За эти полгода он тоже часто, очень часто вспоминал ее; но он и не подозревал, что чувства и мысли Вики заняты полностью им, и только им, и дни ее пусты без него. Впрочем, его дни проходили в тяжком труде, он так много трудился, освободив мозги от ненужной нагрузки, и так важен был его труд, что у Юры в любом случае не хватило бы смелости нарушить течение жизни, свой режим, прервать работу, даже если бы ему удалось проникнуть в подлинные чувства Вики, он не мог поверить. Никакие слова, никакие поступки не способны были убедить его в надежности и окончательности ее выбора. Может быть, только письмо, которое она написала в начале первого дня зарождающегося года, эти торопливые строчки, безумно искренние слова любви, открытой, всеобъемлющей, возносящей на недосягаемые высоты его как Мужчину, только письмо, лист бумаги, попади он в руки к нему, мог повернуть душу и вновь покорить его сиянию счастья — покорностью и страстной силой: на бумаге — в уединении, без помех ― можно запечатлеть сокровенные, хрупкие слова, которые не допустит стыдливость женщины и скромность сказать вслух. Юра не знал о существовании письма.

К концу весны Вику направил ее участковый врач на обследование к онкологу, в июне и июле она посещала специалистов; отец забросил все дела и хлопотал о помещении ее в свою спецбольницу. Все они, бодро принимая и выпроваживая ее, устраивали консилиумы в ее отсутствие, при ней говорили о «подозрении на туберкулез», «хронической пневмонии», но она была не такая дура, чтобы не замечать фальшивые ноты и уклончивые взгляды, и круг специалистов был вполне определенный, а однажды сестра, переписывая в направление на анализы диагноз «хроническая пневмония», не удержалась и фыркнула, заслонила лицо ладонью, сделав вид, что откашливается, испуганно посмотрела на Вику.

Юра не знал этого. Он был очень занят.

Прошел ровно год, как он освободился от работы в институте. Он работал вахтером и был доволен. Знакомых у него почти не осталось. Он залез в свою раковину, полностью сделался человеком в себе. Ему никто не был нужен. Вернее, он так сильно нуждался в настоящем общении, в друзьях, что его тошнило от окружающих обывателей и их разговоров, круг их интересов приводил его в бешенство.

К декабрю месяцу прошло еще полгода. Но когда он, подняв телефонную трубку, услышал голос Веры Гудилиной, он стал говорить с ней, как будто не виделся два-три дня.

— Ну, Юрий Игоревич, вы нас забыли насмерть. Показали спину и тут же отрезали... презрели нас. Словно нас не существовало на свете.

— Да брось, Верка! Я тебя никогда не забываю. Рад тебя слышать. Всякие дела были... у тебя, наверное, тоже. Да ты все понимаешь... Я собирался на Новый год звонить. Да, честное слово!

— Никакого интереса, как мы живем, живы ли.

— Я то же самое могу сказать тебе.

— Я — женщина.

— Да, да, да. Еще какая женщина.

Голос ее смягчился.

— Жуков все тот же и в том же качестве, как ты его видел. Я все это время работаю начальником отдела, — не без гордости она сказала, — устаю жутко, пропади оно пропадом!.. На нервах. С нашей дирекцией разве можно работать? Довели меня до ручки, на днях ложусь на операцию.

— А что такое, Верочка?

— Из-за всех моих дел я не могу уделить внимание отцу и сестре. Так все совпало. Он сам не справится. А я вынуждена лечь на операцию: мне сказали, что медлить нельзя, то ли узлы, то ли какие-то маленькие твердые комочки в груди... доброкачественные. Мастопатия... но они могут быстро перерасти в злокачественные, если их не удалить, ведь у меня молодой возраст еще.

— Да, Вера, ты меня огорчаешь, дорогая.

— Я жутко переутомилась. Отложение солей, отеки ног. Теперь эта дрянь прицепилась. Все чего-то от меня требуют, так меня доводят. Моя Ирина вымахала с меня ростом. Понимания, сочувствия я от нее не имею. Эгоизм! Каждому — до себя. Только до себя... Слóва сочувствия ни от кого не услышишь. Отца мне жалко, хотя он несправедливо дуется на меня. У меня тоже серьезная болезнь. Конечно, я понимаю, положение несравнимое ее и мое. Но что я могу сделать? Сесть и выть? Я и так вою, сердце разрывается — не могу думать. Это ужас какой-то.

— Ты о чем?

— Ты мою сестру помнишь? Вику? Странная история, я поэтому тебе звоню. Она меня просила позвонить. Очень странно. Почему тебе? Ничего не хочет объяснить.

— Говори, что случилось, — сказал Юра, пытаясь сдержать дребезжание упавшего голоса. Он почти уже знал, о чем пойдет речь.

— Она сейчас в больнице, Вика. Дома ей было бы лучше. Но меня, считай, нет. Отец — он мужчина, что он может? Она с трудом встает.

— Повтори, о чем ты говоришь...

— Ей все равно уже лечения никакого практически не назначают, так, для вида. Так что дома ей было бы лучше, чем в больнице: все-таки родные стены и воздух. И нет десятка тяжело больных под боком, один задыхается, другой харкает, третий еще чего-нибудь...

— Что с Викой? Что с ней?

— Ужас, Юра. Ты не представляешь. В тридцать лет ― ей еще нет тридцати ― она умирает...

— Где она? в какой больнице?

— Ты ее помнишь?.. Умирает от опухоли — тоже — только у нее злокачественная опухоль в легких.

— Умирает? ― повторил Юра. ― Вика умирает?

— Месяцев пять-шесть назад обнаружили, и вот теперь...

— О, Господи... Черт побери! Вера, в какой она больнице?

— Она очень настойчиво повторила, хотя ей сейчас тяжело, и ни до чего нет дела... она большей частью в забытьи. Боли дикие.

— Ничего нельзя сделать? В какой она больнице? Вера, в какой она больнице? Я к ней сию минуту еду.

— Тебя не пустят. Там отец.

— Не пустят?

— Вот это она мне внушала. Ни в коем случае не просить тебя приехать, и ни о чем не просить. Только сказать, что она тяжело больна и... может быть... она-то знает, что это — конец. Можешь себе представить мое настроение, состояние — каково это? Всё на моих глазах.

— Послушай, я тебя двадцатый раз спрашиваю. — Он задохнулся, проглотил комок и продолжал как будто спокойным, но неестественно хриплым голосом: — Ответь, пожалуйста... Вера... В какой она больнице?

— Я не понимаю, почему ты? Именно ты?..

— Ответь, черт побери, на вопрос, я умоляю тебя!..

— Ну, хорошо, успокойся. В Боткинской.

— Какая палата?!

— Корпус двадцатый. Седьмой этаж... Странно, она разве поддерживала с тобой знакомство? И мне ничего не известно. Как давно?

— Ладно. Потом. До свиданья!..

Бросая трубку на рычаг, он еще слышал ее голос. Одевая пальто и обувь, прежде чем выбежать из дома, он успел вспомнить и обругать себя за свои подозрения: Вера не знала. Все эти годы она, оказывается, ничего не знала.

Вика лежала на спине, и он не узнал ее. Он догадался, что это она, потому что другие две лежачие больные были в солидном возрасте. Ресницы ее были прикрыты. Лицо стало худющее и бледное до синевы, в плохо освещенной комнате на нем легли тени, обозначая ямы вместо щек, она дышала открытым ртом, прекрасные ее волосы, коротко остриженные и тоже бесцветно темные при этом освещении, выбились на подушку по обе стороны головы. Она сделалась неузнаваема. Он не мог узнать Вику в этом скелете, и он вначале решил, что по ошибке попал не в ту палату. Но он посмотрел на табличку в ногах кровати и прочел: Бакланова В.Д. Тогда ему пришла в голову дикая мысль — Вику выписали из больницы, она успела уйти, пока он объяснялся с дежурным врачом корпуса, там внизу, на первом этаже, страшно строгим, и подкупал его, после чего тот перестал быть строгим и превратился в слащавую любезность, и выдал Юре белый халат, распорядившись, чтобы в гардеробе приняли у него верхнюю одежду, и отыскал в списках фамилию Вики и номер палаты, по списку посещений определил, кто у нее находится и по какое время, посоветовал Юре подождать ухода отца, а ему разрешил остаться на ночь как близкому родственнику — на всю ночь для ухода за тяжело больной — в порядке особого исключения. Юра не мелочился, он по-крупному подкупил его: сто рублей, четыре хрустящие бумажки по двадцать пять, переданные из руки в руку, зажгли огнем доброжелательности скучные глаза врача и открыли перед Юрой двери этого скорбного приюта страданий и смерти; итак, он подумал, что Вику выписали из больницы, кровать действительно ее, на нее перенесли этот страшный скелет, второпях забыли поменять табличку, час поздний, спешили домой, медики такие же люди, как все прочие, которые вечно торопятся побыстрее убежать в конце рабочего дня, а завтра придут и сменят эту чертову табличку. Так он мечтал и смотрел на больную, а она лежала на спине и дышала открытым ртом.

В палату вошли несколько женщин: закончился фильм по телевизору. Они все были в больничных байковых халатах ― садились, ложились на кровати, снова вставали, ходили по комнате. К нему подошла одетая в желтый застиранный халат пожилая женщина и спросила, тоном и взглядом выражая сочувствие:

— Вы ей кто?..

Он вдруг вспомнил, как в первую неделю знакомства Вика с безумной ненавистью крикнула ему:

— Да какое вы имеете право!.. Вы мне никто! — Он вырвал у нее сигарету, желая пошутить.

— Муж, — ответил он женщине.

— А-а. — Она перевела взгляд с него на спящую Вику. — Хорошая у вас жена. Очень хорошая... бедная девочка, — вздохнув, сказала она.

Ему вспомнилась смерть мамы. Потом он опять посмотрел на Вику. Идя сюда, он готовился к самому страшному, но то, что он увидел, ужаснуло его.

Близилось время отбоя. Дежурная сестра попросила его выйти на полчаса, чтобы подготовить лежачих больных ко сну.

Он пошел по длинному-длинному коридору, спрашивая, что ж это такое делается на белом свете? Как возможно такое? Ничего нельзя сделать? Бедная девочка. Тоска разрывала грудь, живот и внутри груди было сжато все до изнеможения; при том чувствовал слабость в животе и в ногах. Он боялся, что пока он ходит здесь взад и вперед, в палате может каждую минуту произойти что-то непоправимое, самое важное, ни с чем не сравнимое огромное событие. Эта мысль не давала ему покоя, его тянуло скорее вернуться назад, хотя ему было страшно опять войти и увидеть то, что осталось теперь от Вики.

Она смотрела прямо на дверь, на него. Их глаза встретились. Она не спала, и ей сказали, что он здесь; она ждала его. Он шел к ней, и в ее огромных, раскрытых глазах, в их выражении он узнавал свою Вику.

— Витюша... моя Витюша...

— Любимый мой.

Он сел на стул возле постели, наклонился, пытаясь удержать слезы: он не должен был показать ей свои слезы, потому что она их могла отнести на счет своего состояния.

Он взял ее руку и прижался губами к ней, множество раз целуя ладонь и от запястья до той нежной ямочки у сгиба локтя. Рука сделалась тонкая, худенькая, почти прозрачная. Он был удивлен и обрадован, когда сквозь многие месяцы разлуки, ее болезни он, целуя руку, ощутил знакомый, притягательный запах Вики, родной запах, больничное окружение не могло заглушить его. Ему еще труднее стало удерживать слезы. Вика сделала ему знак глазами, он понял, приблизился лицом к ее лицу, она вытянула губы, потянулась головой. Юра подставил ей щеку, потом лоб, она поцеловала.

— Малыш... Ты ляг, а? Лежи, малыш, спокойно. Я буду с тобой всю ночь, до утра. Завтра я заступаю на дежурство, сутки дежурю. А послезавтра я приду... прямо утром. Я буду у тебя все время...

Она смотрела на Юру не отрываясь, во взгляде было столько нежности и благодарности, казалось, она всем сердцем понимает до конца его переживания, сочувствует, благословляет его будущую жизнь.

— Вкусно, — прошептала она. — Я так соскучилась. Ты такой вкусный.

— Ты поправишься, Витюша.

— Конечно. Только ты не думай ни о чем. Это я, я одна во всем виновата... Расскажи, как у тебя. Как Вика твоя, Женька... работа… служба. Как дома? Я все хочу знать про тебя. Мне все, все интересно.

— У тебя ничего не болит? Что-нибудь надо?

— Нет. Я попросила позже… придут... укол сделают, и я усну. А сейчас... расскажи.

― Хорошо. Я буду тебе рассказывать всю ночь напролет, без перерыва, пока ты не уснешь. А я все равно буду сидеть здесь и стеречь твой сон. Никуда не отойду ни на шаг. Меня бульдозером от тебя не оттащишь.

― Спасибо, родной... мой Юрушка... Я очень счастлива.

― Тебе спасибо, мой малыш.

― За что мне?

— За то, что ты есть у меня. Что ты такая славная. Самая красивая и самая моя любимая.

— Спасибо, ― от сердца сказала она и, словно усилие это было чрезмерно для нее, откинула голову на подушке и прикрыла ресницы.

― Полежи спокойно. Я тут рядом с тобой. Может, ты заснешь?

— Расскажи... пожалуйста...

― Да, да. Если что-нибудь нужно, скажи. Хорошо? Я все сделаю. Хорошо?

― Да.

― Я заберу тебя к себе и буду ухаживать. Ты проголодаешь двадцать один день, три недели. Ты поправишься. Ты обязательно поправишься. Роднуля...

— Да, забери меня... Я хочу к тебе. С тобой...

― Я заберу тебя. Слышишь? Поверь в это, поверь!.. Вика. Ты поправишься. Я все сделаю.

— Спасибо, Юра... Ты только не... не терзайся. Я самая счастливая...

— Я был тоже тяжело болен. Я умирал, и голодание спасло меня. Ты поправишься, Вика.

— У тебя было другое, а у меня...

― Что?

— Не думай об этом. Я очень счастлива. Поцелуй меня.

Когда он уходил утром, она спала. Он осторожно прикоснулся губами к виску и к волосам, внушая бодрость и жизненность. Он говорил еле слышным шепотом, и слова его, как легкое дуновение, как шелест неосязаемых лепестков, беспрепятственно должны были внедриться в самое подсознание любимой:

— Я ухожу ненадолго. Я скоро вернусь, — говорил Юра. — Пройдет один день и одна ночь, и я вернусь. Жди меня. Жди меня обязательно. Сохраняй спокойствие и радость. Поправляйся. Силы возвращаются к тебе. Я все время с тобой. Я скоро вернусь. Ты поправляешься, ты снова становишься здоровой...

— Юрушка, — вдруг отчетливо произнесла она, не просыпаясь. ― Юрушка...

Он шел по улице, кутая лицо в воротник пальто. Его бил озноб. Промозглый ветер, казалось, продувает насквозь — и одежду, и тело. Юра дрожал, ему казалось, он слышит, как стучат, клацают кости о кости.

Он вбежал в вестибюль метро, с облегчением избавляясь от стужи и ветра, передернул плечами. Люди толкали его, это согревало. Он не спал одни сутки, это был пустяк; и почти столько же он не ел. Ему надо было ехать больше получаса до конечной станции. Пока он спускался на эскалаторе, руки отогрелись. Он расстегнул пальто, опустил воротник. В кармане пиджака он нащупал вчетверо сложенный лист бумаги, письмо, которое Вика отдала ему. Она попросила не читать письмо при ней, и вообще в больнице не читать.

— Я его спрячу, — сказал Юра, — вместе с документами, дипломами и прочее...

— А ты напиши мне тоже письмо. — Она ненадолго приободрилась, он увидел мечтательную улыбку у нее на лице. — Скоро наступит Новый год...

— Мы отпразднуем вместе, ― сказал Юра.

Она лукаво посмотрела на него.

Ни черта не отпразднуем! ни черта!! внезапно подумал он, стоя на эскалаторе; он вспомнил ее лицо, истонченную, натянутую кожу. У него перевернуло сердце.

Он вдруг ясно понял — ее уход, свое одиночество. «Я тоже скоро погибну — но я сам себя погублю. Сам!» Подавляя страх, он подумал: «Теперь мне остается последнее действие: завершить, что я задумал и к чему подвигался всю мою жизнь… а там пусть со мной будет, что будет».

В вагоне метро он сел и достал письмо, которое Вика написала ему год назад, а вынашивала содержание три незабываемых года — самых счастливых.