18 октября 1813-го года. Битва под Лейпцигом.

 

Словно часто рассыпанные семена, усеяли землю тела солдат. Люди и их верные скакуны лежат на прожженной от артиллерийских снарядов земле, на густой, когда-то зеленой, теперь алой траве. Много народов сошлось в этой жестокой чудовищной битве, огульно и безжалостно давя и раскидывая огромными звеньями живой плоти, друг друга. Австрийцы, шведы, русские, французы мертвые и искалеченные – все смешались беспрерывными рядами разноцветных костюмов и обмундирований в нераздельный монолит мозаики.

Небо тоже не было спокойным. Словно нездоровое тело, оно было заражено многочисленными черными точками. Падальщики прилетели на запах закончившегося сражения. Слышны одинокие выстрелы, стоны раненых и, еле уловимые, повелевающие возгласы выживших командиров, собирающих оставшееся войско.

Летевшая низко над одним из самых отдаленных участков сдавленного боем поля, птица - замечает незначительное движение. Из-под накрывшего его нагромождения нескольких трупов вылезает французский офицер. Он был сильно оглушен близким взрывом и засыпан ошметками земли и телами товарищей, пролежав так около часа. Он тяжело поднимается на ноги, одна из которых изуродована глубоким сквозным прорезом русского мушкетного штыка. Стирая с огромного лба кляксы запекшейся крови, он вдруг слышит шорох переступающих сапог. В пяти метрах рядом офицер замечает единственное живое лицо среди ряда других застывших и посеревших. Это лицо человека в форме противника. Австриец. Он стоит боком, будто и не глядя в сторону врага, но он заметил его еще раньше. Он поворачивается к французу, тянет рукой к поясу и шустро выхватывает “кулеврину” – небольшой, блестяще-белый пистолет с коротким, слегка приподнятым к верху, стволом. Француз, не успев еще толком прийти в себя, словно не веря, что бой продолжается, мягко и плавно, как во сне, ведомый врожденным позывом самосохранения, тоже достает свое оружие – французский дуэльный пистолет. Всем телом он чувствует боль в раненой конечности, рука его дрожит, но готова сделать решающий выстрел.

Мгновение останавливается, как и палец медленно тянущийся к курку. Взмахи крыльев, стенания разбитых и позабытых, добивающие выстрелы, галдеж мародеров – все прекращается и уходит. Ничего нет. И только слышно, как играют на струнах человеческих нерв темные и светлые духи. Ангел и демон, плохие и хорошие рутинные шаблоны, ведут свою войну в головах людей. Они шепчут своим хозяевам-марионеткам неслышными аморфными голосами. В сегодняшний день - эти божеские и дьявольские посредники не раз спускались к полю у Лейпцига. Теперь пришел момент борьбы человека, но не с человеком.

В остекленевших и суровых глазах француза мелькает вся его недолгая тридцатилетняя жизнь. Родительский дом, учеба, возлюбленная, по-детски наивные и глупые мечты. Во все это так грубо и нелепо врезалась война с ее рьяными и страстными начальными порывами к схватке и, впоследствии, огромной усталостью от неуемной смерти чужих и своих, чин лейтенанта и молодой выносливый жеребец в подарок. И вот к чему он пришел: в его шляпе лежат чьи-то внутренности, жеребец давно лишился шеи, а в лицо ему смотрит пистолетное дуло.

Австриец, держащий его уверенной правой рукой, лет на пятнадцать старше своей цели. Он прошел куда меньше боев, но не менее отважен и смел. Смуглое лицо его, словно расплодившимися подкожными червями-паразитами, полно морщин и шрамов. Он уже пробовал приятно-ядовитый вкус и довоенной жизни. Умирать ему не было страшно, но безответственно оставлять, живших надеждой его возвращения, семью - он не мог.

Они стоят, друг перед другом, бездействуя, будто и не понимая - зачем целят в сердце противника пистолетом. А пистолет – он тоже посредник. Зачем их все украшают, вознося подлое средство смертоявления? Он всего лишь посредник между действиями и мыслями человека – мыслями, в которых всегда идет своя запутанная война. Ангел и демон – им никогда не заключить союз. Возобладай одно над другим, и человек-носитель отпускает или спускает курок.

Образ Наполеона, смелый и величавый, с его по-братски дружественными возгласами о победе – летали, воспламеняющим сердце, светлым ангелом в голове раненого француза. Никого из своих уже больше не было. Наполеон проиграл, но изображение его так и скакало на коне, неистово и грозно размахивая саблей. “Твой долг и сущность чести - забрать хотя б еще одну жизнь врага. Стреляй! ”

- Стреляй, - шептал сатанический медиум уже австрийцу. – Убей скорее этого варвара, нагло вторгшегося в Европу, убей шестого за день. Он уже выхватил свой тяжелоствольный “единорог”! Стреляй скорее! Осуши бурный водопад жизни. Твоя то ведь важнее и короче. Да она стоит десяти таких солдат. Ведь он не сдастся – риск для дураков. Жена и дети. Стреляй!

Ангел же напротив цеплялся за последнюю надежду – случайно просчитанный человеческим разумом вариант:

- Постой! У него же рука дрожит. Наверное ранен или боится. Какой из него стрелок. Не рядовой – не дурак. В плен его!

- В ПЛЕН! – сказал французу верный мефистофельский советник. – Да пусть даже под вечным гнетом неприятеля. Что тебе честь амбициозной державы?

Лязгнули призрачные мечи. Сознания схлестнулись в совсем неравной битве. Они дрались разными отрезками воспитания, нравов, верований. Эти положения были частями самых значимых понятий, а понятия в обратной мере составляли их. Человек способен изменять и совершенствовать этих двух противоположных духов, хотя этому бывает нужно время. Но наступало мгновение, и приходило время экзаменовать те комбинации человеческих суждений, которые он успел вырастить. Он растил их в себе, как ему было угодно, но в серьезный момент они овладевали им сами.

Одна сторона одолела другую. Француз решил сдастся и, в знак этого, вытянул руку влево, чтобы пустить пулю в сторону, покончив со всем, решив что так покажет полное отсутствие агрессии. В ту же секунду, да что там, абсолютно симметричную единицу времени, Австриец вытянул руку вправо. Казалось будто их руки, связанные невидимыми нитями, кто-то дернул в одном направлении.

Раздался выстрел. Двойной. Они пальнули по скрещивающимся диагоналям: француз для внушения безобидности, австриец для испуга. Пули полетели навстречу друг другу, весело свища и приветствуя своего железного брата. Они могли встретиться, если бы не перпендикулярно торчавший шведский мушкет. Хозяин его уже давно лежал ничком на земле и, словно не веря, что жизнь покинула его тело, и все кончилось для его авантажной судьбы, он крепко стиснул двумя руками оружие.

Пули скользнули по круглой и гладкой кривизне металлического ствола мушкета и, попрощавшись, отправились нюхать оставленный друг другом след. Таков рикошет. Француз ранен в сердце, австриец рядом. Целое мгновенье, еще одно бесконечно быстрое мгновение они смотрели друг другу в глаза. В них было все накопившееся непонимание последних тяжелых лет. Ненависть к войне: с ее причинами и целями, с погибшими товарищами и оставшимися сиротами; ненависть к политикам, и даже к Бонапарту. Ведь все это была лишь какая-то глобальная горячка, заразившись которой, народ вверил субъективным резолюциям кумира распоряжаться каскадом своих жизней. Страшное, лихорадочное существование и легкая, от тебя независящая, каким-то случайным способом выбирающая своих подданных, смерть.

Смерть пришла и к ним. Лишь секунду они стояли, глядя радостным взором в лицо уже не врагу – другу. Мысленно они пожали друг другу руки и, рассеяв по ветру оставшийся порох, поцеловались хмельными губами.

Потом они упали. Один, в красно-зеленую от кровавой травы, холодную землю, уставшую от сегодняшнего дня. Француз еще успел порадоваться смерти от боевой вражеской пули. Второй упал на колени – упал так резко, словно меткая стрела сорвала единственную тонкую нить, сдерживающую натянутое усилие всех телесных мускулов. С колен он, уже медленно и неподконтрольно, откинулся на спину.

Но последний, в отличие от француза, был жив. Холодная апатичная, во всем размеренная симметрия наконец приостановилась, забрав только одну жизнь из двух.

И все вернулось, будто размякло замерзшее время, сорвалось с мест. Продолжали снижаться падальщики, звучали кремниевые отголоски, а ветер, доселе затаившийся в листве отдаленных деревьев, резко ударил свежей колющей волной по искривившемуся от боли лицу. Кровь медленно потекла из новой раны, и к окровавленному хору издыхавших добавился еще один голос.

Быть может, ему повезет сегодня: его народ победил, найдет и спасет своего гренадера. Он вернется домой, к детям и будет существовать дальше. Но ЕМУ никогда не забыть неизменное значение свободной величины Мгновения. Его можно любить и ненавидеть, его можно даже попытаться пережить, но Оно - никогда не будет подвластно человеку.