Я зашел в поезд и плюхнулся на сидение. Сидящие напротив две дамы, занимавшие до этого два места полупустого сидячего четырехместного купе, недовольно посмотрели на меня. До моего прихода они мило болтали по-русски. Чтобы не мешать их беседе, я достал из сумки служебную документацию на иврите и сделал вид, что углубился в чтение.

 

Крупная, яркая женщина, сидевшая около окна, показала собеседнице:

 

-Смотри, свадебная машина. Оклеили цветами, облепили лентами. Красиво. - Та лениво глянула в окно и кивнула. - А помнишь, у нас еще сцепленные кольца на крышу прикручивали.

 

-Ну, это если машина наемная была, на свою кто бы стал прикручивать.

 

Первая немного помолчала.

 

-Наверное ты права, как-то не задумывалась об этом. И вообще мало тогда думала, - медленно сказала она.

 

Я не столько увидел краем глаза, сколько почувствовал, что женщина изучает меня. Я сидел, уткнувшись в кучу бумажек, лежащую на столе, разделяющем нас, и имитировал чрезвычайную сосредоточенность.

 

-Простите, который час?

 

Я намерено не понял вопрос. Поднял глаза, стараясь не переиграть, удивленно взглянул на женщину и сделал непонимающее лицо:

 

-Слиха ? (ивр. извините)

 

-Слиха, ма шаа? (ивр. извините, который час), - переспросила она.

 

Я ответил, тщательно копируя кашу во рту и картавость собственного сына. Она удовлетворенно поблагодарила, и отвернулась к подруге. Чувствовалось, что увиденная свадебная машина, направила ее мысли в определенное русло, и некая история уже крутилась на кончике ее языка, однако посторонние слушатели были явно нежелательны. Но на меня можно было уже не обращать внимания. Меня вычеркнули из списка людей, способных понять ее рассказ.

 

-Танька, у тебя какое самое неприятное воспоминание, связанное с твоей свадьбой?

 

Та, которую назвали Татьяной, удивленно подняла брови, открыла было рот, но задумалась вновь, а потом с некоторой грустью сказала:

 

-Наверное то, что ее не было.

 

-Не поняла, вы ж с Петькой сто лет женаты.

 

-Да, муж есть, вполне официальный, даже дважды - мы же здесь хупу сделали (хупа - иудейский вариант венчания), а свадьбы ни разу не было. А что ты спрашиваешь, Гал?

 

-А у меня трусы.

 

-Во даешь, что, я, что ли, без трусов, - оторопела Татьяна.

 

-Да нет, ты не поняла - у меня самым неприятное воспоминание о свадьбе - трусы.

 

Я достал ручку из сумки. Во-первых, запихнув ее в рот, можно было скрыть улыбку, а во-вторых, черкая ее на полях, я полнее демонстрировал свою занятость.

 

-Трусы?

 

-Да, трусы, трусики. Красивые, беленькие, кружевные трусики.

 

Не знаю, как Татьяна, я боялся поднять глаза, чтобы проверить ее реакцию, но я был заинтригован до невозможности.

 

- В юности я была очень застенчивая девушка. Совершенно домашняя, росшая под строжайшим родительским контролем.

 

-И не хихикай, - остановила она собеседницу. – Знаю, что сейчас, глядя на меня, этого никогда не скажешь, но что было, то было. Только представь, что если звонил одноклассник – то его подолгу пытали, кто, что, по какому поводу, и внимательно следили за разговором. А гулять выпускали только с проверенными подружками. То есть теми, кого мои родители считали достойными этой великой чести, сопровождать их дочь.

 

Татьяна фыркнула.

 

-Ладно, не буду тебя больше веселить, это чтоб ты просто представила себе, почему я к свадьбе пришла совершенно… ну, неподготовленной, что ли.

 

-Что, и что люди трахаются, тоже не знала? - с задавленным смехом в голосе спросила Татьяна.

 

В голосе Галины явно прорвалось смущение.

 

-Ну, как тебе сказать, в общем и целом представляла, но конкретики никакой.

 

Я с отсутствующим видом поднял глаза и попытался определить возраст собеседниц. Явно они были моложе меня лет этак на десять. Но, иди знай, при нынешних-то достижениях косметики и умелых руках хирургов. Да и, пожалуй, Татьяна выглядела несколько моложе.

 

-А ты что, все знала до подробностей?

 

-Да ну тебя… Конечно же... Ну, во-первых подружка была оторви-выброси, которая все чуть ли не в лицах изображала, а во-вторых, целовалась уже с седьмого класса и как пацаны в трусы стараются залезть прекрасно знала.

 

-Да… понятно...

 

Легкая зависть явно просочилась в этой короткой фразе, хотя возможно это только показалось мне, поскольку лиц я не видел.

 

-Ну, а я в первый раз поцеловалась с будущим мужем за полгода до свадьбы. Такая влюбленная, романтичная девочка, у которой любимой книгой была Гриновские "Алые паруса", и которая считала, что человек не знающий наизусть Асадова ничего в поэзии не понимает.

 

-Сколько ж тебе было? – с ноткой сочувствия спросила Татьяна.

 

-Двадцать… - запнулась рассказчица, - два. Последний курс института. Поцеловалась и удивилась, что от него пахнет сигаретами и вином, и что во время поцелуя, оказывается, можно дышать носом. Черт его знает, но от первого поцелуя остались очень раздрызганные впечатления. Вроде и приятно, но неземного блаженства не ощутила.

 

Татьяна опять захихикала.

 

-Ладно, ладно, не ехидничай. Потом, конечно, вошла во вкус, но воли его рукам не давала. Так… Легкие прикосновения. Ну, и когда дело дошло до свадьбы, я, в общем-то, была в ужасе. Нет, конечно, платье, машина, и все такое прочее, явно грело сердце, а о том, что будет в первую ночь, я старалась не думать.

 

-Совсем? – удивленно спросила Татьяна.

 

-Ну, как тебе сказать. Страшно было. Знала, что будет больно, но больше всего меня пугала мысль, что МНЕ придется раздеться. Совершенно.

 

-Да ладно тебе, ты что, на пляже не раздевалась, ну, в смысле до купальника?

 

-Да раздевалась, конечно. И даже в купальнике было стыдно. А тут… Как представлю себе, что мне перед Сережкой придется снять и платье, и лифчик, и, особенно, трусы, аж в пот бросало. И я эти мысли трусливо гнала из головы, просто боялась додумывать. Ну, это мне и отмстилось. Когда сидела на свадьбе, только об этом и думала. Пока там танцевали, веселились, еще кое-как, а когда гости стали расходиться, меня стала колотить дрожь. Особенно когда нас посадили в машину и повезли домой. Ну, подъехали к дому. Сережка берет меня на руки, а я еще худенькая, ну относительно, конечно, была. Поднимает по лестнице на второй этаж. Родители и друзья провожают нас до двери, стреляют шампанским, орут в последний раз "горько" и мы заходим в квартиру. Точнее, меня вносят. Хлопает дверь. Родители и друзья с гомоном спускаются по лестнице, и мы остаемся одни…

 

Сережка сопит как паровоз и тащит меня в спальню прямиком. Я, в ужасе, начинаю брыкаться, и мой благоверный прикладывает меня слегка головой о косяк. Я взвизгиваю, и мы падаем на кровать...

 

Татьяна хохочет, а я ей завидую. Мне этого делать нельзя. Поэтому я срочно принялся грызть ручку, чтобы не выдать себя.

 

-…Падаем мы на кровать и он лезет целоваться, настойчиво ощупывая меня. А у меня в голове набатом: "Вот сейчас, сейчас…". Он встает, я смотрю на него перепуганными глазами и вдруг вижу, что какая-то из рюшечек моего подола зацепилась за пуговицу расстегнутого пиджака. Он, не замечая этого, снимает пиджак и швыряет около кровати. И вслед за ним юбка оказывается у меня на голове. Я с ужасом представляю, что все комбинашка, чулочки, и главное, трусы, у него на виду и изо всей силы дергаю платье вниз. Что-то жесткое попадает под мою правую руку, и я слышу шум падения. Не сразу соображаю, в чем дело, а потом вижу, как Сережка сидит около кровати, держась за челюсть. Мой милый, есессно, полез мордой вниз к открывшимся прелестям и получил в скулу.

 

Я краем глаза вижу Татьяну, склонившую голову к коленям и вытирающую слезы, и из последних сил продолжаю грызть ручку, боясь заржать во все горло.

 

-…Ну, он мне так мрачно и говорит: "Чего дерешься, а?". А мне и страшно, и его жалко, ну лезу целовать его, обнимаю, а этот гад, воспользовавшись случаем, мне под юбку лезет. И чувствую, не одной рукой, а двумя, и хвать за трусы, и ну их тащить вниз. Я, в ужасе отпрыгиваю, насколько это можно сделать сидя на кровати и наклонившись вниз, поджимаю коленки к груди и опять слышу клацанье его зубов. Судя по его рассказам впоследствии, приложила я его очень хорошо. Он опять лежит, я реву в голос и не знаю что делать. Он так мрачно на меня смотрит круглыми глазами и говорит: "Ну, ни фига себе первая брачная ночь…". Потом подумал, и говорит: " Галка, может, ты сама разденешься, а то у меня зубов не хватит". Тут меня как прорвало. Я сквозь слезы бормочу ему: "Сереженька, мне стыдно…". Видно до него что-то доехало. Он, держась за зубы, подумал, и говорит: "Ладно, давай так. Я выхожу, тушу свет, ты раздевайся, а потом позови меня". Я судорожно соглашаюсь, надеясь получить хоть короткую передышку, он выходит и гасит свет. Я посидела, порыдала, а потом, понимая, что выхода нет, начала снимать платье. Но как ни вертелась, не крутилась, а молния, гадина, не расстегивается. Чувствую, выхода нет и дрожащим голосом зову: "Сереж…". Слышу, дверь распахивается и после секундного замешательства, его голос: "Не понял…".

 

Я сквозь слезы объясняю: "Сереженька, молнию расстегни…". Он подходит, послушно расстегивает, и начинает шарить по мне. Меня как холодной водой облили: "Нет, - взвизгиваю, - мы же договорились". Он с трудом отрывает губы от моей шеи и обиженно, чувствую это, уходит и закрывает дверь. Я стягиваю платье и вдруг чувствую, что что-то не то. Комбинация не снимается. Я ее вверх, а она за что-то зацепилась, и не снимается. Я ее и так, и этак, а она никак. Спереди поднимается, а сзади как пришитая. У меня аж слезы высохли от злости. Я вижу, что выхода нет, и опять зову: "Сереж…". Он влетает в комнату, и чувствую, столбенеет. Уже зло так говорит: "И это называется, ты разделась?". Я говорю: "Я не могу раздеться". Он: "Черт подери, но мы же, вроде договорились". Я опять в слезы: "Дурак, комбинация не снимается…". Слышу, подходит, пытается снять, видит, что и вправду не идет, вдруг резко рвет комбинашку на части и также резко сдергивает с меня трусы почти до щиколоток. Господи, я как представила себе, что стою совсем голая перед ним, только и сумела что взвизгнуть, и, как дура наклониться, чтобы натянуть их, мои спасительные трусики, обратно… Ну, а он, гад…

 

Рассказчица неопределенно вздохнула.

 

- В общем, тут все и началось….

 

Татьяна уже не может смеяться, и лишь рыдает, а я, увидев, что поезд тормозит, судорожно собираю свои листки и вылетаю на перрон совершенно ненужной мне станции, отбегаю от вагона так, чтобы меня не было видно и принимаюсь ржать во все горло.

 

Ну, право, не мог же я оставить столь приятным дамам о себе воспоминание, как о бессовестном хаме, подслушавшем их интимные воспоминания.