Лучшая жизнь.

 

 

Яркое, злое красное солнце уже который час висело над горизонтом, не желая двигаться ни вверх—к зениту своей жизни, ни вниз, словно боясь лопнуть от прикосновения острых, похожих на кривые зубы, гор. Медно-бурое небо прессом нестерпимо давило на голову. Ни одно облако не посмело запятнать это красное уныние и только наглые, черные тучи грозно собирались за спиной и исчезали, разорванные в клочья сильным ветром. По такого же цвета, как и небо, земле, крутились песчаные смерчи, поднимая в воздух пыль и, сметая их, неслись широкими анфасами пылевые бури, свободные в своем движении.

Но даже эти титаны природы не могли переступить серую ленту, тянувшуюся к обоим горизонтам. Дорога… Асфальтовая змея была сильнее могучих стихий, она неумолимо и размеренно двигалась вперед. Две яркие белые полосы, расчерченные как под линейку, сопровождали ее, окаймляя проводниками с двух сторон. Они, словно линии смерти, ограждали дорогу от пустыни. А по дороге, на сколько хватало глаз, двигались, как сомнамбулы, люди. Сотни тысяч людей—серое, колышущееся нечто, с сотнями рук и тысячами глаз. Именно глаза окружающих запомнились мне больше всего—с выплеснувшимся на зрачки ужасом и безумием, с угасающей где-то на дне надеждой. Со смирением и безразличием. С пустотой смерти.

Миллионы шагов превращались в ровный гул, поднимающийся к кровавому небу—все шли вперед. А там, за страшной белой чертой, стояли они—надзиратели, грозно и внимательно, точно рентгеновским лучом, скользя взглядом по безвольным лицам, ища ответного, бесстрашного взора. Между ними, невидимые, но различимые боковым зрением, двигались серые, неясные фигуры—ужасные посланники смерти. Я видел, что случается с теми, кто, не выдержав, переступает черту.

Один человек, споткнувшись и замедлив шаг, был с силой выброшен из толпы, прямо за линию и, озираясь, еще не понимая происходящего, не видел, как к нему метнулась тень. Полный ужаса и боли крик взметнулся над дорогой, а затем, как отрезанный ножом, оборвался, и у обочины осталась валяться окровавленная груда тряпья, из которой выглядывали белые, переломанные кости. Многие даже не оглянулись, лишь вздрогнув, еще ниже опустили головы. Зачем пугать себя, если в толпе безопасно?

Это было три часа назад, и больше никто не пытался переступить черту. Ослабевшие падали, и их сразу же раздавливали идущие следом, а солнце все так же висело над горизонтом, зло улыбаясь своим огненным беззубым ртом.

Рядом со мной шел низенький, толстый мужчина с бегающими, лисьими глазками. Он поминутно вытирал пот со лба и исподтишка, словно оценивая, смотрел вокруг. Его потная лысина, как яркий прожектор, блестела среди непокрытых голов. Тут, увидав мой взгляд, он повернул бледное лицо и шепотом произнес:

— Интересно, сколько мы еще будем идти? — этот вопрос, зная ответ, он задал для проформы и продолжил. — Говорят, что в конце нас ждут уютные квартиры.

— Сомневаюсь, что они для нас так постараются. По-моему, там нас ждет огромная, глубокая яма, вместо братской могилы, — ответил я.

— Что вы, что вы, — как-то подпрыгнув, и блеснув полными ужаса глазами, прошептал он. — С ними можно договориться. Поверьте мне. Я слышал, что многие живут лучше, чем жили раньше. Им нет смысла нас убивать.

— Вы это скажите тем, кто остался за чертой, — зло пробормотал я. — Или они не умеют говорить и договариваться? А лучше живут те, кто живет за счет других. И не мне Вам объяснять, кто эти другие.

— Ну и пусть я буду жить за счет других: ведь другие, это толпа, это тупое стадо, которого не жаль, — покосившись на обочину, заговорил лысый. — Мне дорога моя жизнь, и пусть эти другие сами беспокоятся за себя.

Его тирада была прервана каким-то оживлением, прокатившимся по толпе. Как будто невидимый ветер пронесся над людьми, и все зашептали, заволновались, как потревоженный улей. Со всех сторон поползло: «сорок человек…», «не успели даже заметить…», «с ними не стоит шутить…», «упаси нас Господь…». Все эти обрывки не позволяли составить никакой сколько-нибудь точной картины произошедшего. Мои вопросы встречали таким же непонимающим взглядом и лишь в недоумении пожимали плечами. Что-то там произошло: что-то страшное и непоправимое. Через двадцать минут я понял, что оказался прав.

Красная песчаная обочина была завалена какими-то черными, обгоревшими грудами. В том месте на дороге образовался широкий, пустой полукруг—люди избегали приближаться к этим страшным кучам и жались ближе к центру дороги. Уже шагов за сто в нос ударил резкий смрад, к гари примешивался неприятный сладковатый запах паленого мяса. Лишь подойдя ближе я понял, что это такое—в обугленных кусках, сваленных в кучи, угадывались части человеческих тел, нещадно растерзанных и сожженных. От них еще поднимался в знойный воздух легкий дым, словно души умерших рвались в небеса. Рядом с обочиной, прямо за белой линией, валялась оторванная рука, с крепко зажатым, оплавленным пистолетом.

Я отвернулся. Во время двух войн, еще когда глупые люди воевали между собой, я насмотрелся на всякое, еще похлещи этого, но так и не смог привыкнуть к страшному лику Смерти. Вот там, уже позади, остались истинные Герои. Они не стали подло стрелять из толпы, не захотели прятаться в людском потоке, потому что понимали—в ответ выстрелы полетят в людскую массу, не разделяя виновных и невиновных. Но они все равно пошли на прорыв, не желая смиряться со своим теперешним положением. И Смерть не заставила себя ждать, только она была благородная, можно сказать правильная, и это самое главное. Лучше так, чем гнуть спину на любых хозяев, злых или добрых, медленно загнивать в тюрьме подчинения.

— Ай-яй-яй, как глупо, — точно прочитав мои мысли, заговорил лысый. — Зачем им нужна была смерть. Ничего они ею не добились, лишь разозлили надзирателей. Повоевать им захотелось. Лучше бы шли как все, не пытались геройствовать, и были бы живы.

— Для некоторых лучше умереть, чем жить вот так, в страхе и подчинении, в рабском ошейнике, — к горлу подкатил сухой комок, и слова вышли какие-то сдавленные.

— Как может быть смерть лучше чего-либо? — его лысина возмущенно сверкнула. — Это вам не выбор из меньших зол. Смерть это абсолютное зло, и любое другое будет несоизмеримо лучше.

— Это зло только для тех, кто боится за свою жалкую, никчемную жизнь, — яростно прошептал я. — Для тех, кто скулит, ползает на коленях перед сильными, выпрашивает грязные подачки и потом радуются, что остались жив. Все это говорят жалкие черви, недостойные права на жизнь, которую они жалобно выпрашивают.

— Если вы считаете других червями, то что вы, такой хороший, делаете в этой толпе, почему не лежите грудой тряпья за чертой? Я вам скажу, почему. Потому что вы так же боитесь за свою жизнь, так же как они ползаете под столами Хозяев в поисках объедков. Вы трус. И не вам судить таких же трусов лишь потому, что прикрываетесь спинами глупцов, решивших умереть геройской смертью.

Он повернулся и стал проталкиваться вперед, вызывая недовольный шепот и недоуменные взгляды. А я остался один, один в толпе. Ведь эта трусливая собака ничего не способна понять, ему только и надо, что теплая постель и вкусная еда. А то, что на окне железные решетки, так это ерунда, они никому не мешают. Только свету. И маленькой человеческой свободе. Но почему же тогда в душе поднимается непонятный стыд, и глаза опускаются при взгляде окружающих? Не может быть прав тот человек, который разменял свою свободу на жизнь. Не может.

Серые, громадные здания поднимались на горизонте и, приковывая к себе полные надежды взгляды людей, отражали глазами-окнами все так же зависшее злое, красное солнце. Только теперь оно казалось не злым, неумолимо сжигающем все живое, а просто другим—тем под которым предстоит жить и радоваться. Радоваться и жить.

И лишь один человек не смотрел на серые дома и радостных людей вокруг. Его взгляд был опущен, а плечи поникли. Сегодня начинается новая жизнь – лучшая жизнь…

 

 

 

26.01.05-03.02.05

 

 

Вместо эпилога.

 

Чем так сильно изменился весь мир? Смотришь вокруг, и волосы от ужаса начинают шевелиться на голове. Каким сильным должен был быть толчок, чтобы сразу целое поколение людей деградировало до такого уровня, такой нравственности? Причем это происходило не по нарастающей кривой, а внезапно, как будто всем полностью изменили сознание, сделали из мыслящих людей стадо, глупыми глазами смотрящее из своих загонов. И даже это если и страшно, то гораздо ужаснее видеть как сильные и гордые, тихо, без сопротивления, опускаются на колени. Что же за невидимая сила, склоняет наши головы и движет этим миром?

Вот посмотрел телевизор, и стало противно на душе, точно коснулся мерзкой слизи разложения; и страшно, так страшно, что хочется кричать до хрипоты в горле, до боли в груди, до тех пор, пока не выдержит, разорвавшись, сердце. Ведь эта гнилая субстанция с непреодолимой силой тянет меня к себе во мрак, в теплую и сытую тьму мертвого склепа. И нет сил сражаться, кончилась воля, умерли мечты, и тихо выползает из старого, давно забытого чулана, с таким трудом подавленная, пахнущая поражениями и ошибками, тьма безразличия. По пути, спотыкаясь об убитую волю, стремления, желания, добивая все то светлое, что осталось, она вступает в свои законные владения. И начинается дьявольская пляска человека, которым, словно марионеткой, управляет его темная сторона. Ему подсовывается извращенная свобода, какие-то мелкие плотские утехи, навязанное мнение, ампутированные чувства—все то, что перестает двигать к борьбе. К настоящей борьбе: не к той, где между шакалом и гиеной, между Сталиным и Гитлером, между Ющенко и Януковичем, стараются убить свою истинную свободу, движимые верой в эксклюзивное право выбирать—к борьбе страшной, с болью, со страданиями, со смертью. К ней, в которой сражаются с сильным противником, с умным врагом, с тем, который стреляет так же метко, как и ты. Но ужас заставляет нас укрываться одеялом смирения, тихо уйти в свою клетку, закрыться в своей жалкой крепости, и, дрожа всем телом, влачить свое существование.

Нам, так же как малым детям, разжевывают пищу, размельчают, разделяют на малые части все то, что заставляет споткнуться, остановиться и задуматься, то, чем движим человек в жизни. Все те преграды, те сложности, которые привносят в наш мир такую незабываемую радость борьбы, такое возвышенное ощущение свободы, такую упоительную жажду выбора, все они сметены. Осталось лишь огромное шоссе, без кочек и ям, которое построил неизвестно кто, и по которому, среди таких же забитых, уставших, безвольных людей, ты идешь вперед. Все сводится к простому переставлению ног и четкому направлению. Ведь там, за чертой белой линии, грозно и внимательно следят за тобой стражники. И никто не хочет видеть смерть совсем рядом, лениво опирающуюся на свою косу и ждущую. Они неотрывно глядят вперед с яростно борющимся, но угасающем огнем надежды в глазах, глядят вперед. И идут. Все глубже и глубже, дальше и дальше, в теплую, светлую и мягкую тюрьму. Туда, откуда не ведут дороги назад, где нет уже стражников и надзирателей, а только уютная постель, вкусная еда и прутья решетки на окне.