Я закрываю глаза, и вижу двор, в котором родилась: вытянутый эллипсом участок земли, окаймленный восьмью двухэтажными домиками, на четыре семейства каждый, с небольшой хордой каменного забора, увенчанного тяжелыми металлическими воротами, ведущими на короткую, обсаженную могучими деревами, улочку. Мой двенадцатилетний брат, Ник, измерил площадь двора, свободную от застроек, получилось по длине двести семьдесят два „мужских“ шага, по ширине – сто тридцать. Ник подсчитал, что на этом жизненном пространстве ютилось сто двадцать восемь человек. „Если в праздники к каждой семье приходит хоть один гость, – деловито сообщал он, – то прибавь еще тридцать два. Итого: сто шестьдесят человек. Ты видела когда-нибудь наш двор пустым? Потому что правильно говорит Швыряйло: у нас – перенаселение“.

Двор, действительно, никогда не пустовал. Возле каждого дома стояли разнокалиберные столики под разномастными навесами – в теплое время года хоть за одним из них непременно обедали или принимали гостей, играли в домино, карты, лото, гладили, учили уроки, чистили рыбу, картошку, чинили одежду, обувь, вязали, шили. По вечерам были заняты все столы: за одним чинно ужинали, за другим шумно выпивали мужики, там играла музыка, здесь сплетничали бабы. Орда неуправляемых детей всех возрастов и национальностей вертелась вокруг взрослых, внимая пересудам, анекдотам, скандалам и изощренному мату, – всему, что не предназначалось для незрелых ушей. С детства впитывали юнцы образ жизни и взаимоотношений родителей, чтобы затем, достигнув их возраста, снести тех на кладбище, а самим занять место за расхлябанными столами, и с молодой энергией и малыми переменами, продиктованными временем, копировать и воспроизводить усвоенный эталон бытия.

При такой открытости жизни и многочисленности жильцов поводов для раздоров хватало, но этнических или межнациональных распрей почти не бывало, хотя, по данным Ника, во дворе проживали представители одиннадцати национальностей. Мы, дети, вообще не интересовались национальной принадлежностью своих товарищей и ровесников, в нашем лексиконе слово „нация“ начисто отсутствовало, я не помню и в своей семье разговоров на эту тему. Единственное, что было известно всем, и это удивляет меня и сейчас, – три семейства принадлежали к „избранному Богом народу“– еврейскому. Вероятно, в силу их обособленности, несколько отличных от исповедуемых, соблюдаемых большинством соседей, обычаев, кухни, вероисповедания.

В одной семье, совершенно нетипичной для евреев, росла героиня моего повествования – красавица Лизетта. Взрослое население двух других семейств –Розенфельдов и Гершгориных – обсуждали жизнедеятельность Лизиной матери, Фаины, говорили о ней, что в семье не без урода, относились к ней высокомерно и презрительно, жалели ее детей. Их было у Фаины пятеро – „по краям дочери, в серединке – сыновья,– горделиво произносила она в бесшабашном подпитии, – все от разных отцов“. Трое старших уже самостоятельно зарабатывали на жизнь – кто где пристроился, двое младших были школьниками. Лизка, последняя – „поскребыш“ – ходила в восьмой класс.

Во всю свою дальнейшую жизнь я не встречала девочки прелестнее, привлекательнее и симпатичнее. Необычность ее красоты признавалась всеми и была неоспоримой. Ни у кого более я не видела настолько нежной и белой кожи, таких лучистых, ярко-зеленых глаз, столь изящно очерченного, небольшого рта с пунцовыми, пухлыми губками. Но главное богатство Лизетты состояло в необычайной красоты рыжих волосах – тяжелом водопаде золотисто-медных прядей, волнами змеящихся до пояса. Обладай девушка только своими чудесными волосами, и то мимо никто не прошел бы равнодушно, а тут еще огромные сверкающие изумруды, обрамленные густыми, мохнатыми ресницами каштанового цвета, мраморная белизна кожи, нежный овал юного лица, миниатюрная, ладненькая фигурка – восхитительная статуэтка, притягивающая-приковывающая всеобщие взоры. Даже я невольно любовалась ею – в том-то и весь парадокс, ибо она была моей соперницей, хотя так никогда и не узнала об этом.

Объект моих тайных вздохов – десятиклассник Ромка Гершгорин, также не ведающий о моем чувстве, отдавал Лизке очевидное и явное предпочтение перед всеми девчонками н двора и школы. Я считала преимущество Лизы, при всех ее прелестях, передо мной - временным, ибо я училась только в первом классе и была уверена, что к тому сроку, когда буду взрослой, я непременно стану непревзойденной красавицей. Лизка же будет дряхлой старушкой, и ее белые, ровненькие, мелкие зубки – предмет моей жгучей зависти, ибо у меня менялись молочные зубы, – выпадут, она облысеет, как моя бабушка.

В Ромку я влюбилась случайно. Все в нашем дворе знали, что он дружит с Лизой, – они были очень подходящей парой. Раньше я охотно признавала это и была в восторге от того, что они жили рядом, иначе могли бы никогда в жизни не встретиться, а ведь без сомнений, были предназначены друг для друга. В этих словах заключается мнение многих взрослых соседей, которое я тогда полностью разделяла.

Ромка, по прозвищу „Ромео“, был очень высоким, страшно худым и вызывающе красивым парнем: черные вьющиеся волосы, черные глаза и бледная кожа. Жена мясника Кобелина – дама, перед которой все заискивали, хотя за глаза звали Кобелихой, безапелляционно заявляла, что она бывает в театрах, сидит в ложах, так вот, Роман – действительно копия шекспировского Ромео, а затем заносчиво добавляла, что ее Петр в молодости был даже красивее Ромео. Я ей никогда не верила, потому что часто убеждалась в том, что она врет. Услышав подобное святотатственное заявление по отношению к Ромке, я даже прыснула в кулак: во, дает! – лысый, невероятно толстый, багроволицый мясник – красавец!

Первого сентября десятиклассники провожали первоклашек в классные кабинеты. Было так торжественно и парадно! Нам сказали много хороших слов и напутствий, затем каждую заробевшую малявку взял за руку кто-нибудь из выпускников, и повели нас в предназначенные нам классы. Я еще раньше помахала Ромке букетом астр, чтобы он заметил меня, хотя я еще не была влюблена в него: просто, соседи, да к тому же он был такой нарядный и красивый, что мне ужасно захотелось, чтобы именно он шел в паре со мной – пусть бы позавидовали остальные девочки! Он улыбнулся, подошел ко мне и взял мою руку. Наверное, в это мгновение и произошло нечто – между нами проскочила искорка: от него ко мне. Вроде электрического разряда.

Потому что в тот момент, когда он у порога школы сильным рывком высоко поднял меня и посадил к себе на плечо, я чуть не заплакала от избытка чувств – я поняла, что люблю его. Это был миг озарения: я осознала, что ни у кого на свете нет такой широкой, искренней улыбки, таких сильных, мускулистых рук, таких ласковых, добрых глаз. Меня сразу осенило, почему его любит Лизка, и с тех пор она стала моей соперницей, хотя, справедливости ради, надо отметить, что я по-прежнему отдавала должное ее красоте, лишь пришла к выводу, что она не так уж сильно и подходит ему.

Ник готовился стать разведчиком – он развивал в себе способность собирать информацию, накапливать, систематизировать, анализировать, вырабатывал в себе выносливость, стойкость, учился выслеживать „врага“, читать следы, по деталям воссоздавать целое, соединять разрозненные события и факты в логический ряд, приобретал еще многие другие качества, необходимые для работы в тылу врага. Он знал чуть ли не наизусть всего Конан Дойля, изучил и усвоил методы дедукции Шерлока Холмса и стал его ярым последователем. Очень часто он утомлял меня всевозможной шпионской ерундой, тем более, что мои интересы лежали совсем в другой плоскости, замучивал требованиями „работать в паре“ – в разное время я бывала то „парашютисткой“, то „радисткой“, доводил до изнеможения, заставляя выслушивать нудную белиберду относительно найденных окурков, обнаруженных отпечатков пальцев, подошв и т.д. Найдя четкий след ноги, он пытал меня: чей? Не добившись толкового ответа, категорично изливал на меня исчерпывающие сведения: называл соседа или его гостя, кому принадлежали отпечатки, размер ноги, возраст человека, его физические недостатки, вес, а также наклонности характера. То же самое происходило и с окурком – он со знанием дела рассуждал о характерном прикусе, о сорте, марке табака, о названии сигарет или папирос. Не дай Бог, усомниться хоть в едином слове в его компетенции! Он любого человека довел бы до истерики своими выводами, анализом и доказательствами. Чтобы он отцепился, я делала вид, что верю ему безоговорочно, всегда соглашалась с его логическими умозаключениями. Как будто я могла проверить их или доказать их несостоятельность!

„Работать в паре“ – означало еще и подстраховывать Ника, стоять на „шухере“. Ник говорил: на посту. Как только я влюбилась в Ромку, я предложила Нику новый „объект“ для наблюдения. Он с энтузиазмом согласился. И тут же выработал „легенду“: Ромка и Лизка только притворяются влюбленными, разыгрывают роль для прикрытия основного занятия – на самом деле он итальянский шпион, засланный Муссолини, пособником Гитлера, в Советский Союз – для сбора информации о нашей боеготовности, необходимой, якобы для, спасшегося фюрера, чтобы развязать новую „победоносную войну. Это такая версия была – вроде нам известны планы немцев, и во что бы то ни стало необходимо обезвредить врагов на нашей территории.

Мне было все равно: лишь бы побольше знать о „шпионах“ – Ромке и Лизке, поэтому я с удовольствием помогала Нику выслеживать „фашистских наймитов“, незаметно „вести“ их, подслушивать их разговоры, фиксировать время встреч и расставаний. Ник зашифровывал добытые сведения и посылал донесения в Центр. Однажды он сказал, что Батя посылает агенту Мате Харе благодарность за проявленные находчивость и мужество. Я обиделась и на Центр, и на Батю, и на Ника и за мат и за харю, и отказалась впредь сотрудничать и выполнять дальнейшие поручения. К тому времени я знала о Ромке и Лизке все, а игра в шпионов, сколь бы она ни была интригующей и захватывающей, мне надоела. Тем более, что я совершила поступок, противный детской незамутненной душе. Обычно в канун Нового года дворовые дети ходили по квартирам и поздравляли с наступающим праздником соседей, а после – в Рождество – колядовали. Так было и в том году. 31 декабря мы с Ником обошли всех «дворян». Остались Гершгорины. Дверь в их квартиру была неплотно прикрыта, но на стук никто не отозвался. Видно, вышли на минутку. Мы зашли. На наш зов отозвалась невнятным бульканьем Ада, видимо, приветствуя нас. Ника привлекли фотографии на стене гостиной, а я, волнуясь и трепеща, поспешила в комнату Ромы. На столе, среди тетрадей и книг, лежала открытка – в два сложения. Я узнала почерк Лизы и, не думая, спрятала открытку в карман куртки. Дома, прочитав наивные стихи Лизы, я нашла их гениальными. Я помню их и сейчас.

Говорят, под Новый Год исполняются мечты!

Верю: так произойдет – коль едины я и ты.

Задумай желанье, любимый!

И верь, что оно – исполнимо!

Скажи мне – своей невесте:

«Мы будем, любимая, вместе!»

И я загадаю тоже.

Услышь нашу просьбу, Боже!

Мы будем вместе, любимый!

Пусть будут мечты исполнимы!

Способность Лизы писать стихи вызвала новый приступ женской и человеческой зависти: она во всем превосходила меня – потому Роман и отдавал ей предпочтение.

Переписав текст в новую тетрадку, я где только могла – вставила в стихи два имени:

свое и Ромео, свято веря в магическую силу и чудодейственность предновогодних пожеланий.

Ник на кухне пил молоко. Мама стояла у плиты. Папа читал газету.

- Пойдем к Гершгориным. Они, наверное, уже дома, - позвала я брата.

- Зачем? – Папа недоуменно пожал плечами. – Они отмечают свои праздники.

- Что ты говоришь? – запальчиво возразила мама. – Советские евреи исповедуют и свои, и христианские обычаи…

- Откуда ты выкопала такую национальность : «советский еврей»? – насмешливо спросил папа.

Я и Ник незаметно выскочили из дома. Гершгорины встретили нас приветливо: все

атрибуты наступающего праздника были налицо – нарядная елка, накрытый стол.

Нам предложили чай с вареньем и очень вкусным печеньем. Впервые я была рада отсутствию Ромы. Я попросила разрешения зайти к Аде, и по пути к ней, быстро зайдя в комнату ее брата, положила открытку на место. Никто не узнал о моем проступке, но чувство вины во мне с годами не только не уменьшалось, а, напротив, - возрастало в геометрической прогрессии. Всю жизнь я казнилась и каялась, что совершенный мною (по сути – воровство!) грех стал в дальнейшем причиной негативных последствий (так виделись мне произошедшие позже события).А жизнь, между тем продолжалась. Время бежало…

В школе Ромку и Лизку прозвали „Ромео и Лизетта“, прозвище перекочевало и в наш двор, и прижилось и там, и здесь. Ромео уже заканчивал школу, шли выпускные экзамены, Лизетта тоже сдавала экзамены за восьмой класс. Ее два экзамена были уже позади, и теперь она болела за друга. Я видела, как он выходил из школы, улыбаясь, показывал ей растопыренную пятерню, подходил к ней, долго смотрел в ее русалочьи глаза, затем брал за руку и они уходили. Как я завидовала ей! Я помнила ощущение, испытанное мною, когда он первого сентября взял мою руку, электрическую искру от его прикосновения, тепло его руки. Каждый раз, когда они были вместе, я представляла что именно Лизка сейчас чувствует, воображала, что это мне он глядит в глаза и улыбается, и умирала от зависти и ревности.

Меня радовало одно: благочинная еврейская семья Гершгориных весьма неодобрительно смотрела на Ромкино увлечение Лизкой. Из собранных Ником разведданных – однажды вечером он просидел под их столом, накрытым низко свисающей клеенкой, где собралась вся родня Гершгориных на совет, целых три часа! – выходило, что Ромкино семейство усиленно ищет выход из создавшегося положения: как разорвать порочащую их честное имя, недостойную „связь“. Среди прочих предложений большинством голосов была поддержана идея увезти влюбленного Ромео в Одессу, к дяде, чтобы он там поступал в мединститут.

Насчет медицинского – дело было решенное: у Ромки была больная сестра двадцати пяти лет. Она была ненормальная, не умела разговаривать, невнятно что-то бормотала, брызгая слюной, изредка впадала в буйство, а вообще была безобидной и полусонной, вялой. Страшно любила отца и Ромку, и он, еще в детстве, поклялся, что станет врачом и вылечит ее. Швыряйло, когда напивался, орал, что таких идиотов невозможно вылечить, что у жидов-нехристей существует противоестественный обычай – жениться на родственницах, отчего рождаются дебильные дети. „Видишь ли, они свою, иудейскую кровь боятся разбавить испорченной кровью другой нации, – с пьяной обидой кричал он. – Не дай Бог, попадет капля русской или хохляцкой крови! Иуды, проклятые! Да им благодарить надо славян за то, что мы очищаем их заплесневелую кровь, улучшаем их породу!“ Трезвый Степан говорил дяде Шуне: „Извини, друг: жена сказала, что я тут вчера опять выступал. Не обращай внимания! Ты же знаешь, что я так не думаю, – вино мозги мутит“. Ромкин отец и виду не показывал, что обижен и оскорблен, прощал антисемита. И Швыряйло, опять же, по трезвости, уважительно подмигивал соседу –учителю, Василию Кирилловичу: „Что за выдержка у евреев? Я бы на его месте давно мне рыло набил ими хотя бы плюнул в морду! А он терпит мое пьяное хамство“. Через неделю, набравшись вдрызг, он вновь обхаивал все еврейство в целом и Иуду в частности.

Ник сообщил мне, что дядя Шуня как-то, пожав плечами, грустно сказал: „Я его понимаю: жизнь плохая, а правительство ругать нельзя, – он нашел мальчиков для битья: евреев. Надо же иногда пар выпускать, душу потешить, злобу излить, расслабиться! Я не обижаюсь – мы привыкли. Пусть говорит, что хочет, только в драку не лезет, не бьет. Не надо погромов! А слова … Вообще-то он мужик неплохой, несчастный только“. Мне было жалко и дядю Шуню и дядю Степу, действительно, незлобивого, но загнанного жизнью человека, обремененного большой семьей.

За этой малостью и редкостью, все население двора жило чуть ли не по-родственному: секретов не таили, беду, горе и радость не скрывали – любое событие, известие, тут же становились достоянием всех жильцов, мигом облетали всех соседей. На еврейскую пасху весь двор хрустел мацой, на христианскую – объедались сдобными куличами и крашеными яйцами. Ввиду интернационального состава словарный запас каждого жителя нашего „улья“ значительно расширился и обогатился за счет взаимопроникновения языковых заимствований. Я и сейчас употребляю слово „гармидер“, „рейвы“, если хочу выразить крайнюю степень беспорядка в доме, не могу найти в русском языке синонимов словам „родычаться“ или „кортыть“, то есть: 1 – поддерживать родственные отношения ( как длинно, невыразительно и официально!); 2 – подмывает сделать что-либо, сильно хочется (очень отдаленно по значению и не точно по смысловой окраске!). Прошли годы, я, к сожалению, многое забыла из нашего дворового диалекта, который, разумеется, можно рассматривать как чудовищную, варварскую смесь испоганенных языков, как вульгаризацию их, но насколько он был колоритен и понятен всем, как сближал народ-сообщество двора – „дворян“, как говорил тот же Швыряйло.

Я увлеклась. А между тем, во дворе произошли события, казалось бы не связанные между собой, тем не менее, сыгравшие немаловажную роль в нашей истории. Сначала дядя Шуня увез-таки Ромку в Одессу, к брату. Я с Ником были незримыми свидетелями расставания Ромео и Лизетты. Оно происходило в дальнем углу двора, за поленницей мясника-Петра, и было таким грустным! Печальная Лиза едва не рыдала, мне было ужасно жалко обоих, и я тихонько, чтобы Ник не заметил, плакала, виня во всем себя. Они молчали. Потом Ромка стал рассказывать что-то забавное, Лиза повеселела. Они смеялись. Затем она вновь вспомнила об его отъезде и опять опечалилась, а он начал ласково нашептывать ей что-то приятное – слышно не было: наверное, давал слово помнить и любить, обещал вернуться, клялся в верности. Это потом мне Ник объяснил, что так поступают все влюбленные перед предстоящей разлукой.

Внезапно я стала четко различать каждое слово, потому что взволнованная Лиза говорила громко: „Рома, ты веришь, что Шекспир не придумал, не сочинил трагедию „Ромео и Джульетта“, что эта история в самом деле произошла?“ Он что-то тихо ответил. Лиза горячо, не сдерживая голоса, спросила: „А ты тоже умер бы, если бы я умерла?“ Его ответа я вновь не расслышала. А Лиза опять: „Смерть не выбирает – умирают и молодые. Ответь на мой вопрос! Ты умер бы?“ Тут я отчетливо разобрала его ответ: „После твоей смерти я не прожил бы и дня. Клянусь тебе нашей звездой! Смотри, как она хорошо видна, как ярко сияет. Видишь? Она слышит наш разговор – она будет свидетелем моей клятвы. Ты веришь мне? Я без тебя не смогу жить. Но мы оба будем жить долго-долго! Мы же загадали желания под Новый год! Они исполнятся! Я обязательно вернусь!“ Тут уж Лизетта не удержалась и опять заплакала. Я тоже обливалась слезами. В это время мама позвала нас домой, и конца свидания-прощания мы не видели: пришлось потихоньку, как настоящим шпионам, выбираться из-за поленницы. Дома я все еще хныкала и капризничала, а Ник презрительно щурился, объясняя мне, что Ромка говорит всю эту чушь ради Лизки – он знает, что девчонки обожают всякие сентиментальности. На самом деле Рома и не подумает умереть вслед за Лизкой. Он вообще, скорее всего, не вернется к ней, женится в Одессе и забудет глупую Лизетту. Такая перспектива меня испугала: во искупление своего греха – я была согласна, чтобы, пока я вырасту, Ромка дружил с Лизкой, лишь бы вернулся домой, – я же его любила, и в своих мечтах придумала совсем другой конец этой истории. Я наговорила Нику грубостей и три дня не разговаривала с ним: наказывала за цинизм и жестокость. А между тем, будущий чекист оказался очень дальновидным и прозорливым…

Если первое событие было для двора прозаичным и банальным житейским ходом умудренного жизнью дяди Шуни, то второе оказалось настолько фантастически-невероятно-нереальным, что все „дворяне“ только диву давались и недоверчиво разводили руками. Случись подобное в любой другой семье, событие было бы тоже удивительным, но было бы воспринято как долгожданная награда за достойную жизнь. На этот раз Фортуна улыбнулась беспутной Фаине, вернее, ее старшей дочери Еве, и это вызвало неприятный шок у окружающих, привыкших упиваться с сострадательной миной многочисленными ударами Судьбы, которыми та, якобы, мстила легкомысленной женщине. Народ не любит удачливых и счастливых – выказывает подобострастие и почтение, заискивает и лицемерит, но едва переносит, с трудом пережить может рядом с собой баловня Судьбы. Другое дело – невезучий! Тут можно и унижением насытиться и себя почувствовать не совсем последним, ибо вот он – совсем уж плох, дальше некуда! Здесь можно и жалость мизерную в душе наскрести, да благодарностью огромной упиться.

К Фаине относились презрительно-снисходительно, благонравные „дворянки“ осуждали ее, детей жалея. Иногда по вечерам, когда „дворянское собрание“ было представлено большинством жильцов, они подзывали кого-нибудь из младших чад беспутной мамаши и показушно вручали им обноски со своего отпрыска. Поздно вернувшаяся Фаина наутро громогласно заявляла, что не нуждается в милостыне и подачках и демонстративно выбрасывала какую-нибудь тряпку на мусорку. Но „дворянки“ уличили ее в хитрости: она выкидывала не то, что накануне дарилось, – вскорости „подарок“ обнаруживался на одном из детей нищей, но гордой Фаины.

И вдруг ей такое везение! Ее дочь выходит замуж за богатого француза. Не просто за какого-то занюханного иностранца – негра или кубинца, а за настоящего француза, да еще чуть ли не миллионера. Фаина утверждала, что он миллиардер, но „дворяне“ прекрасно понимали ее невольное заблуждение: „Конечно, – говорила Кобелиха, – на фоне ее беспросветной нищеты и сто рублей покажутся миллионом!“ Как бы там ни было, а жених завалил оборванное семейство Фишеров небывалыми подарками. Каждый день он появлялся на невиданной машине, ради которой с трудом открывали скрипучие, заржавевшие ворота, въезжал во двор и подруливал к обшарпанному крылечку. Открывал все дверцы и багажник машины, и изумленные „дворяне“ могли воочию убедиться, что она битком набита коробками и свертками в фирменной упаковке магазина „Березка“.

Жениха звали Анри. Он неловко чувствовал себя под пристальными взглядами соседей перенаселенного двора: когда раздавался скрип открываемых ворот, все население, которое имелось в наличии на данный исторический момент, высыпалось из „ульев“ наружу, движимое жадным любопытством, и бесцеремонно толпилось вокруг заморского гостя. Французу было слегка за сорок, был он невысок, худощав и черноволос. Его заурядная внешность, природная застенчивость, простота манер и демократичность обращения с людьми, отсутствие амбиций – все засчитывалось ему в минус в глазах публики. А вечером событие комментировалось и обсуждалось на общем собрании – возле огромного стола Кобелиных, вокруг которого стояли длинные скамьи или в „кулуарах“–каждая семья за своим столиком. Дебаты сводились, в основном, к горячим выступлениям двух оппонентов – признанных авторитетов: громогласно вещающей, изрекающей истины в последней инстанции, Кобелихи, и возмущенным, пьяным выкрикам неугомонного Степана. Гонористую бабу народ не любил, хотя вынужден был скрывать свою неприязнь и антипатию – есть всем хотелось, а без ее ведома Петр не осмеливался дать хотя кусочек мяса даже чужой собаке. Если бы возникла проблема, кому кинуть кус мяса: голодному нищему или их откормленному псу Рексу,– амбициозная баба ни секунды не маялась бы угрызениями отсутствующей совести. Мясо сожрал бы кобель, ибо, не имея детей, более всего на свете любила она своего Рекса. Когда разжиревшая собака выходила гулять в сопровождении толстых, как две откормленные свиньи, хозяев, Степан непременно восклицал: „Приветствую семью Кобелиных“, и те ни разу не заметили подтекста и иронии в его словах.

Сейчас мадам с красным от уязвленного самолюбия лицом, непререкаемо цитировала плоды усилий зачаточного своего мозга: „Что-то не похож он на миллионера. Вон мой Петр – сразу видать: фигура! Представительный, дородный, держится с достоинством, не каждому руку подаст. А какие люди ему кланяются! Он знает, как себя вести! А этот плюгавенький, суетливый: в нем никакой гордости и антуражу. Хоть и при деньгах. Может, международный вор? Я не спорю, Ева – симпатичная девушка. Но чтобы родниться с такой голью и рванью, – надо себя не уважать. Неужто не мог приличную девушку во Франции найти?“

Степан орал, перебивая ее, брызгая слюной: „Да, французик, Андрей, по-нашему, простой мужик, не то, что твой кобелина – большая шишка на ровном месте! Завтра его выгонят из мясника, и он – пустое место! А этот знает, как надо себя вести с рабочим классом – без гонору, а с капиталистами он – не боись! – круто разговаривает. Зачем ему перед нами выпендриваться? А насчет Евы ты не трепись! Она настоящая красавица и достойна миллионера. Значит, там таких нет! Ты же от зависти готова лопнуть, да от злости! Ах, тебе бы на Евино место, а? Да только – шиш! – ты ее ногтя не стоишь!“

– Да, истинная Суламифь! – добавлял знаток женской красоты и мифологии старик Розенфельд.

Как бы там ни было, а щупленький Анри сумел преодолеть десятки запретов и препонов, мотался между двумя странами, оформлял документы и визы и увез-таки Еву во Францию. С тех пор и Фаина зажила по-человечески, с ней „дворяне“ даже начали здороваться: престиж ее поднялся, авторитет вырос.

Лиза, закончив школу, тоже поступала в мединститут, но не прошла по конкурсу и ограничилась медучилищем. С первого же курса все народонаселение двора стало обращаться к ней с разными просьбами: кому поставить банки, кому необходимо сделать укол, тому массаж нужен, – она никому не отказывала.

Лиза чуть-чуть подросла, слегка похудела, красота ее обретала зрелость. Я часто заговаривала с ней во дворе, иногда расспрашивала о Романе. С каждым годом ей приходило все меньше писем из Одессы. Может, поэтому она с убывающей охотой беседовала на эту тему. О том, что весточки приходят все реже, я знала от Ника, который по-прежнему владел всей информацией. Он предложил даже знакомить меня с их содержанием, но я с негодованием отвергла его помощь. Я и без того была виновата перед Лизой.

С течением времени я перестала испытывать к ней неприязнь, а отношение к нашему общему „герою“ стало приобретать отрицательную окраску. По моему понятию, он не должен был, не имел права поступать с девушкой таким образом! Я видела, что Лиза любит его, что она страдает и мучается. Она понимала, что происходит что-то неправедное, что Ромео охладевает к ней, – он не приезжал домой даже на летние каникулы. Видя осунувшееся личико, остро торчащие под тонкой блузкой лопатки, я ощущала щемящую жалость к Лизе и злость к отступнику, но и глубокое раскаяние в своем подлом поступке. В отсутствие Ромы во мне постепенно исчезли все симптомы влюбленности в него, и через два года я уже тайно любила соседа по парте, третьеклассника Диму. Образ Ромки потускнел настолько, что я удивлялась, наблюдая, как грустная Лиза, храня верность ему, отвергает одного за другим ухажеров, вечно торчащих у наших ворот. Если сразу после отъезда Ромы я мысленно приобщала себя к отчаянной тоске Лизы, хотя она во мне начисто отсутствовала, объединяла себя и соперницу таинственным, красивым словом „вдовы“ – „осиротевшие вдовы“, – думала я, усаживаясь рядом с невеселой Лизой на скамью во дворе, изображая печальное лицо и загадочно улыбаясь краешком губ, – то теперь она перестала быть моей конкуренткой в борьбе за любовь блестящего рыцаря, каким я тогда воображала себе Рому, и я в полной мере вернула ей свою привязанность и заслуженное восхищение ее красотой. Поэтому я иногда ненавязчиво советовала ей забыть предателя, высказывала компетентное мнение о претендентах на ее благосклонность. Из нескольких „женихов“ мне больше всего нравился боксер Викентьев: сильный, стильно одетый красавец. Он ездил на соревнования по заграницам, привозил Лизе сногсшибательные подарки, но Лиза отвергла и его подношения, которые он называл почему-то „презентами“, и его домогательства. Она вообще ничего не брала у кавалеров, кроме цветов. За свою работу – банки, уколы, уход за больными – она тоже принимала от соседей только букет цветов: ни денег, ни подарков никто и не смел ей предлагать.

Чаще всего Лизина помощь требовалась прикованной к постели тетке Анастасии. Она была вдовой, жила только с сыном, худым, нескладным Витюшей. Были они очень бедны. Мать получала мизерную пенсию по инвалидности, сын где-то работал и учился в вечернем институте. У женщины было два порока сердца, вечно у ее порога торчала „скорая“. „Дворяне“ говорили, что Лиза на Анастасии может пройти хорошую практику и получить высокую квалификацию, потому как у той-де все болезни имеются в наличии. Девушка безотказно шла по первому зову стеснительного Витюши, иногда дежурила у постели больной целые сутки. Однажды вечером я с ужасом увидела, что принарядившийся Витюша зашел за Лизой, и они куда-то пошли, – Ник сказал, что в кино. Я едва дождалась утра, чтобы высказать Лизе свое мнение о непрезентабельном юноше и выразить протест против ее выбора. Неужели она не видит, насколько он – неподходящая кандидатура на роль ее поклонника? В моих глазах он был настолько сер и неприметен, что и помышлять не мог о том, чтобы идти рядом с Лизеттой, ибо не достоин был ее мизинца. Я соглашалась с мнением „дворян“, что такому бриллианту, как красавица Лизетта, необходима соответствующая, достойная ее оправа. Витюша казался мне последним на этой земле, на кого она могла обратить внимание. Он робко и тихо рос в нашем дворе, был домоседом, его никогда не было среди шумных, мальчишеских ватаг, его никого бы не заподозрил виновны в разбитых в драке сопливых носах и оконных стеклах, о нем не вспоминали, когда во дворе отмечались детские дни рождения.

Раньше, когда Анастасия еще выползала во двор, она наравне с несколькими старухами выполняла почетную миссию попечительниц и воспитательниц молодой дворовой поросли. Вечно спешащие мамы наказывали гордым от оказываемого доверия бабулькам: „Придет мой со школы, дадите лекарство, – таблетки в шкафчике, вы знаете. Обед в кастрюле на окне, ключ на своем месте. Со двора никуда! Я постараюсь сегодня придти пораньше. Если не получится, засадите его за уроки. Я ему наказала, чтоб слушался“. И уж можно было быть уверенным, что воинственные старушки костьми лягут, а дите будет накормлено и присмотрено, вымыто и вылечено, уроки будут выучены назубок, комната прибрана, посуда вымыта. Так выросли все дети наших „ульев“.

Проходило время. Лиза закончила с отличием техникум и поступила в институт, когда мы узнали, что Роман женился в Одессе. В тот же день, как мне стало об этом известно от Ника, Лизетта дала согласие Витюше выйти за него замуж. „Дворяне“ были в шоке: что за пара – неказистый, бедный молчун и недотепа, а рядом признанная красавица, один взгляд которой осчастливил бы и самого популярного киноактера Вячеслава Тихонова! Я решила покаяться перед бывшей «соперницей». Ничего не тая, поведала о своем преступлении, о своей неискупимой вине. Лиза только грустно улыбнулась: «Ты ни в чем не виновна, дитя. Я тебя прощаю!» Она больше не верила в магию предновогодних желаний. Я же осталась при своем мнении: я «пережелала» Лизины желания, то есть, вписав в стихи свое имя рядом с Роминым, я украла не только открытку, стихи, но и возможность исполнения ее мечты – быть вместе с любимым. Увы, исправить ситуацию – было не в моих силах!

Скромно и тихо отпраздновали свадьбу. Ева прислала свадебный наряд и шикарный подарок по случаю бракосочетания. К воротам подкатила черная „Победа“. Все жильцы побросали важные, спешные и неотложные дела – собрались во дворе. Показался непривычно нарядный, в черном костюме, в белой рубашке с черной бабочкой Витюша, за ним шествовала королева в роскошном белом французском наряде. „Дворяне“, в ожидании спектакля обсуждавшие текущие проблемы, ахнули, замерли и потеряли дар речи. Постоянно любуясь красотой Лизы, невозможно было и представить даже, что она может стать еще более прекрасной. Но это было так: невиданное белое платье из гипюра, длинная воздушная фата преобразили ее и превратили в ангела, сошедшего с небес, в сказочную принцессу, в таинственную фею. Если бы английские лорды могли лицезреть ее красоту, никого, кроме нее, они не посадили бы на трон британской королевы. Если бы Ромео мог сейчас видеть потерянную навсегда Лизетту! Мне до слез было обидно, что рядом с ней был поглупевший от неведомо как выпавшего на его долю, незаслуженного счастья, Витюша. Как нелеп был он, несмело протянувший руку невесте! Он смотрелся раболепным придворным, которому божественной красоты королева милостиво протянула высокородную лань для ритуального поцелуя. Даже дорогой, парадный костюм не украсил Витюшу, не скрыл его серости и незначительности. Для всего двора выбор Лизетты остался досадной загадкой. И только я знала – почему распался союз Ромео и Лизетты. Мне не было прощения на этой земле…

Прошли годы. Я вышла замуж. Не за третьеклассника Диму, за другого хорошего мальчика. У нас родились дети, мы получили квартиру в новом микрорайоне, и я навсегда покинула благословенный двор, вскормивший и взрастивший меня. Я изредка навещала родителей, жадно выпытывала дворовые новости, насыщалась родным воздухом на месяц-два, и вновь окуналась в житейскую суету буден. Ник добился своего и стал-таки „шпионом“ – работал в КГБ.

Из маминых рассказов я знала, что Анастасия умерла, что Лиза тоже живет в новой благоустроенной квартире на противоположном от меня конце города. Несколько раз я мельком видела ее: она располнела после родов, потускнела ее красота. Романа я больше ни разу не встречала. Как-то узнала, что он один, без семьи, вернулся домой. Мама предполагала, что он развелся с женой. Я хотела как-нибудь попросить Ника разузнать подробнее о жизни Ромео, но все было недосуг. Мама говорила, что выглядит Роман плохо, невесел. Устроился работать в санавиацию. Лиза работала в детской больнице.

Однажды ко мне зашла новая соседка, появившаяся в нашем подъезде недавно, в результате обмена квартиры. Не помню, за какой надобностью она тогда явилась, может, просто познакомиться, но вскоре мы с ней подружились. Оказалось, что она работает в детской больнице и знает Лизу. С тех пор у меня был постоянный источник, который охотно и в изобилии поставлял полную и подробную информацию о Лизетте. Не могу себе объяснить причину моего почти болезненного интереса к этим двум людям – Ромео и Лизетте, и постоянного саднящего сожаления, что они расстались, что Роман нарушил клятву верности. Меня всегда огорчали воспоминания о них и брала досада, что Судьба развела их в разные стороны. Став старше, я перестала винить себя в их разрыве.

Мне было уже далеко за тридцать, когда соседка рассказала, что Лиза по приглашению сестры поехала во Францию. „Представляешь, – захлебываясь от восторга и зависти, говорила Анка, – на целых два месяца! Вот везуха-то! Мечта!“

Спустя пару месяцев она вновь прибежала и, взбудораженная, стала рассказывать: „Приехала Лизка – не узнать ее: красавица! Похудела, помолодела, похорошела. Там она сидела на какой-то французской диете – сбросила килограммов двадцать. Сестра надарила ей кучу тряпок: последний всхлип моды. Вообще Лизка живет, не очень шикуя, – все-таки двое детей, да Витюша: совершенно неприспособленный к жизни, к тому же и скупердяй. С детства привык к полуголодному существованию – каждую копейку считает: боится вновь оказаться в нищете. И хотя Лиза постоянно работает на полторы ставки, одевается она более чем скромно. Правда, на такой красотке любая вещь кажется шикарной. А сейчас такая прикинутая, такая упакованная! Куколка!“

А еще, примерно, через полгода, она же, взахлеб, все на восклицаниях вываливала: „Что расскажу! Слушай! Оставь посуду, потом помоешь. Садись, а то упадешь! Сейчас умрешь! У Лизки – любовник! Какой-то врач из санавиации! Говорят, они дружили в школе! Зовут Романом! Ох, закрутили ребятки любовище! На все плюют! Везде – в обнимку! Целуются на виду у всех! Лизка продолжает соблюдать диету – прямо девочка! Вся сияет! Невооруженным глазом видно, что счастлива! Французские наряды на ней – прямо картинка! Иллюстрация из журнала мод! Я их видела! Он встречает ее после работы! Ничего, мужичок, – при росте, при фигуре, при стати! В общем, зажигательный роман с приключениями! Витюша молчит в тряпочку! Так ему и надо, недоумку! Такую жар-птицу не ценил, недоделок! Жадничал! В тряпье ходила! Говорят, он ее отбил у Романа! Не верю! Недомерок инфантильный! Импотент! Куда ему! Молодец Лизуха! Пусть отомстит! За всех поруганных баб!“ Надо ли говорить, что с моей души свалилась глыба детской вины, отягощавшая ее и отравлявшая мое детство!

Больше года цвела любовь Ромео и Лизетты. Через столько времени – два десятилетия! – они обрели друг друга вновь и были счастливы. И ничто более не существовало в мире, кроме их троих: Она, Он и Любовь. Лиза, не прекращавшая ни на день любить Романа, простила предательство, сумела по-женски понять мужскую слабость, забыла обиду, предала забвению его прошлые горькие ошибки. И Роман, обновленный Ромео, делал все, чтобы вернуть доверие Лизетты, из кожи вон лез, чтобы одарить ее всем, в чем ей отказывала жизнь долгие годы, готов был в огонь прыгнуть, лишь бы наслаждаться обществом любимой, любящей Лизетты. Наконец, они познали счастье, равного которому не дано было испытать ни одному смертному. Их шекспировские предки выглядели бы рядом с ними фальшивыми актеришками, никогда в жизни не любившими, а потому из рук вон плохо играющими роль трагических возлюбленных.

И снова был канун Нового года.Я стирала, вспоминая детство, Ника, Ромео и Лизетту, злополучную открытку…В дверь позвонили. Вошла заплаканная Анка. Я встревоженно вглядывалась в столь непривычное, чуждое выражение на обычно жизнерадостном, веселом лице – словно плохо пригнанная одежда с чужого плеча, взятая напрокат. Она тихо прошла на кухню, села на табурет и скорбно сказала: „Лизка умерла!“ Я недоверчиво вскинулась, впилась взглядом в ее глаза, собираясь обидеться, вознегодовать по поводу глупой, неуместной, жестокой шутки. „Не ерепенься! – резко сказала Анка. – Я сама не сразу поверила. Умерла! Сегодня утром. Прямо на работе. Острая сердечная недостаточность. Некоторые врачи объясняют это крайним истощением из-за диеты, большой и резкой потерей веса. Может, и так. Не знаю. Думаю, она сгорела от любви“.

Бедная Лиза! Столько лет ее сердце спало летаргическим сном. Никто не смог бы меня убедить, что она могла что-либо, кроме жалости, испытывать к ничтожеству – Витюше. Много-много лет молчало ее сердце – оно привыкло уже к холостому ходу: биться тихо, спокойно, размеренно, гнать не спеша прохладную кровь, не обогащенную никаким горячим чувством. Но вот оно встрепенулось, почувствовав в токе крови какую-то необычность, будто в нее вновь попал таинственный вирус загадочного заболевания, перенесенного еще в детстве. Глупое сердце! Оно собрало все силы, желая бороться с неведомой болезнью, когда осознало, что организм не посылает сигналов тревоги и бедствия, а ликует-трепещет от счастья. И оно начало набирать обороты, чтобы справиться с невероятными потоками бушующей крови, которые все увеличивались и увеличивались до тех пор, когда оно уже не могло, не сумело справиться, и разорвалось от напряжения. Бедное сердце! Бедная Лиза!

Поздним вечером позвонил Ник. Я сразу поняла: что-то случилось – вечно занятый братец не баловал меня вниманием, звонил крайне редко. Уже беря трубку, я сдвинула на переносице брови, осененная догадкой: он узнал о смерти Лизы и хочет сообщить мне печальную весть. Действительно, скорбным тоном Ник проговорил: „У меня неприятное известие. Не пугайся. Не волнуйся. Умер Ромка Гершгорин“.

– Что? – крикнула я, захлебнувшись. – Что ты мелешь?! Ты перепутал, дурак! Умерла Лизка! Лизетта!

– Не говори чепухи! – Отрезал контрразведчик. – Ромка прилетел после срочного вызова по санавиации. У него был сложнейший случай, четыре часа он оперировал. Возвращаясь домой, упал на лестнице в подъезде и умер. Обширнейший инфаркт. Может, и можно было бы спасти его, если бы была вовремя оказана помощь. Но его нашли слишком поздно: он уже был холодным.

– Когда это случилось? – тупо спросила я.

– Примерно, часов в десять вечера. Пару часов тому назад. А что ты там лепетала о Лизетте? Кто тебя ввел в заблуждение?

– Она тоже умерла.

– Что за шут … – Я бросила трубку на рычаг: у меня не было сил ни выслушивать его недоумение, ни разубеждать его, ни разговаривать, ни объяснять. Я вышла на балкон и вгляделась в звездное небо. Какая звезда была их – Ромео и Лизетты – счастливой звездой? Какая из них слушала, как и я, Ромкину клятву хранить верность Лизе и умереть с нею в один день? Я переводила взгляд с одной пульсирующей, светящейся точки на другую и не знала, какой из них отдать предпочтение, чтобы призвать ее в свидетели: Ромео выполнил обещание – они умерли, как и их юные, прекрасные предшественники, в один день. „Бог, прости им прегрешения и пусти их ненасытившиеся любовью души в райский сад! – попросила я Творца. – А заодно прости и все мои грехи…»

Я не пошла на похороны Романа Александровича Гершгорина. Его хоронили с нашего двора – мама потом расскажет, как проходила траурная церемония, как его проводили в последний путь. Я пошла проститься с Лизеттой. Она лежала совсем юная, среди моря цветов. Я подошла, положила гвоздики ей в ноги и встала у гроба. Вглядываясь в застывшие холодным мрамором прекрасные черты, я вспоминала прошлое, наш двор. Ее золотые волосы еще жили – они переливались веселыми бликами, отражая пламя многочисленных свечей. Я потянула тюлевое покрывало, желая скрыть-спрятать дыру на нем – оно расползалось в моих руках. Жмот Витюша! Гад! Он пожалел купить ей пару метров новой тюли! Сколько лет и где она висела или лежала, давно отжившая свой век, в качестве занавеси на окно? Скупердяй отыскал ее, полуистлевшую, и накрыл тело той, кого столь длительное время, столь незаслуженно называл своей супругой. Да ему и приближаться к ней нельзя было позволять! Ведь он так и не оценил, не понял, каким счастьем обладал, немощный телом, ущербный душой! Я незаметно сунула в гроб фотографию юного Ромео, которую я стянула когда-то у Ника.

Я подняла голову и увидела сильно постаревшую, седую Фаину, радом ее сыновей. С другой стороны гроба понуро стояли погрузневший и облысевший Витюша, чем-то напоминающий Кобелина, и юноша с девушкой – Лизины дети, совсем не похожие на нее. Сын походил на ее сестру, Еву, а дочь, бедная! – копия своего отца в его далекой молодости. Никто не плакал.

Я переборола негодование и слегка откинула покрывало, чтобы увидеть – во что одета покойница. Женское любопытство – глянуть на французский наряд – на миг превысило во мне горечь утраты. На Лизе было зеленое кримпленовое платье, в котором я ее как-то встретила лет пятнадцать назад в нашем дворе. Не было на ней парижского костюма – одного из невероятного количества нарядов, подаренных ей сестрой. И тут показала себя во всей сути жалкая душонка негодяя. Старое, изношенное платье – вот чего заслужила-удостоилась Лизетта, покидавшая навсегда семью, жалкого Витюшу, чтобы хоть там, на небесах, освободиться от людской злобы и жадности, непонимания, неоцененности и нелюбви, чтобы именно там соединиться навечно с тем, кто был ее единственной любовью, кто удерживал возвышенную, чистую душу на этой грешной земле.

Люди не знали, что два сердца, наполненные одной любовью, перестали биться почти одновременно, в один день, что те, в ком они обитали, жили только этой любовью и лишь ради нее, и звали их Ромео и Лизетта. Глупые люди, не ведая об этом, хоронили их раздельно, но могилы обретших друг друга влюбленных оказались рядом (на новом квартале кладбища), и души их в тот же час соединились, и уже не жалели ни о чем, оставленном на земле.