поэма

 

« Что аз же многогрешный

На бренных сих листах

Не дописах поспешно,

Иль переписах…»

М.Ю. Лермонтов (Эпиграммы)

 

 

Что? Вкушаешь и торжествуешь? - шипели одни.

-Да, ты добился своего… Но рыдать после этого будешь! - зловеще предрекали другие.

-Хи-хи-хи… - сияли счастливо и масляно лживо третьи.

-Ты получил ее… Ой, получил! Ох, и заплатишь!

-Смотри же теперь, что дальше с тобою будет!

-Да какое ты на ЭТО имел право?! Тля!

 

Существа эти, неестественно воскресшие и собиравшие, когда никто не видел, и пьющие теперь в ночи густой сироп мужской и женской страсти, получали путь к земному воплощению и воплощались со всем присущим им одним доступным сладострастием. Они говорили беззвучно и корчили друг другу мины, и норовили ущипнуть, вели себя нахально, и шли, как будто на бразильский карнавал, при этом на что-то намекали пошло, и смотрели свысока, убийственно надменно, пронзая льдом небытия. Они презирали человека насквозь, до мозга его костей - уже полусонного, но еще возбужденного… Он, человек, действительно, а за этим следили все темные и светлые миры вселенной! только что обнимал и неистово любил свою любимую, простую девчушку. Здесь, на этой земле, в этой маленькой комнате, давшей приют им, двоим, в хаосе и громоздкости большого приморского города. Города, прилегшего на ночь, как старая проститутка, - совсем не заботясь о том, что у нее видно, и на что людям, смотреть противно. Но иной раз все же хочется. Города, упавшего, как моряк, во хмелю, на берегу большого и теплого, темного, как портвейн и миндалевый сок, южного моря.

…Неистовство его было не в мускулах, не профессионально, но отражало тела естество. И там еще были слова, и лепет, ее счастливое «не надо» и «бери», и нечто из того, что твари не приносит счастья, но этим тварь вся и живет. Он только что ее любил, как первую девчонку в своей жизни. И в эту ночь в кармических кругах она добавлена была последней к списку земных жен. Теперь, когда она заснула на его груди, как милое дитя… с ужасно женственной и круглой попой, когда и он готов был отойти ко сну, весь этот мрачный мир страшилищ и уродов вползал через окно и через стены дома. К ним.

 

Они, эти существа, которые только что обрели жизнь, торжествовали в своем возбуждении и вели с собою палача. И он, Человек, уже влекомый и побиваемый со всех сторон, встретился нечаянно взглядом с оказавшимся тут же и чуть в стороне от сатанинского карнавала, со своим, может быть, адвокатом, совсем молодым, но уже бородатым священником, с гепатитово-желтым лицом. Он тихо беседовал о Писании с братом по вере, одетым в черное и длинное платье. И светлое чело молодого попика, как из иконы в деревенском храме, напоминало воск свечи. И правда, как белая простыня, сияла над ними, этими священниками, и это было, как нож в руках у хирурга. И были пятна на простыне той чистой. Пятна обычной, но все же неземной, быть может, девичьей, но человечьей крови! И синие глаза попа, как у ребенка, обещали благоприятный исход судилища.

А судилище это уже шло и веселилось. Человека толкали в спину, над ним насмехались, ему норовили плюнуть в лицо – эти мерзкие, жалкие и состоящие из человеческого яда существа.

Они ловили любую мысль его и вонзали в ум Человека все свое презрение, надменность и превосходство.

-Ты думаешь, мы – бесы? Черти? А мы – ангелы! Страдающие, вот, все из-за тебя! Но кто ты сам – червяк! И ниже червяка. Вторичный ты продукт всего честного мироздания. Ошибка во твореньи. Нашелся, посмотрите, человек! Да ты – никто. Ты понимаешь это? И ты, как все твои же земляки-землячки и всякие земляне, попался к нам – да и куда б вы делись! – Кричали наперебой воплощенные и проникающие в щели.

И ад тогда свои владения расширил, готовый к встрече вновь прибывших. Не только их двоих, Адама и жены его, Евы, но и всех рожденных от них детей.

И Агасфер, здесь проходивший тенью, коснулся его уст крылом плаща:

- Не бойся! Ты ни о чем не думай. Все люди на земле делают то же, что сделали вы. Ты мужик, как и все, и она – просто баба. Ты … ее во все дырки, и ни о чем не думай! А так сойдешь с ума. Коль будешь много думать. Да ты на кошек посмотри. Так и учись у них. Поел, поспал, приспичило - и всунул, чего тебе еще? И нет другого вида на земле. Ты - как и все, чего там думать! А этих чучел ты не бойся!

Он – вечный странник, Агасфер и доброхот, познавший в свое время вкус порока, владел теперь устами от пророка, и сам теперь, как сытый, надменно презирал всех демонов и лярв, ундин и кровососов.

 

* * *

- Она и не была твоя! А сам ты весь в обмане!

- Она - другому суждена!

-Быть может, черту или Богу!

- Но – всяко, не тебе ее души узор, ее таланты!

…Кричали судьи на перебой. И было это столь правдоподобно.

- Вы оба, суки, вы не имели права!

- И ты – всему виной!

- И дети ваши, б…, хотеть друг друга будут!

- И перескакивать - кто на жену же своего как будто бы и друга,

-Кто на мужчин, как будто на жену - из голубого круга!

…Упреки духов неземных, как речь подкупленного прокурора, терзали душу Человека. Он понимал, ведь что-то здесь не так. И не должны здесь материться. Он думал наяву: должно быть, это только снится. Но он не спал и не хотел. Он нежно гладил на любимой свое же детство. Она ж спала, как и в Писании: «он дал, а я и ела». Спала легко, счастливо, смело. И тем роднее становилась. Он возлюбил ее не только плотью. Он возлюбил ее, чем сам не знал. Ведь засыпая, думал о работе, и не заметил, как душа его, адамова с начала, в нем начала подробно жить. И скрупулезно так на мир взирать.

А суд тяжелой тучей, бесстрастный, властный и могучий, еще страшнее наступал.

-От вас пойдет никчемное потомство!

-И говорить друг другу будут одни дурацкие слова: люблю, навеки, а сам и помрет через час!

…И человек в долгу не оставался. Искал он оправдание себе.

- Я - ее первый мужчина. Или это не так? Она, конечно, плод какой-то с этим ела… А мне-то до Того… какое дело?!

Она – моя, и я люблю её.

И бесы, ангелами бывши, не уступали свысока.

- Я – твой. А ты – моя! Какие глупые слова вы только что вот здесь на ложе говорили!

-Когда б вы знали, чьи вы оба!

- Когда б вы видели с высот… свое ничтожество и Князя рожденье, то вы знали бы истину: Он – первородный! А вы все – пустяк, ума Вселенной наважденье!

- Никчемные, побочные созданья, упитые вином как будто бы со - знанья. Эх, знали б вы, хоть что-то сами! Сами, без всякого со – знанья!

 

Он, человек, уже видел ясно: пришельцы круто наседают. «Наверное, я умираю… Или схожу с ума», - подумал вновь испеченный любовник-мальчишка, но в глубинах своих – с этой ночи теперь и непременно - мужик, простой и незлобивый, быть может, и русский. И вероятно, по документам Ваня.

- За все придется вам платить! – кричал в это время кто-то из мрака.

- И ты пойдешь первым, - прошипел уже знакомым шипом самый скользкий, и, похоже, было, что в его угрозе хранилось знание вещей.

«А может быть, они все правы? И мне не надо было ее трогать? – эта мысль, как чувство непоправимой, фатальной ошибки, заныла вдруг в человечке мистическим страхом. – Дрожишь, шкура! Не хочешь отвечать? – заговорил в нем еще один голос, но на этот раз человеческий – собственный, внутренний. - Смотри на нее! Ты видишь, она нага пред тобой. Она тебе верит. И ты за нее в ответе! И глаза человека открылись в темноте. Нет, Иван не спал, и ему ничто не мерещилось. Но было все наяву. От начала.

- Или прав все-таки этот в плаще: на все надо смотреть попроще! Как все… А что «как все»? Будто бы я знаю, а как все! Да, каждый проходит через это, и каждый свой личный груз несет. Я так не должен думать про людей и что они хоть в чем-то хуже меня!

Эта мысль показалась Ивану новой и даже неожиданной. До сих пор он так и считал, что люди, в основном, все сволочи и лживы. Конечно, есть друзья, нормальный человек – почти что каждый. А вместе – серая толпа продажных душ и негодяев.

«Это хорошо, что я больше так плохо не думаю о людях», - вывел повеселевший Иван и уже знал, что это не его, но ее, девчонки, заслуга: она открыла ему путь для нового рождения и нового осмотра всей Вселенной, которую в себе он и носил.

 

-Ты даже не можешь понять, почему, войдя в одну, ты имел всех женщин сразу! – Заговорили, как профессора и опытные гинекологи, и даже очень мирно, судьи снова, как будто после перерыва: они на миг, вот, сбегали куда-то, скорее всего, в инобытие, подкрепились там чьим-то горем и, вероятно, привели с собою еще кого-то, кто был сильнее их.

- И после этого ты не удержишься, чтоб не попробовать другую, а за ней – третью!

- Тебе каждая мимо идущая юбка станет родной и желанной!

- Как будто бы у неё то нижнее место устроено иначе, и не как у всех, а поперек! – Съехидничал самый смешливый.

Последний сей, и смачный вердикт вызвал у Ивана бурю чувств и знак протеста, и несколько еще недоразумений.

-Тогда я и в другую войду, как будто бы в одну – в ту самую, которую… сейчас люблю! – Заключил он по- простецки и наивно, и тем обезвредил всю арифметику чертей. Они удивленно посмотрели на него, а один даже как будто оскорбился и начал пугать:

- Тебе стало весело? Будешь скоро рыдать.

И асмодеи всех мастей захохотали.

- А где ж тогда «любовь на веки»? «Одна – ты у меня! Моя! И я весь только твой»? - Закричал, вникнув в ум человека, один из самых находчивых судей. – Ложь и измена – итог всех ваших чувств притворных!..

-Мы, ты это вряд ли поймешь, все и пьём этот гной человеческий. И с удовольствием, какой вам здесь не снился! – Заметил вдруг как-то равнодушно один из стоящих чертей. Его-то, оказалось, и привели с собой для укрепления своих рядов чертята.

Рыжий и весь в шерсти, как павиан, и с лицом почему-то эфиопа, он держался, как бы нейтрально, но кто бы видел его глаза! Они убивали. Умом. Чистотой. И холодом. И льдом, которым схвачен намертво весь хаос мирозданья… Это была неземная Ненависть Без Боязни. Ненависть к человеку. Когда из вас потянут жилу без наркоза, то ваши чувства в этот миг и станут точно теми, какие вызывает этот взгляд. Он, этот рыжий эфиоп, имел власть тянуть не то что жилы, а даже душу, и что там, из человека - из камня!

Этого человекоубийцу Иван уже знал. Он знал, что именно этот рыжий эфиоп больше всех на него и претендует, как строгий счетовод и беспощадный душеприказчик. Рыжий лет сто назад завалил в один час прадеда Ивана, морского офицера, спившегося от неудачной любви к какой-то дамочке, что в шляпке бегала по цветущим лугам Псковской губернии. И вся деревня тогда смотрела на нее, городскую красавицу. И все цокали по-псковски и «кацали» головами: «Ой, погубит она мужика – отставного матроса!»

«Да! Этот точно - явился за мной… Или его привели просто посмотреть? Но еще не… за ЭТИМ?!» - Ивану вдруг стало плохо: готовый клиент для скорой!, он как-то окосел и чуть не ослеп от этой внезапной мысли, и сознание его, казалось, вот-вот взорвется; закипит и, как стекло, разобьется на тысячи мелких и острых даже в крови осколков. «А Она? Любимая! Что будет с ней тогда?!» - эта мысль вышла из него уже тяжелым вздохом и помогла Ивану вернуться чуть ли не с того, как показалось, света. Но тут же он и умер снова!

 

Очнулся в реанимации.

- Больной, вы слышите меня? Вы понимаете, о чем я говорю? – Доктор настойчиво будил пациента. И это был маленький электронный будильник, давно уже вставленный в мозг Ивана, да так, что он и не нуждался в часах. Это была реанимация наступавшего утра. Маргарита спала рядом. А вообще-то ее настоящее имя было Маня. Маргаритой она себя называла в письмах.

В комнате еще не светлело. Иван попробовал вспомнить странный и тяжелый сон, который, ему казалось, снился только что ночью.

Вместо этого неожиданно вспомнил свою недавнюю службу и какое-то одно ее утро.

 

* * *

 

…Простая, слишком простая армейская команда «Рота, подъем!» - это орущее, грубое вмешательство в твою личную жизнь, а в армии, она возможна только во сне, вместе с пронзающим перезвоном тревоги было тем самым безотказным будильником для Ивана, то есть нажитым на службе сложным комплексом, а то даже и психической травмой.

-Боевая тревога! Самолеты противника будут здесь через четыре минуты! И от вас, салаг, не останется даже мокрого места. – Это была вводная от капитана, старого морского пехотинца и его командира, задававшего темп и нагонявшего жуть во время учебной тревоги.

Через месяц эта тревога прозвучала для Ивана по-настоящему и в последний раз для всей его роты. Рано утром. На склонах Кавказа.

Как красиво пели птицы! А Иван удивлялся и не мог понять, что откуда, борясь с наваждением, восставшим и давящим на форменные брюки: в нем, в мальчишке, искало выхода мужское начало и даже мешало, ведь сейчас будет бой. А птицы пели. И какая-то незримая девчонка «с распущенной косой его губы нежно трогала губами»… Он ушел на службу один. Никакая Девушка его не провожала. Откуда тогда она могла явиться здесь на рассвете среди дурманящих кавказских трав и этого тархуна? Здесь сейчас будет кинжальный огонь, ведь «чехи» ночью, разведка доложила, никуда не ушли. Здесь сейчас будет кровь, мясо, сопли и кал. А у него… этот самый… дружок вдруг встал. За две минуты до могилы. Сейчас рассеется туман, и появятся, как в сказке, деревья, птицы, небо, облака и позиции противника. И с той стороны будет открыт огонь. И будет дана команда морскому пехотинцу, старшине: «Огонь на поражение!»

«…Ты слышишь меня, мой милый.. мальчик? Огонь! На поражение! – шептал ему, как ребенку, раненый, и уже смертельно, снайперской пулей капитан. – Иначе, родной, вам будет всем здесь песец!»

И прапорщик, солидный мужик, тогда к мальчишке прибежал с левого фланга и с глазами мертвыми от страха и, заикаясь, так спросил: «Что делать будем, старшина?»

Иван увидел его страх. Иван увидел, и то, что надо делать. « Парней спасать! Иди на место! Держи свой фланг, что б нас не обошли!» - скомандовал тогда мальчишка. И бой был страшным. Чеченцы не знали, есть ли живые, а потому под вечер ушли. Но это будет после, когда останется от роты ничего. А сейчас…

И кто-то, кажется, матрос Григорьев, упал неожиданно рядом. В траву. И птицы, странно, верещали и вроде бы как пели. И над вершинами Кавказа самолет какой-то пролетал. Пассажирский. Как сигара. И след прямой и белый стелился за ним. А Григорьев упал. Такой же, как и он, Иван, мальчишка. Упал нелепо, удивленно, что и застыло в его синих глазах. И жирная кровавая пена вокруг маленькой кровавой точки во лбу. А с другой стороны – мозги и готовый фарш для сатанинских пельменей!

Сколько парней не увидели своих девчонок с той самой распущенной косой и трогающих губы… губами! Их, этих русских парней, трупы которых лежат в одном морге и доныне, как без вести пропавшие. И их писульки на животе у них, как будто бы у - спящих. И только вывернутое наизнанку мясо в той части тела, где они убиты, заставит вас принять сто граммов спирта, которым угостит вас в морге видавший виды и того покруче патологоанатом.

А некоторым, расстрелянным в пух и из засады, убитым в разлет сильнейшим взрывом уже после смерти перерезали горло, а еще и «дружка» отрезали и бросали на грудь. И так они лежат, безжизненно и молодые, не пригодившиеся для России, вырванные из

истории, её мальчишеские члены. Иваны, Иваны, Ивановичи! Полегшие в горах Кавказа, от кого же теперь зачнут ваши девчонки?!

Евы.

 

Реанимацией теперь становится каждое утро. Для тех, кто выжил.

Иван посмотрел на девчонку свою. Она по-прежнему спала. А что-то в ней и вовсе перестало спать, открытое, живое. Об этом знают только женщины Земли. Адамы же частенько не замечают.

Иван вспомнил и сразу увидел тех, кто его только что прижизненно пытал. Они его, конечно, заклеймили. Обрекли. А впереди была работа – простая, как у всех. Чтоб зарабатывать там гроши, какие ни есть, но все-таки обязательный предмет для кармана мужчины.

Сейчас, на рассвете, эти ночные палачи не виделись ему, как ночью, страшно. Он понял, не умея оформить это в красивый и нужный слог, что этим проникающим на землю силам, да и то за счет совокупляющихся землян, нет во Вселенной более важного дела, чем помешать Его, Ивановой, Любви. Любви вообще. И тем они его толкали на поступки. И только потому до сих пор мы ее ищем!

А для нечисти любовь земная становится предлогом и служит средством воплощенья.

- Ну, что ж? Пусть будет ад! Пусть и страдания, и муки! Влюбленному не страшно умирать, когда рядом… любимые руки!- решил Иван довольно поэтично. И сумерки качнулись, поплыли и стали удаляться. Так исчезает в море растворяемый туманом корабль. А глобус остается.

Иван, а то, быть может, и Адам – поди, теперь разберись, не просто воспрянул. Он рассердился, когда увидел, что мучители его стараются теперь одеться в тогу невидимок.

-Постойте! Эй, вы, чуваки! Че бежите? И у меня возник вопрос. Че вы боитесь? Я отвечу на ваши вопросы и скажу вам о том, что,.. что все-таки есть на земле настоящая любовь! – кричал вслед дерзким дезертирам Иван.

-Вы света боитесь? Нет! Теперь вы знаете, что наступило утро. Утро моей любви!

Кто из вас, люциферово отродье, мне хоть однажды показал мой в жизни путь?

Только Любовь!

Кто назвал среди вас меня нежным, любимым и милым?

Только Любовь!

Кто из вас, всех исчадий преисподней, открыл и дал мне этот мир?

Только Любовь!

Кто вынес меня с поля боя с моею рваною раной в груди? Кто дал мне это утро?

Кто так познал и спас меня?

Только Любовь!

Кто все прощает? Всему верит? Надеется и не ищет своего?.. И никогда не перестает?

Только Любовь!

На ней и стоит Мироздание. Что спорить с вами – не я, а вы – ошибка создания! Впрочем, живите, коли хочется. Но только Любовь вам, быть может, даст еще какой-то шанс…

 

В ответ никто не отвечал, и этих – будто не бывало.

А Маргарита, она же – Маня, простая русская девчонка, все так же сползала головой с подушки. Ей, видимо, снилось что-то во сне. И так же простыня и покрывало свисали совсем не туда, куда бы им по назначенью свисать было надо: и так девчонка оказалась едва прикрытой. Он видел ее ножки, которые его минувшей ночью волновали, и которым он сам не давал покоя. Он спокойно мог смотреть сейчас и на то, что было между ними. Волшебный треугольник Евы, имеющий свойство сильнейшего магнита, слегка пушистый, темный все время удивлял его смешным вопросом: надо же, как у нее прекрасно и к месту встала эта штучка! и даже украшала ее совершенное в пропорциях тело. А вот, у него совсем по-другому – хвостик какой-то. «Почему так вышло, и почему у меня не так, как у нее?» – спрашивал Адам себя наивно и, зачарованный, смотрел на милую загадку. А ноги ее с рассветом светлели и уже как будто без загара и даже где-то в пупырышках или, как говорят, с гусиной кожей. Она сейчас без чар и украшений, проста и гола, и даже без стыда и не так уже смертельно красива, как казалось ему при свечах. Слеза упала ему на нос. Он пожалел ее, девчонку, и вид ее непроизвольный после страстной ночи. За беззащитность и обыкновенность тела. Она была открытая и даже, может быть, уже прочитанная книга. И нежность вновь восстала в нем, как тогда на рассвете в Чечне и он с торжеством ощутил обычный для молодого тела и нелепый, навязчивый, а сейчас, может быть, и кстати, приток всех имеющихся в нем этих странных и бывает, неуправляемых сил. В конец, отринув все угрозы ночи, он снял с девчонки остатки простыни, которая давно была уж на полу, и мало повозившись, лег… И было мило в ней все от начала. И лоно ее открылось для него, и это был путь в никуда, и он уже знал, что именно за это желанное место и отклик он будет любить ее навсегда.

Любить бесконечно и нежно. Стараясь думать за нее, стараясь укрывать ее своим широким телом, когда вдруг станет тяжело, когда придет угроза вымирания, когда захочется пожить, когда и радость и страданье заставят всех разом смеяться, плакать и выть.

 

А девчонка, оказывается, и не спала. Она не менее Ивана удивлялась: «Значит, вот оно какое счастье!» И теперь даже знала, что это она тогда любимого спасла от чеченского кинжала, пригрезившись ему чарующей и голой на рассвете. А ведь он ее еще до этого не видел! И сейчас, отзываясь на его порыв, она сама пошла навстречу и нежно ловила его все движения. И делала она это так сладко и так мило, как будто бы знала в этом толк от дней творенья. И это любовное искусство в самом деле было скрытым в ней наследием рая. Она и таяла, и вся собой сияла, она же лепетала милые слуху слова и как-то необычно пела и стонала, и еще сильнее прижималась к … мужу. А он, какой уже серьезный, здесь превращался в дурачка. Влекомый весь к ее устам, он был пред ней совсем ребенком – капризным, милым и зовущим, просящим и кое в чем, как должно, эгоистом.

Они совместно погружались. Они совместно выходили. И погружаясь – воскресали. А выходили – чтобы умереть. От желания жить и любить друг друга. Они оба сильно трепетали. И этот внезапный их утренний оргазм стал росою нового необъятного и утреннего мира. И их, влюбленных, содроганию по-новой внимал весь сброд вселенной. И ангелы, и демоны, и охочий до чужого экстаза инопланетный народ. И даже облака на небе как будто раздвигались сами, отдаваясь рассвету, и чтобы лучше наблюдать. И видеть внятно все, что происходит, и что делает на земле презренный сей, червяк и тля, и непонятно, чем, но все еще живущий человек.

И утро над городом встало. Новое утро любви человеческой и земной. А другой здесь откуда взяться?