Как ни крути, «Nat Sherman» отличные сигареты.

 

 

Я сижу на бревенчатом полу в мастерской старика Ежи и растираю ноги. Я думаю о правилах, которые старик устанавливает всякий раз когда уходит. Он приближается к скрипучей серой двери, немного погодя, оборачивается и долго говорит скользким шепотом. В основном - это запреты и порицания.

«Этого делать нельзя, ведите себя тихо и вообще, мол, скажите спасибо, что вы еще живы». Все в таком духе. Я молча слушаю и киваю головой. Старик морщится, потом за ним закрывается дверь , и слышно, как он вешает на нее огромный покрытый ржавчиной замок.

Странный человек. Что же я могу сделать? Сил моих едва хватает на то, чтобы подползти к соломенной лежанке в углу и, укрывшись рваной шинелью, уснуть. Старик знает, как я слаб и потому, наверное, всегда оставляет рядом с «постелью» огарок восковой свечи и коробок со спичками.

Совсем недавно я был на фронте. Остервенело воевал и вместе со всеми жаждал победы. Мечтал вернуться домой и, вообще, к прежней жизни, от которой теперь не осталось и следа. Месяц назад мне сообщили, что моего дома больше нет. О судьбе моей семьи никто ничего не знал. Так я стал дезертиром - подло бежал с поля боя, чтобы найти свою жену и детей.

Мне еще никогда не доводилось бежать с фронта. Видимо, поэтому через пару десятков километров свирепой русской зимы я обессиленный рухнул лицом в снег. А потом несколько раз терял сознание и просыпался, ведомый какой-то силой. В конце концов, я оказался у старика Ежи.

Одичавший и практически безногий - я безповоротно обморозил обе свои конечности – неделю я бредил и был на волосок от смерти. Старик не дал мне умереть.

Вчера он сказал, что поможет найти мою семью. Я верю ему и все чаще думаю о Родине. Порой он , улыбаясь, рассказывает о весне. О том как здорово забраться на сани, покрытые теплым сеном и, жмурясь, от яркого апрельского солнца погонять тройку. Потом лететь по хрустящему таящему снегу вдоль реки и смотреть назад, где полозья оставляют глубокие следы. А когда лошади устанут, остановиться и, спрыгнув в рыхлую кашу, расстегнуть пахнущий зимней гарью тулуп. Я люблю, когда Ежи рассказывает мне о хорошем и радостном.

Вот и сейчас он что-то мастерит на верстаке и весело рассказывает о приближающейся победе (мои разбухшие и почерневшие культи лежат рядом - я совсем их не чувствую).

- Победа, ваше благородие, совсем скоро, - говорит Ежи, - будет и вам и нам веселье. Засиделись мы, ваше благородие, в войне-то.

Улыбаясь, я слушаю и уже совсем не думаю о правилах, которые он устанавливает. Все больше хочется думать о семье и о Родине. А старик, наверняка, делает мне коляску, чтобы я мог сам вернуться в Берлин, когда доктора, наконец, отрежут мне ноги.