Роза алая застыла на ладони‚

Зацепив шипом за боль руки;

Понесли безудержные кони

Страсть поэта к омуту реки‚

 

Где ни переправы‚ и ни брода‚

Где слова значенья не сулят…

Высекали ритмы из породы

Резвые копыта жеребят.

 

Терпкость мук и тщетность наслаждений

Он познал - рифмующий творец‚

Спрятав груз терзаний и сомнений

В свой заветный черновой ларец.

 

Но однажды‚ вдруг сорвав одежды

С лиры целомудренной своей‚

Обнажил он тайные надежды‚

Боль ночей и несусветность дней.

 

И‚ достигнув полного блаженства‚

Дописал строфы последний слог‚

По дороге к Музе Совершенства‚

На излёте прожитых тревог.

 

 

Другу – художнику

 

Спился художник,

поэт и безбожник,

бабник и друг.

 

Спился родимый,

рифмой гонимый

в замкнутый круг.

 

Здесь, на чужбине,

славное имя –

выстрел пустой.

 

Спился от горя,

мыслей и боли,

спился родной.

 

Взрослая дочка –

последняя точка.

Кто разберёт?

 

Нервы из стали

рваться устали –

вот он и пьёт.

 

Сколько осталось?

Много ли, малость?

Загнанный зверь

 

Жив, пока пьяный,

чувствуя раной

близость потерь.

 

 

Поражение

 

Шумно правит бал мирской Сатана,

А поэту-лирику давит грудь.

И межой проложена белизна,

Что зовется издавна: Млечный Путь.

 

Там кисельно пенятся берега,

Там ладьи плывут в молоке.

Моя жизнь прекрасному отдана,

Не продам и часть ее Сатане.

 

Мне перо гусиное и чернил

И бумаги лист, чтоб писать...

Я вам столько россыпей сочинил,

Звал потрогать их, посчитать.

 

Но напрасна боль моя — суета.

И звучит то реквием, то хорал.

Люди гибнут радостно за металл —

Значит...

я Ему проиграл.

 

 

Конец литературы

Они появились в эпоху, которой не нужны, которая не читает. Валерий Сердюченко

 

Листки стихов ходили по рукам,

Их тайно и восторженно читали,

И в белый, рифмой вымощенный, храм

По записи достойных допускали.

Поэт был исполином, слыл мессией...

Под ветром слов, от боли трепеща,

Светила послепушкинской России

Зажжённая поэзии свеча.

Творец от Бога – выше человека,

Эмоции ума дарил стихам,

Но миновала в спешке четверть века,

И вот стою я, подпирая храм

Уже пустой, как паперть в день забвенья,

С талантом, скомканным в кармане заточенья.