Последние Дни

 

Эти тёмные, хмурые, сумеречные дни, лишённые даже капли солнечного света и какого-либо душевного, эмоционального тепла, протекали для Евгения как во сне. Всё происходящее казалось совершенно нереальным, - элементами какого-то нездешнего, потустороннего мира, непривычного, незнакомого, сурового и как бы блеклого, размытого. На дворе стояла поздняя осень; свет в эту пору был немощен, бледен и слаб. Силуэты тощих, голых деревьев, чем-то напоминающие фигуры мёртвых людей, были неясно прорисованы в сгущенном, влажном холодном воздухе. Весь мир как будто поник, увял, состарился. Панорама этого словно бы погружённого в какие-то тяжёлые раздумья, полузаснувшего города, открывавшаяся из окна его квартиры, казалась Евгению не чем-то настоящим, не частью жизни, но скорее напоминала полотно сюрреалиста: эта картина была будто бы извлечена из глубинных недр человеческого сознания. Сейчас невозможно было вообразить, что этот мир мрачных грёз когда-то снова воспрянет ото сна, освежится, оживится; казалось, мертвенное забвение сковало его раз и навсегда. И именно в это тёмное время, словно такие обстоятельства были подобраны специально, как декорация, Алексей, лучший и самый близкий друг Евгения, умирал от рака мозга…

Проводя вместе с умирающим человеком много времени, Евгений настолько погрузился в эту атмосферу последних дней, близости смерти, что сам уже плохо понимал, что вообще происходит; зачастую ему казалось, что умирает на самом деле и он сам, что это его собственная жизнь подходит к концу. В ожидании развязки его не оставляло постоянное, болезненное нервное напряжение: оно овладело всем его телом, словно бы какая-то тяжесть навалилась на его плечи, сдавила грудь, мешала жить и дышать. Долгие разговоры с больным произвели на Евгения странный эффект всё более полной слитности с ним: слишком он был захвачен обстоятельствами его жизни, его мыслями, воспоминаниями. Эти разговоры были, пожалуй, даже слишком откровенными, - такая откровенность была доведена до чего-то ненормального: между ними не оставалось уже ничего недосказанного, ничего скрытого. В эти дни Алексей как будто пытался сохранить себя, всю свою жизнь, передав свои воспоминания, чувства, жизненный опыт и даже сам образ мышления другому человеку: это было как бы завещание, он словно бы оставлял Евгению какое-то наследство. Евгений и сам не мог понять, готов ли он принять такой дар: но он не позволял себе даже задумываться, он был весь во власти чувства какого-то обязательства, морального долга перед умирающим человеком. Подчас ему даже начинало казаться, что он в чём-то перед ним виноват, что он должен на самом деле прикладывать сейчас большие усилия для его спасения, - не просто проводить с ним время, говорить с ним, слушать его, успокаивать, стараться подбодрить, но ещё и как-то активно действовать, - как будто он действительно мог каким-то безумным образом уберечь его от гибели.

Отношение Евгения ко всему происходящему было на самом деле очень неоднозначно. Он действительно любил своего друга, их общение много для него значило, но в глубине души он прекрасно осознавал, - и не скрывал это от самого себя, - что сможет жить и без Алексея, что быстро свыкнется с его смертью. Подчас его начинала даже раздражать собственная покорность, может быть даже излишняя верность этой дружбе: ведь он вовсе не был обязан принимать на себя тягостные обязанности проведения времени с больным; никто не мог его заставить выслушивать плаксивые жалобы этого человека на несправедливость судьбы, его нудное нытьё, переносить все его перепады настроения, его истерики, слёзы, приступы замкнутости или злобы, внимательно слушать и запоминать его нескончаемые истории из собственной жизни, и прочее. Здесь требовалось поистине ангельское терпение. Дело в том, что Алексей, бывший вообще-то по жизни человеком твёрдого характера и сильной воли, в последнее время заметно раскис и сдал, - в первую очередь просто от продолжительных приступов мучительной головной боли, страха смерти и отчаяния. Разумеется, нельзя было винить его, ему действительно приходилось тяжело, мало кто сумел бы совладать с собой, суметь до самого конца держать себя в руках в его ситуации; но всё же, он представлял собой теперь жалкое зрелище. Из спокойного, уравновешенного, умеющего сохранить хладнокровие в самых неприятных и щекотливых ситуациях человека, каким знал его Евгений раньше, он превратился в какого-то беспомощного, капризного большого ребёнка; с ним приходилось буквально нянчиться, чуть ли не утирать ему сопли. Его ни на минуту нельзя было оставить одного, - он теперь до ужаса боялся одиночества. Зачастую, охваченный неконтролируемым раздражением, Евгений хотел уже просто бросить всё и уйти, предоставить этого опустившегося человека самому себе и его кошмару; но он всё же находил в себе силы сдержаться и продолжал возиться с ним. За такую выдержку Евгений мысленно даже хвалил самого себя; собственное поведение казалось ему необычайно благородным и самоотверженным.

Однако не всё в действительности было так чисто в его душе. Хотя это казалось на первый взгляд совершенно неправдоподобным, он знал, что сложившаяся ситуация на самом деле нравится ему. Да, ему по-настоящему нравилось, доставляло глубочайшее удовольствие вот так погрузиться в эту атмосферу умирания, быть как можно ближе к гибнущему человеку, - быть с ним постоянно, неотрывно, каждую минуту, и даже не только быть рядом с ним, но как бы стать им самим. Ведь Евгений, если вдуматься, получил теперь совершенно уникальный шанс: прочувствовать, узнать смерть, ощутить на себе её дыхание, прикоснуться к ней, так и не умерев. Это было как безбилетный проезд на поезде: он отправлялся в это путешествие на самую грань жизни, путешествие в смерть, не заплатив за него… По сути, если быть до конца откровенным с самим собой, он просто-напросто использовал теперь состояние Алексея в своих собственных, совершенно эгоистических целях: сыграв на его отчаянии, он мог без труда выведать всю подноготную его чувств, переживаний, - то есть как можно более полно войти в его ситуацию, стать им. На самом деле он слушал нытьё, жалобы Алексея жадно, затаив дыхание: он хотел действительно оказаться на его месте, прочувствовать его обречённость, его ужас, его жалость к самому себе, - всю гамму его эмоций на пороге смерти. И Евгений примерял на себя это внутреннее состояние Алексея, как какую-то одежду, - и этот процесс доставлял ему подлинное, настоящее наслаждение. Все последние дни, проведенные в атмосфере всё нарастающего слепого страха, бесконечного отчаяния, Евгений в глубине души чувствовал себя счастливым, он смаковал эти ощущения, - всю их полновесность, всю их захватывающую, дурманящую мощь, их сладкий вкус и запах, - точно так же, как искушённый гурман смакует редкий деликатес.

Иногда, в минуты какого-то неприятного отрезвления, Евгений вдруг как бы смотрел на всю сложившуюся ситуацию со стороны, - и ужасался сам себе. Как он может быть в этой драме так сух, чёрств, жесток, так бесчувствен? Как может он радоваться смерти своего любимого друга, упиваться ей? Как он дошёл до такого? Разве это не мерзость, не низость? Может ли он вообще после такого назвать себя человеком? Разве он друг Алексею? Нет, он просто пиявка, присосавшаяся к этому несчастному человеку и сосущая его кровь, - омерзительное чудовище, паразитирующее на чужой трагедии! Как может он быть так лицемерен, как может он так натурально изображать сочувствие этому человеку, любовь к нему, соболезновать ему? Разве это не гнусность, не подлость? И он становился вдруг противен самому себе, ему становилось как-то тошно… В такие минуты ему хотелось даже умереть вместо Алексея, чтобы искупить свою вину… Но он гнал такие мысли прочь, они были податливы, слабы, и скоро к нему возвращалось прежнее состояние этого сладостного упоения, опьянения близостью смерти…

Он знал, что эти его ощущения неадекватны, неестественны, что любой нормальный, здоровый человек не испытал бы на его месте ничего подобного. Видимо, в самой его психике было заложено некое болезненное влечение, тяга к смерти, которая и заявила о себе теперь. Во всяком случае, несмотря на всё чисто нервное напряжение, овладевшее его телом и не отпускающее его, на всё своё ощущение вины перед Алексеем, на всю грусть в связи с смертью близкого человека, в конечном счёте Евгений чувствовал себя просто прекрасно.

Он сам до конца не отдавал себе отчёта в том, что своим присутствием не только помогает другу, но и вредит ему: ведь он своим поведением провоцировал Алексея на всё новые жалобы, нытьё, как бы способствовал его разложению. Если бы Евгений сразу уверенно заявил, что не станет терпеть подобного поведения, если бы он старался воодушевить Алексея, призывал его держаться, напоминал ему о необходимости сохранять мужество даже в такой жуткой ситуации, Алексей легче бы переносил свою боль, он не дошёл бы того состояния полнейшего внутреннего упадка и потери чувства собственного достоинства, в котором оказался теперь. Но вместо этого Евгений как бы позволил ему упасть, не поддержал его вовремя; своим согласием возиться с Алексеем как с больным ребёнком, принять его теперешнюю слабость, он в действительности подвёл друга. В результате, Алексей в общении с ним совершенно не сдерживал себя, он дошёл до того, что просто высказывал ему все свои мысли, появлявшиеся в голове, без всякого контроля их, - зачастую это происходило спонтанно, сумбурно, доходило почти до нелепости. Он как бы старался излить свою боль, освободиться от неё, выплеснув её словесно:

- Всё бы ничего, я бы стерпел всё, принял, жил бы со всем этим, если бы не самая простая, самая обычная физическая боль… Понимаешь, человек… просто не может, не способен существовать с постоянной болью, это выше моих сил… Я не могу больше выносить этого, - не то что не могу жить с этим ещё месяц, год, но просто не могу уже сейчас дальше это терпеть, - ни секунды этой боли! Зачастую мне начинает казаться, что я готов уже на всё, готов отречься от себя самого, продать свою душу ради только одного: хотя бы чуть-чуть облегчить головную боль. Мне теперь кажется, что в жизни просто нет вообще ничего кроме боли, чисто физической боли, и страха, - бесконечного страха, который раздавливает, уничтожает тебя. Я не понимаю уже, что значит «жить», что значит «умереть», что вообще со мной происходит, где я нахожусь, кто я… И я не могу представить, что когда-то это было иначе. Разве я вообще когда-то жил? Разве было когда-то время без боли, без страха, без отчаяния? Что это вообще значит – когда нет боли? Я не понимаю просто ничего; я не понимаю, что из происходящего со мной реально, а что иллюзорно; у меня нет ни прошлого, ни будущего, - есть только настоящее, наполненное болью… Вся эта ситуация кажется мне настолько бредовой, настолько неправдоподобной, что я просто не могу в неё поверить. Как так случилось, что вся жизнь моя превратилась в этот кошмар? За что это мне? Кому нужны мои страдания? Я ненавижу себя, всю свою жизнь, ненавижу весь этот безумный мир, и я ничего не понимаю в нём… После онкологического диспансера… И этого диагноза… Во мне как будто что-то перевернулось, что-то сломалось. Я не могу забыть этой жути, этой атмосферы больного, чудовищного кошмара, царящей там… Рассказы людей, больных раком желудка… Его симптомы… Долго не проявляются… Обнаруживают уже большую опухоль… И вся жизнь в одночасье рушится, - эта милая, привычная, обыденная жизнь вдруг сменяется чем-то совершенно нереальным, вдруг сменяется адом: твоё тело раскраивают, тебя препарируют, вырезают твои внутренности… Ты знаешь, что обречён на смерть, на страдания… И моя собственная обречённость, моя боль, моя физическая, телесная боль… Я теперь не могу поверить, что тело существует отдельно от души, что их можно разделить: моя физическая боль уже слилась с криком моей души, мои страдания сплотились в единое целое, они заполнили всю мою жизнь, всего меня… Зачем, кому это нужно? Зачем Бог, - этот добрый, милосердный Бог, - создал рак, создал болезни? Зачем Он заставляет меня страдать, - так долго, так мучительно, бесконечно долго? Я вроде бы хочу умереть, чтобы не чувствовать этой боли… Но я и боюсь смерти, я и не хочу умирать, в минуты облегчения я готов цепляться за эту жизнь обеими руками, готов забыть всю прошлую боль, если мне за это сохранят жизнь… Я ничего уже не вижу, не слышу, не понимаю, я опустошён, я как будто выжжен изнутри, во мне остались одни руины, какое-то пепелище, - остатки души, остатки чувств…

- Может это, например, какое-то испытание? – спрашивал Евгений. – Представь, что все эти страдания… Не напрасны… Что ты будешь вознаграждён за них… Они ведь когда-то кончатся, и тогда ты, возможно, будешь счастлив…

- Но я не хочу этого, я не могу так… Точнее, сейчас например я могу… Но во время этой боли, этого ужаса… Я ничего уже не могу, ничего не хочу, кроме освобождения от них… Я не считаю, что любое наслаждение, любое счастье может искупить такие страдания! Если это испытание… Я готов признать своё поражение хоть сейчас! Только бы выключить боль!

Подобные обсуждения могли длиться между ними часами, зачастую с повторениями, пережёвыванием одного и того же… Но день ото дня поведение Алексея становилось всё более неадекватно. Было буквально видно, как боль и страх постепенно, размеренно, систематически ломают этого человека, рушат любые остатки его воли и ясного сознания. Алексей становился всё более суеверен. Для него приобрели огромное значение какие-то выдуманные им самим приметы, знаки. Часто можно было видеть как он, в ответ на какие-то свои мысли, стучал три раза кулаком по твёрдой поверхности. К тому же он на глазах впадал в детство. В один прекрасный день он извлёк из стенного шкафа свои старые, хранящиеся там уже много лет мягкие игрушки, и с тех пор не расставался с ними. Он не скрывал от Евгения, что эти добрые, яркие игрушки как бы помогают ему верить в лучшее, что от вида их ему становится легче; он даже стал спать по ночам вместе с пушистым мягким медведем, которого особенно любил в детстве.

Но наряду с этой развивающейся в нём болезненной инфантильностью, он странным образом и ожесточился. В нём стало явственно влечение к крови, насилию, садизму. Ночами, подолгу не в силах уснуть, он пересматривал самые кровавые фильмы ужасов, какие только были ему известны. Его настольной книгой стал сборник стихов Готфрида Бенна «Морг»: он заявил Евгению, что эта книга помогает ему жить, помогает держаться. Неожиданно для Евгения, он всерьёз заинтересовался сатанизмом, откопав в интернете какие-то материалы на эту тему; лишь с огромным трудом Евгению удалось внушить ему, что это бред. Алексей также напичкивал себя всевозможными мрачными историями, кошмарами из современной действительности: описаниями природных катаклизмов, катастроф, терактов. Много часов он например провёл, зачитываясь материалами о теракте в Беслане.

Стараясь приглушить страх и внутреннюю боль, Алексей делал себе громадные, до мяса, порезы на руках бритвенным лезвием. При виде текущей крови он приходил в необычайно бодрое, весёлое настроение и разражался приступами нервного, больного смеха; он перепачкал всё свое постельное бельё и одежду в крови, но это ничуть его не смущало.

По вечерам они с Евгением, если Алексей чувствовал себя сносно, отправлялись иногда на прогулки по утонувшему во влажной, размытой, вязкой чернильной темноте городу. Алексей с жадностью рассматривал лица людей на улицах и в метро, как бы пытаясь убедить себя, что эти здоровые, не страдающие, не испытывающие боли люди действительно существуют, что действительно где-то есть ещё эта нормальная, обыкновенная будничная жизнь. Некоторые лица чем-то привлекали его внимание среди прочих, и он останавливал на них свой долгий, пристальный, тяжёлый взгляд; и взгляд его настолько был пропитан болью и ужасом, настолько был выразителен, что люди, встретившись с ним глазами, вдруг вздрагивали и поспешно отворачивались… Бывало даже и так, что кто-то подходил к нему, спрашивал, что с ним такое, не нужна ли ему помощь; но Алексей неизменно лишь мотал головой и спешил отделаться от этих причинявших ему только новую боль расспросов: у него хватало ещё внутренних сил на то, чтобы не сорваться на людях.

В один из таких вечеров они с Евгением, проходя по берегу реки, забрели постепенно из жилого, приличного на вид района в заброшенную индустриальную зону. Миновав последние обитаемые дома они, по настоянию Алексея, увлекшегося этим небольшим приключением, проследовали вдоль высокого бетонного забора с колючей проволокой наверху и оказались, сами того не ожидая, у развалин какого-то старого завода.

Перед ними развернулась поистине впечатляющая панорама: высокие, невиданно длинные пустующие здания с рядами тёмных или выбитых окон, похожих на угрожающе вперившиеся в вас подслеповатые глаза. Гигантские бетонные трубы были беспорядочно нагромождёны одна на другую или стояли вертикально; последние упирались, как казалось, в самое небо, словно опоры небесной тверди, они даже выглядели напряжёнными. Из одной трубы пониже прочих, похожей фигурой на коренастого человека, валил плотный дым. По земле змеились ведущие словно бы из ниоткуда в никуда запутанные провода, они переплетались друг с другом, сходились и разбегались, они словно бы ползли куда-то, как скользкие ужи… Вокруг были развалены груды строительного мусора; чернели ряды пустых бочек, похожих на ночных часовых, вытянувшихся по струнке и пристально вглядывающихся в темноту. В землю были зачем-то вкопаны наполовину шины от колёс грузовиков. С шуршанием прошмыгивали под ногами шустрые, юркие, суетливые крысы, они пищали в темноте, как бы перекликаясь друг с другом. Где-то вдалеке раздавались крики, кажется человеческие. На некоторых зданиях работали мощные прожекторы, они выхватывали из темноты области пространства, высвечивая сложенные штабелями рельсы, странные скелетообразные металлические конструкции, приземистые, с плоскими крышами заброшенные строительные бараки. Земля была изборождена глубокими машинными колеями, виднелись также и цепочки человеческих следов, проложенные когда-то по жидкой грязи и позднее засохшие. Но в центре всей сцены возвышалось одно колоссальное недостроенное здание, необъятное и в высоту, и по площади, - возможно это даже был целый комплекс зданий, совмещённых или стоящих впритык. В нижней своей части оно было практически закончено, но сверху ощетинилось торчащими стальными балками, словно бы тыкавшимися в небо… И именно там, на самом верху, в поднебесье, маячил один-единственный слабый огонёк – он становился то более уверенным и ярким, то более тусклым, а то и практически пропадал… И этот огонёк казался тёплым, живым, его мерцание чем-то напоминало сердцебиение…

Евгений был не на шутку перепуган угрожающей обстановкой этого места, но Алексею почему-то непременно приспичило забраться в то самое огромное здание и подняться по нему внутри до того огонька; и он был так настойчив, что Евгений в конце концов согласился совершить это пугающее путешествие вместе с ним. В самом деле, не бросать же его было здесь одного? А Алексей твёрдо вознамерился добраться до огонька, неважно, один или вместе с другом.

Пока они брели по засохшей, грязной земле между развалов строительного мусора, повалил снег. Они не сразу даже осознали, что это произошло: это был первый снегопад в том сезоне. Снег был мягким, мокрым, густым, он ровно, плавно ложился на землю; столбы его клубились в свете прожекторов. К тому времени, как они подошли к гигантскому зданию, он успел уже заметно припорошить обломки строительного мусора, ржавые остовы машин и саму землю… Снег показался Алексею хорошим предзнаменованием; он вообще был в тот вечер необычайно возбуждён и даже как будто весел.

Обходя здание по периметру, они обнаружили пристроенную прямо к его стене лестницу, - вероятно, пожарную, - ведущую на самый верх; это было именно то, что они искали. Правда, с неё не было видно того мерцающего огонька, не было видно даже верхних этажей здания, но зато она была широка, удобна и предоставляла шикарную возможность подняться; к тому же, на неё как раз падал свет одного из далёких прожекторов. В этом слабо, неясно освещённом пространстве белый снег как будто сиял, фосфоресцировал; Алексею, идущему сзади, было видно, как он ложится на пальто Евгения, на его волосы, собирается в складках одежды. Через какое-то время, преодолевая один марш лестницы за другим, они уже устали считать пролёты и просто продолжали подниматься, не задумываясь о том, на какой высоте находятся. Это продолжалось, как казалось, бесконечно: за каждым следующим подъёмом открывался новый, ступеньки сменяли одна другую без конца, весь путь был совершенно монотонен, без всяких различий или признаков, по которым можно было бы сориентироваться… Ожидая за каждым следующим поворотом лестницы, наконец, верхних этажей, оба они не думали уже ни о чём, они были как бы поглощены, захвачены этим ожиданием. Взгляды их приковывал кружащийся вокруг снег, прихотливыми узорами ложащийся на одежду, на железные перила лестницы, постепенно таявший и сменявшийся новым… Это было как в какой-то сказке, они шли как зачарованные, в полнейшей ночной тишине, в безмолвии; весь окружающий мир словно бы перестал существовать, да что там – его никогда не было. Весь мир был на самом деле одной этой заброшенной индустриальной зоной, она тянулась во всех направлениях без конца и края, и не было никогда того, другого мира, с его раком, с его болью, мучениями и ужасами; и их прежней, нормальной, будничной жизни тоже не было. Эта незаконченная стройка съела, поглотила всё, - и прошлое, и настоящее, и будущее, - она заняла весь мир, и во всём мире повсюду падал этот мокрый белый снег, он собирался сюда со всех концов света и ложился на волосы, забивался под воротник, танцевал в воздухе…

Но вот лестница наконец кончилась: она выводила на небольшую открытую площадку, огороженную частоколом из торчащих стальных брусьев. В поисках огонька нужно было протискиваться между ними дальше, но Евгений и Алексей остановились, уставшие после долгого подъёма: надо было отдышаться, прийти в себя. Прямо в глаза им здесь бил яркий, сильный свет прожектора, - он сразу привлекал внимание и уже не отпускал, он как будто завораживал…

И тут, как раз при взгляде в это сердце света, - как будто жидкого желтоватого света, льющегося обильным, ровным потоком, - Алексея вдруг скрутил приступ жутчайшей головной боли. Кажется, именно этот поток света, шедший сюда непосредственно, не встречая преград, подал сигнал к началу боли, - и она обрушилась на Алексея сразу вся, в полную мощь, с небывалой остротой; и вся чарующая магия этого места тут же развеялась, уступая место самой реальной, самой настоящей, единственно подлинной вещи на земле – физической боли. Это был кошмар; он закричал, схватился за голову обеими руками, как бы стараясь выдавить оттуда боль, но это ничуть не помогло. Он не видел, не осознавал ничего вокруг себя, потерял понимание того, где он находится, что с ним, - всё его сознание занял этот поток боли, она наполнила его голову до краёв, не оставив места ничему иному… И Алексей, не чувствуя этого, сделал два ложных шага в сторону, - к краю площадки…

Евгений не сразу понял, что случилось, до него ещё несколько секунд доходило значение произошедшего, значение этого глухого шлепка, раздавшегося снизу; но когда осознание наконец пришло к нему, он не ощутил ничего кроме какого-то вялого разочарования. То, что случилось сегодня, в любом случае наступило бы очень скоро; это ничего не меняло, ни на что не влияло. Просто был окончен некий очередной этап его жизни, вот и всё. Но он сам был жив, его жизнь продолжалась… И, как бы утверждая этот факт со всей его весомостью, значимостью, Евгений глубоко вздохнул, втянув в себя вместе с холодным воздухом несколько снежинок.

 

Октябрь 2006