На поминках мы чувствовали себя неловко, потому что она умерла пять недель назад, а похоронили ее только сегодня, потому что она считала нас своими друзьями, а мы ничем не смогли ей помочь. После третьего тоста всем стало стыдно и страшно, и мы торопливо разъехались по домам. В жарко натопленной маршрутке радио продолжало напоминать о том, что в Петербурге ежедневно умирают люди. Вздрагивая на ухабах рядом с водителем, я думал о том, что и водочного короля, въехавшего сегодня утром на снегоходе в полынью Финского залива, и 75-летнего старика, умершего на крыльце Пенсионного фонда будут оплакивать родственники, друзья и соседи. Получалось, что у Ники Акуловой в пятимиллионном мегаполисе не было ни одной родной души.

 

*

 

Семилетней девочкой она увидела на открытке Неву, Стрелку Васильевского острова в створе разведенного моста и с тех пор всегда мечтала «учиться на журфаке и жить только в этом городе». Ее наивные заметки о купающихся в лужах воробьях, о Доброй Собаке, исполняющей людские желания и о том, что пора, наконец, перестать красть бронзового Чижика-Пыжика печатал «из жалости» только Гриша – редактор университетской многотиражки. Гриша платил Нике по 150 рублей за каждую заметку, а нам категорически запретил говорить ей, что его газета безгонорарная. Однажды Гриша привел Нику с собой на нашу тусовку и с тех пор она возникала на мальчишниках как бы из ниоткуда, в неизменной черной водолазке, стареньких, но всегда чистых голубых джинсах и неснашиваемых ботинках-«мартинсах». За ней пытались ухаживать, но она просила считать ее «пацаном» и запрещала себя провожать, потому что живет с «любимым человеком», который «очень ревнив». Однако, когда Вадик сломал ногу, она целый месяц приезжала к нему стирать, готовить и прибирать квартиру, а когда у Бори заболела жена, Ника ежедневно забирала из садика его маленькую дочку. Она постоянно убеждала нас в том, что достаточно хорошо зарабатывает в риэлтерском агенстве, а из Перми ей регулярно подбрасывает деньги брат-бизнесмен, однако нам было неловко получать от нее на дни рождения дорогие подарки. Когда же мы вскладчину подарили Нике на двадцатилетие музыкальный центр и мобильный телефон, она заплакала и сказала, что ближе и дороже нас у нее в Питере никого нет, и еще она очень хочет научиться думать и писать, как мы. Отчаявшись добиться ее девичьего расположения, мы стали звать Нику «Систером». «Как там наш Систер?» - спрашивали мы друг друга, если она долго не давала о себе знать. К тому времени она сама приучила нас считать, что она счастлива и в жизни у нее хорошо.

 

*

 

«Как же ей удалось внушить нам, - матерым 35-40 летним мужикам, что у нее в этом городе и в жизни все было ОК?!», – пьяно восклицал Гриша, вернувшись от следователя.

Оказалось, что в ее мобильнике не было никаких других телефонов, кроме наших, а ее прощальное письмо, подшитое к милицейскому «делу», было адресовано только нам и начиналось словами: «Простите меня, пацаны!...». Из этого письма мы впервые с изумлением узнали всю страшную правду о ней. Оказалось, что еще в прошлом году ее исключили с платного отделения Универа за неоплаченный семестр. Она просила у нас прощения за свое «святое вранье»: ни в какой риэлтерской конторе она не работала и никакого брата-бизнесмена у нее в Перми не было. Вернуться к спившимся родителям в грязный Соликамск для нее было смерти подобно, и она еще целый год торговала на рынке стиральными порошками, чтобы продолжить учебу и оплатить коммунальную комнатенку на Бронницкой. Оказалось, что «любимых» у нее было двое. Бывшего однокурсника она оставила, когда он предложил ей «пойти в проститутки», чтобы оплатить учебу и жизнь им обоим, а от аспиранта Темы ушла, после того как «они с мамочкой» заставили ее сделать аборт. «Лечить осложнения» ей пришлось в затхлой девятиметровой комнатенке без удобств, здесь же она стирала одежду и мылась в тазике, тщательно оглядывая себя в битом зеркале, перед тем как идти на очередную встречу с нами, здесь же писала наивные заметки о Чижике, о Доброй Собаке и свое прощальное письмо. Оказывается кроме нас, она последние полгода вообще ни с кем не общалась!

В ноябре ее уволил работодатель за отказ спать с ним два раза в неделю, а в декабре хозяин комнаты отобрал у нее за долги подаренный нами музыкальный центр и компакт-диски. Перед Новым Годом она продала подаренный Вадиком финский пуховик, чтобы прийти к нам на мальчишник с модной прической, шампанским, китайским фейерверком и набором елочных шаров. В тот вечер мы не задержались в редакции надолго, торопясь по своим предновогодним семейным делам, и никто не заметил, что она «на пределе» или, наоборот, «слишком» весела. Почувствовав, что мы разбегаемся, Ника ушла одной из первых, весело крикнув на прощание: «Я люблю вас, пацаны!». И только Вадик, почуяв неладное, выскочил за ней на лестницу и на вопрос, как ее дела и где ее пуховик, получил озорной поцелуй в губы: «Не дождетесь! Лучше всех!».

 

 

Через неделю после поминок Гриша сводил меня на то место, где Ника в новогоднюю ночь выбросилась из окна. С чердачного окна открывался вид на заснеженную Неву и стрелку Васильевского острова, похожую на открытку ее детства. Здесь же было найдено ее прощальное письмо, прижатое к подоконнику недопитой банкой «Морсберри». Идиотская реклама этого напитка еще долго преследовала нас на эскалаторах метро, вопрошая: «Звереешь зимой без ягод?!».

 

*

Родителей Ники удалось отыскать в Соликамске только через месяц, но приехать в Петербург они отказались, сказав, что дочь уже два месяца не присылает им денег.

Через неделю после кремации из Перми приехала заплаканная тетка Ники и увезла урну с собой. Ее сопровождал Вадик, который и помог похоронить Нику накануне сороковин.

-Почему она никогда не попросила у нас помощи?! Почему не призналась в том, что ей плохо?! – до сих пор вопрошает Гриша и трясет за грудки Вадика, который, как ему кажется, был к Нике ближе всех и мог что-то утаить. Перепуганный Вадик божится, что знал о Нике не больше всех остальных.

 

- А что вы, собственно говоря, хотите от меня по этому поводу услышать? - развел руками знакомый социолог, - Студенческая жизнь в столицах сегодня не та, что была двадцать лет назад. Миллионы провинциальных «золушек» по-прежнему рвутся сюда, как мотыльки на свет, но чаще всего становятся «фаст-фудом»: «города мечты» пережевывают их чугунными челюстями оград или растирают в прах своими бетонными жерновами...