Это вчера день был морозным, но ярким и радостным. И с утра жухлая осенняя трава на газонах, перила лестниц, даже ступеньки и цементный бордюр казались серебряными. Изморозь лежала на всем ковром из тонких игл, которые в лучах восходящего солнца сверкали и смотрелись, как дорогие бриллианты. А теперь шел мелкий холодный дождь, даже дождем то его назвать было сложно, так водная пыль висела в воздухе, липла к одежде, оседала на лица и руки, и было ясно, что за ночь все покроется ледяной корочкой. Пасмурно, холодно и противно.

Они выходили из подъездов, бродили, заходили снова во чрево большого многоквартирного дома. То их появлялось двое-трое, то уже целая ватага разновозрастных пацанов. Если бы день был, как вчера, теплым и солнечным, они бы сидели на теплотрассе, лениво играя в очко, куря, сквернословя, задирая проходящих девчонок и пробегающих собак. Сегодня заняться было нечем, они и переходили от одного своего прибежища к другому. Долго в одном подъезде пробыть не удавалось, обязательно кто-нибудь из жильцов прогонял их. Они отругивались, хамили, но переходили в следующий. По кругу из одного в другой по всем 12 подъездам огромного, ничем не выделяющегося, дома. Разве только тем, что подъездов в нем больше, чем в рядом стоящих, да еще часть двора захламлена коробками, ящиками и другим мусором большого универсального магазина, располагающегося на первом этаже.

В хорошую погоду у подъездов собирались пьяницы всех мастей. От уже совершенно спившихся мужчин и женщин, толкающихся до дворе весь день, до случайных выпивох, решивших опохмелится или сообразить на троих. Последние, приняв по маленькой, быстро рассасывались, сменялись новыми и так до позднего вечера.

К вечеру пацаны вывалились из подъезда. Группа ребят постарше молча двинулась в сторону универсама. Младшие сбились в кучку и пристроились на теплотрассе, втягивая головы поглубже в плечи, ежась, покуривая и что-то обсуждая. Ждали когда пойдут по кругу бутылки с вином и пивом.

Смеркалось быстро. Вот уже на улице зажглись фонари, разливая то голубоватый, то розоватый свет в зависимости от того, какие лампы были установлены. Машины, въезжающие во двор, фарами на мгновенье выхватывали группу мальчишек и, шурша по мокрому грязному асфальту, приклеивались ближе к подъездам. Хлопали дверцы, жильцы поднимались в свои квартиры.

Рабочий люд уже перебрался под кров родных крыш, наслаждаясь теплом и уютом, и только редкие прохожие проходили по двору. Рабочие универсама погрузили тару в подъехавший самосвал, и то ли ушли по домам, то ли скрылись в помещении. Даже бродячие псы и те исчезли, покинув десяток мусорных баков, стоящих в самом центре двора.

Теперь все, кто проходил через двор, слышали шумный разговор подростков, брань, смех, какие-то неясные крики. Они старались держаться подальше от этой ватаги на теплотрассе. Издали она напоминала массу, колыхающуюся, передвигающуюся практически на одном месте. Слышались глухие удары, сопение, маты, вскрики. Прохожие спешили, опасаясь в этот темный холодный вечер толпы молодежи, подогретой содержимым винного отдела.

Уже ближе к ночи бабка, которая прогуливала маленькую беленькую болонку, приостановилась на первом этаже, прислушиваясь к слабому поскуливанию, доносившемуся из технического этажа.

- Сонька, вот слушай, - нравоучительно выговаривала бабка своей бессловесной собеседнице, - досталось бедолаге, ишь, как скулит жалобно. Недаром я тебе, паскуде, говорю, не убегай, енти кобелюки враз тебя схавают. Тот, что милиционерши, так и проглотит тебя, не поглядит, что сучонка, што ему с тебя больше взять.

Бабка перехватила свою мокрую кудрявую ношу, покорно сидящую на руках, и, охая и еще что-то приговаривая, поднялась по лестнице.

А Мотя лежал на груде старого тряпья и тихо постанывал. Даже не стон, а тихое поскуливание слышалось изредка из вороха старых грязных пальто, одеял, чего-то, что когда-то было простынею, платьем и что можно было использовать, как подстилку, чтобы было мягче и теплее в дальнем темном углу техэтажа.

Он обитал здесь последние полгода, перебрался сразу, как только сошел снег, и подъезд немного отогрелся. Здесь было по-своему сытно и спокойно. И лето он прожил, не жалея, что покинул старый барак, где за уродство он был козлом отпущения во время любой попойки – на свадьбах, днях рождения, на похоронах и поминках, выпивках по случаю и просто так. Его постоянно бил старший брат, считавший обузой в хмельной, несладкой жизни старого полуразрушенного барака. А здесь было хорошо. Даже подработать в овощном отделе тетки давали на переборке грязного мокрого картофеля, капусты, моркови. За это кормили, а иногда даже подносили чарку.

Опасался он только пацанов. Но летом они как-то не особо обращали на него внимание, хотя сначала и показывали пальцами, и улюлюкали, но это быстро приелось им и они привыкли к его постоянному присутствию.

А сейчас Мотя знал, что до утра ему не дожить, что и выползти из угла уже нет сил. Он надсадно кашлял и сплевывал сгустки крови. Руки не могли держать чурбачки с ручками, при помощи которых он двигался. Пальцы распухли, и по виду напоминали толстые подпорченные сардельки, которые время от времени ему перепадали в гастрономическом отделе. Не было рядом и тележки, на которой он передвигал свое коротенькое щуплое тельце.

Как оказался в своем логовище он не помнил. Но зато хорошо помнил, как остервенело, с особой жестокостью, его били пацаны. За что - он не знал. Да и была ли нужна им причина, когда в холодный осенний вечер просто нечем было заняться?

Маленький обезображенный труп нашли сантехники в середине зимы, когда прорвало под домом трубы канализации. Он лежал комочком среди тряпья, вмерзнув в лед подтекающих трубопроводов. Вырубали изо льда, кайлом и ломом. Так и вывозили в кусках льда. Участковый и оперативники долго ходили и опрашивали жителей микрорайона, кто и что видел, слышал. Только сердобольные тетки в овощном отделе рассказывали о калеке без ног, что помогал перебирать гнилье, и которого звали Мотя. Просто Мотя, ни фамилии, ни отчества, ни возраста.

– Да мужик уже был. Не в годах, но мужик – говорили они. А кто-то при этом, горестно вздохнув, говорил тихо – Отмучился сердешный.

Пацаны с месяц перешептывались, опасливо разбегаясь по подъездам и редко теперь собираясь большой ватагой. Каждый вспоминал, как били, но никто не мог вспомнить за что.

Похоронили Мотю в безымянной могилке с номером на деревянной дощечке, воткнутой в мерзлый грунт.

 

2004