Когда дети, розовощекие, прыгучие и тонконогие, утянутые в узкие гольфы, убегали в школу, выскакивая в дверь, словно сквозь волшебное окно в мир волнительных приключений и колышущихся, словно волны воздушного океана над их головой, фантазий; когда утекал на работу черный муж, укрывшись от этого же океана фантазиенепробиваемой шляпой и предусмотрительно затянув свою шею галстуком, дабы уберечься от глубоких живительных вздохов окружающей благодати, - утекал по скользкому туннелю, ведущему в работо-болото…

Стремительно приближалась, летела в лицо - захлопывалась, обдавала ледяной волной сухого равнодушного воздуха, дверь.

Ушли.

 

Он прятался за дверью… Стоял, улыбаясь, лукаво и вопрошающе. Тонкий, гибкий и всепонимающий. Всепрощающий. Безразмерно обволакивающий и ласковый. Мягкий и упрямый. Протягивал теплую руку и легонько сжимал мою ладонь. И от этого прикосновения наполнялась легким воздухом голова, тянулась в небо, словно воздушный шарик с ярмарки, и медовая нега раздувалась в груди, набухала, словно водяной поток, и бестелесное тело мое улыбалось каждой клеткой, и рождались в клетках бусины, катались и переливались розовые и голубые жемчужины. И не сцеплены были наши пальцы, но едины были помыслы и движения. Он велел включить музыку, и она звучала. И раскручиваемая его невидимой бечевой вертелась я, словно волчок, и в танце облачалась то в яркие летящие одежды, то в скрипучие кожаные костюмы…

 

И когда сломался скользкий туннель, и, серый муж, как обычно, скользнул по утру, но труба унесла его навсегда в невозвратное озеро боли; когда улетели на свои планеты дети, благоухающие, словно генносконструированные букеты, прикрыв легкими рубахами впившихся в их спины и животы синих чернильных пауков, - полетела в лицо дверь, захлопнулась, ударилась в ноготке от моего носа… Он все также стоял за дверью. Немного постарел, помудрел и улыбаться стал чаще и блаженнее. И все так же крутил меня как волчок, и все так же летали мои парчово-перламутровые одежды и катались в клетках жемчужины, словно глазки щенков в старых открытках. И наливал он мне потрескивающие пузырями ванны, и велением судьбоносного щелчка его пальцев возникали в моих руках волшебные книги и разверзались они, словно карамельно-шоколадные орхидеи, и неведомая сила поднимала меня в воздух и, зависнув на два вздоха над диваном, - со вторым судьбоносным щелчком пальцев - опускалась я в воронку цветка, ввинчивалась в нирвану чужих жизней и любвей, на пути лишь слегка испачкав шоколадом полы парчовых одеяний…

 

И когда дети заводили кашляющие маслом моторы: теплые, мягкие и гладкие сахарные дети; смотрели снизу вверх коровьими глазами на край моей пропасти и на меня на краю, увозили своих утянутых в узкие гольфы прыгучих, розовощеких детей, запрыгнувших в родительские фиатойоты – свои быстроходные межпланетные и подводные колесницы с невидимыми умелыми экипажами.

И закрывалась дверь… И он все так же стоял за дверью – мой секрет, мой развратник, мой друг, мой герой и затейник - мой господин: Одиночество.