-А-а-а!!! Бабушка, я огло-ох!.. Я глухо-о-ой!!! –вопил Максимка не своим голосом, вприпрыжку описывая вокруг нас круги и нелепо вскидывая руки к ушам.

Я сидел на корточках возле Герика, пальцами стиснув его виски, и молил открыть глаза—припудренные сажей щёлки на ставшем враз мертвенно-белом лице. Он лишь мотал головой и мычал что-то нечленораздельное.

«Мой брат жив, это главное!.. Глаза нужно промыть—сейчас отведу его на Куру. По дороге ведь он наверняка придёт в себя?!. Вот только этого дурня Максимку успокоить—так орёт, сейчас все соседи сбегутся... Хотя—поздно, всё-равно уже скрыть не удасться...» -тут я приметил на земле осколки стекла, высыпавшиеся из расколотого шомполом окна второго этажа.

ПОджиг лежал на траве рядом—эдакая толстостенная двадцатисантиметровая трубка, выменянная на привезённый отцом из Москвы игрушечный броневичок у соседа-азербайджанца. Тот же в свою очередь раздобыл её на дальней свалке трубопрокатного цеха, куда я со своими бдительными родителями никак не мог позволить себе отлучиться. Поджиг мною был уже «обработан», т.е. тщательно сплюснут булыжником с одной стороны, сверху на одну треть пропилен ножовкой для будущего фитиля. С виду ничем не хуже ствола настоящего револьвера. Или же короткого средневекового мушкета—только бы лафет да деревянную рукоять изолентой прикрутить—и пали себе на зависть всем соседским мальчишкам.

Мой «мушкет» выпалил преждевременно—тогда, когда этого никто не ждал. Именно тогда, когда я, всыпав в него серы с четырёх спичечных коробков, принялся толочь камнем пятый, а оружие своё передал брату, наказав «трамбовать порох на совесть»... Увы, в ту пору я ещё не был толком знаком с наукой физикой и совершенно не мог предвидеть, что металлический шомпол при трении о стальные стенки трубки способен породить искру. Искру, которая в мгновение ока превращает резко-пахнущую коричневую кашицу в клокочущий сноп пламени, сжигающий на своём пути всё живое.

Герика взрыв достал в упор, рванув не далее тридцати сантиметров от лица. Шомпол просвистел промеж соломенных волос его чёлки и отдался стеклянным звоном где-то наверху. Звоном, слишком далёким, чтобы я воспринял и осознал его. Он был сейчас неважным, третьестепенным—в сравненьи с зажатым в моих ладонях опалённым лицом младшего брата...

Кажется, я никогда ещё ТАК не желал, чтобы он открыл глаза. Раньше—бесконечно давно по моим детским понятиям—я этого события боялся. Стоило Герику распахнуть глаза—и всё вокруг в моём, принадлежащем до тех пор лишь мне одному, мире начинало вращаться вокруг с ужасной скоростью. Вращаться в совершенно ином, противоположном моему здравому смыслу, направлении.

Мама неслась к люльке с бутылочкой, бабушка—с сухой свежевыкипяченной пелёнкой. Герик орал на них обоих истошным голосом, после чего меня—а не ЕГО!—выставляли во двор. Выставляли одного—в наш огромный, пёстрый южный двор, втиснутый своим шумным многоголосием в периметр пяти четырёхэтажек. Неслыханное доселе дело!—мне едва перевалило за три с половиной года.

Я ЕГО ненавидел, конечно. Тогда—давным-давно... Сейчас же я его любил. Я молился за него и стал бы самым счастливым на свете человеком, открой он глаза и взгляни на меня в тот момент.

Однако мольбы мои не помогли. На крик оглушённого взрывом пятилетнего Максимки сбежались люди. Моя бабушка едва не упала в обморок от известия. Кого-то послали в школу вызывать с уроков маму, кто-то позвонили в скорую помощь. Мир вокруг вновь закрутился—как той давнишней порой—в бешеной свистопляске. И во всём этом я вновь был посторонним, ненужным, лишним—теперь как и тогда.

Хуже того—я был причиною беды! Неким «плохишем», достойным самого страшного наказания. Я сжался комочком, впечатался в угол бетонной стены дома и загнанным взглядом следил за происходящим.

Герика увезли на скорой. Увезли с вращающимся фонарём на крыше пошарпанного красно-белого автобусика, который поглотил в своём стерильном чреве носилки с братом и маму, глядевшую на меня так, что пропадало желание жить.

Я был ничтожеством. Последним из всей их братии. Таким, каких не носит земля. Извергом, оставившим без глаз единственного брата. О, видит Бог, я с радостью отдал бы ему свои, вырвав их из своего лица!

Но нет, я этого не сделал. Я проковылял домой вместе с бабушкой и парой успокаивающих её соседок и застыл на диване в детской, скорбно уставившись в одну точку перед собой.

Так неужель я вправду лишил ЕГО зрения? Как же я буду теперь жить на свете?! Как глядеть в глаза маме, отцу, соседям? Как смогу смотреть на Герика—слепого и немощного?..

Глаза брата—это было больное место в нашей семье. Когда года в три он путал в сумерках лежащий на земле валун с кошкой или собакой, мама ужасно нервничала, а в первом классе, когда школьный врач подтвердила близорукость, они с бабушкой впали в панику. Кто-то там в роду по отцовской линии страдал плохим зрением, ослепнув к тридцати годам, и Герику теперь якобы грозило разделить его участь. Таковы были родительские опасения. Мне же судьба уготовала невольно воплотить это жизнь...

К реальности меня вернуло возвращение мамы. У Герика опалена роговая оболочка. Никакие глазные структуры не нарушены, однако прогнозов о состоянии зрения врачи пока дать не могут. Ему сделали успокаивающий укол, и теперь он спит...

-Инга, Руслана нужно отправить к знакомым на некоторое время, -прервал нависшую паузу некрепкий голос бабушки. –Иначе Сергей его прибьёт, когда вернётся с работы... Да и как он теперь дома один? Ты же с Гериком в больнице будешь. А я со своей тахикардией всё-равно не хозяйка...

Так она говорила всегда. Негромко, чуть ли не со старческим дребезжанием, хотя и не была так уж стара на самом деле, но—всегда в точку. В ту самую, которая не могла оставить маму равнодушной. А заставляла её действовать без промедления, принимать решения и сворачиваь горы, даже не задумываясь о том, насколько близки слова бабушки к здравому смыслу.

Меня отвезли к тёте Маше. В старый район неподалёку от вокзала, в уютную маленькую квартирку на втором этаже под сенью томных акаций и тополей. Под сердобольной опёкой пожилой женщины я провёл три долгих дня. Провёл в неведении, поскольку ни у нас, ни у тёти Маши не было телефона. Провёл в молчаливом окружении классических форм тёмной полированной мебели и богатого собрания всемирной литературы.

Хотя—молчаливым это окружение казалось лишь внешне. Выбор мой с самого начала пал на восьмитомник Джека Лондона, которого дома у нас не имелось. После всего случившегося мне не особенно хотелось играть во дворе, и книжные страницы с утра до вечера пронизывали душную августовскую тишину комнаты трескучими морозами Клондайка или же буйными раскатами грома над волнами южных морей. В эти минуты я был одним из них—бесстрашных золотоискателей и моряков, бросивших вызов однообразной городской действительности, ринувшихся на поиски приключений и самого себя в этой жизни. Они все простят меня, конечно, когда узнают, что я там—далеко. Они—Герик, мама, бабушка—все, даже отец...

Эх, папа... отец!.. Неужели ты вправду избил бы меня за это? Словно я получил до сих пор недостаточно. И получу ещё впредь—если Герик не дай Бог вправду ослепнет по моей вине...

«Эх, почему он у меня ТАКОЙ?! –я отрывался от книги. –Неужели у других тоже такие отцы? Поднимающие руку на своих сыновей, даже если это совершенно не нужно?.. До сих пор, правда, такое случилось лишь раз, когда я однажды неистово раскапризничался за столом. Я ужасно перепугался. И не столько от отцовского наказания, сколько от истерического крика бабушки... А что я, собственно, знаю о нём вообще? Кроме того, что он сильный, тяжело работает физически, без конца мотается по командировкам и может прибить под горячую руку?.. Что я знаю о нём сам, не исходя из бабушкиных слов?..»

Мама забрала меня в субботу. В обед, по окончании своих уроков. Герик был уже дома. На глазах тонким налётом желтела какая-то мазь, но он уже мог открывать их и видел не хуже прежнего. Самое страшное осталось позади.

Вечером вернулся отец. Он кивнул нам всем с порога, потом долго мылся и ел с огромным ломтем лаваша разогретый мамой борщ. После всего невзначай подошёл ко мне и улыбнулся:

-Что ж ты, сын, убежал, за женскую юбку от ответа спрятался? –спросил он с прищуром. –Или тёща мной опять застращала?..

Я покраснел, словно рак, так ничего и не ответив. «Всё-таки трамбовать свой пОджиг лучше всего самому!» -сделал я для себя один главный вывод. А заодно—и ещё парочку других, сформулировать которые сразу было не так-то просто словами...

 

Декабрь 2005