Вообще-то, материться - не хорошо. Это знает каждый. Я это к тому, что мы матерками всуе и без повода навлекаем на себя всякое лихо и таким образом можем собирать фон не очень благоприятный. Не надо излишне материться. Но! Мне лично мой дед говорил, что, например, от бесов только матами и можно отбиться. А иначе не отстанут, если наседают они, бывает, на человека.

 

Так, почему же чертяки боятся матов?

Как-то дед рассказывал мне об этом подробно, вспомнив о некоторых своих злоключениях.

 

А было вот, что. Однажды пьяный он возвращался из райцентра очень поздно и в темноте. До деревни километра полтора ему идти оставалось. Так пока шел, его то и дело что-то сбивало с дороги: будто мешком с овсом как хлобыстнет, он и валится с дороги в большую канаву. Только он на четвереньках выползет обратно, тут же - бабах его по башке кто-то невидимый. Он снова в канаву катится. А дорога там такая – проселочная, глина по краям. В общем, весь извозюкался в грязи, а потом как рассердился, да как пошел крыть этих невидимок матами! Разом прекратилось все наваждение! И пошахал он прямехонько по дороге, и так до самой деревни никто его больше не тревожил. Но у самого края деревни надо было пройти Демешиных, их строения. А там, как народ сказывал, черти тоже нередко куролесили. И дед это знал.

 

Вот, и подходит он к крайним избам, и силуэт в темноте дома Демешиных виден. Очертания деревьев просматриваются. На тебе! Стоит кто-то впереди поперек пути. Как бы человек на коне!

 

Дед так об этом рассказывал:

- Я иду и он, змей крылатый, идет. Я встану, и он, гад, стоит! У меня аж волосы на загривке зашевелились! Думаю, ну все, вроде бы и дошел до дому, ан, нет, и тут бесы не дают прохода....

 

Ничего не поделаешь. Дед мой и стал противоборствовать этому х.. с конем или наоборот, коню с х... В общем, всаднику, невесть откуда взявшемуся на его пути, и сбивающему простого русского человека с панталыку.

 

И дед далее рассказывал:

- Я думаю, что обходить этого гада никак нельзя: лес справа и канавы еще круче, а слева - поля и поля, а там заброшенных хуторов уйма, и на каждом бесы живут и бесчинствуют. Ну, будь что будет, решил я отчаянно, и как заматерюсь на коня этого чертова… Действует получше всякого наговора.

 

- Деда, а как ты матерился? - спросил я его тогда зачарованный.

- А как, как? Да просто! А примерно вот так!

 

…И выдал мне дед на уши мои мальчишеские такую отборную брань да еще с присказкой: до сих пор ни от кого подобного не слыхивал! Столь сочно, виртуозно да замысловато, и даже мудрено в чем-то. Помню, что там было слово "едрена", а остальное забыл начисто и сожалею, что не записал в то время, да и позже, понятное дело, не приставал к нему с блокнотом и карандашом, мол, деда, расскажи, как ты матами всех бесов копаницких разогнал? За такого рода допрос тогда и вожжами можно было получить запросто. Крутого нраву был человек, дед мой Иван Иванович Букин!

 

Ну, вот у Демешиных, у их сеновала, этот бес на коне и выпендривался перед дедом, а если по звездам глядеть, то уж точно, двенадцать ночи тогда миновало. А до своей избы деду еще идти и идти. Деревня в то время большая была, домов и дворов много. И улиц даже несколько складывалось. Так что, если и пройдет он Демешиных, там надо ему еще пройти и Сафоновых. А у тех во хлеву Нюшка, жена самого Сафонова, как-то повесилась: ушла доить корову, да и повесилась. Вот и бесы с тех пор там завелись. А минуешь в ночной темноте Сафоновых, через двора четыре мимо Мельника идти надо. И там не совсем все чисто.

 

Да! Чудный был человек, этот Мельник! И про него мне дед кое-что рассказал.

 

Как-то слег он в болезни тяжкой. Ну, говорит жене своей, кажись, пришла за мной костлявая, помирать буду!

 

- Ну, раз помирать, так и помирай. Сдыхай кобель поганый! – ответила ему женка незлобиво.

 

Вот он слег, дуба дать собрался. Лежал день, два. Суток четверо прошло. Его жена, Дарушка, уже и бабам деревенским оповещение сделала, что помирает у ней мужик-то. И те помаленьку завывать стали, особенно когда выпьют бражки, но это уже после обряжания, то есть когда скотину накормят, подоят, и затихнет деревня в помрачении перед очередными псковскими сумерками.

 

Лежал он, лежал Мельник этот (то ли фамилия у него такая, а может, когда-то и впрямь мельником был). Неделю пролежал. И вдруг, на тебе! Надоело ему помирать. Ни с того, ни с сего вскочил. Как молодой по двору бегать стал и, видно, в миры иные совсем не хочет. Вот он бегает, значит, туда-сюда суетится, как будто ни в чем не бывало! Тогда жена его, Дарушка, глядя на это дело, опечалилась и даже рассердилась немало. В общем, как-то удалось ей затащить мужа в избу, повалить обратно в постель, то есть на одр смертный и ну, она его подушкой-то большой и накрывать! С головой прямо!

 

- Ой, Володька! Ради Бога, не позорь ты наш род! Умри как человек! Чего ты, окаянный, срамишься, по двору бегаешь?! – Вопила она на него так, что и соседи слышали . – Вся деревня смеяться будет. Раз положено помирать, и пришел срок, так и помри достойно! По-человечески! – так она его подушками между делом и душит. А он еще и брыкаться пытается. Но тут кто-то из подруг Дарушки, из баб деревенских и тружениц сельских оказался рядом. Они невзначай зашли к ней разведать, не помер ли мужик, и готова ли брага в бидоне на поминки? Они и помогли Дарушке утихомирить мужика.

 

Навалились как следует, накрыли подушками, он и отдал душу Богу, малость еще подергавшись ногами. А головой уже не мог. Крепко держали подушку жена и ее соседки. И не вышло позору для рода Мельников. Скончался мужик, как положено. Через три дня вся деревня поминки праздновала. И скорбели все неподдельно. Но с тех пор и у избы Мельника нечистая сила завелась. И мимо этого места надо было пройти моему деду в темноте ночной да глухомани деревенской.

 

Кстати, я сам помню про этого Мельника. Мальчишки деревенские рассказывали, что в то время они совсем детьми бывшие, вместе с парнями, из городов понаехавшими на каникулы, постоянно воровали у Мельника яблоки, хотя у каждого и в своих садах хватало плодов. Но у него, вправду, были какие-то особо крупные, румяные и сладкие. А еще у Мельника коза была, ой, бодливая, и он один только и мог подоить ее…

 

…Мимо Демешиных деду моему, в конце концов, удалось пройти – уступил черт на коне дорогу. Да и хмель помаленьку из головы выветриваться начал.

 

Дед рассказывал:

- Вот, как только я обматерил его, этого х.. на коне, так он помялся-помялся и сгинул. А я дальше пошел. Видал, как они могут, гады, бесы эти?! Подошел я ближе к тому месту, где черт этот только что гарцевал, там раньше у Гурьяновых огород был, а как сгорели они скопом в избе своей живьем, так все и заброшено стало, дорога появилась, ну, гляжу, где же стрекулист этот, что выделывался тут? Ан, на том месте уже куст стоит высоченный! Вот какая сволочь, во что успел обернуться черт этот! От матов моих как скрутило его! Под куст, понимаешь, заделался, акации колючей.

 

И пошел тогда дед далее по улочке деревенской, поскольку после того, как одолел Демешиных, он и вступил в черту копаницкую, то есть в сами Копаницы, как деревня эта и называется до сих пор.

И до Сафоновых уже, было, добрался. А тут перед колодцем, что на углу двух улиц, еще одно приключение случилось.

 

- Вижу я, кто-то в черном чего-то копошится у колодца. Ну, думаю, если человек живой, то почему же мне не слышно ведра громыхания, и цепь колодезная тоже не грымит? И кому это среди ночи вдруг напицца захотелось?! Сразу понял, что и тут бесы водятся. Может, новенькие какие появились, и деревня еще про них ничего не знает. Но, я и думаю тогда, что этого беса-новичка голыми руками возьму, а если что, то и по роже дам ему, негоднику. Нефиг колодец человеческий и питие наше чиста копаницкое осквернять!

 

Ну, я такой решительный и подступил к этому в черном, вроде как бы на мужика он смахивает. А сам я уже разозлен был, что всю дорогу мне кто-то мешает, и все время что-то мерещится. Это нечистая сила душу мою так хитро пытает, изводит - супротив меня комедии всякие устраивает.

 

И только я замахнулся, чтоб врезать ему кулаком, отведя прежде руку далеко за ухо и со всего плеча, а он, чертяка, вдруг по-человечески мне голосом прищимленным и заверещал:

- Иван Иванович! За что! Ой, ня бей мяня!

 

- Я решил чуток погодить, но за грудки беса еще держу. Глянул поближе в харю его, а это вылитый наш конюх Костюша, пьяный, как будто и побольше моего кривой. Вот они, черти, захотят - и в человека любого превратиться могут, как только что не по-ихнему идет или когда они характеру крепкого боятся! Обматерил я этого Костюшу, что чертом прикинулся, смачно: последними словами, на всякий случай обматерил, а вдруг он - настоящий черт? И дальше пошагал я по улице гордый. Но зря. Лучше бы от колодца пошел прямиком, по другой улице, ну, маленько в обход, но к своей избе все равно вышел бы!

 

А теперь подхожу к Тапленкиным. Чуть ли не посередь деревни я. А звезды-то на небе какие крупные да спелые! И утыкано все небо ими. Но темень стоит, хоть глаз выколи!

 

- Деда, а откуда черт твое имя знал и отчество? – спросил я тогда, когда он мне это все рассказывал.

 

- А это, понимаешь, и есть главный признак чертей. Они все про тебя знают. Имя твое, и что хочешь. И сцышься ли ты под себя или сигаретку тайком покуриваешь с мальцами. Тем и берут, подлецы, тем и смущают человека!

Здесь меня дед, конечно, смутил. Я сам нарвался по неосторожности. Лучше бы и не спрашивал. Это он отомстил мне за то, что однажды, когда приезжал к нам в Таллинн, мамка положила нас в одну постель, и ночью я увидел сон, что вот, я в деревне у деда летом, проснулся и побежал во двор пописать. А это, оказалось, мне все только снилось. Утром обнаружилось, что постеля наша с дедом на двоих изрядно сырой за ночь стала.

 

- А Костюша тот тоже знал твое имя и отчество? – спросил я вновь деда въедливый и наивный, на что и услышал:

 

- А то?! Конечно, знал. Мы же с ним еще мальцами когда-то бегали по деревне. Это давно было, до войны еще. – Дед задумался. И добавил. – Вот, черти обычно под человека и любят подделаться. А захотят, и зверем явяцца. Спробуй потом разберись, где человек, а где бес, а где просто корова. Тут, как говорится, без бутылки не разберешься!

 

И дед продолжал свое повествование.

 

- Что такое? Мне до Сафоновых уже рукой подать, только свернуть надо налево. А по правую руку кусты такие густые. Рубить некому. За ними - изба Тапленкиных. Они померли все давно, остались только мать уже старуха да сынок ее дурковатый, Петя-рыбак, что все ходит по деревне и пританцовывает.

- Деда, а за что его, Петьку этого рыбаком прозвали-то? Ведь рядом с деревней на десять километров в округе ничего не ловится, и рыбы нигде нет.

- А это, Колюха, ты у народа спроси.

 

Дед меня Колюхой называл, а так-то, если вам это интересно, я просто Колька.

 

- А вообще-то, я вроде припоминаю, в чем дело. Давно это было: все-таки выловил Петька этот дурковатый где-то налима большого, так по деревне целую неделю ходил с ним и всем показывал эту черную склизкую уродину, а не рыбину. Его уже и гонять стали, чуть ли не оглоблями, тем более что рыбина-то протухла, конечно. Она ведь человечину ест! Утопленников, что на дне лежат, застрявши в корягах. Все они, налимы, такие! Тьфу, ни в жисть есть их не буду! С тех пор вот и прозвали Петьку рыбаком.

 

А про Тапленкиных что? Иду я, значит, дальше… Ну, так вот, слышу, в кустах тех кудрявых что-то неладное творится! И тут бесы тоже что-то устроили. Кильдым, поди. А деревня спит мертвецким сном, как будто упились все на Иванов день. Копаницам все поху… все ни почем, - поправился дед мигом, вспомнив про мое малолетство и подумав, что хоть я слушатель вполне прилежный и смышленый, но развивать далее мои познания в великом и могучем русском языке пока что преждевременно и никак не надо. Большим педагогом был мой дед!

 

Конечно, не мог он равнодушно пройти мимо еще одного бесовского места. При том, что и до избы своей не так ему уж и долго идти оставалось. И раздвинул он кусты те дерзко, чтобы матами пресечь бесчинства очередные чертовские. Скорее всего, хмеля в нем еще немного бродило, может, потому он такой смелый и был.

 

- И что ты думаешь, Колюх? А там, в кустах, на тебе! Видение! Вижу саму Тапленкину старуху, а на ней с голой жопой, что даже в темноте видать, этот ейнов сын, Петя-рыбак! Вот, что бесы вытворяют! Шли бы гады ползучие в избу. Чего тут прям в кустах охальничество устроили? Хотя, в избе, может быть, другие бесы сидели и потому не пускали этих двоих, пуще того, на улицу выставили. Поди, теперь разберись.

 

И как только и во что они не выворачиваются, крылатые! Скажу тебе, Колюха, не стал я материться, а как есть, перекрестился: Матерь божья! Что творицца! – Помню, мой дед тогда возвел очи к небу, то есть к потолку избы своей и увидел, что потолок давно уже протекает! Желтые круги засохшего дождя на обоях, которыми и был заклеен потолок, выдавали имеющуюся где-то на крыше течь. Но дед, крякнув и поводив еще очами по потолку, как будто и там где-то затаились зловредные черти, продолжил.

 

- До чего обнаглели бесы копаницкие! Какие срамные виды и картины человеку, идущему мирно домой да от жисти этой паскудной уставшему, в темноте представляют! И бедокурят, что хотят. Но не в этом дело. Я оттуда быстрее, от кустов этих, думаю, а пойду-ка я вон! То есть в сторону Сафоновых. Да не ту-то было….

 

А было вот, что. Только он хотел от кустов тех непутевых свернуть, а на него сзади кто-то как нападет, и чуть не оглоушил. И царапает деда моего, и кусает, как кошка умалишенная. Дед помнит, что вроде бы сразу несколько бесов напали на него, и все почему-то без портков. Должно быть, что-то им дюже не понравилось. Может быть, хотели утащить моего деда с собой в места адовы. И пришлось ему тогда дать деру, а ведь не из пугливых был мужиков. А куда бежать-то? К Сафоновым что ли? Их домина, обитый весь черной толью с пивными пробками на гвоздях, стоял на краю оврага, что отверзся вдоль дороги и вниз под гору зиял, как пропасть. Там внизу жили Сливины, тоже, надо сказать, не все у них чисто было. Потому и жили на отшибе. Дед сиганул впотьмах в этот овраг, а там крапивы ядреной целый лес, так что и человека не видно.

 

- Затих я, как жаба, на карачках, отстали будто бы от меня бесы Тапленкиных. Не шелохнусь. А горит все на мне: и руки, и шея чешуцца до одури – крапива кусачая, как осы взбесившиеся, такой зудешь, хоть помирай, - рассказывал дед мне далее. - И вдруг слышу что-то не то. Рядом со мной, может, метрах в трех от меня и тоже в крапиве кто-то похрюкивает. Неужели барсук?! Да откуда же ему здесь взяться, в середине деревни? Может, кабан? Или порося от кого-то сбежал? Я давай прислушиваться. Нет, только хррррр доносится, на меня, значит, фырчит. Вот еще не хватало! Ну, помыслил, если и здесь в крапиве кто-то снашацца вздумал, то совсем одурели, значит, бесы наши копаницкие, взбалмошеннные! И чего им в избах-то не сидится? Но черти они на то и есть черти.

 

…Стал я тогда подкрадываться и голову в наглую высунул, чтобы глянуть, экое тут диво хоронится? А сам на всякий случай матерки про себя наговариваю. Тем более, крапива, бля, язык мне уже прожгла, кажецца. Гляжу, что такое? Зверь какой-то огромный лежит в овраге. Да ты таких никогда и не видывал! Темно ведь, чую, что гора, а где у нее хвост, а где морда, не разобрать. Вот, когда я и поседел окончательно. От удивления, какого еще у меня не бывало. А хрюканье это, слышу, на храп похоже. Почти как у человека, только еще и булькает.

 

Разобрало меня, стал подкрадываться. И что ты думаешь? Это ведь только бесы так и могут! Самосвал оказался. Настоящий, с колесами и с кузовом даже. Сплюнул я смачно тогда на все это, встал, как мужик культурный и честный, добрался до кабины, чтоб понять до конца бесовщину эту, а там – вот те крест, человек живой: развалившись, спит и храпит на всю ивановскую…

 

Оказалось, у Сафоновых сын из тюрьмы вернулся. И тут же угнал в Новоизборске самосвал, обычный «Зил», замызганный цементом. Чтоб было ему, на чем из деревни ездить на станцию за водкой. И вот этот-то «Зил» и торчал безобразно в овраге, нарытом за сто лет летними ливнями. Торчал безнадежно, так что и кран его оттуда не взял бы. А в кабине Валерка, сын Сафоновых и ночевал пьяным. Потому что так ему захотелось, и в доме он уже всех побил и даже мамке своей фингал под глаз поставил от отчаяния какого-то сыновьего. А то, может быть, не давали они ему на водку. Вот он и съехал в овраг, да и безвылазно. Но все равно, и тут, наверняка, не обошлось без бесов.

 

Мельника дед мой прошел беспрепятственно, и материть кого-либо нужды не было. Он, говорил мне, что надоело это все ему тогда порядком, да и спать уже хотелось все больше и больше. А это, между прочим, еще один знак действа бесовского. Сморить человека и взять его сонного - многие черти это любят.

 

Совсем мало осталось до своего угла деду. И казалось, чистым был путь. Еще два дома – и пришел. И померещилось деду моему, будто Мишка Дерюгин, синегубый, ворует у соседки нашей общей, работящей бабенки, Полины Семисотовой, дрова, что у ней на улице и под окнами на просушку выставлены были.

 

«Но это он только похож на Мишу, а так-то он бес настоящий», - решил дед ко всему готовый. И пошел на него в открытую, и с самыми неприличными матами, мол, что ты тут, хер моржовый, чужое по ночам пи… значит, таскаешь и носишь?!

 

Впрочем, кто его знает, Мишка и сам был еще тот ворюга: то камни украдет, приготовленные к ремонту, то жердины чужие унесет от соседей. Нечист на руку человек. Ну и сила нечистая тут как тут. И вот, каким макаром выворачивается!

 

Дед рассказывал подробнее:

- Я его пристыдил, замечание сделал, так он в меня поленьями кидаться стал. Какой черт - наглым оказался и совсем бессовестным. Он много моложе меня на вид и крепче, конечно. Достать его по зубам мне было никак. Он за угол прячется, а поленья сами летают. Ну, точно чертовщина какая-то. Одна дровина мне чуть в чугунок не залетела. Так я разозлился, матами его покрыл как есть и еще раз, конечно, жестоко, но куда в темноте мне за угол сувацца, где я его там поймаю? Да и шатает меня, чую, как на море, штормит и болтает…

 

Задумал я, что утром пойду и набью морду этому Мишке: на всякий случай защищу Полину Семисотову, как протрезвею хоть немного.

Но вот заноза, если помыслить хорошенько, то Мишка в это время мог мирно спать в своей хоромине. И что будет, если я припрусь вдруг бить его почем зря. Поди докажи, что он тут ночью вытворял. На всю деревню шум поднимется.

 

- Надо было сразу дубиной какой-нибудь или тем же поленом долбануть промеж глаз этому бесу, - вставил и я свое измышление в дедову повесть и чуть было не получил за это щелбан. Он внимательно так на меня посмотрел, что-то прикинул в уме и ответил миролюбиво:

 

- Да вот, не догадался… А что это за выражение у тебя такое похабное «долбануть»? - поинтересовался он вежливо. Мой боевой дед и страж деревенского порядка, скажу я вам, великий был человек! Чертей не боялся. А вот, что означает слово «долбануть» для него, как я понял, это загадочным было.

Но вернемся к его рассказу о войне с чертовщиной.

 

- А ведь и до нашей избы оставалось всего лишь мимо Семисотовой пройти. А там - наш двор. И наши колья, - продолжал дед свое описание событий давно минувших. - Так что у своей избы я этому черту рога точно сломал бы. Вот почему пошел бы я лучше тем летом сразу от Демешиных прямиком и по другой улице, а не сворачивал бы к Сафоновым. Но бесы толкали, и я еще пьяным бывши.

 

И пришел дед все-таки домой. Решил напоследок на пороге избы своей ветхой скурить сигаретку. Только присел на крылечке родимом, прикурил, затяжку сделал, слышит, по правую руку, там, где раньше дом соседский стоял, опять, как будто позванивает посуда. Тарелки кто-то перекладывает, гремит утварью домашней. А жилья давно уже нет, один бугор, поросший бурьяном, крапивой и лопухами. Но эти причуды деду моему были давно и хорошо известны. На этот раз он просто опять крепко сплюнул и обматерил сто чертей разом и всех вместе взятых.

 

Когда еще стоял дом соседки нашей справа, ходил мой деда к ней - разбираться с этим бесом. Он рассказывал мне, что высоченный был бес, и в овчинном тулупе всегда являлся и в треухе.

 

- Раз захожу я к ней, а она в углу молится без памяти. Согнулась на коленях и поклоны творит. А бес стоит у лавки, на нее насмешливо смотрит. Я ему, мол, ты чего дуркуешь здесь, Гаврила? Надо сказать, что очень он был похож на нашего старожила деревенского деда Гаврилу, который давно уже помер. Раз он мне и в лесу привиделся. А тут вот, в гостях у Малаховой стоит. На меня он тогда посмотрел эдак заносчиво, скривил свой мохнатый рот, и - вон в сенцы, а там - на улицу. Да не просто так, а с хохотом самым что ни есть бесовским. Только и слышно было с эхом, как он хохочет и повторяет: «Дед Гаврила, дед Гаврила»…..

 

Я тоже про эту соседку бывшую нашу кое-что слышал. От мальчишек деревенских и от девчонок. Малахову знали все, и в Копаницах ее боялись, потому что она была настоящей колдуньей. Будучи неисправимой ведьмой, она рано по утру кувыркалась голой в росе и мяла все посевы льна, а у самой волосы при этом были страшно распущены по плечам. Ее видели неоднократно идущие спозаранку на работу в Новоизборск на местный цементный завод, застилающий всю округу белой тяжелой и вязкой пылью. А когда сеяли рожь – то и в ней кувыркалась Малахова.

 

При Советах каждый год сеяли что-то новое, да и бросали, не очень-то и дожидаясь урожая. Так что Малахову никто не преследовал за ее бесовские убеждения, а если и появлялся в деревне участковый, да и то, чтоб поискать бидоны с дозревающей брагой на лежанках в копаницких избах.

 

Но выжили ее, вероятно, тогда, когда стали сеять турнепс, а еще кормовую свеклу. Не стало полей, где бы ей кувыркаться. А потом и сеять перестали, а построили коровник огромный. Да и тот скоро спалили колхозники! Для ведьмы жизни никакой не стало, говорят, уехала она в Псков, чтобы там ворожить и колдовать. Но это только так говорят. Дед рассказывал, что ее видели и позже в соседних полях, и грибников случайных она в мочило лесное заманивала. Или это уже какая-нибудь другая колдунья орудовала. А на развалинах избы Малаховой, когда убирали последние сгнившие бревна, рабочий проколол себе ногу – и резиновый сапог не помог, насквозь проколол гвоздем большим и ржавым, получил заражение крови и помер вскоре. Вот она колдовская сила Малаховой как отомстила за то, что выжили ее с места дремучего. И потому посуда гремела еще долго, хоть и жилья уже никакого не было, и выживать никто не стремился, и развалины одни торчали. И это прямо за избой дедовой.

 

Соседи, одним словом. И хорошо, что дед мой не боялся нечистой силы, а запросто вступал с ней в перебранку. Потому и она не могла ему вреда учинить никакого. Крепким был русский мужик мой дед. И мне, конечно, стыдно, что я однажды украл у него медаль боевую, с бронзовым профилем Сталина и променял ее в Таллинне у пацанов с нашего двора на обыкновенную бамбуковую удочку с крохотным крючком, чтобы ловить плотвичку в озере Харку. Как пить дать, бес попутал меня тогда. Какой-нибудь копаницкий. К тому же, плотва в этом Харку вся, оказалось, заражена личинками. Ну, разве и этот факт - не бесовщина?

 

Но страдальцем помер мой дед, надорвавшись от всех этих тягостей и деревенской беспросветной жизни и от чертовщины неугомонной в Копаницах днем и ночью. Вымерла, говорят, теперь деревня! Кстати, до войны входившая в состав буржуазной Эстонии. Осталось там сейчас полторы избы. Кто сгорел, кто спился, а кого бесы извели, поди, теперь перепиши всех и выясни, что да как там, в Копаницах, случилось.

 

Ведь не один год, а чуть ли не век целый бесы там вытворяли все, что хотели. Чему и дед мой много раз был живым свидетелем. А один раз там даже змея какого-то огромного в каменоломнях поймали, метров тридцать или сто в длину и толстого, как железнодорожная цистерна для мазута. Говорят, еще у него гребешок был красный на голове. И тогда все ждали войны с Китаем. И говорят, вонял долго этот змей, застреленный милиционерами из Пскова, и воинскую часть тогда даже вызывали специально. Солдаты ходили по большаку, оцепив всю местность до самого Загорья. Но, слава Богу, пронесло. И войны не случилось. И чего он, этот змей, из каменоломни заброшенной выполз, никто так и не узнал причины.

 

И вот, что еще не забуду. В то же время говорил мне как-то дед:

- Чертей ты, Колюха, не бойся. А вот людей бойся. Нет страшнее зверя на земле, чем человек. Это было мне страшно слышать от деда. Но он мне стал рассказывать еще одну историю, как шел он однажды с поезда в деревню и тоже ночью. В Печоры он ездил за крупой да за ливерной колбаской, и снетков мешок купил сушеных. И напали, было, из-за мешка снетков на него бандиты прямо на путях, на железной дороге, что в километрах двух от нашей деревни петляла в лесах и везла людей куда-то из Эстонии в Псков и еще дальше, в глубины России. Но это уже совсем другая история, о ней я как-нибудь вам в другой раз…

Николай БОЯРЧУК