«Жучок»

 

Деревья кидаются в стороны, летит, шурша, дорога под колеса машины. Ветер развевает волосы, рвет ноздри, и когда дорога проваливается на спуске, хватаешься за борт кузова, боясь улететь. Из прохладной чащи с одуряющим, как слезы, кисловатым запахом тайги машина вырывается в теплый простор поймы, напоенной цветущей таволожкой. Позади сопки удаляются и растут, впереди мелькает море. Проносятся дубки, и машина, разбрасывая мокрую гальку, уходит за скалу к берегу, где прибой разбивается о рваные камни, и снова на подъем под своды деревьев. Но вот открывается длинный спуск, в простор мягких сопок и высокого неба. Вдали у ломаной линии синих сопок светлые крыши поселка виднеются рядом с синеющим морем.

 

Пыльная улочка укуталась в деревья, за которыми виден прибрежный песок пляжа. У столовой машина резко затормозила. Пыхнул последний раз мотор, и тишина надавила на уши. Я встал на землю, она еще летит под моими ногами. Из кабины вылезли парни.

– Все, дальше сегодня не поедем, - шофер спрыгнул с подножки, хлопнул дверцей со своей стороны и направился вслед остальным, ко входу в столовку, занавешенному кисеёй с бахромой понизу. А я пошел пешком к мосту, белеющему под береговой скалой в устье реки, к мысу крутой сопки, запирающей морской залив.

 

– Приветствую вновь прибывшего в Пьяную деревню.

На дороге стоял с бутылкой в руках широколицый парень неопределенного возраста, сделал не совсем твердый шаг навстречу, линялая от дождей, солнца и ветра одежда. Рыжие космы выбились из-под кепки, соразмерной большой голове и огромным, чуть навыкат глазам, расставленным широко и оттененных длинными густыми ресницами, глаза оленя, - белки глаз в тонкой паутине кровеносных сосудов, глаза светло-голубые, но не водянистые, кожа красная, лицо крупное, мясистое, голова сидит на крепкой шее, толстой, так что ворот рубахи всегда расстегнут.

- Я тот, кого привлекает на свой свет и страдание и наслаждение.

– Остер на язычок.

– Терпкой влаги наглотался.

– А может, отпустишь бороду, как Лев Толстой, и скроешь за ней лицо, где больше лукавства, чем правды. Зеркало русской революции.

- Что ж, понял. Революцию сделали пьяные матросы, а я и есть матрос.

- И до сих пор не могут остановиться, да?

- Хочешь пролить истину на всех и остаться при этом целым. На, пей, – краснорожий парень прищурился, глядя на меня, - алкоголь иногда помогает избавиться от отчаяния, представляя реальность легким фарсом на действительность.

- Тебя случайно, не философом называют?

- Философствовать, познавать, значит ощущать свою ограниченность, – он смотрит, как я пью из горлышка, закинув бутылку вверх, обжигающе-сладкий портвейн.

- Природа наша существует, чтобы спрятаться от действительности, так что истина – есть ложь, – отдал я ему полупустую бутыль.

- Витус, - протянул он здоровенную свободную ладонь, - с латыни переводится, как виноград. Заслали гонцом. Падай «на хвоста». Заночуешь у меня на катере.

 

Вечером. «Жучок, буксир КЖ-480!» - Матюгальник от диспетчерской под обрывом заорал трескучим голосом на весь причал. - «КЖ-480! Какого хуя, кто разрешил отход, назад, ёбаны рот!».

Куда назад! Если на борт попрыгали «гонцы», со стоящего на рейде, уходящего в рейс СРТМа, и укрылись в кубрике «жучка» с мешком водки.

Подошли к борту «рыбака», на палубе, ярко освещенной прожекторами, словно рыбы в аквариуме, чуть шевеля плавниками, бродят бухие рыбаки, - в море сухой закон на всю путину. Вышел на мостик капитан, делает вид, что нас – нету. Дежурному буксиру запрещено подходить к борту уходящего в рейс судна, чтобы не разбежались матросы. Штурман и моторист, закрепив шкоты на чужой палубе, ушли в каюты вслед за «пассажирами», вернулись назад совсем пьяные, за штурвал встал матрос.

На обратный рейс к причалу на борт «жучка» попрыгали пьяненькие подружки моряков, что висли через борт и кричали: «Я буду ждать тебя, любимый». «Возвращайся скорее». «Шли деньги на сберкнижку в Деревню».

 

Утром перед пересменкой услышали протяжный гудок у входа в бухту, команда «жучка» вылезла на палубу, со стороны моря возвращался с приспущенным флагом знакомый СРТМ, от запоя умер сорокалетний капитан.