XXX

 

 

1.

 

Здравствуйте. Проснулся вот, а из-под кровати кусок стихов торчит. Торчит, мешает - я подумал, надо убрать, ну, чтоб не мешал, и встал, и оделся даже, и поднял его, этот кусок, а он большой такой, громоздкий, слова тяжелые, в живот впиваются - я его понес к шкафу, а он не лезет - я и так, и сяк, а все равно не лезет, прямо вот беда, кусок стихов не лезет, и в тумбочку не лезет, и с подоконника падает, разбивается и краями отбитыми режет. Я думаю, ну что же делать. Потом просто оставил его торчащим из-под кровати, и с тех пор, как просыпаюсь - обязательно об этот кусок стихов себе всю ногу расцарапаю.

 

Меня вот в последнее время тянет куда-то в сторону. В окно вот ветки скребутся пальцами. Я о ветках думаю. Я писатель. Однажды я снабдил бумагу руками и ногами, и она пошла. Она и теперь живет со мной, я кормлю ее молочными словами, а она иногда мне поет - шелестом - стоя на сквозняке у приоткрытого окна.

Я писатель, но я болен, у меня жар, я тоской простужен, я заболел. Лягу, да только с одного бока на другой ворочаюсь - уснуть не могу - бессонница. Лежу, пытаюсь думать, о том, о сем.

 

Иногда, конечно, я сажусь и даже начинаю писать о чем-то, но потом понимаю, что это пишу вовсе не я, а кто-то другой за меня пишет, водит рукой моей, зажмет крепко так, в свою руку, и водит, водит, точками по белому плюется, туда-сюда грифелем узоры выводит - маленькие злюки, буквами кричащие - меня злость берет, я же не кукла; не кукла я. И вот злость как возьмет меня, и я по своей руке со всей силы ударю, потом по другой, а все равно - как об стенку горох - пишет, избитая вся, пишет. Я не кукла. Не кукла я. Я вот иногда спрячусь где-нибудь под лестницей, где прошлогодний кот живет, спрячусь там, чтобы меня снова кто-нибудь за руку не схватил, начинаю писать в блокнот что-то - я же не кукла - и пишу, и пишу, думаю: вот, свободен. А то страшно. Страшно бывает. По улицам гуляешь, смотришь: вот крыши тяжесть, вот прохожий, вот сумка его, дырявая, вся в майонезе измазанная, вот улица, вот машины едут, и я иду себе, иду, а потом вдруг как станет страшно, так стр-р-рашно, и ведь возвращаться-то некуда.

 

Однажды я стал нежным мальчиком, и все так до сих пор и думают, что я мальчик, а у меня вместо портфеля борода, во рту и в карманах тоски песок, и свитер из паутины.

 

Не спится снова.

 

 

Сегодня ко мне сын приехал. Пришел, в окно влез рассветом. В девятнадцатый раз приехал - с тех пор, как мы с ним расстались. Он будет еще тридцать дней со мной жить, этот мой сын, мой апрель. После него придет май, и я уйду с горя таять грязным снегом во вражеских оврагах. Апрель мой, апрель. Апрель мой.

Я забеременел апрелем в августе, когда был у моря. Когда у моря был, да.

У меня тогда вся голова в песке была, и в карманах песок был. Бывало, приду к кому-нибудь в гости, упаду на пол нечаянно, плашмя упаду, а песок и посыплется, и посыплется. Посыплется, всех засыпает, и все умрут. Так много песка было в карманах, да.

 

Мы с сыном злобноспособны одним только воспоминанием привести в состояние а-а-а-а. А-а вот они не могут, а-а-а мы с сыном можем, одним воспоминанием как дадим вам взлом рам и а-а-а.

 

А-а этот мой сын апрель, он все ходит, ходит среди мусорогорода. В мусорогороде уже снег растаял, и только вот бутылка лежит, а вот еще одна, а он, мой апрель, подденет бутылку носком, носком ботинка подденет и вот прямо бах. Он травинку ищет, а когда найдет, сядет рядом и…

 

Эх.

 

Я писатель. Меня недавно перевели на немецкий, я теперь почти как петер хандке стал, на немецкий перевели, так перевели, что я иногда кашляю, кашляю немецкими словами, я словами кашляю, немецкими, немцами, я болен, я простудился, у меня жар, я вам не йо-йо, не игрушка какая-нибудь, на ниточке, то вверх, то вниз, то вверх, то вниз люди ходят, спускаются, поднимаются вверх, потом вниз спускаются, спускаются вниз люди, а я весь в песке, я вам не игрушка какая-нибудь, я под лестницей спрячусь, так, чтобы меня, как марионетку, за ниточки не дергали - надо мной будет некий противостоящий тому навес - навес ходящих по лестнице то вверх, то вниз людей, теперь я в безопасности, да, теперь-то уж я в безопасности, в безопасности я, да, вот еще как серп острый вопросительный знак есть, я им любую веревку перережу, разорву прямо, в клочья разорву, еще бы не кашлять, э-э-эх, еще бы не кашлять, не кашлять бы мне, я бы э-э-эх, я писатель, я коллекционер остановок сердца, вам стихом не пробить

клетку

грудную,

не рассечь

вопиющим

вопросительным

знаком ?

 

Мои мысли, они вооружаются дефисами и друг на друга прямо вот набрасываются, накидываются друг на друга. Так мир рифм умирает, зарифмованный миф, миромиф умирает. Это так печально, что я, бывало, сяду у окна и вижу, что людям от этой печали даже никуда не деться. Они ею дышат. Вдох-выдох, вдох-выдох. И всё. А вот по тротуару девушка идет. Шагает, и ноги ее, как стрелки башенных часов - бешенные.

Мои мысли вооружены дефисами. Самых опасных я рассекаю знаком вопроса, нанизываю на восклицательный знак и закрываю в скобки.

 

()

 

 

 

2.

1. ДУХ

2. СНОЛЬН

3. НОГИ

4. БАБОЧКИ

5. Й

6. ГЛАЗ

7. СТАДИОН

8. СКЛОНЕНИЕ

9. КАШЕЛЬ

10. ПОЙМАЙ МЕНЯ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ

 

 

ДУХ

 

Вот у нас в лифте - я знаю - жил ду-у-ух, да-да, ду-у-ух, я знаю, он там жил, хотел с ним, да, я с ним хотел, фломастером выводил слова ему, сообщения выводил на стене, и утром однажды зашел в лифт, ну да, в лифт, направляясь куда-то - предположим, я ехал вверх в небо - так вот утром я зашел в лифт, а он мне ответил - я же с ним - он открыл двери и через уши и горло проник в меня, прямо внутрь, внутрь.

А потом… потом я это, как его, э-э-э, вышел на улицу, пошел так сказать проветриться, и вот услышал, ну да, услышал, услышал что-то т-такое, это б-была стрела свиста, это, кажется, постовой свистнул, он, э-э, м-м, он на перекрестке? На перекрестке он ка-а-ак свистнет и вот прямо, вот даже в уши как будто бы прямо так вот рассечение, рассечение уха мне, я, ну, как-то даже, ну вот больно, больно очень, страшно, как будто бы ухо разорварось прямо, это так больно, так больно, это р-разорварось пряро уро мое рарорварось в крочья рароралось рение эта стрера свисра посрового меря вот прямо р-р-р! зверем р-р-р! и этот посровой он глара свои открыл и не зрает, а я зверь прямо на него взрычался, взрычался, рванул и разорвал. В крочья разорвал, в крочья!

Здесь я сам себе посровой на п-п-перекрестке!

Д-д-да.

Д-д-да… Д-д.

 

 

СНОЛЬН

 

и ты в дверях кричал водой

река песком стонала вдаль

мои ладони у висков скрипели

и голос золотом чернел

ревел метал

летел металл

и небеса летели

и все остыло лишь спустя

недели шли

одна другая

спотыкались

рассказывать ковать

реветь метать

крететь дездреть

и рушить слов обрывы

на идущих под

 

тоской твоей моей из окон

 

я в стену вбит углом своих видений

 

и в сон твой нежный аккуратно воткан

 

 

НОГИ

 

…Да что же это, а. Как же это. Я вот весь, весь сосредоточенный какой-то, сумбурный. Я держу в руках нить, и она всегда натянута. Даже ночью. Когда на эту нить слетаются посидеть птицы.

У меня сумбура дома навалом. Понатаскал в дом всякую дрянь. Скворечник над пианино. В скворечнике никто не живет, а только темнота пылится. На пианино играет мой сын. Сам я играть не умею.

Дома лежит тысяча всевозможных предметов. И половина из них совершенно неизвестного мне свойства. Сумбура дома навалом.

Да повсюду сумбур! В трамвае еду, еду себе, а тут баба в двери лезет, уродливая вся такая, а ноги у нее в разные стороны торчат, как палки, торчат в стороны и всем мешают. Ей говорят, уберите пожалуйста ноги, а то видите, они мешают, а она им отвечает что-то, а у самой из рта пена идет, плюется стоит, брызги по сторонам. Потом водитель трамвая появился, схватил ее за одну ногу торчащую - ну да, у нее эти ноги как будто бы вот ненормальные, ненормальные ноги, ненормально, ненормально - так вот водитель ее в охапку схватил и выбросил из трамвая. Вот выбросил ее водитель, вон она валяется, лежит, лежит, вся ногами своими нагроможденная - вот выбросил ее водитель - а я посмотрел в окно и жалко ее стало.

 

Так грустно, что смотришь, и прямо вот не видно даже ничего.

 

 

БАБОЧКИ

 

Недавно у меня появились ночные страхи. Теперь мне тяжело уснуть. Это были ночные бабочки с огромными крыльями, бесшумно порхающие под потолком. Теперь мне тяжело уснуть. Мне известно: когда я засыпаю, они опускаются на мое лицо. Эти бабочки на моем лице, они как будто бы молчат, не хотят ничего говорить.

Вот голос чей-то. Нежный, внимательный. Да, я слышу чей-то голос. Кто это? Это жена одного моего друга. Где он сейчас? Вот она говорит что-то, а у самой в руках тайна. Она, кажется, рассказывает о ней. Она говорит, сердце тайны хранится над буквой «Й», в неком гнездышке. Ну надо же.

Недавно у меня появились ночные страхи. Это были ночные бабочки с огромными крыльями, бесшумно порхающие под потолком. Если бы рядом сейчас была жена моего друга, эх, если бы она оказалась сейчас рядом.

Эти бабочки на моем лице, они как будто бы молчат.

 

 

Й

 

Порой ей снились удивительные сны. Такие, что все оказывалось словно вывернутым наизнанку - и реальность словно таяла, как тает в реальности сон. В своих снах она прорастала в чужой и дивной стране деревом. На груди у нее грелись яблоки, а у ног обедал пастух. Ей нравилось, как ласкает ее пышную крону ветер, ей нравилось щекотание птенцов внутри. В ней жили птицы. Весной она цвела, а осенью замирала. И каждый раз, когда она просыпалась, её словно выдирали из земли с корнями.

 

 

ГЛАЗ

 

Если бы можно было развернуть глаз в другую сторону, мы бы увидели. Мы бы увидели, что именно там не так. А ведь что-то не так, да-а, что-то вот явно не то, словно гвоздик какой-то, шайбочка лишняя. Если б ее не было, да-а, вот если б ее не было, все было бы по-другому, да-а, по-другому, это точно. Эта мелочь всем мешает, не нужна она ни к черту.

Мне так хочется развернуть глаз в другую сторону, так хочется, что я прямо сейчас это и сделаю! Вот, вот я хватаю глаз пальцами и хрясь! Все, готово. Что вижу?

Вижу что? Готово, все. Хрясь и пальцами глаз хватаю я вот, вот. Сделаю и это, сейчас прямо я, что хочется так, сторону другую в, глаз развернуть хочется так мне.

Черту к ни она нужна, не мешает, всем мелочь эта. Точно это по-другому, да-а, по-другому бы было все, было не ее б, если вот, да-а, было не ее б если. Лишняя шайбочка, какой-то гвоздик словно, то не явно вот что-то, да-а, так не что-то ведь, а. Так не там именно, что увидели бы мы. Увидели бы мы сторону другую, в глаз развернуть было можно бы, если.

 

 

СТАДИОН

 

Корзина стадиона, как всегда, полна грибов людей. И все они залиты светом прожекторов и все они смотрят в одну точку. Эта точка находится на поле, и с этой точкой, при желании, можно было бы творить чудеса. Можно было бы, например, взрастить там цвет лепестков. Силой сплетенных взглядов можно было бы запустить в небо воздушный шар. На стадионе так много людей, что, кажется, все они сейчас там.

Это враки, что на земле живет шесть миллиардов. На самом деле, никак не больше миллиона. В Голландии, например, уже давно живут не люди, а тюльпаны. В Германии живет петер хандке. В Индии живут коровы и трехглазые старцы. А вот в Америке и вовсе никого нет. Там сейчас так пусто, что кажется, все американцы сейчас здесь, на стадионе. Это враки, что на земле живет шесть миллиардов. На самом деле, людей так мало, что кажется, их всех можно сосчитать по пальцам.

 

А некоторые еще живут в горах или под землей.

 

У них под землей, ну все, все, как здесь - у них тоже есть стадионы.

Приходи ночью на стадион, послушай, как шелестят по полю взглядами оставленные тени.

 

 

СКЛОНЕНИЕ

 

На свою первую прогулку после выздоровления я надену черные ботинки. И крем у меня есть. Да, у меня есть крем, черный такой, и пахнет вкусно. Мне так нравится слышать этот запах - он вот не похож на уличный совершенно, а предназначен для обуви. Да, для обуви предназначен. Этот запах был дома, у двери в коридоре в детстве так пахло. Отец хранил крем для обуви в металлической коробке, в коробке из-под металлического торта - сам-то торт это та еще отрава была, а коробка ничего, приспособили для крема, ну, чтобы обувь чистить. Чтобы носить, гулять, или еще чего-то там, мда.

У отца были красивые густые брови.

У отца были красивые густые брови, и еще что-то было, но я забыл, забыл, вспомнить не могу…

 

Вот с самим собой всегда легче. Никто ни о чем не знает. И не надо слушать слова и искать ответ. Вопрос задавать, как по справочнику. Подбирать, стараясь не ляпнуть, не ляпнуть что-нибудь не то, слова. А то вот ляпнешь что-то не то, и все - ты уже враг, уже враг, готовься, враг, готовься, ты - враг, а это же невозможно, так решительно невозможно, а с самим собой вполне, вполне очень даже, да. Я вот сейчас как представлю, что в мире больше никого не осталось, и останусь навсегда один. Ну да, один, черт побери, как прямо не знаю даже кто, как солнца глаз ослепший.

 

Да мне уже лучше, я уже и не кашляю почти, и видно все хорошо, не лезет в голову всякая дрянь, др-р-рянь всякая. Не люблю, не люблю это состояние, это как будто тебя предали, как будто не спросили даже ни о чем и заставили делать что-то такое, чего ты не умеешь и не желаешь.

 

Родили в родительном падеже, в родительном падеже родили, черт. Вот ведь какая неприятность, а. Вот ведь дрянь какая. С рождения быть склоненным.

 

Уехать, уехать бы куда-нибудь. Вот. Вот. Собрать только вещи свои и…

Уехать.

В деревню уехать, где ветви деревьев над головой склоняются.

Склоняются и сказки шепчут.

 

 

КАШЕЛЬ

 

Когда я кашляю, у меня изо рта вылетают немецкие слова - это оттого, что меня перевели на немецкий. Да, это случилось совсем недавно. Иногда вот даже кашляю, а там и другие слова выскакивают. Вот, гляньте: кха! - и не только немецкие, а еще и английские слова вылетают! Гляньте-ка! Кха! И не только слова - вот и кузнечик юркий выскочил. Кха! И календарь прошлогодний! Кха! И рой запятых вылетел и закружился! Кха! И копья восклицательных знаков! Кха! И лица забытые! Об стенку шлепаются! Кха! Выпадают изо рта увиденные знаки! Кха! Кха! Ягоды вылетают! Кха! Мысли стрижами!..

 

Так я кашлял, кашлял, пока во мне ничего не осталось. И даже дух из лифта, что во мне поселился - даже он вывалился. Ничего не осталось.

Так я опустошен, что даже и добавить тут ровным счетом нечего.

 

 

ПОЙМАЙ МЕНЯ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ

 

Я меж пальцев твоих, как перчатка.

 

 

 

 

3.

 

Не хочу, понимаете, не желаю быть марионеткой, не желаю выплясывать, как шут гороховый, под чужую дудку. Вдохновение - это когда кто-то слова диктует. Диктует, следит за каждым движением, и даже когда в ванной запираешься, в щелочку подглядывает. Подглядывает, я же вижу, я чувствую - нутром чувствую, нутром - меня не проведешь - не желаю быть марионеткой, не хочу этого. Я вот оправлюсь, соберусь с силами и буду семена слов из окна в головы листьелицых прохожих бросать. Я ветроглавый. Ветроглавый я. Спустя сутки семена слов прорастут и стеблями своими устремятся к верхосводу неба, все выше и выше, где так высоко, что и земли не видно.

Так глубоко, что даже еще выше неба.

Вот только с силами соберусь, вот только окрепну самую малость.

 

Вокруг столько всего бессмертного. Увидел вещь, и она уже в памяти, она уже бессмертна. Вот орех на плоскости стола грецкий вырисовывается. Вот стул у стола сгорбился. Вот коробок спичечный, а внутри пожар. Лист иссохший, на подоконнике, первоцветом в баночке оброненный. В самой баночке вода, просто вода, а взглянешь на нее повнимательней, так и глаз отрывать не хочется. Бессмертна вода, бессмертна. Чтобы сосчитать, сколько она жизней прожила, столько сил приложить надо. По пальцам не перечесть.

Да и ни к чему это.

 

Стоит просто видеть, внимать. Иногда играть с сыном апрелем, а больше и не нужно ничего.

 

 

 

(блокнот, бумага)

(ХХХ)

(2003)