Не спорь. Жизнь бесспорна. Уже давно.

Жизнь ради жизни. Они удавились точно.

Братья одной утробы на разных крюках криво.

Все потому, что больше в тюрьму не хотелось.

Первый колол черепа родных и пьяных,

Кого-то разрезал, поотрубал уши.

Прочно и прямо супругу как чьи-то руки

Вешали к потолку – так и висела рядом.

Брат за ружье, чтоб никому не достаться,

Когда пришли забирать за ворье и мелочь.

В доме напротив тихо повисла баба.

Что-то неладилось в этом подлунном мире,

Где по соседству пьяно детей строгали,

И трех сестер, что колдовством родились,

Старшей супруг насиловал и брюхатил,

Так, что одна выкинула на дорогу,

А у другой ребенок плакал от теплой каши…

 

Вот так и жили люди на самом углу шара,

Где все, что было, было простою тенью.

И пролетая ветром дорожным смысла,

Чуждо и сильно она дышала телами,

Свершаясь закатом, рассветом, ночью,

Не предрешая, без начертанья судеб

И наплевав на все законы и мысли.

Что-то сдавило горло и вырвал кашель

Немым вопросом в бледную ночь улиц.

Только она, которая вечно всюду,

Так равнодушна и нет ничего кроме,

Только как выдох и вдох сбивчив,

Вывих сустава и точка опоры сверху.

И все, что хочешь, - великая все примет,

Не унесешь все, что твое, - щедро.

 

И через рот и щель пробивает тайну,

Что не раскрыта, все остальное – деготь,

Куриц раздавленных на золотые яйца,

Грязные тени выхватывали окошки.

Там, в городах, чтоб умирать – жили,

И умирали, чтобы бессмертье было.

Здесь же травою жили и снегом спали,

Приподнимая себя над собой в петли.

Знали, где выхода нет – путь славен,

Где наплевать на все и где не выйти.

И потому, что есть и нет ее вовсе –

Именно так в песенке не поется.

 

Только пустоты долбят шагами землю,

Черные пасти брюха червей-улыбок.

Есть ли последствия там, где причины нету.

Умерли все и построили телом дыры,

Дыры – они без краев не живут долго.

Надо ли нам с тобой пустоту заполнить,

Если все пусто. Если забить телами,

Тоже тогда пустою кромешной станем…

Там, по деревне, они накопились лихо,

Петли как амбразуры лицом ходили,

В небе висели чьим-то забытым нимбом,

Словно мужик, вспоротый за червонец,

Шумом от ветра леса и всей тревогой,

Где никогда бродили и пели песни,

Был он ножом за пазухой русской воли,

И даже медведи прятались по болотам,

Зная, что глаз отравлен зеленой водкой

И обожжен краем земли древним,

Где продолжала жить пустота-праматерь,

Вешая на веревки сырую воблу.

 

Только дома в деревне хранили верность

Людям, которые жили внутри честно.

В пыльном соку комнат дома варили

Остатки звука и плотный хозяйский привкус.

Ставни, словно колени, сжимала дева

И растворялись остатки в крови и водах,

Помня, что есть мужчины. Но сын похожим

Будет на тех, кто заложил в норы

Сочную суть и горячую вещь – к жизни.

В черную ночь, где множество насекомых

Щелкает и шуршит в палисаднике шевелюры,

Хрустом волос, разбегаясь тенями по дому,

Скрипом досок, со следами рубанка и пяток,

Как по углам и складкам ушедшего тела,

Что не умело не жить житием пустыни…

Негде сейчас и некуда деть когда-то.

 

Смерти не жалко. Рыбой дыши на суше.

Ведь только то, хоть дырка петли невкусна,

Что не имеет смысла и дела даже,

Ведь только это, что не бывает вовсе,

Только вот это праведно и справедливо.

Безбрежное море само по себе утоляет

Неодолимое место, где нету и не было были.

Что же до нас – нам скоротать бы время!

Все-таки ах, если бы было что-то!

Мы обязательно чем-нибудь этим были…

Как удавилась – освободила гроздья,

Вырвались годы и на ногах повисли.

Пола – напротив. Женского жесткого пола…

 

Улицу скручивало в бараний рог глазами,

Кудри по лбу бились как птицы в окна.

Этого быть да всего совсем не может

И невозможно все, что ты видишь, знаешь!

Но без того, что есть – что есть не бывает.

Это возможно только одно. Честно и ясно.

Так ведь и надо, оно ведь так все и надо,

Не потому, что где-то живет смысл дальний,

Не потому, что все равно, что было и будет,

А потому что все это просто так существует.

Только вот больно все-таки почему-то,

Больно вот это тоже не почему, не надо…

Можно убить и в потолок врезать,

Просто висеть чем-то другим будешь.

Это как мне и деревьям не справить свадьбы.

И отрезает головы, что поспели,

Пересекая взмыленную пуповину,

Ребенок из коридора улиц – выходит,

Без имени из коридора улиц рожденный.

 

 

* Улица, которая вызвала у меня столько эмоций и размышлений, существует на самом деле. Правда, местные жители за ненадобностью давно забыли ее название, но однажды все-таки кто-то вспомнил, что называется она «Зеленые криули» или красные, даже этот старик с хорошей памятью допускал ошибку. Все описанные в поэме события имеют под собой реальную основу и все герои так или иначе связаны с этой улицей и жили в ее домах.

Два уголовника брата. Младший что-то украл, а когда за ним пришел милиционер, он убил его из ружья. Отсидев пятнадцать лет за убийство, через пару лет брат снова украл – в каком-то доме газовый баллон, а когда об этом узнали, чтобы не сесть в тюрьму опять – младший повесился. Его старший брат сидел раза три или четыре. Если младший брат был очень интеллигентного вида и даже брюнет-красавец, по которому и не скажешь, что убийца, то старший был простым деревенским мужиком, очень добрым и радушным, при этом слыл отменным плотником, а острота его топора звенела и была знакома всей округе. Только когда старший выпивал, он становился опасен и пускал топор в ход не по назначению. Первая ходка у плотника была за то, что по пьяни отрубил полчерепа у своей тетки и потом она ходила с пластмассовой вставкой. Вторая ходка за то, что порезал ножом, правда, не насмерть, жену друга, с которым пил. Сидел и еще за дебош и увечья собутыльникам. Когда старший брат сел в последний раз, его жену-пьяницу зачем-то задушил его родственник, живущий на этой же улице и говорят, ходил убивать со своим младшим сыном. Когда плотник-сиделец вышел, ему об этом естественно рассказали. Через несколько лет после очередной пьянки, он взял топор и пошел рубить душителя жены. Но в тот вечер не нашел родственника и порубил оказавшихся рядом его мать и ее сожителя, лбы которых потом зажили. Однако наутро теперь уже старший брат, испугавшись, а ему было за шестьдесят, поняв, что скоро придут и снова посадят, тоже удавился. Кстати, этот брат так никого и не убил за свою жизнь. В те же годы про женщину в одном из домов, мимо которых плотник ходил мстить, сказали, что она повесилась. Она жила в городе, в деревню приезжала отдыхать на лето со своими двумя детьми и по слухам удавилась из-за больших долгов.

Через дом от старшего брата жила бабушка, которая как говорят, колдовала. Ее дочь пила, но вышла замуж за хорошего мужика и в деревне судачили, что мужика этого к ней бабка – приворожила. Правда, три внучки от этого мужика получились недалекими, а сама дочка и мама трех внучек ушла в итоге с молодым любовником. Старшая ее дочь вышла замуж и тоже родила дочку. Однако ее муж насиловал и ее сестер-двойняшек – так как все они вчетвером жили в одном доме. Одна двойняшка пила и потому у нее однажды случился выкидыш. Другая не пила и родила от мужа своей сестры девочку. Родившаяся крохотная худенькая девочка, которой ворожунья приходилась уже прапрабабушкой, была совсем прозрачной и в свои три годика не говорила. К счастью, малютка не успела вырасти и стать изнасилованной дядей – ее с мамой дальние родственники в другой конец России. Они потом рассказывали, что когда девочка попробовала кашу со сгущенным молоком, то очень долго облизывалась – до того было вкусно.

 

 

2005 г.