Середина девяностых, середина лета.

Возвращаться в душный, пыльный, потный Новосибирск из дальней тупиковой колыванской деревни Южино - мука смертная. Жара невыносимая.

Сначала - битым ПАЗиком - от мух, комаров и слепней южинских низов и болот долгой ухабистой щебёнкой до районного центра, трясясь в перегаре сельских передовиков и собственном. Дальше, если повезёт с билетами в полупьяной давке у кассы, - скрипучим ЛАЗом с обсморканными голубыми занавесочками, вдыхая густой чесночный дурман армянских шабашников. Сквозь поникший от пекла колыванский бор, в родной ненавистный город. На автовокзал, смазанный прогорклым салом позавчерашних беляшей, прокопченный дымом собачьих шашлыков, вытоптанный босыми ногами цыган и ботами лиц кавказской национальности. Каждый десятый день сюда, четырнадцатый - обратно. Рабочий режим нашей бригады в составе: Слава Ершов, бывший инженер связи, когда-то обслуживающий Байконур, Володя Величко, бывший спайщик оттуда же, Вася Голуб, водитель от Бога, два славянских шкафа: русский - Витя Кайгородов и украинский - Толя Амельченко, бывшие дизайнеры. Я у них за бугра, тоже весь из себя бывший.

Сдвинув кулаки, расстаёмся на привокзальной площади и - по домам.

Сажусь в жаровню - тачку. Летим шеф? - Платишь? - летим.

Взлетаем метра на полтора, чтобы не увязнуть в расплавленном асфальте, и несёмся на бреющем в сторону счастья. Там, на улице Сухарной, в просевшем от старости доме на восемь квартир с подгнившей лестницей и духом кошачьей мочи, с вечно пьяными и орущими секс соседями - наше утлое, осыпающееся жилище.

Два кобеля спят сейчас на супертахте под тихий шелест вентилятора в ногах любимой Нинули, - овчар Харрис и пудель Граф.

Неслышно подобраться не удаётся - собаки срываются, с визгом и воем бросаются на грудь, слюнявят рожу, жуют уши. Нинуля обнажённая, толком не пробудившаяся, примятая жарким дневным сном, тянет ко мне тонкие нежные руки, ждёт своего мгновения. Обнимаю, обвиваю, облапываю. О, этот стан, эта кожа, эти волосы, эти губы, этот сок и аромат!

Одежда на полу. Собаки в изумлении.

Я увёл это чудо пять лет назад прямо из стойла весомого начальника из тех, кто определяет и организует направление. Он обещал жениться, но тянул, просчитывая варианты, - состоявшаяся семья, дети, квартира в центре или - эта, молодая, красивая, нежная, но... комната на Сухарке.

Он сам привёл Нинулю на мою подпольную выставку и, как-то так получилось, что не проводил, оставил. Получилось, что оставил навсегда.

Мне было сорок, я был свободен, точнее, не занят. Ещё точнее, занят, но не тем. Ей было двадцать пять, она устала ждать, точнее, уже не желала. У меня не было дома, оставил очередной жене. У неё была эта комнатка на Сухарке. Всё решилось, мы встретились.

Сегодня ей тридцать, мне сорок пять. Я, уже мокрый и чистый, между поцелуями в ямки на её божественной попке, - Ждала? Скучала? Любила? Она в ответ бормочет что-то ласковое, благодарительное.

Ямки на попке, завитки за ушами, родинка на правой лопатке - всё дрожит и покрывается мелким бисером. Ночь, свечи, запотевший хрусталь, ледяное шампанское в глубоких креслах, шёлковый халатик съехал с плеч, глаза в глаза.

- Ну что ты? Я рядом. Мы вместе, - вопросы и ответы на мои тоскливые, собачьи взоры. Мои и собачьи. Всё чувствуют, всё понимают.

Не могу больше скрывать, решаюсь - Нинуля, билеты заказаны, визы в Москве, завтра летим!

Тревога! Тревога! Тревога! Нарвался - получай.

- Ты рехнулся. Ты что, получил расчёт? А квартплата, а долги, а зимние вещи? Маме помочь, Аньку одеть. А мы ещё хотели... Ты рехнулся...

- Да на всё хватит, понимаешь, на всё!

- Аньку куда?

- Аньку - бабуле. Десять дней потерпит.

- А собаки?

- Собак - Смирновым. Первый раз что ли?

- А в чём я? В этом? - последний довод. Она распахивает халатик.

А там! Очень весомый довод.

Всё, всё, всё, отдышались, успокоились...

- И всё-таки, в чём?

- Нинуля, пляжи там - ню, купальник не нужен.

- Я серьёзно...

- Ладно, у нас два дня в Москве, - отдаю на разграбление.

Собаки всё поняли, разбрелись по своим замызганным коврикам, свернулись, спрятали носы, затихли. Супертахта сегодня только наша.

 

Назавтра сборы, суета, беготня, ключом эмоции. Собак - Смирновым, переморщатся. Аньку - тёще под причитания - Мотолыгины вы, Мотолыгины... беда, беда...

- Мама, не каркай! Вот деньги, вот ключи. Анна - без фокусов!

Цветы поливать не надо, нет цветов. С поцелуями отбываем.

Маршрут не сложный: Новосибирск - Москва, Домодедово - Шереметьево - Италия, Марко Поло - Венеция, далее везде. И обратно.

Летайте самолётами Аэрофлота! А чем ещё? Какой выбор? Летим.

Синие стюардессы, синие птицы с зелёным горошком, тёплая минералка, холодный чай, белая клочковатая долина ниже. На подлёте разрезаем тёмный косой дождь над Москвой, плюхаемся в лужи Домодедово. Здравствуй столица!

Из аэропорта первый звонок - Женьке Нутовичу.

- А-а-а, старичо-о-ок! - он вопит, он радуется, он, конечно, не узнал меня, но своё возьмёт. Репертуар годами не меняется, - Так, хватай две бутылки тридцать третьего и бегом ко мне. Немедленно!

- Женя, я с женой...

- Тогда три, лучше - четыре. У меня коллектив.

У него всегда коллектив.

Таксист, как все домодедовские, суров и медлителен. Можно понять, - погода грязная, дорога длинная, жизнь бэкова, клиент скупой и башляет исключительно деревянными, а на Шереметьево не пробьёшься. Мафия.

И жена, паскуда, налево бегает, пока он тут мёрзнет...

- Как поедем? - вы же понимаете, для чего вопрос.

- Не поедем, полетим! Веселей, шеф, плачу не за твоё удовольствие, а за моё время, которого нет. И не по твоему долбаному счётчику, а от моей щедрой души. И адрес знаменитый: Тверская, Александр Сергеевич Пушкин!

- Сибиряки?

- Сибиряки. Точно.

И опять на бреющем - к сердцу Родины, в самый центр столицы нашей.

В дожде, в прохладе, в радужных мостовых, в розовых потоках. И другое настроение, и другое уже отношение, и другой подход, и другой подъезд, - Пожалте вам, не извольте беспокоиться. А зачем в Елисеевский, там сейчас не протолкнёшься. Вот здесь, за уголочек, отдел слева - тридцать третий всегда в ассортименте. Доверишь - сам сбегаю.

Вот и Пушкин, за ним "Россия", за "Россией" чуть вниз под раздолбанную арочку, во двор - колодец. А там найду по звукам, запахам, ощущениям, по рваным бокам клеёнкой обитых дверей.

- Спасибо, шеф. Порядок?

Ещё бы не порядок. Новенькая зелёненькая нежно укрылась на груди.

- А-а-а, старичо-о-ок! - орёт Женька, безнадёжно отыскивая меня в поддатой памяти. Не найдя, гонит нас по длинному коридору в дым, в копоть, в густой трёп гостиной. Нинулина попка уже в его руке, а мне на ухо, - Как зовут?

- Нина.

- А тебя? Извини, старик, столько лет...

- Анатолий...

- Ну как же, как же, помню! Вещи - сюда, бутылки - на стол. У меня сегодня чудный набор, - сами увидите. Ныряйте.

Ныряем. Всё то же через годы. Чудный набор - кружевель пьяных, завешенных немытыми волосами лиц под прожженным шёлком абажура вокруг стола, укатанного лёгким офицерским вином. Стон и мат нетрезвых прений о судьбах. Маята невостребованных, перезрелых актёрок, спившихся желтушных художников, нагловатых, голубоватых на всё готовых юнцов. Грузин Кцабая никуда не делся - врёт, что он главный художник города-героя Сочи басовито хохочущей блондинке.

Таня Догилева? Нет, не может быть.

Хищно подглядывает задвинутый в тёмные углы антиквариат, не поддающийся ни описанию, ни восстановлению, ни возврату к обязанностям.

Бутылки - на стол, короткое насторожённое знакомство под раздевающие взоры, плеск вина, трудно перевариваемый тост и побежали дальше. Шумная, похотливая возня где-то рядом. Декаданс, упадок, разложение нравов. Но, оголтелая жизнь на обглоданных временем стенах!

Белёсые "концепты" Кабакова, скопища яйцеголовых на багряных холстах Целкова, прозрачные птицы Штейнберга, летающие в чёрном рыбы Шурица, золотистые библейские недомолвки Мосиенко, сам Немухин.

Родоначальники из подвалов Малой Грузинской. Суперы и гиперы - осколки бульдозерных баталий. Музей в аду. Всё здесь: стены от пола до потолка, воняющие клопами кладовки, коридоры, пыльные чуланы и ниши, квакающий толчёк, - всё завешено, заставлено, забито, завалено подрамниками, холстами, картонами, папками - слезами, потом и кровью поверженной, раздавленной, растоптанной, спившейся, но не сдавшейся армии свободных российских художников.

И пока грузин Кцабая охмуряет Нинулю, заливая ей божеле и про Сочи, пока хлопочут в блеклой надежде вокруг басовитой хохотушки непризнанные дарования, я на другой стороне времени загребаю в бурливом потоке свободы и молодости. Сквозь него едва слышится тяжёлый, в одышке, бег академика Глазунова вдоль гигантских своих полотен с палитрой наперевес, как дурашливый бег официантов с подносами по мостовым дряхлеющего Авиньона...

Ударило утро - остатки роскоши и все в погоню.

Женька, - Заглядывай старик, не забывай... Такое не забудешь.

Нинуля грабит Москву, непринуждённо обнажаясь под изумлёнными взорами работников торговли и сферы обслуживания, источая сияние и амбрэ портвейна 33, любимого напитка неустроенной московской интеллигенции. А между этим - томительные формальности: паспорта, билеты, справки, визы - свинцовые рожи чинуш ОВИРа.

- Кто такие? Откуда такие прыткие?

- За всё заплачено, ребята. Что ж вы такие кислые? Есть претензии? Нет?

А если нет - адью, ауф видер зейн, до побачення. Чтоб вам...

В ночь, под прощальные, балканской войны, марши - в Шереметьево. Прибарахлённые, потные, счастливые, через турникеты, таможни, часовых границы, - пока, Россия! На борт "Боинга - 737", на крыло Ал-Италия. No smoking. Fasten belts. От винта! Взлетаем.

Соки, кондиционеры, пушистый шерстяной плед, национальная гордость - Лучано Паваротти. Свежестиранные игривые стюарды обносят пивом экономического класса - пьём пиво. Обносят вином не лучше - не отказываемся. Коньяк "дьюти-фри" и прозрачный Нинулин шепоток, - Ты когда-нибудь занимался этим в самолёте? И показывает чем под пушистым мягким пледом... Куда там Эммануэль!

В который раз Паваротти. "Пристегнитесь" - не возражаем. И вот они, посадочные огни. Касание, пробег, аплодисменты, аэропорт Марко Поло.

Спасибо всем.

Таможня, граница, багаж, чендж, - проникновение в государство на Аппенинском полуострове происходит просто, быстро, оставляя вне памяти досужие подробности проникновения.

- Буона сера, синьорэ! - маленькая, хрупкая джинсовая итальяночка сносным русским, - Господаа от московского рейсаа, до Венеции едеем на катерее. Так? Держитесь заа мноой. Так?

- Так, конечно так! Поедем, пойдём, поплывём, полетим! А где, а куда?

Белый тупорылый катер, прохладно хлопая кормовым флагом, торжественно вступает в гладкие, залитые утренним кадмием, воды Лагуны, плавно набирает ход, поднимается на дыбы, оглашает сонные берега переливами сирены и несёт "туриста русо" мимо просыпающихся островов в загадочный мир Венеции и Фиесты дель Реденторе. Джинсовая итальяночка (а, может, евреечка?) осторожно тонкими, гибкими руками дирижирует нашим растерянным любопытством, волшебно грассируя, - Бур-р-рано, Мур-р-рано, Тор-р-рчелло, Сан-Мар-рко. Попутно вставляет ошалевшие, сонные пары в заказанные гостиницы, отбивая лихие атаки попрошаек и торговцев сувенирами.

Нам повезло - селимся в небольшой отель "Казанова" на узенькой рыжей Фреджориа, рядом с величавой сказочной Сан Марко. Скромный номер на двоих, камень, дерево, позеленевшая бронза, тёмные пейзажи под Коро, персидские ковры и минимальные удобства в мавританском кафеле. А что ещё за 60 зелёных в сутки? Завтрак? - пожалуйте, шведский стол. Постель? - шикарная, широченная, в атласных накидках, византийский свод у изголовья. Мини-бар - круто отдыхаем. Продуманно покосившееся окно на плавный изгиб Большого канала.

- Грацье, синьора!

- Пер фаворэ, а престо. Хотитее смотреть Фиесту, - пожалуйстаа, вечером, восеемь, кафе "Флориан". Так?

Наконец, одни. Прочь тряпки - в голубые кафеля, под дымящиеся струи, пены, благовонья. Чувственные прикосновения влажных тел, нетерпеливое проникновение рук, слиянье губ. Трепет, неистребимый трепет. Лёгкое махровое тепло необъятных полотенец. В койку!

Взлетает розовый атлас покрывал, сметается разом кружево накидок, сбрасываются на камни веков последние преграды, бьются под свитыми телами тугие восточные подушки, колеблется византийский резной свод в ритм движений и звуков, в резонанс сердцебиений и желаний. Просыпается у потолка, летит в окно, скользит в глухих влажных стенах Большого Венецианского канала и осыпается над водой утомлённое эхо оргазма.

Завитки за мочками, родинка на правой лопатке, ямки на попке. Сплетение ног в изумрудной прохладе ванны. Мягкий свет мини-бара и электрокамина на персидском ковре. Тонконогое венецианское стекло, бутылка мерло, шоколад, славословие в полудрёме, любовная лирика Сильвы Капутикян. Чарующие объятия томной эклектики понурого отеля две звезды. А кстати, что тут делал Казанова?

Через пять лет от первой встречи - ей тридцать, мне - сорок пять.

У нас "Кама-сутра", "Кама-свечера", а также днём и ночью, "любимый" заменён на "родной", нет тайн и все влюблённости как на ладони.

- Спать?

- Нет. Ни за что! - чистит пёрышки, рисует глаза и губы, искусно драпируется одним куском чего-то тонкого, изумительно просвечивающего там, где это задумано.

- Ты готов?

- Я готов.

- Тогда вперёд!

Наш столик на тёплой мостовой у самого края набережной напротив входа в "Флориан". Чтобы не смешивать, тянем потихоньку мерло со льдом, обмениваемся, рассматривая подступающий к воде праздник.

Июльский закат над Лидо ещё полон света и красок, но уже ползут по камням площади и густеют сиреневые тени, а за спиной над белёсыми куполами собора в глубоком небе зажгли звёзды. В канале суета, волнение, тупой стук гондол, лодок, яхт, кипение катерочков, шатающиеся цветы фонарей и гирлянд над понтонным мостом на Джудекку. Фиеста дель Реденторе!

Стекается к площади, толчётся у сходен, гудит разнообразный праздный люд. Робеющие, средней руки, туристы, чёрно-белые сухие монашки, вальяжные валютные толстосумы и толстосумки, - застрявшие клочки прошедших бьеннале. Тусующиеся примы и приматы грядущего Золотого Льва. Всё кружит, сплетается, мечется, разогревая предчувствия бурной ночи в поисках судоходных средств и спутников.

Под мандолиновые переливы баркаролы и зычный зов гордых гондольеров, - Пер фаворэ! Пер фаворэ, синьорэ!

Поскрипывая кожей, хрипя ленивым матом, бредёт мимо эмигрантская братва во главе с Мишей Шемякиным, похожим на изрубленного в битвах венецианского дожа. С соседнего стола зацепили и выдернули из толпы Неизвестного, толстеющего, сереющего, с улыбкой-гримасой.

- Привет, Эрик, стаканчик граппы? - шумит слоноподобный Женя Рейн.

- Ребята, вы как здесь?

- Как все, - они счастливы встрече, эти трое, - Неизвестный, Бродский, Рейн. Есть ещё четвёртый, очень похожий на Битова. Но точно не Битов, Битов так не матерится.

- Смотри, - показываю Нинуле, - живой классик самиздата. Бродский прекрасно сед оставшимся опереньем и, как обычно, светло печален.

Закованный улыбчивой полудрёмой, взирает на действо, замкнув нервными пальцами рот, двумя другими - сигарету, - "А кто же предо мной?"

Владелец кафе, господин Урсотти-старший знает, с кем имеет дело. Во взгляде снисходительное почтение и почтительное достоинство. Будьте покойны, фотолетопись "Флориана" учтёт этих отщепенцев. Кроме того матюгана, похожего на Битова. И меня, хотя я - вот он, здесь, рядом, с женой - красавицей и сладким желанием земной славы.

Или это мне "второй Я" что-то нашёптывает? Надоел мне "второй".

В угасающей глубине площади бухнул вдруг барабан, ударили тарелки.

- Асисся-яй! - воздух дрогнул, наполнился тугим ветром и понёс пургу искрящейся фольги, крашеных перьев, тряпичных змеиных хвостов, серпантина и конфетти. Радужное месиво накрывает пьяцетту, гонит в Бумажные врата к причалам стаи голубей, толпы ряженых, поднимая, переворачивая, унося в канал маскарадные колпаки, шляпы, скатерти и воздушные шары. Под визг, хохот и топот ротозеев. Под медный звон Часовой башни.

- Асисся-яй! - ну конечно это он, клоун и трагик, фокусник и кудесник, автор и творец весёлой метели в тёплой венецианской ночи. В объятиях белых ангелов, спорхнувших с угловых капителей дворца Дожей, мимо обалдевшей подпитой компании и рифмованной бытовщины дутым голосом Жени Рейна, - прямо к нашему захмелевшему столику, под золочёный фонарь, подарок султана Брунея.

- Привет! Асиссяй?

- Привет, Слава!

- Узнал?

- Узнал, конечно.

Подсаживается, сдвигает на лоб красный поролоновый нос и рассказывает одервеневшей от восторга Нинуле про наши совместные антрепризы в школе, на уроках географии из-за политической карты СССР.

- Класс лежал под партами, с этого всё и началось. У тебя всё в порядке?

- Как видишь, - я зачем-то показываю на жену, единственное, чем можно похвалиться.

Ещё бутылочка мерло, чтобы не смешивать. Славкин мурлыкающий басок, обращённый к Нинуле.

- Как это делается? Пропеллер без двигателя, абсолютно новый вид энергии, космические технологии. Летим на Джудекку? Вся фиеста там.

Нинуля распахнулась, сдалась, молит меня глазами, - Ну, пожалуйста, милый, ну, пожалуйста!

Подвыпивший "второй" пытается возразить, удержать, бежит за ними к причалам, глотая сумрак и слёзы. Поздно - они летят над светящейся водой вослед уплывающей Фиесте под рассыпающиеся, трескучие сполохи фейерверков, под бой барабанов, разворачивающих время вспять

Сгорает, падает, захлёбывается и тонет в Лагуне лохматая тень средневековой чумы.

Опустевшая площадь в последнем стакане мерло покосилась, разогнав крылатых львов, медных коней, мавров с Часовой башни и явила лицо маленькой джинсовой итальяночки. Или, все-таки, евреечки?

- Господин Анатоль, вы пропалии? Так?

- Я пропал...

- Где вы былии?

- Я пропал...

- Вам плохо? Так? Где ваша дочкаа?

- Как тебя зовут?

- Я говорилаа, ты не слушаль. Сараа.

- Симеони?

- Ты смеёшься? Так?

- Ты меня затакала. Выпьем винца?

Урсотти - старший строгим пальцем, - а не хватит ли?

- Мне нельзя, я в работее. Это словоо - паразит, так? У меня плохоо с русским?

- С русским хорошо. Со мной плохо. Так?

- А где твоя дочкаа?

- Это не дочка, это - жена.

- О-ля-ля, - она смеётся, не верит, берёт под руку, - надо идти.

- А престо, синьор Урсотти, - мы уходим, обнявшись, шелестящей площадью, топча и распинывая праздник, превратившийся в мусор.

В дешёвый номер гостиницы "Казанова".

Она обворожительна, нежна и покорна. Не опускается до дискуссий, когда я прошу её раздеться и помогаю. Джинсовая крепость не выдерживает осады, сдаётся на милость.

- Так, так?

- О, так...

День завершён упоительным обманом, влагой ускользающих взглядов и прохладой объятий с тоненькой итальяночкой Сарой.

А на набережной у хрустящей воды засыпает в слезах несчастный "второй".

 

- Вставай, подъезжаем...

Просыпаюсь... Автовокзал. Беляши, собачьи шашлыки, цыгане, горцы.

Каждый десятый день - сюда, четырнадцатый - обратно. Рабочий режим нашей шабашки. В составе: Слава Ершов - бывший инженер, Володя Величко - бывший спайщик, Вася Голуб, Витя Кайгородов, Толя Амельченко и я. Все бывшие.

Мне со "вторым" ещё добираться до Сухарки в нашу крохотную квартирку, где на супертахте под вентилятором спит Нинуля. В ногах у неё два кобеля - ворюга Граф и трус Харрис. А на шее, на белой резинке, поролоновый красный нос Славки Полунина.

 

P.S. Полный текст, откуда взят приведённый отрывок "Дороги", носит название "Сухой остаток".