечерело. Падали наземь молочно - серые, светлые ночи Северного парадиза.. Такие непривычные ей, москвичке.

14.

Хлопнула дверь на крыльце и она чутко прислушалась к тому, что там, внизу. Слава богу, Николая Феодоровича не слышно. Он еще не вернулся из Английского Клуба. В гостиную пять минут спустя вбежала запыхавшаяся, молоденькая, полноватая горничная с запискою:

- Модистка из лавки приехали - с , барыня, что у Аничкового мосту. Шляпы привезли и два палантина с кофрою ... В будуаре вас дожидаются.. Говорят, примерить надобно бы - с.

Варенька нетерпеливо махнула рукою неумолчной болтунье, взглянула на Шан - Гирея, изогнув бровь. Тот тотчас понял незаметный, светский ее знак, поднялся с кресел, спеша откланяться. И тут сверху, с лестницы, наконец, послышались шаги, с серебряным звоном шпор. Шаги упругие, молодые, но какие - то - напряженные. Он вошел. Она взглянула на него, остановившегося в дверях, и тотчас - остолбенела. Глаза его блестели от непролившихся слез, рот нервно кривился углом, он пытался усмехнуться ее "дорогой Азраил", но получалось - плохо. Спеша ему на выручку, встала, зашуршала пышным атласным, в кружеве, кринолином, загородила собою от пытливого взора преданного Акима. Впрочем, Мишель уже вскоре овладел собою, склонился к дрожащим перстам ее:

- У Вас обворожительное дитя, сударыня. Этакая маленькая совершенная дама! И, удивительно, знает многие мои вирши, что лестно. - Золотые искры глаз ожгли ее с головы до ног, как в юности, и лишь на руке, на запястье, почувствовала она что - то соленое, жгучее. Слезы?... Поднесла запястье к губам, краем глаз заметив, как поползли вверх брови Шан - Гирея.

И губы ее онемевшие от соли невыплаканного, упущенного, невозможного счастья, молвили, слизывая нечаянную терпкость:

- Благодарю, Михаил Юрьевич, что Вы столь добры к моей Оленьке, но она и вправду, славная. Я хотела бы еще научить ее многим строкам знаменитых Ваших стихов, но она пока что так мала! Надеюсь, потом... У нас еще будет время....

- Она подпевала моей "Казачьей, баюканной песне" , пока не заснула у меня на коленях.

Я отдал ее нянюшке. Она так сладко улыбается во сне. И ее улыбка так сильно напоминает мне прелесть Вашей, сударыня. Я ведь хорошо ее помню. Совсем, как у Мадонны Мурилио... Однако, нам давно уж пора.. Мой поклон Николаю Феодоровичу и bon voyge, madame!Смею надеяться на еще одну встречу . Может быть, Судьба еще подарит ее нам с Вами?..

- Может быть, мсье, - прошелестела она едва слышно. Но в душе уже знала, что не подарит. Никогда. В сердце ее опять цепко впился бесшумными когтями своими орел тоски. Странно - тягучей, холодной, почти предсмертной..

15.

Воспоминания Вареньки бежали, текли струились. Все далее, далее. Июль, июль 1841 года.. То страшное для нее, незакатное лето.. Она, при известии о гибели Мишеля, тотчас же упала замертво, потеряла сознание, а оправившись, сделалась настолько слаба, что несколько недель не покидала постели, и разум ее поминутно путал прошлое с настоящим. Верная Машенька неотступно находилась при ней, хотя недовольно кривил губы Николай Феодорович, делая свояченнице сцены за ужином, с язвительными намеками о том, как тяжело ему держать в доме девицу "в весьма стесненных обстоятельствах денежных", почти что без надежд выдать последнюю " хотя бы за приличного вдовца". У Машеньки от тех слов полыхали зарею щеки, шла пятнами шея, глаза слепо смаргивали едкую горечь слез, но она сдерживалась, отмалчивалась, не хотела огорчать "тень ее прежней, милой Вареньки". Терпела бездушные колкости зятя, пестовала Оленьку, неслышно отдавала необходимые распоряжения по дому.

А Варенька, Варвара Александровна, теперь все чпще терялась где то в прошлом, в юности, в ожиданиях, коротких встречах, едва промелькнувших улыбках, в нежной насмешливости глаз ее единственно Любимого. Как то по детски, нежно, естественно, всем жаром души. Так безотчетно, неосознанно хранила себя от боли неизбывной, но та и не спрашивала, накатывала волною, душила, давила, мучила... Варенька все вспоминала Малую Молчановку, и иногда начинала речитативом рассказывать - петь "Черную шаль" пушкинскую - так как это делал Мишель, легко, чуть растерянно перебирая клавиши расстроенного пиано.. Машенька подходила, набрасывала ей на плечи узорчатую шаль с каймою, кутала плечи. В то лето в Москве часто шел дождь. Июльский, слепой, солнечный. Должно быть, к грибной осени. Дни и ночи стояли душные. А Варенька все зябла, ломала под шалью руки. Может, и не она сама зябла, а сердце ее изнывало холодом, замирало от отчаяния.

- Машенька, милая, как же все это?! - все тихо плакала она, прижимая к губам ладони сестры, - Он умер, а я живу? Зачем?! Не нужно уж мне!

- Все в воле Божией, Варюша, родная... У тебя дитя...

- Какая она, Воля эта, Маша, что то не разберу я? Сказывают и пишут вот теперь, что, как умер он, то на Машуке дождь пошел, и два с половиною часа лил, а он лежал, бедный, вымок весь, и не было телеги, свезти его в город.. Какая мука! - она закрывала лицо ладонями, раскачиваясь из стороны в сторону, - Кто был то при нем?

- Мартынов, Васильчиков, вроде бы... Точно неизвестно. Варенька, не рви душу, успокойся. Он умер сразу. Они ведь и стрелялись то близко, на десяти шагах... Смертно это. Безысходно. Сама ведаешь! - Мария горестно выдохнула.

- Как Пушкин наш... Как Грушницкий с Печориным в "Герое.." Только Жорж, Мишенька, то есть, погиб, а Грушницкий то жив, безмозглый офицеришка! Мишенька, Мишенька мой, кто же тебя погубил.. Уж не я ли виновата, что судьбу свою обмануть хотела, да не сумела видно?! - переходила она на шепот, губы ее белели, она зажимала их ладонями, задыхаясь..

- Что ты, что ты, Варюша, не плачь, родная, не ровен час, услышит кто, не гневай Бога напрасно, молись только за него, теперь его душа покойна! Конец всех бед теперь уж!- Глотая наскоро собственные рыдания Мария укладывала сестру в постель, оглядываясь то и дело на дверь, укрывала одеялом, продолжая неспешный рассказ свой: - Вот Сашенька, наша кузина, баронесса Хюгель теперь, рассказывала мне, что памятник поставили на месте дуэли: красивый, в виде стеллы белой, а прах Мишенькин - то бабушка его все неустанно хлопочет перед Двором Императорским, чтобы в Тарханы перевезть, в склеп фамильный. Там она церковь Архистратига Михаила по - новому расписать велела, архистратигу Михаилу теперь художники лицо Мишеля нарисуют. Уж Владыка, архиепископ Пензенский, богопротивным сие объявил, да старушка бедная, в Синоде, у Митрополита Филарета разрешения испросила, а тот и позволил милостиво, ее жалея. Сказывают, конечно, что все сие не без помощи Государыни Императрицы Александры Феодоровны совершено было. Ея Величество ведь в альбом свой синий многие стихи Мишеля нашего переписала, а особо полюбилось ей, знаешь ли что?

- Что? - Варенька поднимала на сестру заплаканные глаза, и такая бездна отчаяния плескалась, жила в них, что Мария, спеша с ответом, закусывала до крови губы, лишь бы не разрыдаться:

- "В минуту жизни трудную". Сказывают, что велела Ея Величество композитору - какому - не упомню сейчас, - придворному - на музыку строфы те положить.. Да ты ведь помнишь их, Варюшенька?

 

В минуту жизни трудную,

Теснит ли сердце грусть.

Одну молитву чудную

Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная

В созвучье слов живых

И дышит непонятная

Живая прелесть в них..." -

 

Вместо ответу прошептала Варенька ясно, откидываясь на атлас подушек, - Я помню, помню все. Но ты мне потом, Marie, все же - достань ноты, а ? А я уж как - нибудь разыграю. Потружусь! - она попыталась улыбнуться сквозь слезы, и улыбка вышла совершенно прелестною: на бледных, мокрых щеках ее словно заиграл луч солнца, блистающий вольно в июльских облаках того беззакатного, грозового лета 1841 года...

 

Краткое послесловие автора.

Она прожила с того лета, совсем убившего ее Душу, еще ровно десяток лет. Но были они все, лета эти, словно сон, тягучий и безрадостный. Известно о них так мало, что никто не считает интересным и нужным сдувать с них пыль временную, заглядывать в документы, прочитывать, догадываться, о чем - нибудь, думать, представлять, оживлять в воображении. Да и есть ли что оживлять, было ли? Если Варвара Александровна, госпожа Бахметьева, урожденная Лопухина, и оставила какие - либо воспоминания о своей горячей и беззаветной любви к Лермонтову, воспоминания, осененные солнечными лучами, проникавшими иногда все ж таки, в затишье ее "монастырско - сонной жизни без искушений"- то на брегах Средиземья, то в заснежье усадеб Московии, - то кто же прочел их? Николай Феодорович Бахметьев, светски приятный человек, о котором все кругом говорили отменно - хорошее, джентльменское, светски безразличное, но настолько безликое для памяти людской, что ничего и не упомнилось вовсе? Но можно ли будет нам поручиться, что он не уничтожил воспоминания трепетные столь же ревностно, как в свое время уничтожил письма Поэта к его " Мадонне"? Думается, нет. А если и лежат они где - либо в пыли архивной, то автор новеллы не счел возможным в сем случае спешить додумывать и приукрашивать всячески жизненную тропу той, что сиянием тихой улыбки своей, "ясной, как день", украсила память, сердце и душу Великого Юноши, которого, и века спустя, Россия все еще чуточку растерянно величает Великим своим Поэтом, ибо лета, проведенные им на земной твердыне были столь же блестящи и коротки, каковыми бывают, к примеру, отсветы грозы июльской в светлых ночах беззакатных, "воробьиных"....

 

 Princess.

Член МСП "Новый Современик".

___________________________

 

* Автор уведомляет всех без исключения читателей, что при работе над новелой о В. А. Лопухиной - Бахметьевой им были использованы материалы воспоминаний современников о Лермонтове и отрывки подлинных писем и дневниковых записей, что специально оговорено в тексте сносок к данной новелле, и не может быть возбранено никем, даже и самым пристрастным исследователем!

**Использованы личного фонды книжного, художественного и веб - собрания автора, который оставляет за собою право быть по - доброму пристрастным к своим героям, не претендуя на роль полного их биографа - хроникера.

 

Примечания к новелле :

 

Мадам Барб, скорее, скорее, Вы засыпаете! ( франц.)

2 Скрытая цитата из поэмы М. Ю. Лермонтова " Сашка". - Р.

3 Подлинные слова М. А Лопухиной из письма к М. Ю.Лермонтову - Р.

4 Подлинная цитата из " Автобиографических заметок" М.Ю. Лермонтова от 1830 года - Р.

5 Длинный нравоучительный роман о похождениях шевалье Малек - Аделя, популярный в первой половине XIX века, еще во времена А. С. Пушкина. Имя его героини: "Армида" стало нарицательным для той эпохи. Романы о Малек - Аделе принадлежали перу известной французской писательницы и мемуаристки m - me Коттен. - Р.

6 Сударыни. (франц.) - Р.

7 В тексте использованы подлинные записи из " Дневника " М. Ю. Лермонтова. - Р.

8 На Клязьме находилась усадьба дворян Ивановых. В дочь Ф. Ф. Иванова, известного русского драматурга, Наталию, М. Ю. Лермонтов был некоторое время пылко и безответно влюблен. Ей посвящен его обширный цикл стихов "Н. Ф. И." и книги известных "лермонтоведов", в частности, И. Л. Андронникова.

9 Скрытая цитата из подлинного письма А. Лопухина М.Ю. Лермонтову.

10 Так часто назывались лекционные залы в университете в XIX веке.

11 Подлинные слова из "Очерка об употреблении легкой кавалерии". Н. А Столыпина - Р.

12Н. А.Столыпин погиб в Севастополе в 1830 году, во время чумного бунта.

13 Подлинный факт биографии графини Е. П. Растопчиной. Все свои драгоценности она позднее заложила, жертвуя немалые суммы на меценатство и помощь непризнанным талантам. - Р.

14 Знаменитые строки "Паруса" были вложены в письмо М. Лермонтова, обращенное к Марии Лопухиной. - Временные рамки данного события несколько смещены в контексте новелы. - Р.

15 Подлинные строки письма М. Ю. Лермонтова, в котором он рассказывает историю авантюры с Е. Сушковой. Письмо обращено к А. М. Верещагиной. - Р.

16 Строки подлинного письма М.Ю. Лермонтова М. А. Лопухиной от 23 декабря 1834 года. - Р.

17 Слова из подлинного письма - завещания Ю. П. Лермонтова - сыну. - Р.

18 Исторический факт, взятый из воспоминаний А. Шан - Гирея - Р.

19 Поэма "Ангел смерти" посвящена А. М. Верещагиной, черновые же ее варианты и многие строфы - А. А. Лопухину, брату В. А. Бахметьевой - Р.

20 Строки из " Колыбельной казачьей песни" М. Ю. Лермонтова.

21 Строки одноименного стихотворения М. Ю. Лермонтова, посвященного В. А. Лопухиной.

22 В тексте повсеместно употреблены нормы произношения и написания слов, строго принятые в XIX веке, для создания определеной атмосферы в тексте новеллы. В такой форме, к примеру, употреблено и слово:

" успокаивался" - Р.

23 То есть, кофром, чемоданом. - Р.

24 "Казачья колыбельная песня" - правильное название песни М. Ю. Лермонтова. "Баюканной" ее назвала бабушка Поэта, Е. А. Арсеньева, в письме к П. И. Крюковой - Р.