Памяти бессмертных «Чайников и чашек»

Посвящается

 

Дайте мне срочно такой же диплом. ШАЛЫЙ не просит подаяния. О, нет! Он достаточно обеспечен, и чтобы усладить последние минуты жизни получением диплома готов не поскупиться и уплатить за диплом рублей двадцать.

 

 

Столовые приборы жили в шкафу, где под покровом ночи и в самый ясный день царил пыльный полумрак, и под его прикрытием зрели самые темные мысли и самые неприглядные желания.

Они были родом со сталелитейного завода «им. Близкой Победы социализма» и на них стояло клейм «Нерж. 60 коп» и еще какой-то замысловатый знак, похожий на каббалистический, в котором, может быть, крылась еще одна разгадка темной души.

Люди вынимали их не так часто – раза 2 в день - а иногда и реже (ненавистные слова «ресторан» и «пойдем в гости» - сильно раздражали ножи, а вилок заставляли скрежетать зубами от ненависти).

От нервов, вечно темного шкафа и тяжелых мыслей характер столовых приборов испортился, они почернели и обозлились. Когда хозяйка доставала их, то свежее кухонное полотенце на миг лишило их возможности видеть божий мир, обхватив своим объемным, пахнущем «Ariele”–м телом, и снежная белизна полотенца, казалось, могла загасить подспудно горящий в ножах и вилках огонь, но нет, хозяйка только слегка протирала их, надеясь избавиться от черноты.

Потом солнечный или электрический свет били столовым приборам в глаза, ослепляя их. Эха вспышка была сигналом, ключом на старт для их ярости. Выложенные на стол с противоположных сторон глубокой тарелки - тупой круглой сущности, ленивые мысли которой не простирались дальше мечты о теплой мыльное воде и пушистой губке – они снова долго ждали своего часа… Это ожидание на свету было мучительнее лежания в шкафу, хотя длилось меньше – пока ложка выхлебает весь суп из большой тарелки, и на ее место поставят мелкую.

Ложки, хоть и считались такими же столовыми приборами как ножи и вилки, и также страдали в темных шкафах, не вызывали симпатий, они были слишком наивны, кроме того, ни колющего, ни режущего края у них не было – совершенно бесполезные сообщники, годящиеся разве что на роль уборщика после дикой оргии.

Ножи и вилки очень любили макароны. В них прекрасно было заворачивать, запеленывать, завязывать беззащитные кусочки мяса и в таком беспомощном положении вволю издеваться над ними – резать, кромсать, колоть без разбору. Связанные макаронами крепко-накрепко, жертвы не могли даже пикнуть, терпеливо снося страдания, а ножи и вилки только инфернально хохотали над ними. Иногда, поддаваясь непонятному чувству красоты, к макаронным путам вилки прибавляли заворачивание в салатный листик. И минутку полюбовавшись получившимся коконом, внутри которого сжался от ужаса маленький комочек мяса, с остервенением и хрустом принимались рвать его, добираясь острыми стальными зубьями до самого дна тарелки.

Тарелка, как ее большая сестра, была весьма глупа и неповоротлива и в мыслях и в движениях, и вообщем никак не выдавала своих эмоций, только скрежет металла о фаянс, когда нож со слишком большой силой врезался в очередной кусок, говорил, что тоже неприятно то, что происходит на ее теле. До нее вилки добирались уже в самом конце, когда в бессильной неутоленной страсти мотались по тарелке, в поисках еще чего-нибудь, что можно было порезать, разорвать, исколоть - ничего кроме соуса – этой бутафорской крови несчастных жертв - обычно не оставалось. «Ты что, теперь и тарелку порезать и съесть собираешься?» - говорила хозяйка своему сыну, и это означало, что оргия продолжиться. Волшебное слово «добавка» - ласкало уши не только мальчику.

Еще ножи и вилки любили жареную картошку с зеленым горошком и котлетами. Картошка была уникальной жертвой, нож чувствовал ее мазохистскую сущность, и то, что она была под лезвием другого ножа, а затем томилась в раскаленной сковородке со специями, лучком и шкварками. Поэтому впиться в ее загорелое снаружи и белое внутри тело было для него особым наслаждением. Но это наслаждение выпадало редко. «Ты что, картошку ножем есть! Возьми вилку, сейчас же», - говорила хозяйка. Вилка, видя особые отношения между картошкой и ножем, редко оставалась в стороне после этих слов. Она ненавидела, она ревновала, поэтому на глазах у ножа с удесятеренной силой мучила уже почти безучастную ко всем картошку, ступая по ее телу всеми четырьмя зубьями и превращая его в пюре. Потом вилка принималась за невинные зеленые горошины – сначала ловила их по всей тарелке, (они думали, что могут убежать), затем протыкала их насквозь по одной или все сразу, при этом посматривая на нож.

А он становился меланхоличен, и уходил куда-то в себя, резал мясо без особой кровожадности и жестокости. Ему хотелось побыть одному, засунув лезвие в теплое тело котлеты, погрезить о тех временах, когда он был молод, и когда ему позволялось только аккуратно снимать с картошки серое платье, обнажая ее белое крахмальное тело, истекающее соком. Вилка не помнила этих времен, и поэтому очень обижалась на такие минуты ностальгии. Она еще была слишком молода, чтобы понимать. И нож не смог бы ей этого объснить.

 

Но нет все это будет фальшиво. Людям не стать ножами и вилками, как бы они не хотели, да и общего между ножами и человеком нет ничего - разве только неуемное желание с садистским наслаждением иногда терзать живую плоть..

 

 

 

Читайте в продолжении:

Десертный ножичек и красное яблочко.

Окрывашка для пивных бутылок.

Черпачок и кастрюля борща.

Соломинка, которая любила вино.