С первыми петухами баба Надя, аккуратно притворив калитку, чтоб не скрипнула, посеменила за околицу. Согнувшись под тяжестью ноши – совковая лопата, лом, заступ и оставшийся от мужа самодельный инструмент в виде приваренного к лому топора, завёрнутые в мешок и старательно обмотанные старой бечёвкой, состоящей сплошь из узелков,- она думала только о времени. До свету надо добраться до траншеи, пока сосед не опередил. Обнаружил он вчера бабкины раскопки.

 

Её палки-копалки сегодня были как-то особенно тяжелы: то ли больная спина их утяжеляла, то ли усталость от многодневного постоянного копания накопилась.

 

Путь неблизкий. Пока до заросшего обмелевшего противотанкового рва шла, всё про соседа думала: того и гляди опередит, место перехватит, а уж если начнет копать, не докажешь, что ты этот окоп нашла и права на него имеешь. Здесь ведь не в поликлинике, справок не выдают.

 

А уж как прошла ров, дорога под уклон пошла, и мысли полегчали, полетели пташкой в прошлое – не удержишь.

 

Вспоминала баба Надя те времена, когда в селе её звали «королевой свинофермы». Нравилось ей это прозвище. Да и как не королева? Идёт, бывало, по свинарнику, а все свиноматки её признают, визжат от радости. А она их милует или наказывает. Но больше всего любила она опорос. Ведь вот была одна свинка, а вот уж и восемь поросят! Когда из районной газеты приехала корреспондентша интервью у неё, лучшей свинарки процветающего колхоза, брать, рассказала ей баба Надя, а тогда ещё просто Надежда, об этой своей любви.

 

Мол, есть в рождении, хоть и поросят, что-то такое, что заставляет душу радоваться и парить над землёй. Легко-легко делается, как будто в рай одним глазком заглянула… Корреспондентша тогда удивлённо на свинарку, не умеющую сказать-то складно-правильно, посмотрела, а супружник бывший (царство ему небесное) расхохотался. Это, дескать, у неё наследственное, их мать сразу тройню принесла.

 

Да, тройню - навернулись слёзы у Надежды. Хорошо хоть не рассказала коню этому, прости Господи, что был ещё и четвёртый, да, как матушка говаривала, в рожь убежал…

 

Баба Надя остановилась перевести дух. Далече ещё, а уж предрассветный ветерок забирается под китайский спортивный костюм со свирепым красным быком на спине (внучок в то лето подарил). Особенно холодок чувствует спина.

 

С первым же шагом мысли опять побежали в прошлое. Росли тройняшки, Вера, Надежда, Любовь, все вместе – вроде и втроём, а вроде и как одна. Видно, на троих матерьяла не хватило. У Верки на лице черти горох молотили, а ноги ходили худо. У Любани личико хорошее, а вот в голове каких-то шариков-винтиков не хватало, памяти совсем не было. Её и в школе из класса в класс переводили, лишь чтобы сестёр не разлучать. А Надежда всю жизнь спиной маялась. Люди присесть норовят, а ей либо стоять, либо лежать надо: как сядет, так болит. А как в школе-то стоять будешь? Вот и приспосабливалась: либо у доски, либо в углу… С тех пор так и порхает, не присев, скоро уже семь десятков…

 

Да… хоть и голодное послевоенное детство было, а счастливое. Все детишки в деревне в одинаковом тряпье ходили, все один жмых ели, все радовались, что нет войны, не грохочет по ночам, не носят похоронок. Всё казалось, год-другой – и заживут все богато, наедятся досыта, а тройняшкам маманька туфли купит, каждой свои.

Теперь вот ступает баба Надя по родной земле в корейских кроссовках. Мечтала ли когда об этом? Вот то-то, а всё жизнью недовольны. Эх, люди…

 

Нет уж ни Любани, ни Верки. Нет и кладбища родительского. Как водохранилище сделали, так и ушли могилки под воду. Вернула Волга лишь кресты по весне. Нет ни колхоза богатого, ни фермы. Её-то уж, бедную, раскурочили подчистую. Даже стены, пропахшие свиным духом, по кирпичику растащили. И работы в селе теперь тоже нет. Кто помоложе, тот в городе пристроился, а эти перестарки кому нужны?

 

Тяжело вздохнув, баба Надя развязала бечёвку, достала мужнюю долбилку – тяжела!- и положила в придорожную канавку. Вряд ли она сегодня пригодится. На обратном пути заберет. Закидала земелькой, нарвала травы, какую-то проволоку сверху положила. Всё, теперь можно идти дальше.

 

Год назад гостил у соседки Самсонихи внук. Всё лето куда-то с лопаткой бегал, а потом оказалось, что отрыл парень в поле фашистский самолет и рассказал об этом в компьютере. Приехали к нему иностранцы, долго разговаривали. Денег дали. Дом Самсонихи за два месяца перестроили в коттедж, внук с мопеда пересел на иномарку, деду купили намечтанного «Муравья». Да и сейчас не бедствуют.

 

С тех пор началась в селе чёрная лихорадка. Вся деревня с ума сошла. Стар и млад схватились за лопаты и, как на работу, с первых оттепелей до первых заморозков (а были и те, кто зимой копал, прогревая землю горящей покрышкой) бегали по окрестностям. Кое-кто приватизировал свои гектары, обнёс колючей проволокой, чтоб другие не копали. Да разве удержишь кротов! С этих огороженных мест обычно и начинали. Всё вокруг села копали-перекапывали. А под покровом ночи каждую железочку найденную к Ваньке Самсонихину несли – что это? Ценно ли? Возьмёшься ли продать?

 

Баба Надя, надо сказать, не завистлива, но тут позавидовала чужому счастью. И взялась за лопату. Сперва копала по незнанию яму - как под силос. Много бы она земли зря перекидала, не найди случайно железяку. Тут Ванька ей все и объяснил. Это кусок лемеха, ценности не представляет. Не надо поле-то копать. Нужно окопы и блиндажи искать. Карты для этого нужны.

 

Да какие карты! Вышла баба Надя в поле, обвела все тактически-стратегическим взглядом, прикинула в памяти, где она, баба Надя, в детстве в казаки-разбойники играла (надежней блиндажей места для пряток не было), и взялась за лопату.

 

Копаешь сначала метр - полтора вглубь, а потом границы окопа нащупываешь. У окопа стенки-то плотные, лопата их не берет. А уж как окоп нашла, то начинай по нему нору до блиндажа рыть. Да землю-то всю осматривай! Тут ведь всё важно: пуговки, жетончики, каски… Оружия уже никакого почти нет, его выкопали ещё в шестидесятых годах. Да и не надо, от греха подальше. Вон год назад накопали блиндаж с боеприпасами, да сапёров вызвать побоялись – начнут расспрашивать, кто копал, зачем, да с ними ещё и фсбешники ездят. Ну, одни откопали, а другие подорвались. От двоих парней только одна нога и осталась.

Встречаются, конечно, и мины, и гранаты, и бутылки с зажигательной смесью. Вот уж зараза эти бутылки! Не приведи Бог разбить лопатой! Ничем не погасить. В землю втыкаешь – из земли дым валит! Пока вся смесь не выгорит, не погасишь.

 

Баба Надя перекрестилась и остановилась на передых. Постоять, растереть спину, поглядеть на дорогу: не догоняет ли черт этот?

 

Много удивительного видела под землёй баба Надя. То попадется ботинок, ссохшийся от времени до размера детской пинеточки (баба Надя, когда находит обувку, старается оставить на том же месте: наука дойдёт, что по ботиночку узнают и имя, и фамилию, и возраст), то обрывки газет - эти в руках рассыпаются, но прочитать бы, конечно, можно, кабы немецкий знать. А вот в русских окопах бумаги нет, искурили всё солдатики, упокой Господь их души. Да и вообще в наших окопах только консервные банки и гильзы попадаются. А у немцев за блиндажом всегда мусорная яма сделана. Найти ее – большая удача. Тут и ложки с вилками, и фляжки, и пеналы от противогазов, и сумки, и ранцы…

 

Попадаются и люди. Кто целый, кто по частям. А в песке и как живые попадаются, только почерневшие и сморщенные. Баба Надя перестала их бояться; если наткнется, прочитает охранительную и заупокойную молитвы, осмотрит хорошо – нет ли какого жетончика, нашивочки - и дальше копает. Ведь для неё это работа, а для них последнее пристанище.

 

Несколько удач было у бабы Нади. Нашла она губную гармошку немецкую. Ванька аж присвистнул! За неё взяла баба Надя поросенка, комбикорма, шаль шерстяную, сапоги зимние. Хотела ещё соковыжималку купить электрическую, да люди намекнули: Ваньке-то заплати, он парень честный, но если ты его не одаришь, следующий раз не возьмет твои находки. Что с ними делать-то будешь? Сама в город повезёшь – в милицию попадёшь. Так и узнала она, что под старость стала «королева свинофермы» преступницей, чёрной копательницей.

 

Но недолго она страдала. Как вечером прогремел своим уловом, возясь с калиткой, Сашка-Карась, так и прошли душевные муки. С тех пор и копает баба Надя. Каждый день с лопатой и кайлом.

 

Были в её жизни и приключения, заставившие её седую голову натерпеться и страха, и позора.

 

Раз нашла она немецкую каску. Целёхонькую. Не помята, не пробита. Начистила её, как Ванька учил, да и положила на столик. А ночью всё ей парнишка-немец снился. Тянет к ней руки и шепчет: «Гиббен, гиббен, мутти, мутти». Уж и на другой бок переворачивалась, и свет зажгла, и лампадку, и телевизор включила, а как глаза закроет – опять эти «мутти». Еле утра дождалась, чтоб Ваньке эту каску окаянную снести.

 

А по весне бабу Надю обнаружили милиционеры. Копает она в норке своей, слышит – разговаривают наверху мужские голоса.

- Да нет тут никого.

- А что делать с этим?

- Давай засыплем, всего-то и делов!

 

Как услышала это баба Надя, так и задрожала. Её живую в норке засыплют! Закричала не своим голосом, запричитала. От страха и ползти не может. Еле вызволили бабку из её раскопок.

 

Долго увещевали, совестили, ругали, пугали.

- И не тяжело тебе землю-то копать? Сидела бы дома.

- Тяжело, ой как тяжело, милые. Но в свинарнике и потяжелее бывало.

- Ты, бабка, сама одной ногой в могиле, что ж ты творишь-то? Не понимаешь что ли, что безнравственно?

 

Ничего она не сказала на это милиционерам, давила на жалость: дети далеко живут, пенсия маленькая, с огорода не прокормишься, не к корейцам же лук полоть наниматься? Радовалась, что откупилась за три немецкие пуговицы от тюрьмы и позора. А когда отпустили, наказав больше позорным промыслом не заниматься, мысли одолели бабу Надю.

 

Да разве ж безнравственно раскапывать окопы? Ведь не могилы же! Вон и «Память» эта копает. Ведь то же самое делают: разрывают, всё достают. И солдатиков достают. Потом за счет поселка перезахоронят их в одну могилу, а кто они, наши или немцы, так и не узнают. Зачем тревожили? Они и так уж под землёй. Кто ж на их могилке поплачет, если неизвестно, кто тут лежит? Вот и приходит на братские могилки пацанва, пьет, курит, музыку слушает, девки визжат. Разве так надо?

 

Неделю хворала бабка, а потом опять взялась за лопату.

 

Другой раз было, что чуть Надежда не похоронила себя. Только она из норки окопной вылезла, только котомку с находками из неё вытащила,- обвалилась земля, обдав могильной сыростью. Задержись бабка чуть дольше под землей, засыпало бы так, что не нашли бы, даже если бы и искали. С тех пор баба Надя копала как настоящий шахтер, ставя подпорочки.

 

Вот из-за них-то и торопилась она сегодня к своему месту. Жалко будет, если Карась в её раскопку залезет.

 

…Солнце тем временем поднималось всё выше, а ноша становилась всё тяжелее. Вот уж снова сняла с плеча баба Надя свою увязочку, припрятала лом с кайлом к обратному пути… Вот уж идет с одной лопатой, тяжело опираясь на обрезанный черенок. Полежать бы! Нет, нельзя. Сашка, небось, уже седлает свой велик, вот-вот догонит и перегонит. Кто тогда купит бабке кухонный процессор?

 

С ненавистью смотрела на солнечный спешный путь старушка, уже предчувствуя поражение. И когда, весело насвистывая, обогнал её Карась, не поздоровавшись, не кивнув, она повалилась ничком в дорожную пыль и заревела в голос. Перегнал!

Потом она поднялась и медленно побрела обратно, сознавая, что день испорчен окончательно.

 

И лишь под вечер, услышав громкий мат Карася, поминающего по матери ментов, она подумала: Бог есть, и он справедлив.