Чайник стоял на комоде. Это был чайник из старинного немецкого сервиза, семейной реликвии доставшейся от деда-прадела, из звонкого, ясного и нестареющего фарфора (мелкую сеть трещин-морщин можно не считать) с золотыми ободками и голубоватыми цветочками. На донышке, сам чайнике не мог этого видеть, но он ясно чувствовал, что на донышке у него прочно нанесено клеймо известной фабрики и цифры, означающие год его производства, и это делало его в собственных глазах еще более значимой фигурой.

Он был последним, оставшемся в употреблении предметом из огромного семейства посуды, последняя чашка которого разбилась 50 лет назад. Потому он стоял на комоде один.

Благодаря удобной форме, изящному носику, из которого ни одна капля драгоценного напитка не проливалась зря мимо, его не выкинули, не поставили в кладовую с другими ненужными вещами, а до сих пор был в частом употреблении и будничные дни, и в праздники.

Носик чайника задорно и хвастливо торчал вперед. И он так привык к этому, что уже не мог представать, что это всего лишь его часть, а не та ось, на котором держится мироздание – кухонный стол, полки с чашками, плита, балконная дверь, кладовая…

Родных чашек из чайникового сервиза не осталось ни одной, увы, чашки менее долговечны, от нервных потрясений и резких неуклюжих движений они то и дело норовят рассыпаться в прах… Поэтому чайнику за свою жизнь приходилось общаться и с дорогими фарфоровыми, и с дешевенькими фаянсовыми, да и с пластиковыми и стеклянными подругами тоже.

И теперь стоя на комоде он мог наблюдать стайку своих пассий, уже расположившихся на столе. И что удивительно, глядя на них, он чувствовал, что любит, любит их, как и тех, которых уже нет в этом мире, и тех, которые далеко от этой кухни.

Процесс наполнения чаем, несмотря на то, что он повторялся уже тысячи раз, доставлял ему то же удовольствие, как в первые годы юности.

Все начиналось с ощущения заварки внутри. Ее кто-то внутрь клал специальной ложечкой, но трансцендентные силы мало интересовали чайника, он более полагался на ощущения. А ощущении всегда было одно и тоже – заварка была в нем всегда, но только иногда по какому-то стечению обстоятельств он начинал ее чувствовать. Это было похоже на разряд молнии, на внезапное включение света в темной комнате. Появлялось трепетное беспокойство, какое-то ерзанье внутри, и после чайник уже не владел собой и был весь во власти единого чувства… наполнить до краев чашку, влить в нее собственную плоть, сделав ее своей, близкой, такой же теплой как он сам.

Зеленая или черная заварка, разницы в них чайник не чувствовал, ложилась в уже разогретые предчувствием и споласкиваем кипятком внутренности. Теперь было уже недалеко до момента, когда божественный крутой кипяток наполнит его до краев. И когда это случиться, его больше не будут мучить воспоминания, не будет ныть фарфоровая трещинка на боку – единственным желанием будет превратить воду в чай, словно Иисус в вино или философский камень – в золото, и излить, излить до капли в широко раскрытые горлышка чашек.

Когда кипяток плескался уже у самой крышки, чаинки со дна медленно поднимались вверх, вверх воспарял и чайник. Томление становилось совсем нестерпимым, кипяток, переживший уже воплощение в чай, требовательно позвякивал крышкой, изогнутый носик особенно напрягался… О божественное мгновение соития! Ты уже близко.

Чайник не любил спешить. Сначала он подносил устье носика к чашке, не слишком близко, но и не очень далеко, чтобы чашка могла видеть его, и застывал на мгновение, кокетливо оттягивая момент соединения. Иногда ему казалось, что пик удовольствия - это именно этот момент за секунду, до того как первая капля упадет на дно. Но эта мысль ему не нравилась. Удовольствие - это лить чай на вечную мельницу-калейдосоп фарфоровых донышек, а не ждать этого момента.

Первый чай он лил чай по ободочку чашки, подготавливая ее, лаская, согревая, а потом уже извергал струю в самое дно. Донышко скрывалось под слоем чая, а чашка часто-часто вздыхала паром. По телу бежали стадами фарфоровые мурашки. Хоть минуту постоять рядом с блаженствующей чашкой, заглянуть в полные истомой рисунки на боках, радостно звякнуть крышкой в ответ - это был необходимый момент ритуала и таинства.

Чайник делал это уже сотни раз. Но ему всегда было сладостно наблюдать, как чай истекает вглубь белых круглых углублений, как они нагреваются от его усилий, как будто размягчаются, как чашка, изгибается ему навстречу, со звоном принимая в себя его живительную влагу… Удивительно, но он помнил все чашки, которые пришлось ему наполнять. Чашки его сервиза, он очень любил их широкие горлышки, открытые всему и большего всего ему, и маленькое донышко размером с копейку. Они всегда по по-особому принимали его дары, просвечивая из глубины белизной фарфора и как бы застенчиво поглядывали с надеждой на новую порцию.

Были и другие чашки – высокие и тонкие, заглядывая в которые нельзя было увидеть дна, а наполненные чаем они казались еще более таинственными. Но и их любил чайник, за сдержанность, за то что его чай долго оставался горячим в их недрах. Были и кокетливые чашки с розочками на боках и даже интимными розочками внутри. С ними было хорошо и просто. Чайник очень хорошо помнил маленькие турецкие чашки грушевидной формы, которые так и назывались “армуды”, то есть “груши”.

Эти восточные чашечки, досконально знакомые с правилами восточного чайного этикета, приносили экзотическое удовольствие от процесса их наполнения. Они будто в страстном поцелуе, своими узкими горлышками, как пухлыми губками сжимали чайную струю, ласкали ее, заставляя отдавать терпкий напиток. Эти экзотические сосуды, как никто умели хранить его дар в своем лоне, так хорошо для этого приспособленном. Чайнику казалось, что он вместе с ним переливается в небытие, становиться первоначальным комочком глины и его вот раздавит и похоронит поток воды. Странно, но это ощущение не было пугающим.

Были прозрачные чашки, которых будто бы и вовсе не было… Он просто держали форму емкостей для чая, но взглянув в них чайник видел лишь свое отражение. Он был благодарен и этим простым чашкам, которые так льстили его мужскому самолюбию, еще раз подтверждая его силу и красоту...

И что же дальше, можно спокойно продолжать фантазировать на тему чайника и чашек, подумав про одноразовые пакетики, а значит про отмирание старинных традиций ухаживания и сексуальных прелюдий, или например, о том, что старость неумолимо подкатывает к бойцам чайно-сексуального фронта и некому оказывается передавать собственных опыт, и хуже того, чай в большинстве семей нынче заваривается в самих чашках, без всяких чайников (тут и до партогенеза недалеко)…

Можно заставить чайник поднять глаза и научить его рефлексии, чтобы он критично оценил сексуальные повадки хозяев, а затем произнес пафосную речь про то, что вместо такого секса – пейте –ка лучше чай.

Но нет все это будет фальшиво. Людям не стать чайниками и чашками, как бы они не хотели, да и общего между чайником и человеком нет ничего - разве только носик?