Вызывающе красивая, стройная женщина торопливо шла мимо одноэтажных, типовых, облупленных домов. Да что там, шла! На двух прекрасной формы длинных ногах, обтянутых тонкими дорогими колготками, обутых в прелестные, модные туфли на высоких каблуках, летела фурия, несся ураган темных сил, а в изящной, изысканно одетой фигурке бушевали адовы страсти. Со стороны же казалось: холодная, величественная, моложавая дама грациозно шествует по грязной кривой улочке, брезгливо морща греческий носик и чувственно трепеща породистыми ноздрями. Такой особе пристало жить на дорогой вилле или, на худой конец, в огромной двухуровневой, кооперативной квартире с двумя туалетами и громадными лоджиями. Потому и всматривались пристально обитатели скромной окраины в обличье необычной гостьи этих мест: не вписывалось оно в неприхотливую картину сельского вида.

Но она была здесь, и в ее душе кипел адский пламень. Она его все раздувала, чтобы не погас до времени, чтобы не повернуть бесславно обратно. Оттого и торопила себя, что с трудом заставила решиться на подобное мероприятие, противное ее натуре. И вот оказалась в этом малопривлекательном районе, обозреваемая обывателями. Впрочем, женщина направлялась не домой.

Нужный адрес она хорошо знала: несколько раз за последние две недели она бывала здесь. Приближалась к нужному дому и …проходила мимо. Потому и подстегивала себя, разжигала в душе клокотавшую ярость, чтобы и сегодня решительность ее не угасла. На этот раз она должна войти и все выяснить! И нечего ей трепыхаться: балбес в командировке, а она дурью мается, наслушавшись злобных Томкиных разоблачений. Конечно, все окажется туфтой: даже представить смешно такое…

Разумеется, ею владел не страх! Уязвленное самолюбие? Попранная гордость? Скорее, брезгливое удивление, замешенное на презрении. Смешно и представить, что кто-то может подумать, что она боится потерять неудачника-мужа. Ради Бога! Никогда не любила его, даже нравиться ей не могло это ничтожество. Из необходимости терпела рядом – до поры, до времени. Правда, пора эта несколько затянулась. Она была уже почти готова прекратить чудовищное сожительство с рыжим придурком, да вот оказия! Вдруг ей сообщают, что он чуть ли не изменяет ей. Ха-ха! Такая наглость была недопустима, такое явление было настолько невероятным, что просто не имело права на реальность! Но если … все же … Она его просто уничтожит, с землей сравняет, по стенке размажет, развеет по ветру прах его!

Без сомнения, это неправда. Он трус, да и всегда был у нее под каблуком. Кроме нее, не было у него никого ближе, да и быть не могло. Он боготворил, обожал Лану, боялся дышать в ее присутствии, лишний раз дотронуться до нее. Она была Богиней, и, естественно, он молился на нее.

Лана снисходительно позволяла любить себя, с каждым годом все более и более тяготясь его жалкой страстью. Обожание серого, ничем не примечательного существа, не могло ей льстить, напротив – было унизительным: она стыдилась его. Изредка, для разрядки позволяла себе так называемые измены, но вступала в связь только с престижными мужиками, для компенсации своего неудачного супружества. Бывали у нее и восхитительные победы, правда, заканчивающиеся необъяснимыми сокрушительными поражениями: когда ей казалось, что внушила неодолимую, глубокую страсть очередному воздыхателю, и может ждать предложения руки и сердца, прикидывая, принять его или отказать, его не следовало. Так никто и не позвал ее замуж, и она, не оцененная по достоинству, была вынуждена называться супругой никчемного человека, не стоившего срезанного ногтя с ее мизинца.

Пятнадцать лет чудовищно-нудного, обременительного замужества ожидала Лана, что она встретит стоящего мужчину, который полюбит ее так же крепко и надежно, как любит это рыжее недоразумение, именующееся ее мужем, которому она тут же укажет на дверь. Но годы шли, ее любили хоть и пылко, но кратковременно, и не торопились просить ее руки. Почему-то мужики быстро разочаровывались в ней. Сколько она ни ломала голову, но так и не разгадала секрета загадочного парадокса: ее, броскую, яркую, статную, нельзя было не заметить, пройти мимо. Все замечали, многие влюблялись, страстно добивались ее любви, а сломив ее показное сопротивление, упившись победой, очень быстро остывали и бросали ее. По формуле ее первой любви …

Она умела любить пламенно, фейерверно, страстно. Так и полюбила впервые, еще в институте. Когда поняла, что чувства взаимны, кинулась безоглядно, безумно, без руля и ветрил, в бушующее море страсти. Ах, сколь восхитительно было поначалу плавание! Она только вошла во вкус, лишь начала покорять дистанцию, и сразу – подводный риф. Она была так неопытна!

Побарахтавшись, нахлебалась соленой воды, похожей на слезы. Чуть не утонув, плавать научилась и к берегу добралась. Волна любви, страсти, счастья отхлынула, и вынырнула Лана – несчастная, в одиночестве. Лежала измочаленная на берегу жизни, на острой, колкой гальке позора. Брошенная, преданная, недоумевающая. Первая любовь явилась классической генеральной репетицией к дальнейшим ее романам. Но она об этом еще не знала, еще пыталась, еще надеялась: на этот раз – настоящее. К горькому ее разочарованию, и то, и все последующие увлечения до деталей повторяли прелюдию: взрыв, всплеск, огонь и … слезы, бессонные ночи – Голгофа. С каждой попыткой чувства ее убывали, хотя в море жизни плавала она все лучше, даже обрела свой стиль, и поэтому с каждым разом выплывала все с меньшими потерями.

А тогда, в первый раз чуть не умерла. Больше, чем себя, любила его, непутевого: как на солнце, смотреть на него не могла – ослеплял. Приходила к нему в студенческую комнату, и все плыло перед глазами. Вытуривал вон он рыжего своего сожителя, бессловесного, в любую погоду – в дождь, в снег. И забывали они, счастливые, о еде, о времени и о пространстве.

Потом, уже выброшенная рыбой издыхающей на берег, беременная, ловила она любимого, подстерегала у общежития или возле двери той самой заветной комнаты. Рыжий сосед его зазывал ее, поил чаем и, молча, страстно шевеля губами, восхищенно смотрел на нее, как на богиню, словно молился. Однажды любимый исчез окончательно, а рыжик упал к ее ногам, лобызал стопы ее, просил униженно о счастье. Ей, рыбе, задыхающейся в песке, почти умирающей, было все ровно.

Свадьба была невеселая, невеста и не улыбнулась ни разу, горестно сидела, потупившись, не заботясь о производимом впечатлении. Зато жених сиял и лыбился всеми тридцатью двумя, а потом упился и умиленно плакал пьяными слезами от счастья, сопли о фату вытирая. Вероятно, предчувствовал судьбу свою.

Обычная, банальная история. Родилась дочь. Рыжик был ей лучшим отцом, чем она –матерью. Никудышней оказалась она и женой, и матерью. Не лежала душа ее к домашнему хозяйству. Все взял на себя рыжик. Успевал и постирать, и убрать, и с дочкой погулять, приготовить и накормить „своих любимых крошек“. Да и на работе выкладывался, будь здоров, как! Богиню не пристало одевать-кормить, как прочих смертных. Сам в двух сорочках (одну постирает, другая на нем) – в любой сезон. Зато ненаглядную наряжал, все оглядывались: мужики с восторгом, бабы с завистью. Себе же на горе, балбес! Да, да, балбес, придурок, болван, дурак, клоун рыжий – самые нежные слова из драгоценных уст, к нему обращенные. А ему, вродебы, и ничего: молча шептал что-то своими заячьими губами и тянул лямку. Молился, наверное. На нее, конечно. Здорово любил. Ее да дочку. Счастлив был, что одним воздухом с богиней дышать уезволено, коли б воздуху было мало – только на нее одну – довольствовался бы и то вдыхать, что она выдыхала, лишь бы рядом быть.

А поверженная богиня пришла в себя, отдышалась-оклемалась, собрала силы, да и начала вновь карабкаться на пьедестал. Взобралась, а оттуда стала вокруг себя оглядываться: на кого бы попрестижнее заменить рыжего дурня. Но увы, не нашлось подходящего охотника занять холуево место. А какого-никакого, шило на мыло менять – самой не хотелось. Терпела пока, надежды не теряя.

Тут на горизонте, вроде, замаячило новое приключение. В который уж раз кинулась в волны бурные, не чая, как на сей раз выплывать будет. Чет-нечет? Ума набравшись, стилем собственным обзаведясь, ошибок прошлых не допуская, надеялась, что уж теперь на крючок не попадется, а сама загарпунит кита. Кит, уже обессилевший, казалось, вот-вот готов был сдаться на волю победителя. Но не везло, как назло! Она уже чувствовала, что опять выпадет зеро.

И надо же было, именно в этот ответственный для охотника момент, подоспела со своей сомнительной информацией Тома – не все дома. Эх, взыграло ретивое! Да разве можно взять в толк, что рыжее ничтожество, кому она из милости рядом быть позволяла, на такое способен? Нет и нет! „Неочевидное – невероятное!“

Каждая жилка внутри ее тряслась от злобы, каждый орган, наверное, с места сдвинулся, ослепла-оглохла она от ярости. Как такое вообразить возможно!? Деревенщина несчастная! Вспомнилось, как они, молодоженами будучи, квартиру свою обставляли. Ходили по магазинам, покупали-доставали-маялись. Вот тут-то он вкус свой и показал! То торшер цвета детского поноса чуть не купит, то шторы аляповатые желает, то лебедей в пруду на стенку. Ничтожество придурочное! Сколько она насмехалась-издевалась, пока не выбила из него всю безвкусицу и неотесанность.

Ха-ха! Представить только, какую бабу он себе выбрал, сообразуясь со своим вкусом. Под стать себе! Хи-хи! Лана действительно зло рассмеялась, вспомнив домашние тапочки, что купил он себе на день рождения. Не утруждала она себя – подарки ему покупать. Балбес утром напомнил: „Может, поздравишь?“ Клюнула его в щеку и велела: „Купи тапки, не видишь, в чем ходишь? Рванье! Позоришь меня. А тут как раз к случаю – подарок тебе будет“.

Вечером он принес тапки. Поздно пришел – по магазинам ходил, подарок выбирал. И купил такой ужас в красную клетку, что ее чуть удар не хватил. Глянула на него гадюкой и приказала выбросить. Тапки исчезли. Месяц ходил босиком, пока она не набрела , походя, на приличные. Купила две пары: Киту и придурку. Да размеры перепутала. Ничего, ходит, на три размера больше – в коленях не жмут. Пусть бы возмутился! Никогда даже не пробовал, не рисковал; богиня всегда права!

Опять ядовитая стрела пронзила грудь! Вспомнила, как Томка, захлебываясь от возбуждения, шипела: „Тебе – королеве, богине, изменить?!“ Видела она рыжего недоноска в этом районе – выходящим из одного дома. Сама к бабке гадать заходила. На другой день, никому не сказав ни слова, проследила недотепу после работы. Он в двух, иногда в трех учреждениях-организациях подрабатывал – нелегко пришлось Томке. Лана никогда не следила – не учитывала ни время его, ни финансы. Дома он все исполнял исправно, везде успевал, деньгами снабжал. Больше ее ничего, связанное с ним, не интересовало. Но эта чертова баба довела-таки его опять до того же дома и стала ждать. Балбес долго не выходил. А когда, уже в сумерках, уходил, женщина провожала его до калитки. Нет, они не целовались, расстались сдержано, словно ненадолго.

Лана подозревала, что истоки Томкиного старания вовсе не в ее привязанности к ней и горячей дружбе, скорее, в зависти и желании реванша. Всю жизнь бедолага, промыкавшаяся в матерях-одиночках, жгуче завидовала Лане. Красавица-белоручка, одета-обута-обихожена своим мужиком по-королевски, а как измывается над ним, безответным, – не ценит – не бережет! Ей бы такого исправного хозяина, что с того, что некрасивый, да росточку – метр с кепкой! Уж она бы не надышалась на него, пылинки сдувала бы. Очень жалела она рыжего балбеса и про себя удивлялась любви его великой. Если б он хоть возроптал когда униженный и оскорбленный, да восстал однажды, – Тома его мигом пожалела бы, приголубила-пригрела-приласкала. Нет, верен-предан жене-красотке до гроба.

А тут – на тебе! И поторопилась-поспешила Тома-горемыка первой нож вонзить в ненавистную грудь недосягаемой богини.

Лана, запыхавшись, приостановила шаг, чтобы отдышаться. Нужный дом был уже рядом. Надо войти с достоинством и спокойно. Наконец, дыхание восстановилось. Решительным жестом рванула калитку. Пружинящим шагом пошла к крыльцу. Состроила холодно-непроницаемую мину. Дверь открыла девочка лет десяти. Сердце Ланы опустилось в пятки: красно-рыжие волосы, веснушчатое лицо девочки не оставляли сомнения: на Лану смотрели глаза ее мужа-болвана – то же лицо, только более привлекательное, было вопросительно обращено к ней. Лана резко перешагнула порог. Прошла темный коридор и оказалась в гостиной. На ковре играл мальчик лет пяти-шести, а на диване листала книжку девочка постарше, может, годом-двумя. Оба с огненно-рыжими, веснушчатыми головенками.

Остатки Ланиного самообладания разом исчезли, ей стало нехорошо, руки ее мелко тряслись. „Как тебя зовут?“ – взволнованно спросила она у старшей девочки. „Лана, – ответила та, и заторопилась, сыпя слова, ей очень хотелось понравиться этой красивой тете, – Светлана, а это Инна, это Игорь“.

Итак, вся ее собственная семья была в сборе: Инной звали ее собственную дочь, а Игорь – муж-бестолочь.

– А где мама? – теперь дрожали и губы Ланы.

– Мама в больнице, – ответила ее тезка. – Она родила нам еще одного братика – Ромку. „Роман Игоревич, что ж, неплохо: в честь деда. Балбес – Игорь Романович. А этот на ковре – Игорь Игоревич. Это все понятно. Но почему ее именем – старшую, а младшую – именем ее дочери нарек? Чтоб не путать?“ – Мысли Ланы неслись вскачь, она плохо соображала.

– А отец где? – Еле выговорила она замороженными губами.

– Папка на работе, потом пойдет к мамке, а потом – домой, – с готовностью отвечала девочка ослепительно красивой тете. „Куда домой? – хотела уточнить Лана, но промолчала, оглядываясь. Жили здесь бедновато, но опрятно. Сознавая, что ведет себя безобразно, Лана, не снимая грязной обуви, прошла по ковру, на котором сидел мальчик, и заглянула в смежную комнату. Тут, по-видимому, была спальня. Первое, на что наткнулся ее взгляд , были уродливые тапочки в красную клетку у дивана и безобразный торшер цвета детского поноса. В углу висел махровый халат – двойник того, что балбес носил дома, но цвет был как раз тот, который понравился ему, и был отвергнут ею, когда совершалась эта покупка. Лишне говорить, что на окнах висели аляповатые яркие занавески, а на стене – коврик с изображением пруда и лебедей, плавающих на стеклянной поверхности ярко-голубых вод.

„Я была уверена, что перевоспитала недоумка. А он тащил в этот угол все, что было не угодно мне, но нравилось ему. Здесь никто на него не давил, тут существовала для него отдушина. В этом доме он создал себе оазис, в котором собрал все, что было в его вкусе. Женщина, вероятно, тоже в духе той, что сидит у пруда с лебедями“. – Лана почувствовала отвратительно-тупую, ноющую головную боль.

Вдруг за спиной послышалось движение. Она резко обернулась с гулко заколотившимся сердцем. Нет, это был не балбес. Перед нею стояла сморщенная, опрятная, привлекательная старушка. „Кто вы?“, „Вам кого?“ – два вопроса слились, и женщины неловко уставились одна на другую.

– Я из Собеса, – сообразила, наконец, Лана. – У вас пополнение семьи. Сколько у вас квадратных метров, и сколько на этой площади прописано человек?

Бабуля, еще более сморщив свое печеное яблочко-личико, напряженно обдумывала

что-то, а потом, вероятно, не совладав с математическими сложностями подсчета, проговорила, безнадежно махнуть рукой: „Не знаю я Вот придут Игорь Романыч, они вам все объяснят. Они очень умные и все знают. Садитесь, подождите, они скоро будут. А я чай соображу“.

– Вы давно купили этот дом?

– Дом не куплен. Зять построили. Сечас скажу. Ланке десять. Значит, одиннадцать годков, как они поженились. – Лана вздохнула. Воздух с трудом проникал в легкие и выходил оттуда с болью. Она стояла напряженно, сцепив пальцы рук. „Наверное, у нее другой зять, не мой бестолочь!“ – лихорадочно соображала она.

– Вот Игорь Романыч и отстроили-то сами, – неумолимо продолжала старуха. „Боже! Господи! Боже! Господи! – чередовалось в Ланиной звенящей башке. И почему-то, кому-то: множественное – помогите! Придите и помогите!“

– Может, вы покажите мне документы на дом, свидетельства о рождении, о браке? – вдруг осенило ее.

– Да, ведь, – вскинулась было старушка и потупилась, – подождать надо Игоря Романыча.

„Мы поженились пятнадцать лет назад. Инке четырнадцать с половиной, а этой, старшей – десять. Что же выходит, через четыре года он завел себе другую семью? Как же так? И я ничего не замечала? Откуда деньги у него на дом и … на остальное? Да и вообще – как это все может быть?“ – Лана была в растерянности и смятении, ничего не соображала, ноги подкашивались. Ей предложили сесть, она сразу не сделала это, а теперь ей было неудобно спрашивать разрешения присесть. Все, кто был в комнате, даже малыш, с благоговением взирали на нее. Как на богиню.

– Скажите, а свадебные фотографии есть? – опять проблеск в сознании.

Старшая девочка, ее тезка, растянув рот в балбесовой улыбке, с очевидной готовностью – немедленно услужить божеству, кинулась куда-то и через несколько неловких минут принесла семейный альбом – копию того, в котором хранились фотографии в Ланином доме. Манера расклеивания фото была одинакова: оба альбома оформлялись одной рукой.

„Когда он успевал?“ – мелькнуло у Ланы, а дрожащие руки уже торопливо листали плотные страницы. Первая же фотография – плохонькая, дешевенькая – была свадебной. Улыбающийся балбес в праздничном костюме, в котором бракосочетался с Ланой, манерно держал под руку полноватую улыбающуюся девушку-перестарка. Да, она, тридцатилетняя, явно засидевшаяся в девках, была действительно рада-радешенька подвернувшемуся обалдую. Лица их были счастливые, смеющиеся. На обороте надпись: „В день моего тридцатилетия я делаю себе подарок – женюсь. Надеюсь, выбор правильный, и я буду счастлив. Во всяком случае, мою Ладушку счастливой сделать обязуюсь“.

Игорь и Лада, 25 мая 19 … года

„Ах, как высокопарно! Да, это его день рождения. Вот почему он старался каждый год в этот день уехать в командировку. Ей говорил, что не любит поздравлений и гостей. А Лане было все равно. Великий комбинатор! Он организовывал все таким образом, чтобы отмечать здесь день рождения и годовщину свадьбы. Находясь в этом доме, для меня и Инки он был в командировке, возвращаясь к нам, тут говорил, что едет в командировку. Лихо! Господи, такая бестолочь, а как все обдуманно, состыковано!“

– Часто Игорь Романович бывает в командировке? – спросила старуху, едва выговорив столь непривычное имя балбеса.

– Частенько ездют, работа такая, – ответила та сокрушенно, – в доме столько ртов кормить.

„Да, да, деньги! Как он выкручивался? Нас с дочкой баловал. А здесь бедненько. Но они не кажутся несчастными. Где он сам был счастливым: там или тут? Почему не ушел?“ – Вопросов было так много, что и не разделить их сразу на главные и второстепенные, а задать некому.

„Подождать его? Может, он уже дома? Телефона, конечно, нет. Постой, когда он обещал вернуться из „командировки“ ? Нет, не вспомнить, она, как всегда, прослушала: ей было безразлично, когда он возвращается. Ничто, связанное с ним, никогда не интересовало и не волновало ее. Ладно, домой! Иначе, я сейчас рухну и начну выть“– Пообещала прийти на следующий день. „Лучше через два дни, как раз Нинку выпишут“,– рыпнулась старуха, чуть в самом деле не рассмешив Лану: вот была бы картина. Вот встреча! И тут же у нее мелькнуло: а как же „Лада“ Это он ее так звал, так сказать – интимно. Господи! Интим! Лана выскочила из дома, добежала до калитки, опять, как давеча, рванула ту на себя, торопливо вышла на улицу, и только потом вдохнула воздух. Тяжело выдохнув в доме, она не могла сделать вдох, пока не вырвалась оттуда. В глазах потемнело от недостатка кислорода в легких. В горле запершило. Она закашлялась от слишком глубокого вдоха. Воздух выбрасывался с кашлем, выталкивался из груди, а вдохнуть не получалось. На глаза навернулись слезы, в ушах звенело. Лана прислонилась к забору, усилием воли остановила нервический кашель, а потом попыталась осторожно чуть-чуть вдохнуть. Получилось. Воздух кое-как просочился в легкие. Постояла, и через мгновенье повторила попытку, затем еще и еще. Ритм дыхания не налаживался. „Чего я так всполошилась? Мне должно быть все ровно! Уязвленное самолюбие? Надо успокоиться. Иначе подохну здесь, под забором“, – она с отвращением отлепила себя от деревянной ограды, пришедшая мысль испугала ее, а испуг помог справиться с волнением. Дыхание выровнялось, круги перед глазами исчезли, звон в ушах прекратился. Только слезы унять не удавалось. Так и текли они, смешиваясь с дорогой тушью, смывая ее с ресниц и прокладывая себе черные, скорбные бороздки по румяным щекам, а уж там, впитав еще и розовый цвет румян, собирались у горько сжатого рта, где их ловила, размазывая перламутровую помаду, нервно подрагивающая рука, судорожно комкающая изящный платочек, пропитанный запахом французских духов.

На улице уже стемнело, и Лана расслабилась, неторопливо шагая, не глядя под ноги. Мысли суетились, наскакивали одна на другую, поглощая друг друга, теснились, ища выхода, – сразу несколько. А потом исчезли все вдруг и внезапно, и голова стала легкой и звонкой, как пустой орех.

В окнах ее квартиры горел свет. „Инка или балбес?“ – отупело подумала Лана, опускаясь на скамейку во дворе. Ей надо было успокоиться, обдумать ситуацию. Долго сидела понуро, наконец, выпрямила гордый стан свой, вздернула, как конь, красивую, породистую голову и рассмеялась. Смеялась долго, самозабвенно, упоенно, подхохатывала даже. Затем, разом сомкнув плотно губы и нахмурившись, решительно поднялась и, пружиня шаг, грациозно пошла к дому. Она вполне владела собой: открыла дверь и вошла в квартиру величественная богиня. Инны не было, балбес возился на кухне.

– Это ты, Ланочка? Как раз вовремя. Мой ручки, иди ам-ам, – так присюсюкивал он, обычно, когда был в хорошем настроении, пока жена резким окриком, ненавидя это похрюкивание, не одергивала его и не ставила на место. Сегодня она стерпела, усмехнувшись, переоделась, умылась, вымыла руки и прошла на кухню. Стол был накрыт празднично, даже цветы стояли в центре.

– В честь чего? – спросила, не утруждая себя длинными предложениями. За долгие годы она усвоила лаконичную манеру разговора с ним, а он, как собака, научился понимать ее короткие, рубленые фразы, напоминающие команды.

– Премию получил, – совсем не обидевшись на нее за то, что, вместо благодарности, она как всегда, говорит резко и неприязненно, но слегка стушевавшись, произнес он.

„Празднует рождение сына, подлец!“ – Лана села к столу, и тут же перед нею появилось все, что требовалось к ужину: горячий шницель с жареной картошкой, вилка, нож, салфетка и фужер с шампанским. Она взяла в руку вино и ядовито глянула на обалдуя: „За что пьем?“

– За счастье, Лануся, за счастье! – засуетился-затрепыхался он, незамутненно глядя на жуне, словно на богиню, через свой фужер. Волосы его пламенели ярче обычного, веснушки рдели на смущенном, счастливом лице, а губы складывались в ненавистный ей бантик, что означало сдерживаемую им улыбку.

Лана отставила шампанское, не пригубив, глянула на него брезгливо. „Сейчас я тебе подкину еще порцию счастья. Сейчас, килька, я брошу тебя на раскаленную сковородку и посмотрю, как ты будешь извиваться от счастья“, – зло усмехаясь, подумала она, а вслух сказала:

– Я нашла обмен на Москву. Мне предложили два варианта. Один – подходящий. Сегодня позвоню маме, и согласую с ней. До Нового года мы должны переехать, иначе потеряем ее квартиру. Мама долго не протянет.

Он молча смотрел на жену. Она не заметила, когда это произошло, но вдруг увидела, что все в нем потухло: волосы, лицо, глаза, веснушки, улыбка. Эта перемена, вид его сникшей, жалкой фигуры не вызвали в ней жалости, напротив, словно живительный бальзам пролился в ее душу и преобразил ее, она почувствовала удовлетворение и торжество. Теперь едва заметно улыбалась она, продолжая лениво выталкивать изо рта рубленые фразы, словно вбивая гвозди в его гроб: „Работу ты найдешь без командировок. Я не смогу одна ухаживать за мамой. Она тяжелая, ее надо мыть, переодевать, переворачивать, перестилать постель. Завтра подай шефу заявление об увольнении“.

– Но ведь с мамой ты еще не согласовала, – робко попытался вякнуть он.

– Будет так, как решу я, – отрубила – забила последний гвоздь Лана.

И все. Марионетка даже не предприняла попытки дернуться на ниточке, которой была привязана к манипулирующей руке царственной супруги. Молча поужинали. Шампанское осталось нетронутым.

А за неделю до Нового года они уже въехали в новую квартиру, в новом городе. Все было новым: год, город, дом. Обалдуй нашел работу без командировок. Дома к его обязанностям прибавился уход за тещей. И новые функции, как и все другие, он выполнял не только безропотно, но и доброжелательно, споро, умело. Настроение его оставалось ровным, казалось, в его жизни все о´кэй. Как ни следила, ни наблюдала за ним Лана, он ничем не выдавал своих чувств: не воспротивился переезду, внешне охотно поменял работу. Не суетился, не хандрил.

Хандрила и капризничала, как ни странно, она: новая работа, новые сотрудники, больная мама. Там, откуда уехали, у нее осталось все, к чему привыкла за двадцать лет: любимые городские уголки, несравненные парки, подруги, а главное – Кит. Он, правда, приезжал и сюда, но она уже видела: гарпун ненадежно, непрочно зацепил его – рыба вот-вот сорвется, и тогда … тогда – полная и абсолютная безнадега.

Если бы у нее с Китом что-нибудь получилось-состоялось, может, она и дала бы „вольную“ обалдую. Но чтобы он испытывал хоть какое-то подобие счастья, а она лишилась бы его рабской тени, его угодливого присутствия, и ничего взамен – шиш с маслом! Майся рядом! А он, казалось, и не мается. Если бы он пал на колени, умоляюще тянул бы к ее стопам трепещущие руки, каялся, да слезно молил отпустить, насладилась бы она его унижением, поиздевалась-поизгалялась бы, да и вышвырнула бы вон. Так нет, молчит! – герой! – страдает молча.

Лана ловила выражение его лица в самые неожиданные моменты, впивалась инквизиторским взглядом в него, подстерегая, как охотник добычу, холодным исследовательским разумом анализировала, сопоставляла, делала выводы. Впервые за все прожитые годы она проявила интерес к этому существу, живущему рядом, но это был интерес садистски-безжалостного ученого к трепещущей рассеченными мышцами подопытной крысе. Испытуемый-истязуемый, подопытная жертва своим бесстрастным ликом, обычным поведением удивляла, вызывала болезненное любопытство. Ни жалости, ни сострадания она не испытывала. Разве ученый жалеет инфузорию, которую рассматривает под микроскопом? Разве сочувствует ее страданиям? Он даже мысли не допускает, что она может ощущать какие-то эмоции.

Лане тоже казалось, что обалдуй не страдает, вполне доволен жизнью, ничто его не мучает. Будто и не оставил в другом городе четырех огненно-рыжих обалдуйчиков, да обалдуиху с тещей, а главное – свой оазис – тапки в красную клетку, аляповатые занавески, да пруд с лебедями.

А в это время упомянутое семейство с преобладанием волос рыжего цвета дружно сидело на диване под плавающими лебедями и по старенькому черно-белому телеку следило за перипетиями семнадцатимгновенной борьбы отчаянно-мужественного советского разведчика Штирлица с фашистами в логове врага. Интерес рыжих обалдуйчиков к судьбе смелого чекиста был еще больше подогрет рассказами матери о том, что их отец в настоящее время также выполняет аналогичную миссию в далекой-далекой стране во благо Родины.

Голубовато мерцающий экран, высвечивая рыжие шевелюры, окрашивал их в неестественный, фантастический, невиданный на земле – ярко-фиолетовый цвет. Но никто из „инопланетян“ не замечал этого, ибо все их внимание было поглощено очередным опасным мгновением, из которого с честью выходил не растерявшийся ни на миг, не спасовавший перед неожиданной западней, находчивый разведчик, олицетворяющий для рыжих балбесиков их недосягаемого, неповторимого, непревзойденного отца – лучшего во всем мире.

Рыжий обалдуй исчез из жизни Богини через два года. К этому времени умерла его теща – он достойно ее похоронил. Дочь, закончив школу, поступила в институт.

Однажды скучающий взгляд Ланы не наткнулся на надоевшее, раздражающее рыжее пятно в интерьере ее московской квартиры, выдержанной в холодных голубовато-белых тонах. И назавтра было то же. Она долго вспоминала – чего ей не хватает …