(Полная версия)

 

Она понуро смотрела в окно. Зима все не уходила, хотя и была уже вторая половина марта. Сейчас за окном мeло, совсем по-январьски, – Евдоха трясла свои перины. Была стылая ночь…

Ни аутотренинг, ни медитации больше не помогали: восстановить душевное равновесие не удавалось. Она зажмуривала глаза, представляя лето, солнце, вспоминая светлые дни жизни с Ма. Из закрытых глаз струились слезы – вот и все, чего она достигала. Никакие приемы йоги, никакие мысленные приказы не могли заставить равнодушное, отощавшее тело почувствовать бодрость. Воля и жажда жизни покинули его.

Все покидало Ее. Сначала, десять лет тому назад, умер Деда, спустя пять лет они с Ма похоронили Булю, затем от них ушел отец. Год назад умерла Ма. С нею словно исчезла защитная оболочка, охранявшая жизнь, Судьбу, удачу дочери. С ее смертью в доме воцарилась беда – осязаемо ощущалось ее черное, незримое присутствие: дела складывались все хуже и хуже, жизнь безнадежно заходила в тупик.

Она уныло перелистывала позаимствованную у соседей рекламную газету „Маклер“ двухнедельной давности. Кроме бьющих по нервам объявлений „Нужны девушки без комплексов“, да предложений всевозможных услуг различных недвусмысленных притонов типа „Эсмеральда“ и „Травиата“, ничего утешительного для себя Она не нашла.

Исхудавшие пальцы с отвращением скомкали газету: „Чертова эстетка!“ .

Ей вспомнилось, как Она пыталась устроиться на работу. Вычитав в газете, что солидной фирме требуется референт по вопросам истеблишмента, Она решила попытать удачу. Надела строгий деловой костюм, никакой косметики, отправилась предлагать свой эйкью. Она понимала, что шансов у Нее мало, так как безработной интеллигенции много, значит, конкуренция большая, а повезет единицам. Кроме того, современному бизнесу требовалось знание английского языка, Она же в совершенстве владела французским, неплохо знала итальянский, могла объясняться по-испански.

Но все же, все же, надежда у оставалась: кандидат наук, преподаватель вуза, занималась проблемами эстетики – неужто не разберется с неведомым истеблишментом? Да никто, кроме Нее, лучше и не подойдет для этой роли! Звучит красиво: референт, истеблишмент…Интересно, какие функции включает в себя эта должность? Каково ее .содержание?

А дальше – сплошной кошмар! Стыдобушка! Развязные, нагловатые невежды, разыгрывающие из себя крутых дельцов, недоуменно разглядывали Ее, будто диковинную букашку, только зубы не считали. Не обременяя себя тактом, насмешливо уточняли возраст. И уж откровенно скаля зубы, расспрашивали насчет комплексов. На предъявленные дипломы, ради которых Она угробила две трети жизни, они и не взглянули.

Сколько превосходства и апломба было на лице двадцатипятилетнего разжиревшего плебея, когда он презрительно процедил сквозь испорченные зубы: „Тетя, вы нам не подходите…“ Она мысленно прокомментировала: „Чертова эстетка!“

Она честно ответила им, что у нее имеются комплексы. По правде сказать, Она действительно ужасно закомплексована. Ма всегда удивлялась: с чего? Почему? Красивая, умная! Провожая, куда бы то ни было дочь, целуя ее у порога, Ма неизменно подбадривала: „Выше голову!“

В кругу семьи, среди своих, домашних, Она не была ни скованной, ни замкнутой. За пределами дома, даже в обществе ровесников, робела, стеснялась, легко терялась. Не было у Нее опыта общения с чужими: не посещала садик, не жила в общежитиях, Ее не выпускали одну на улицу – оберегали от дурного влияния. Пока был жив Деда, Она непременно гуляла с ним, даже будучи взрослой. Он был прекрасным рассказчиком, эрудитом. Сколько интересного Она услышала от него, сколько узнала! Она обожала Деда, любила его общество. Деда был директором Музея изобразительных искусств. Музей был для него всем: и домом, и хлебом, и воздухом. Только так: Музей! Даже в частном письме он не писал это слово со строчной. Только с заглавной! А произносил с таким видом, словно мысленно добавлял: „Его величество…– Музей!“. Если бы внучка вовсе не училась бы и за всю жизнь не прочитала бы ни одной книги, тех знаний, что Она почерпнула из рассказов Деда, хватило бы с избытком, чтобы слыть образованным человеком. А его монологи об искусстве ! Каждый раз это была захватывающая лекция, будто рассчитанная на большую аудиторию.

Выходя из дома на прогулку, Деда неизменно спрашивал внучку: „Какая у нас сегодня тема? На чем мы вчера остановились? Ах, да …Ван Гог! Надо тебе сказать, барышня, что все Ван Гоги знали толк в изобразительном искусстве. Отец художника был священником, а его дядья и младший брат торговали картинами. Но рисовал только Винсент…“. Далее следовала занимательная история о запутанной жизни и сложном, многогранном творчестве знаменитого художника.

Буля ( краткое от „бабуля“), окончившая Бестужевские курсы, была интеллектуалкой, эстеткой и неисправимой оптимисткой. Она никогда не работала, но постоянно бывала чем-нибудь занята: хозяйством, внучкой, перепиской с подругами, вязанием, вышиванием, много читала, немного рисовала. Благодаря Деду и Буле в их доме была прекрасная библиотека, было собрано огромное количество книг об искусстве. Несколько полок занимали редчайшие альбомы с репродукциями известных художников – раритеты.

Как, вероятно, их дочь не могла выбрать другой профессии, кроме искусствоведа, так и выбор их внучки был предопределен. Какое занятие могла она предпочесть, если в их доме, кроме как об искусстве, ни о чем другом не говорили? Ее увлекла эстетика, тема дипломной работы определила и тему диссертации: „Эстетика итальянской живописи“. Несколько лет потребовалось, чтобы изучить манеру творчества различных мастеров, исследовать школы, течения, направления, систематизировать, сравнить стили, жанры, почерк, тематику, проанализировать и вынести свой пристрастный вердикт. Ее публикации были высоко оценены в ученом мире. Сразу, почти одновременно, Ей предложили работу в нескольких музеях, в том числе и в Музее покойного Деда. Но Она осталась в родном институте, где как раз оказалось вакантное место.

…Она медленно обходила комнаты, в которых, казалось, еще сохранился дух прошлой жизни: то чудилось покашливание Деда, доносящееся из кабинета, то Она удавливала звуки легких шагов Були, то слышала звонкий смех Ма. На самом деле, дом дышал покоем и безмолвием, лишь Ее шаги нарушали могильную тишину, только Ее тень оживляла безрадостную пустоту нежилого, покинутого всеми помещения. Она одна была тут, среди множества вещей и предметов, Ее окружали книги и мебель, но Ее присутствие не вносило живости в эти стены, Ее дыхание не согревало их, Ее волнение не колыхало, не колебало воздуха – в прекрасно обставленной квартире царило мрачное, неодушевленное запустение – словно пульс жизни, ток крови, биение сердца: все, что символизирует земное существование человека, абсолютно все умерло, вымерло, отмерло, обмерло, замерло – все, чему основой служит смерть, все, без исключений, без надежд – все случилось здесь. Будто в финальных сценах трагедий Шекспира – горы трупов … Так оно и было, ибо Она и не жила вовсе, похоронив родных, а прозябала, влачила убогое, непотребное существование, без всяких средств к оному.

Они ушли,но, казалось, что они тут,а Ее не стало, ибо их присутствие было весьма ощутимым, почти зримым, едва ли не материальным: в кабинете, на письменном столе лежала недописанная статья Деда о Николае Рерихе, рядом стоял диктофон, к столу было придвинуто кресло, будтохранившее очертания и тепло его тела, и , несомненно, дух его еще обитал здесь; в Булиной комнате витали ее любимые, старорежимные, эпохи благородных девиц запахи, даже не запахи, а ароматы, нектары и амброзии, – как и в кабинете, здесь ничего не говорило о болезни и смерти хозяйки: Ма успешно поддерживала иллюзию, что родители живы, – просто вышли на какой-то миг. Лишь комната Ма, „девичья“, как ее называли по старинке, являла грустную картину: тут явно притаились Смерть и Скорбь – свет не проникал сквозь тяжелые, плотно сдвинутые шторы, постель скомкана и сбита на одну сторону агонией задыхающегося тела, на тумбочке беспорядочное нагромождение флакончиков с микстурами, пузырьков с каплями, порошков, упаковок с таблетками, различными препаратами в драже и капсулах, фарфоровая чашка с недопитой, уже испарившейся водой, градусник – после исхода Ма дочь оставила все, как было. Опять иллюзия?

Только у Нее не было своей комнаты: Она обладала всем и ничем. Владела всем домом, каждой душой, обитавшей здесь, каждой вещью, присутствующей тут, и ничем конкретно – Она растворилась в обитателях и предметах дома, в его интерьере, но ни один угол не хранил Ее присутствия в насыщенном, концентрированном виде: Ее квинтэссенцию – личность, индивидуальность.

Она рассеянно переставляла, трогала флакончики и пузырьки в комнате Ма, а рука предательски тянулась к той, единственной, коробочке, где притаился всеразрушающий выход – легкий, быстрый, безболезненный, заманчивый ВЫХОД.

Дважды Она уже была готова сделать Это. Была близка, на грани. У черты. В этой красивой коробочке собраны все таблетки снотворного, что принимала Ма: сильнодействующие, снимающие боль и всякие заботы, освобождающие от тяжкого бремени бытия. Пока врачи определяли, какой именно препарат в сочетании и во взаимодействии с другими, замедляющими губительный процесс развития болезни, дает наилучший эффект, было испробовано множество дефицитных средств – болеутоляющих и снотворных. Остатки их собраны здесь, в этой замечательной коробочке – более ста разноцветных дражинок и таблеток: убойная сила. Теперь Она знала, что не следует бояться смерти, ибо есть надежда на благополучный конец, имеется ВЫХОД.

Она, собственно, и не боялась смерти. Ее страшило преддверие ее, мучения, связанные с наступлением конца. В своей жизни она уже трижды наблюдала медленную человеческую агонию. Она видела запредельный страх и неописуемый ужас в белых от боли глазах умирающего человека. Корчи, судороги, конвульсии тела, расстающегося с жизнью. Все страшно и противоестественно: муки адовы тут, на земле. Коробочка спасет от страданий плоть, когда душа будет ее покидать. Пока душа будет освобождаться от земной оболочки, тело будет находиться в объятиях предвечного сна, который постепенно и незаметно перейдет в вечной. Она бесстрашно и бестрепетно думала о такой кончине. Страшило другое – грех самоубийства. Она не была фанатично религиозной – время жизни Ее было отмечено воинствующим атеизмом; но Булино воспитание и воздействие наложили на Нее достаточную набожность.

Вот ведь: когда все сколь-нибудь ценное из дома было продано (золото, хрусталь, меховые вещи), – иконы 17-го, 18-го, 19-го веков – баснословной ценности, по-прежнему висят на стенах. Буля как-то сказала: „В самое трудное, голодное время, я не продала иконы, потому что это великий грех – взять за них деньги. Подарить можно, просто отдать – благое дело. Продать икону – значит, продать душу дьяволу: за отступничество от Бога, за воровство икон из церквей и торговлю ими люди, не побоявшиеся греха, будут вечно гореть в аду. Запомни мои слова навсегда!“ Она запомнила, впитала, как Истину. И вот Она уже и умирает от голода, но помнит наказ Були: иконы, как прежде, изливают со стен свою благость. Но почему они не помогают?

Когда в доме, кроме Нее, ни одной живой души, и излить в словах свое горе некому, Она разговаривает с Божьей Матерью, с Иисусом Христом, как с Ма и Дедом. Не молится им, а просто беседует, делится мыслями, подчас очень горькими. Иногда в одиноком сердце зреет обида на их безучастность к Ее судьбе: они не хотят помочь сирому, отчаявшемуся человеку в беде. Она ведь их не предает, иконы не продает, чтобы спастись от голодной смерти, почему же они отступились от Нее, не пошлют лучшую долю? Наверное, такие мысли кощунственны и грешны, но сейчас очень тяжело контролировать свои эмоции: чувство мучительного голода превалирует над всеми остальными.

…Ее тень вновь бесшумно скользит по царству мертвых, словно по склепу: кабинет Деда, комната Були, комната Ма – что можно продать? В доме много ценных книг, дорогих вещей, уникальных предметов: ковры, мебель, мельхиоровые столовые приборы, посуда, одежда – все тяжеловесное, старомодное, отжившее свой век. Никому это не нужно: базары и улицы города завалены красивыми, модными, дешевыми импортными товарами – весь город один большой базар. Но народ обнищал, зарплату люди не получают по несколько месяцев, толпы безработных – никто ничего не покупает. Она пыталась хоть что-нибудь продать: несколько дней, голодная, ослабевшая, упорно, из последних сил, стояла с дорогими Ее сердцу вещами, принадлежащими Деду, Буле, Ма, но никто даже не поинтересовался ими, их стоимостью. Если бы кто и захотел узнать цену, Она и не сумела бы оценить их – они были бесценны. Очень хотелось есть, голова от голода противно кружилась, Она честно решила расстаться с этими вещами, уговорила-убедила себя, но вся сжималась внутренне, когда казалось, что к Ней направляется кто-либо с намерением купить что-нибудь. Безысходность и отчаяние были написаны на бледном, осунувшемся личике! К Ней никто и не подходил…„Чертова эстетка!“

Впервые Ей пришлось продавать вещи, когда заболела Ма, и необходимо было покупать дорогие лекарства. Ма была обречена, и Она не решилась признаться, что осталась без работы. В бушующем, беснующемся мире, человечеству, охваченному наполовину жаждой наживы, а наполовину желанием выжить, вдруг стала не нужна эстетика. Она так и не открылась Ма. Потихонечку относила в ломбард старинные золотые украшения, на полученный там мизер приобретала то, что уже не могло помочь, спасти Ма: лекарства.

Ма умерла, ее смерть сняла с души чувство вины и грех за то, что Она впервые что-то утаила от родного человека. Деньги на похороны одолжила подруга Ма – Зинаида Петровна, тетя Зина, которую Она с детства звала Тези. На сорок дней она пришла в гости, они вдвоем посидели, попили чаю, помянули, повспоминали Ма, прошлое. Потом Тези сказала: „Я понимаю, что денег у тебя нет, а долг мучает. Я думала, как тебе помочь, я ведь тебе не чужая, и нашла выход: возьму кое-что из вещей матери – шубу, пару костюмов, пару туфель, ну , сапоги еще, шапку меховую, к шубе. Конечно, это не возместит сумму долга. Да ладно уж. Тебе все равно пришлось бы все это продать, чтобы вернуть мне деньги, но ты только проиграла бы в таком случае: тебе не дали бы и половины цены. Договорились? “

Тези прекрасно знала гардероб Ма, поэтому отобранные вещи были почти новые, приобретенные за немалые деньги. На миг болезненно сжалось сердце от

„дружеского участия“ Тези, но Она справилась со своими чувствами, не дала им отпечататься на лице, не разрешила им сковать оцепенением тело. Только голос слегка дрогнул, когда Она сказала Тези, чтобы та пошла в комнату Ма и сама взяла вещи, потому что Ей тяжело это делать. Тези проворно юркнула в комнату покойной подруги, не раз выручавшей ее из труднейших жизненных ситуаций. А Она все-таки оцепенела на кухне и сидела, грустная и печальная, долго-долго, пока Ее не окликнули. Тези с огромной дорожной сумкой, уже одетая, стояла в прихожей. Она сердечно попрощалась с „сиротинушкой“, просила звонить, когда возникнет надобность, обещала заходить, и ушла. Только ее и видели.

Она не стала проверять, что именно взяла Тези. Пусть берет, если не боится греха. Но больше ни разу не позвонила той.

Затем настал период поиска работы: тяжелый, долгий, унизительный и безуспешный. Она сама, Ее знания оказались никому не нужными. Иногда Она была близка к отчаянию и решалась позвонить кому-либо из влиятельных друзей Деда, Були, Ма. Собиралась с силами, заглушала совесть, отбрасывала стыд и набирала номер телефона. С Ней вежливо разговаривали, учтиво спрашивали о чем-нибудь незначительном, задавали еще и еще какие-то дежурные вопросы, говорили красивые, общепринятые фразы, тем и ограничивались, сумев не задать главного вопроса: что же Ей было нужно? Зачем звонила? Она не высказывала своей просьбы, они не предлагали своей помощи. „Чертова эстетка! “

Постепенно Она снесла в ломбард весь старинный хрусталь, ценные шкатулки Були из слоновой кости и малахита, в букинистический магазин – старинные книги (первые, прижизненные издания русских классиков), художественные альбомы, которые собирал Деда. Книги не продавались, хотя Она снизила цены до смехотворного уровня – дешевле было только даром. Пришлось их забрать. Она предприняла еще одну попытку: понесла их на базар. Результат был тот же – такие книги не требовались людям: хорошо покупали детективы и литературу о сексе, сейчас это ценилось.

В конце дня, когда Она уныло стала складывать книги в сумку, собираясь уходить, Ее окликнула толстая, болтливая женщина, которая рядом бойко распродавала импортные напитки и продукты – в ярких, красивых упаковках, с кричащими этикетами: „Что, подруга, неудачный день? Ничего не продала? Да ты хоть на хлеб-то имеешь? Чего краснеешь? Дело житейское. Выручу уж тебя. Давай мне вон ту большую, толстую книжку. Хватит за нее десятки? Вот так-то. В следующий раз не стесняйся: я всегда помогу человеку в беде – такое у меня сердце“.

Она поблагодарила тетку, отдала бесценное подарочное издание „Капричос“ Гойи за бесценок, который милостиво предложила „благодетельница“. До слез было жалко книги, стыдно за людское невежество, за жадность человеческую и лицемерие. Но, через несколько дней, Она сама обратилась к „благодетельнице“ с просьбой купить что-нибудь. Та вновь выказала „истинное христианское сострадание“: за гроши приобрела первое издание „Войны и мира“ Толстого. Потихоньку уплывали в руки торговки старинные книги, антиквариат, пустели полки, опустошался дом. Но, несмотря на это, Она обедала не каждый день. „Чертова эстетка!“

… Пришло пасмурное утро. Небо, обложенное рваными кусками грязной ваты, опять обещало разразиться какой-нибудь мутью. Она проснулась с ощущением тупой головной боли, с тошнотворным чувством безысходности. Зачем вставать? Куда идти? Все испробовано. Не нужно суетиться, трепыхаться, продлевать агонию бессмысленного существования. Заветная коробочка ждет, она решит все проблемы. Безболезненно и надежно. Будь, что будет: грех, так грех! Она лежала, равнодушно глядя в серый в рассветной мгле потолок, и незаметно снова заснула. Но вскоре Ее опять разбудило сосущее чувство голода. Нехотя поднялась, кое-как умылась. Попила кипятку. И в сотый раз принялась выискивать, что бы отнести „благодетельнице“. Остановилась на комплекте столовых приборов из мельхиора. Из сорока предметов осталось тридцать шесть – по двенадцать вилок, ложек и ложечек. Не хватало лопаточки для торта, щипчиков для кускового сахара, двурогой вилки для мяса и половника – они давно куда-то делись, Буля все сокрушалась по этому поводу. В красивом футляре зияли пустые отделения.

Она тепло оделась, но сразу замерзла, едва окунулась в неуютный, хмурый день: тело охватили неприятный озноб и непреодолимая слабость. Господи, прямо старческая немощь ужасная: ощутимо струится холодный пот по спине, комбинация прилипла к ней, ноги противно дрожат, ослабевшие руки еле-еле удерживают тяжелую сумку с мельхиором. Хотя бы дотащить!

Дорогу преградила знакомая дворняга – сколько лет Она ее подкармливала, баловала чем-нибудь вкусненьким – отощала, бедолага, смотрит с укором и легким презрением: „Что ж ты, чертова эстетка, забыла меня, проходишь мимо с пустыми руками? Не надо мне деликатесов: дай хоть кусок черного хлеба!“ Она виновато отвернулась от собаки и поплелась дальше: „Прости, родная, ничем я тебя не порадую. Сейчас впору тебе делиться со мной“

Уже на дальних подступах к базару все тротуары были оккупированы торгующим людом: самоуверенные, чрезмерно накрашенные девицы „без комплексов“ с импортными длинными сигаретами в ярко наманикюренных пальцах, бойкие старушки, наглые подростки продавали, сбывали, обманывали, обсчитывали, обвешивали – рынок жил по своим законам.

Она остановилась: возле „благодетельницы“ стоял плохо одетый мужчина, явный алкаш – что-то предлагал той. Огляделась: куда приткнуться? – слабые ноги не держали изможденное тело. Вдруг за спиной услышала: „Присядь, милая, отдохни“. Оглянулась: женщина – чуть за тридцать, ее ровесница, поднялась со складного походного стульчика, делает приглашающий жест рукой. Простенько, но опрятно одетая – из тех, что живут на окраинах города, в частных домах, занимаются хозяйством, огородом, держат живность: перед нею – стеклянные банки со сметаной, в чистеньких, беленьких холстинках – творог, брынза.

Благодарно улыбнулась, присела. Женщина наклонила голову, повязанную цветной шалью: „Опять нужда гонит к Прасковье? Зря ты с нею связалась: совести у нее нету. Вишь, клиент у нее – у пьяницы что-то сторговывает. А ведь он из дома вещь стянул, чтобы пропить. И она это знает, а берет. Не по-христиански это. Пьяница последнее у ребенка заберет, лишь бы опохмелиться. Разве можно этим пользоваться? Ведь дома-то у него слезы. Он у дитяти спящего из-под головы подушку выдернет, снесет на базар, отдаст за бутылку. У него в такой момент жалости нет, потому как он больной человек. Я ведь знаю Петьку, что стоит возле Прасковьи. Хороший человек, инженер, а спился. Дома беда, мать почти в гробу уже лежит – болеет, все из-за него, конечно. Жена, бедная, одна работает, да хозяйство содержит, еле-еле с детьми перебивается. А он погибает из-за водки. Себя сгубил, мать, жену, детей губит. Вообще-то он мужик добрый, жалостливый, а как выпивки нет – зверь-зверем. Жену бьет, детей колотит, на мать орет. Руку на мать не поднимает, а нехорошее слово сказать может… – Женщина бубнила, наклоняясь к Ней, горячо говорила, со знанием дела, видно, сама пережила нечто подобное. Слушательница сидела понуро, изредка кивая головой, борясь с тошнотой, подступающей к горлу от близости желтоватого, ноздреватого творога, да цвета слоновой кости густой сметаны. – …пьяного обидеть, что дитя малое – он, ведь тоже не соображает, что делает, он черту душу заложит за стакан вина. А она все берет: у алкоголиков, у старушек – за бесценок. Обманывает всех безбожно. Сколько раз женщины уже с нею ругались, требовали отдать вещи. Деньги ей возвращали за те бутылки, что она их мужьям давала. Такие вещи за бутылку: костюм хороший, вазу хрустальную, одеяло верблюжье …Прасковья никогда не вернула ни одной вещи, ничего, – бессовестная! Ко мне сколько раз подходят алкаши, не соблазняюсь. Я им говорю: „Неси обратно домой, милый. Не грабь детей. Соображай, что делаешь, – преступление совершаешь. А тут я тебя приметила – и ты к ней же. Я давно хотела тебе сказать: не ходи к ней. Хоть и вижу: нет у тебя, видать, выхода. Жалко мне тебя…“

– Возьмите вы у меня. Вот комплект, глядите, – вилки-ложки мельхиоровые…Ведь тоже не возьмете?

– Не возьму, милая. Не могу. Ведь это грабеж – взять, когда у человека нужда крайняя, за бесценок. Прибор-то, видно, дорогой, старинный. У меня и денег таких нет, чтобы его купить, выручить тебя – сама еле-еле перебиваюсь, едва концы с концами свожу, из сил выбиваюсь, как-то выкручиваюсь. Время такое жестокое. Я не очень-то верую, но, думаю, Бог посылает людям испытание: кто заслуживает называться человеком? Наверное, в ужасе, потому что мало таких. Сейчас хорошо живут подлые и нечестные, а хорошим пути нету. Но ты не отчаивайся: придет и лучшее время, наше время…Если выживем…Не обижайся, милая. Не могу я тебе помочь. А за бесценок не возьму, хоть и отдашь, – не божье это дело. Прости, милая, не могу!“

Она с тоской смотрела в чистые, голубые глаза своей ровесницы и казнилась незамутненностью этих глаз: „Еще одна чертова эстетка!“ Хотела подняться, как вдруг Ее взгляд упал на суетливую пожилую женщину, предлагающую проходящим ребятам импортные сигареты. „Не может быть! Господи, как же это? Может, не она?“ Парни, бросив на ходу что-то насмешливое, прошли мимо старухи. Та направилась в Ее сторону. Она вся сжалась, опустила голову, чтобы женщина Ее не узнала. Когда та удалилась, Она торопливо встала, забыв о тошноте, поблагодарила сердобольную ровесницу и направилась к „благодетельнице“ – уже знала, что ту зовут Прасковьей. Алкаш отошел, и Она быстро, не торопясь, отдала Прасковье ложки-вилки за предложенный мизер. Вернулась к ровеснице, купила, так же, не торгуясь, баночку сметаны, полкило творога. По пути взяла булку белого хлеба и побрела домой. Внезапно увидела, что впереди, поддерживая друг друга, шли старик с давешней старухой. Ей стало совсем плохо. Приткнулась к стене магазина и закрыла глаза, ожидая когда пройдет слабость.

Собаки во дворе не было. Она постояла, подождала, но та не появлялась: ушла на промысел. С сожалением оглядела пространство двора и, задыхаясь, стала медленно подниматься по лестнице подъезда. Дома, выложив на кухне продукты и помыв руки, долго смотрела на животворящие дары природы и – странное дело – никого желания есть не ощущала. Изматывающее, преследующее даже во сне, чувство голода пропало. Зато комок тошноты по-прежнему закупоривал горло, не пропуская вовнутрь даже вязкую слюну.

Нерешительно протянула руку, чтобы отщипнуть кусочек жирного творога, и ужаснулась ее худобе, прозрачности пальцев. И опять слезы… А ком все нарастал, ширился, пока не прорвался наружу мучительной, распирающей грудь рвотой: еле успела наклониться над раковиной. Первый позыв прошел, Она ополоснула рот, но горечь не исчезла. Она не решилась бросить еще один взгляд на манящую, густую сметану. С невероятным усилием поднялась с табурета, пошла в комнату Ма, устало прилегла и тут же забылась в неглубоком сне.

Потом так и не поняла: Ее мысли переплавились в сновидение или оно породило воспоминания – все сплелось-слилось, никаких граней между сном и реальностью. Снился-привиделся Анатолий: Ее единственная в жизни любовь. Рыцарь Ее мечты!

До него, разумеется, были и раньше увлеченности, влюбленности, но Она даже не целовалась ни разу, ни с кем. Однажды показалось, что пришла настоящая любовь. На втором курсе их группу послали в деревню, на уборку картофеля. Там она и влюбилась в студента политехнического института. Их тоже привезли на работу в тот же колхоз.

Игорь был старше, учился уже на пятом курсе. Красавчик, умница, белоручка и лентяй. Говоря, что его голубая кровь и дворянское воспитание не позволяют выполнять плебейскую работу, он весьма успешно играл роль русского барина – эдакого Обломова. Несмотря на то, что он явно отлынивал от любой работы, его любили все, кто с ним соприкасался, особенно девушки, – он вмещал в себе море обаяния и расплескивал его, не жалея. Был весьма начитан, обладал легким характером, веселым нравом, завидной коммуникабельностью. Почему он остановил свой выбор на Ней? Быть может, импонировали сдержанность, хорошие манеры, такт, скромность, короче, – Ее стиль, поведение? Видно, не зря старалась Буля – прекрасное воспитание человека, как и отменная порода лошади, видны невооруженным глазом. Возможна и другая причина: Она влюбилась первая. Смущенные взгляды красивой неискушенной девчонки, не сумевшей скрыть свои чувства, льстили его самолюбию, и он решил ответить взаимностью.

Они стали встречаться. Журчание речушки, возбуждающее дыхание живой природы, окружающей их, соловьиные трели, волшебница-луна, звездное небо – классические декорации и атрибуты, необходимые для развития любовного романа, были налицо и к услугам влюбленных.

С Игорем Она и познала сладость первого поцелуя, а испытав такое восхитительное ощущение, недоумевала: раз это настолько прекрасно, зачем Она так долго отказывала себе в удовольствии, лишала себя поистине райского наслаждения? Наивная, доверчивая, Она всей душой открылась навстречу первому большому чувству, потянулась к любимому, как к ласковому солнышку. Сразу и безоговорочно поверила: вот, он – идол, Рыцарь без страха и упрека, - образ, придуманный еще в детстве и дополняемый всю жизнь, оказался реальным. А для Игоря Она была лишь очередной, без памяти влюбленной в него девушкой, одной из многих в бесконечном ряду, ничем из него не выделявшейся: как все те, что были до Нее, и будут после, потом.

Он и вел себя с Ней, как привык, по давно сложившемуся определенному стереотипу поведения с девушкой – по отработанному, проверенному, оправдавшему себя, сыгранному не однажды сценарию.

Неделя, отведенная горячим поцелуям и страстным объятиям, миновала, закончились романтические прогулки при луне, и он затащил девушку на сеновал. Пьяная от любви, от аромата свежескошенных трав, от близости любимого от его поцелуев, Она не совсем хорошо соображала, что происходит, была далека от реальности. Она еще пыталась читать стихи, считать звезды, а он уже умело раздевал Ее – в соответствии со сценарием наступило время второго акта. Она опомнилась, когда была уже почти нагая. Почти, за малым исключением, – это для других. Это было самым большим, непреложным правилом, которое Ей вбила Буля: „Девичья честь – превыше всего!“ Сколько раз Она слышала эту фразу, этот девиз, этот лозунг из уст Були: в разных вариациях, в различных контекстах, во всевозможных интонациях и модуляциях – подкрепленные многочисленными примерами, убедительно доказывающими: кто делал из этого правила исключения, тот дорого поплатился.

Она вдруг пришла в себя. Обнаружила свое тело обнаженным, кроме самого тайного места, прикрытого треугольным кружевным лоскутком, вмиг натянула маеку, вскочила на ноги. „Ты чего? – ошарашено спросил Игорь. – Иди ко мне: я хочу тебя!“ У Нее перехватило дыхание: „Ты даже не говоришь о любви. Ты еще не сделал мне предложения. И потом…Неужели ты можешь допустить, чтобы величайшее событие в жизни человека, великое таинство произошло здесь, в грязном сарае, куда в любой момент могут войти хозяева, вот так – мимоходом – как у животных? – Она уже плакала и сквозь слезы продолжала. – Я представляла все это по-другому“ – „Ты что, чокнутая? Да? Что ты себе представляла? – раздраженно спросил он. – Что навоображала? – Тихая божественная музыка, белые розы, атласная постель. (Буля так описывала свою первую брачную ночь.). – Она с укором взглянула в насмешливые глаза парня. – Как быть с тем, что я не в белом наряде невесты, а на тебе нет черного фрака жениха? Ты, рафинированный интеллигент, хочешь лишить меня целомудрия в такой неподобающей обстановке? Твое воспитание позволяет тебе так поступать? Твоя голубая кровь не протестует против очевидного плебейства? Где же эстетика чувств?

– Замолчи, ненормальная! Что ты орешь? Хочешь, чтобы сбежалось как можно больше свидетелей? – Он встал – чужой, с презрительным, брезгливым выражением холодного лица. – Чертова эстетка! – Торопливо одевшись, пошел прочь. И еще раз, не оглядываясь, бросил с издевкой через плечо – Эстетка чертова!

И все. Исчезла хмельная ночь, пропали пьянящие ароматы, ушла волшебная сказка о красивой, возвышенной Любви. Она рыдала, уже не сдерживаясь, прощаясь с мечтой, расставаясь с иллюзиями. Отточия слез, многоточия вздохов: то, что произошло, явилось первой трагедией в Ее в общем-то благополучном жизнеустройстве, первым ударом в бесконечном ряду ожидающих в будущем. Она настолько тяжело переживала случившееся, что заболела по-настоящему и вскоре уехала из колхоза.

Время, если слепо довериться ему и не мешать его целебному воздействию, - великий лекарь, способный за сравнительно небольшой срок сотворить чудо. К тому же дома лечили и стены. Постепенно боль уходила, обида забывалась. Затем история первой любви, окутанная дымкой горечи, ушла в прошлое.

Уже будучи на пятом курсе, Она встретила истинного Рыцаря. Вернее, все было не так. Никого Она не встречала. Все произошло проще и обыденнее: всякая сказка имеет весьма банальную завязку.

Анатолий Сергеевич был самым молодым профессором института за всю историю его существования – всего сорок пять лет. Лекции его были настолько интересны, что их посещало огромное количество студентов, даже с других факультетов. Нередко он так заводил молодежь, что во время занятий вспыхивали стихийные дискуссии, возникали острейшие диспуты. В горячих спорах, доказывая свою правоту, отстаивая свою точку зрения, Анатолий ощущал приток молодой крови и чувствовал себя помолодевшим, – ровесником своих студентов.

… Анатолий Сергеевич читал лекцию. Студенты, не все, конечно, скрипели ручками. Она тоже старательно записывала премудрости, которые он изрекал. У Нее все конспекты были образцовыми: ни одной лекции не пропущено, записи аккуратные, почерк каллиграфический – одним словом, отличница! Во время сессии Ее конспекты пользовались повышенным спросом – сокурсники выпрашивали попользоваться. Проходя между рядами столов, преподаватель иногда задерживался рядом с Ней, заглядывал в тетради и неизменно удовлетворенно хмыкал.

В жизни любого человека случаются иногда странные вещи: происходит какое-нибудь знаменательное событие, способное изменить его судьбу, а он об этом не знает, не ведает. В Ее жизни тоже случилось подобное чудо: торопливо записывая, она не подозревала, что в этот миг совершается некое таинственное явление – кто-то в кого-то влюбляется. Позже Анатолий признался, что полюбил Ее с первого взгляда и долгое время тайно любовался склоненной над конспектом головкой, ничего не предпринимая. На этот раз он влюбился первым, он Ее выбрал. Она не ожидала изменений в своей жизни и не была к ним готова. Полгода Анатолий проверял свои чувства, а затем без долгих объяснений ушел от жены. Как-то после пары он подошел к Ней, отвел в вестибюль учебного корпуса, усадил в кресло. Сам сел рядом, и все рассказал, признался в своих чувствах. Она страшно стушевалась, чуть не умерла со стыда. Увы, Она не принадлежала к разряду тех отчаянных кокеток, которые не теряются в подобной ситуации, находят выход из самого трудного положения. Она растерялась. Испугалась его напора и натиска, его откровений, его возраста. Она боялась оглянуться, даже поднять голову: казалось, все окружающие насмешливо смотрят в их сторону, обо всем догадываются. А он настойчиво спрашивал: „Я вам нравлюсь?“

Что Она, ошеломленная, могла ответить? Он, конечно же, нравился Ей, но чисто отвлеченно: как хороший преподаватель, как умный человек. Его мужские качества остались незамеченными Ею: не разглядела, не выделяла его мужскую суть. А тут, вдруг и сразу все заметила, выделила, разглядела и уразумела: да, он Ей очень нравится – это мужчина Ее мечты, Ее долгожданный Рыцарь! И удивилась: почему была настолько слепа, что не видела, не понимала этого? Мысли Ее смешались, перепутались понятия и категории, время – все потеряло всякий смысл, все прибрело величайшее значение: полный сумбур!

Она полюбила. Теперь, впервые, по-настоящему! С улыбкой умиления вспоминая свое чувство к Игорю, называла его поздней детской влюбленностью. Анатолий тоже понял, что полюбил впервые и тоже по настоящему. Он уже давно пришел к выводу, что не любит жену и никогда не любил. Он считал: детей не имеется в наличии – проблем нет – сложностей не будет. Фатальная ошибка! Лишь теперь он нашел свою „абсолютную“ женщину! И с чистой совестью отдался на волю своих чувств.

Они словно дети ходили, держась за руки, везде: по улицам, в парках, в театрах, в институте. Будто, лишь приобретя, боялись потерять друг друга в суетном человеческом мире. Не замечали людей вокруг себя, видели только глаза друг друга, тонули в них. Они совсем потеряли голову. Она влюбилась до потери сознания. Были белые розы, звучала божественная музыка. Он сделал ей предложение, Она сказала: „да“.

А люди замечали все и не одобряли их поведения. Информация об их отношениях дошла до его жены. Она гневно встрепенулась. Начались проблемы, возникли сложности, посыпались неприятности. Он: профессор, преподаватель института, член партии. Она: студентка, комсомолка. Стали происходить различные события: грязные анонимные письма, звонки в институт, к Ней домой; созывались партийные и комсомольские собрания, обсуждались отношения «прелюбодеев», осуждалось их поведение. Отношения определялись как „незаконная, случайная связь“, поведение называлось аморальным, позорным, порочащим, недостойным и т.д. Окончательная формулировка протоколов партийного и комсомольского собраний сводилась к следующему приговору: „Объявить строгий выговор с занесением в личное дело. Если правильные выводы не будут сделаны и не последует корректировка поведения в соответствии с Моральным кодексом строителя коммунизма, уволить … исключить!“

Она болела, стыдилась поднять глаза на родных, страшилась выйти на улицу, показаться в институте: такой позор! Деда метал громы и молнии, Будя была в шоке, Ма ужасно переживала.

Анатолий не желал сдаваться, делать выводов и приводить свое поведение в соответствие с чем бы то ни было. В качестве протеста он подал на развод. Он приходил к Ней, его не впускали в дом, он звонил, трубку кидали на рычаг.

Как раз в это время Деда уезжал в Москву на симпозиум. Буля, опасаясь за его здоровье, поехала с ним.

Вероятно, не зря, не случайно им было послано большое чувство: оба заслужили его. Судьбе, видно, было угодно, чтобы их Любовь не умерла. Не желала она несчастливого финала: это было бы несправедливо. Она решила вмешаться в ход событий. Ма срочно послали в какой-то областной город в командировку. Судьба давала им последний шанс.

Анатолий пришел к Ней. Она его впустила. Она была слишком больна и слаба, поэтому легла. Он бледный, с запавшими злазами, стоял перед кроватью на коленях – просил, умолял не отказываться от счастья, перетерпеть, подождать: бороться. Она плакала, отвернув голову. Он присел на краешек постели, взял Ее слабую руку и без конца целовал пальцы, ладонь. Потом словно сошел с ума, – стал горячо и страстно целовать Ее всю: с головы до ног. Она тоже почти потеряла голову. Он лихорадочно шептал: „Пусть это случится сейчас. Я прошу тебя. Это даст нам силы для борьбы. Я люблю тебя! Я хочу тебя! Будь моей …“

„Почти“ вновь спасло Ее. Она не могла принадлежать ему: не время и не место – не звучала неземная музыка, отсутствовали белые розы, постель была не атласной. Она оттолкнула его. Он обиделся, возмутился. Она прогнала его. Он покорно ушел. Навсегда! Из Ее жизни и из института. „Чертова эстетка! Эстетка чертова!“

…Она очнулась от сна ли, забытья ли … Двое стариков … Эта картина стояла перед глазами, не давая покоя, словно тревожа больную совесть. Неужели Она была тогда в чем-то неправа? Неужто, есть Ее вина? В чем? Ма и Буля одобрили поступок девушки, когда Она рассказала о двух визитах. Да, был еще один визит …Его жена явилась сразу после ухода Анатолия. Хорошо, что не застала его. Наверное, выслеживала, но опоздала. Господи! Что говорила самоуверенная, кричаще и безвкусно одетая женщина! Как называла Ее! Какими грозила карами и бедами, тыча Ей в лицо толстые пальцы с ярко-красным маникюром на обломанных ногтях – сосиски, унизанные золотыми кольцами и перстнями. Насколько вульгарна речь! Сколь примитивно мышление! Как жеманны манеры! Серая банальность, мещанка и обывательница, в худшем смысле этого слова. Ей было очень плохо, но Она поняла: он действительно не мог любить эту женщину – такую любить невозможно! И указала той на дверь.

На этот раз слез почему-то не было. Была непонятная, длительная болезнь, была горячка, бывал бред, лишь не было желания жить. Вернулись Деда с Булей, приехала Ма, и все принялись дружно и терпеливо выхаживать больную.

…Как они шли – будто два голубка, невероятно усталые, старые, облинявшие птицы. А ведь он еще не… Постой, сколько же ему? Сорок пять плюс пятнадцать, равняется шестидесяти. Ей тогда исполнился двадцать один год. А сейчас уже... О, Господи!

Так и не случилось в Ее жизни ни белых роз, ни божественной музыки, ни атласных простыней. Так и не дождалась Она своего безукоризненного Рыцаря! Жалеет ли Она о том, что не послала Ей Судьба всего этого? Как знать?! Было ли то чувство настоящим, принесло бы оно счастье им обоим? Сейчас Она думала о прошлом равнодушно. Может, это безразличие объяснялось состоянием Ее души в настоящий момент, крахом всей жизни?

Его вид потряс Ее. Она вспомнила, как несколько лет тому назад Ее подруга Валентина говорила, что у Анатолия был инсульт. Или инфаркт? Она забыла, что именно. В последнее время память Ее часто подводит. Еще ничего, если иногда забываются самые обычные, несущественные вещи, но когда трудно вспомнить что-либо важное из прошлого – становится страшно. Забыл ли Анатолий Ее? Вспоминает? С горечью? С признательностью? Как он прожил эти годы? Счастлив, наверное, не был. Такая женщина не может дать счастье. А шли они дружной, заботливой парой, как нежные, постаревшие голубки.

Хорошо, что Она ушла из его жизни. Сумела бы Она дать ему счастье, настоящее, а не жалкую подделку, какую он уже имел? А ну, как нет? Мучались бы оба, маялись бы. Он: что бросил ту, сделал ее несчастной, а эта нисколько не лучше. Она: что не является идеалом, который он искал, к чему стремился, что ничуть не лучше его жены. Ах, как он шаркал ногами! Немощный старик! И она …торгует! По-видимому, пенсия невелика, все средства тратятся на лекарства. Помоги им, Бог!

Деньги, полученные за ложки-вилки, Она растянула на неделю. Понемногу приучила себя есть. Желудок уже не отвергал и не извергал пищу. Она чуть-чуть окрепла, начала читать. На улицу выходила только за хлебом и молоком. Привыкла к одиночеству, стала страшиться общества суетных , шумных людей.

Прошел март, зазеленел молодой листвой апрель. Однажды Она вспомнила, как любим был в их доме праздник Первомая, праздник весны. Деда с Ма уходили на демонстрацию, а Она с Булей готовили вкусные блюда, накрывали праздничный стол. Тоскливо сжалось сердце: как хорошо тогда было – всем вместе. Как ненавистно и горько одиночество!

Вот уже несколько лет, как отменены многие праздники, не отмечается и Первое Мая. Ну и что! Она, в пику всем, в память о Деде, Буле и Ма отпразднует этот день!

Загоревшись этой идеей, тут же стала прикидывать: что бы продать. В гардеробе висел единственный приличный костюм. Трикотажный. Не тот, в котором ходила устраиваться на работу, – он уже давно продан. Все продано и, либо съедено, либо ушло в уплату за квартиру, свет. Остался этот – самый любимый. Как Она радовалась, когда Ма купила его: золотисто-коричневого цвета, модного покроя, нарядный, – он так шел Ей! А как он нравился Валентине, как она завидовала Ей, как просила-умоляла продать! Стоп! Валентина хотела его купить? Она его купит!

Торопливо, чтобы не передумать (Единственный! Любимый!), сложила его в целлофановый пакет, быстро оделась и поехала к подруге. Плохо, что у той нет телефона: иди, знай, дома ли? А живет у черта на куличках – было бы ближе, да дале некуда! Пока троллейбус тащился через весь город, Она маялась над непростой проблемой: сколько денег взять за костюм? Дорогой, хорошей фирмы, но ведь пару раз одет, но ведь подруга! Решила: Валентина не Прасковья – пусть сама назначит цену. Как бы то ни было, на праздник хватит. Много ли нужно? Кусочек колбаски, немного сыру, одна небольшая селедочка, килограмм картошки. Все очень дорого, на пирожное может не хватить. А вино? Она вообще-то не пьет, но для праздника надо бы хоть немного: налить бы в фужер – пусть переливается в свете люстры, играет хрустальными гранями!

Она накроет стол праздничной скатертью, достанет парадную посуду, мельхиоровые приборы… И осеклась… Скатерти, посуды, приборов не было …не стало …Приказали долго жить…

Валентина выказала такую радость при встрече, что Она почувствовала себя свиньей, так как не ощущала в себе подобного же ответного чувства. Она упрекнула подругу: могла же позвонить с работы. Достала костюм, увидев который Валентина потеряла дар речи, в восторге замолкла, словно споткнулась на ровной дороге. Придя в себя, затараторила: „Я все время хотела позвонить, вспоминала, да все недосуг было. Во вторник совсем уж было решила позвонить, но потом опять что-то помешало. Но я была уверена, что ты не забудешь о моем дне рождения и, как видишь, не ошиблась. Ты ведь никогда не забываешь поздравить меня!“ Уже держа в руках костюм, продолжала: „Но такого сюрприза, такого шикарного подарка я не ожидала. Спасибо, подруга, ты всегда была на высоте! Это я, свинья, могу закрутиться в заботах и не поздравить тебя, что поделаешь: семья, дети. Дай я тебя поцелую! Ты выглядишь – просто прелесть! Только худа уж очень: форменный скелет! Все тоскуешь, переживаешь мамину смерть? Хватит! Думай о себе, дорогая! „Тебе пора устраивать свою жизнь: выходить замуж, рожать детей!“

Потом они долго сидели на кухне, пили чай, вспоминали прошлое. Она поведала о печальной встрече с Анатолием. Позже Она ехала в едва ползущем троллейбусе, сытая и сонная, без гроша в кармане. Значит, праздника не будет. Ладно, она переживет, а дорогие покойники простят. Невозможно после такой встречи, после столь бурных восторгов и настолько горячей благодарности сказать, что костюм – вовсе не подарок. Подруга все же, день рождения. Неловко было разочаровывать. И уже в полудреме, в мыслях мелькнуло: „Чертова эстетка!“

До праздника не удалось ничего продать. Она отчаялась и совершенно упала духом. Вновь голодала, еще больше отощала. Угнетенное состояние было плохим союзником изнуренному телу. Теперь Она почти все время лежала, тупо, равнодушно уставившись в потолок. Читать не было сил: болела голова, тошнило, глаза быстро уставали. Телевизор не включала: не могла переносить бесконечную рекламу продовольственных товаров – рис Анкл Бэнс, пюре Анкл Бенс, куриные окорочка „Союзконтракта“. Даже видя рекламу собачьей и кошачьей еды – „Педи Гри-Пал“, „Ваша киска купила бы „Вискас“, Она не могла держать себя в человеческих рамках: рот наполнялся слюной, желудок болезненно сводило голодными спазмами.

Потом потеряла интерес ко всему на свете, стало все равно, что с Ней станет, что произойдет со всем миром. Есть больше не хотелось. Она обессилела до крайности, все время лежала, безучастная к своей судьбе. Спала. Зато, какие сны Она видела! Целые цветные кинофильмы. О прошлом и будущем: фантастические, сюрреалистические сновидения, видения… Просыпалась, вспоминала, что Ей снилось, вновь проваливалась в сон, видела продолжение предыдущего сновидения – все перепуталось: сон, явь …

Однажды Ее разбудил голос Ма: „Вставай, дочка, сегодня Первое Мая“. Огляделась, не соображая, – Ма рядом не было. Ее голос доносился из кухни. Она хотела встать, пойти на зов, но не смогла поднять свое невесомое тело. Комната, мебель, люстра – все вертелось перед глазами в дьявольском хороводе. А голос все звал Ее, звал… жалобно, тоскливо, безнадежно. Нечеловеческое усилие, еще одно …Она уже на ногах – слабых, дрожащих, вся в поту. Теперь уже что-то кружилось в самой голове, перед глазами все плыло, дыбилось, плясали ослепительно-яркие солнечные блики. По стенке…, по стенке…,препятствие…, шкаф, вот уже прихожая, еще немного …как тошнит! Вот уж и кухня…Ма там не было. Сердце колотилось, словно бьющаяся на берегу рыба. Она с усилием открыла кран, попила воды. В изнемождении села. Жидкость, попав вовнутрь, в пустой желудок, подняла там жуткую бурю. Держась одной рукой за бунтующий живот, другой нащупала табурет, помогла себе сесть. Живот охватило пламя. Выпила еще немного водички. Вроде, стало чуть-чуть легче.

Вдруг вновь услышала голос Ма: он звучал на лестнице. Ах, да! Ма ждет, чтобы пойти на парад. Ее охватило нетерпение, страшное возбуждение. Скорее, скорее! Забыв о слабости, поплелась в комнату, открыла шкаф, что-то лихорадочно натянула на себя, схватила сумку и вышла, захлопнув дверь. Хотела побежать, догнать Ма, но голова опять предательски закружилась. Ее повело в сторону, едва устояла на трясущихся ногах, крепко схватившись за перила лестницы. Не надо торопиться, Ма подождет. Медленно, ступенька за ступенькой, отдыхая, борясь с одышкой, преодолевая тошноту и головокружение, едва не падая, Она спускалась по лестнице, всем своим существом отдаваясь во власть зова Ма…

На улице царила ранняя, но уже зрелая весна. Празднично одетые люди радовались теплу и солнцу. Многие прохожие провожали удивленными и неодобрительными взглядами шатающуюся, расхристанную женщину: „Надо же, так напиться!“ От Нее шарахались в стороны, подвыпившие мужики отпускали в Ее адрес похабные шуточки, а то и крепкое словцо, женщины жеманно поджимали губки, брезгливо передергивая плечиком …

Она шла, не замечая никого и ничего: блуждающим взором искала в праздничной толпе Ма. Ей было плохо, очень плохо без Ма. Раньше Она была скверной девчонкой по отношению к Ма. Надо найти ее и во всем повиниться, покаяться … в том…что…что… Мысл были отрывочны, их осколки не склеивались, а впивались своими остриями в воспаленный мозг, вызывая жгучую боль. Боль до слез, до плача, до рыдания…

– Люба моя, да ты, небось, не допила, – окликнул Ее худой, испитой, небритый мужчина, крепко хватая за руку. – Иди сюда, крошка, сейчас мы это исправим. На, пей. Да ты еле на ногах стоишь, дрожишь. С похмелья? Или замерзла? На, на, пей, вмиг согреешься! – Толпа алкашей вокруг пивного ларька с пьяным интересом, с гаденькими ухмылочками следила за пикантной сценой.

Полуобняв одной рукой за плечи, преодолевая слабое сопротивление, он вливал Ей в рот жгучую жидкость. Задыхаясь и хватая бледными губами воздух, Она повисла в его руках. Мужчина с нетерпением встряхнул Ее. – Давай, любушка-голубушка, глотни еще. Тебе станет лучше, будет очень хорошо. – Под гогот обступивших их нетрезвых мужиков, он вновь запрокинул Ее голову и поднес ко рту бокал с пивом, пополам с водкой. Она безвольно, вытаращив от удушья глаза, сделала несколько глотков. – Молодец! Молодец! Умница! – Мужчина взасос поцеловал Ее. Затем, подхватив под мышки, потащил к столикам под навесом. Там, согнав со скамьи дремлющего дружка, усадил Ее, надежно приткнув спиной к выступающей стойке навеса, удобно устроил безжизненно свисающую на грудь голову. Сам сел рядом, для страховки, поддерживая женщину рукой. Жестом подозвал дружка, поднятого со скамейки: „Принеси еще один коктейль, возьми и себе. Добавим и пойдем домой, поможешь отвести любушку, может, и тебе обломится, если будешь послушным. Усек? На рваные. Мигом!“

Она начала подавать признаки жизни: подняла голову, явно ничего не соображая, огляделась вокруг замутненным взглядом, потом уставилась на небритого: „Толя…“ Он захохотал, звонко чмокнул Ее в щечку и громко сказал подошедшему дружку, держащему два бокала с мутным, желтоватым напитком: „Гляди, узнала! Краля ты моя, долгожданная! Где же ты ходила-бродила, на свиданку опоздала?“ Взял свой бокал, попробовал, вновь всхохотнул и жадно припал к напитку. Когда жидкости осталось менее половины, он повернулся к сидящей истуканом женщине: „Давай еще чуть-чуть, и папаша отведет крошку бай-бай. Открой ротик, любушка! Вот-вот, еще, молоток! Вася, отдай емкости и мигом сюда! Она в кондиции! Мигом!“

Обхватив женщину с двух сторон, они потащили Ее в какой-то захламленный двор, потом в обшарпанный подъезд, долго стучали в облезлую дверь, которую, наконец, открыл всклокоченный, сонный и тоже заросший седоватой щетиной, неопрятный мужичок. Он ахнул, суетливо помог ввести Ее в дом, похотливо осклабившись, указал на раздрызганную тахту, покрытую рваным, грязным хламьем. Она безучастно опустилась на вонючую постель.

Она не оказывала никакого сопротивления, пока Ее раздевал худой, похотливо похохатывающий „Толя“, почти не почувствовала боли, когда он торопливо и грубо насиловал Ее, даже не поняв, что Она была девственницей. Она не осознавала, что с нею делают эти чужие люди в незнакомой загаженной квартире, на грязной, убогой постели. Это продолжалось долго, бесконечно долго.

В какой-то момент ее вырвало. „Толя“, выругавшись, выскочил из квартиры. Вася, поспешно поправляя брюки, последовал за ним. Она пришла в себя. С ужасом посмотрев на суетливого мужика, рванулась с криком „О, нет!“ – из его рук. Он выпустил Ее. Пошатываясь, Она стояла, поправляла на себе остатки одежды, осматривая затрапезную комнату, не понимая, где остальные вещи. Мужик кинул Ей юбку. Дрожащими руками, задыхаясь, Она надела ее, натянула на непослушные ноги туфли, чуть не упав при этом, и поплелась к выходу. У двери мужик всучил Ей сумку, которую уже давно обшарил в поисках денег. И вытолкал вон.

На улице Ей стало легче. Она осознавала себя, понимала, что с Ней произошло нечто ужасное, после чего жить невозможно.

А дальше все Ее действия были подчинены этой сверлящей, целеустремленной силе: жить нельзя! Каким-то образом Она отыскала выход со двора, нашла дорогу домой, благо он был недалеко. Сумела открыть дверь своей квартиры. Та же всемогущая сила повела Ее в комнату Ма, заставила взять заветную коробочку, толкнула на кухню. С маниакальной обреченностью, торопясь и захлебываясь водой, Она глотала, жевала и вновь глотала разноцветные дражинки. Наконец, не осталось ни одной …

Только теперь Она сняла туфли, пошла опять в комнату Ма, легла и утомленно вытянула истерзанное тело, уставшее от жизни. И почти тот же час умиротворенно уснула.

Конец, как Она и предполагала, был легок и безболезнен. В последние земные мгновения Ее окружали любящие люди: Деда, Буля, Ма и Анатолий, молодой и красивый Рыцарь, мужчина Ее мечты. В заключительных аккордах жизни Ей слышалась неземная музыка, а в грезах, уносящих ввысь, Она видела белые-белые розы и белоснежное брачное ложе. Никто не посылал Ей вдогонку: „Чертова эстетка!“