Суббота была коротким рабочим днём, а воскресенье – банным. Спозаранку мать укладывала в отцов чемоданчик смену белья, а отец доставал с чердака, припасённый ещё накануне Троицы, шуршащий берёзовый веник. Прихватив своё снаряжение, мы отправлялись в баню. Не то, чтобы не могли помыться дома – была в квартире шикарная по тем временам ванная, с жаркой дровяной колонкой, но мытьё без парилки отец считал пустым занятием. Не мыслил он себе водную процедуру без ритуального танца на раскалённых досках парной с веником- опахалом. Меня к этим воскресным походам приобщила мать, с тех самых пор, как у отца стало пошаливать сердце.

Затворив за собой калитку, мы ступали на булыжную мостовую, которая вела нас вначале к заводскому клубу. Афиши на ступеньках клуба сообщали, что днём состоится концерт приезжей труппы лилипутов, а вечером будет показан новый индийский художественный фильм «Бродяга». Повернув за угол клуба в густо заросшую акациями аллею, мы проходили мимо витрин «Культтоваров», «Гастронома» и приближались к «Парикмахерской» Название на ней можно было бы и не вывешивать – в любое время года и суток её можно было узнать по благоуханию одеколона «Шипр». Следующим было двухэтажное, серое здание под вывеской «Бани». Все эти вывески и афиши остались в моей памяти только потому, что по ним отец закреплял мои скромные навыки в чтении.

Мужское отделение бани занимало первый этаж, на втором располагалось женское. В одном углу просторного предбанника был буфет, окружённый деревянными пивными бочками, в другом билетная касса, с прорезью полукруглого окошечка. Купив один «взрослый» и один «детский» мы входили в раздевалку. Там в своём неизменном банном халате встречал посетителей банщик дядя Коля. Припадая на левую ногу, он провожал нас к шкафчику, успевая при этом сообщить отцу, что парок сегодня на славу, мол, ребята нынче постарались. Мне каждый раз казалось, что они даже перестарались, до того нестерпимая жара стояла в парной. Поначалу я заходил туда с опаской, устраиваясь поближе к двери, и с ужасом ждал команды какого-нибудь заядлого парильщика: «А ну, поддай ещё!» После этой просьбы дверца печки открывалась, и в адское нутро её летела очередная порция кипятка. Раскалённые камни отвечали на это зловещим «уф!» и выдыхали горячее облако пара, в котором, как мне казалось, могло заживо свариться всё, что находилось внутри парной.

Постепенно добирался я до верхнего полка, где ждало меня ещё одно испытание. Вручив мне веник, отец укладывался на лавку и приказывал: «Бей!» Легко сказать бей, а как бить по человеку, на котором живого места нет, одни осколочные отметины. Отец, видимо поняв моё состояние, добавлял: « Не бойся, там давно уже всё отболело». И я подчинялся: сначала хлестал тихо, а после лупил уже изо всех мальчишечьих сил, как, впрочем, и все мои сверстники, у которых отцы вернулись с той войны.

Изувеченных бесчеловечной бойней людей, в то время можно было встретить где угодно. К примеру, сосед наш Фёдор Иванович ходил с костылём, а правая пустая штанина его брюк была пристёгнута выше колена булавкой. В доме напротив проживал вечно хмурый сапожник Киреев. Передвигался он на самодельной деревянной тележке с колёсиками из подшипников. Или учитель рисования Алексей Алексеевич с пустым рукавом в кармане пиджака… Много тогда было калек. Даже очень много. В обыденной жизненной суете они не так бросались в глаза. Но в бане все эти увечья обнажались и пугали своей жестокой наглядностью. Не из книжек и кинофильмов мы, дети солдат Великой Отечественной знали, что может сделать с человеком война, как она корёжит и тела, и души. В это банное пекло лезли наши отцы возможно потому, что пытались выбить из своих тел окопный дух и пороховую гарь. Пытались выжечь из своих сердец горькие военные воспоминания.

Первоначальный шок от увиденного, постепенно сглаживался. Мы стали относиться к калекам с состраданием, причём всячески это скрывая. Любая фальш, любое показное сочувствие могли обидеть их, а то и разозлить. Странно, но понимали мы это как- то сами, подсказывала, наверное, чистая детская душа. Понимали, что безрукому учителю нужно помочь донести тазик с водой, а безногому сапожнику – взобраться на лавочку. Кому-то надо потереть спину, кого-то отхлестать веником, а кого-то пьяненького «заложить» супруге, чтобы не околел бедолага в придорожной канаве.

В бане нам часто помогал бывший уголовник Филя. Фигура это была колоритная -

не мужик, а вернисаж тюремной живописи. Всё его каторжное тело было синим синё от татуировок. Самыми примечательными были профили вождей на груди и кочегар с лопатой и кучкой угля чуть ниже спины.

Рот Фили сиял фальшивой, под золото, желтизной. За что он всю войну отбарабанил в лагерях – никто не спрашивал. Не принято тогда это было. Мужики не то чтобы сторонились его, но и особо близко не подпускали, хотя и гнать не гнали. Видимо сказывалось, что военные годы провели они в разных местах. От помощи Фили, правда, не отказывались, понимая, что кое-какие дела пацанам не под силу.

В чистое накрахмаленное бельё одевались после бани не спеша, но и не затягивая особо эту процедуру. Пива в раздевалке не пили, знали, что за её дверями уже наверняка скопилась нетерпеливая очередь таких же страждущих попариться фронтовиков.

Пивко потягивали возле буфета сидя, кто на бочках, кто на своих чемоданчиках, а кто и просто на корточках. Большинство старалось пенный и желанный после парной напиток водкой не усугублять. Да и не к чему это было. Дома каждого ждал воскресный обед и непременная чарка водки. Но бывало и иначе: приняв по стопочке, пускались в воспоминания. И слышалось тогда: плацдарм, высотка, разведка боем… Филя стоял обычно в сторонке и слушал, приоткрыв свой шикарный рот. Но наступал момент, когда мужики, размягчённые водкой и воспоминаниями, переставали обращать на Филю внимание. Улучив подходящий момент, тот вливался в компанию и всегда со своим угощением.

А со второго этажа доносился звон тазиков, плеск воды и весёлый смех. Смех женщин, которым война вернула, пусть и покалеченных изрядно, но всё-таки мужиков.

Разные послевоенные сроки судьба отмерила этим людям. По- разному уходили они из жизни. Кто-то под залпы салюта и траурный марш, кто-то тихо и незаметно. Филя пережил их всех и даже умудрился остаток жизни провести на свободе. Видимо, общение с защитниками Отечества открыло ему какие-то иные ценности в этой жизни, как, впрочем, и нам мальчишкам послевоенных лет. Своими ушами слышали, собственными глазами видели мы, за что дают на войне ордена.