Такахаси-но Мусиморо (VIIIв.н.э.) принадлежит “длинная песня” - легенда о деве Унаи, из-за которой не на жизнь, а на смерть поспорили двое. Мне эта легенда показалась забавной и в то же время поучительной, и потому я решил попробовать пересказать её так, чтобы и вы почувствовали исходящий от этого бесхитростного рассказа тонкий аромат зелёного чая и благовонных курений, а до вашего слуха быть может донёсся едва слышный перестук высушенных палочек тысячелистника, который, как считается, помогает обмануть судьбу.

Итак... В далёкой древности действительно жила прекрасная дева по имени Унаи, и повздорили из-за неё два лучших друга, а повздорив, очень быстро превратились в злейших, смертельных врагов. Много раз сходились они в чистом поле, чтобы в честном и беспощадном поединке решить раз и навсегда кто из них будет обладать прекрасной девой. Но день проходил, и пролетала быстрая летняя ночь, и снова наступал день, а страшному бою не было и не было конца. И гнулись, чтобы потом сломаться, копья, и зазубривались острые мечи, и руки доблестных бойцов деревенели от усталости, а ноги подкашивались, не в силах более держать на себе измождённые битвой тела. Но, и упав на землю, они продолжали яростно сражаться, вгрызаясь друг в друга уже и зубами. Однако никто не мог взять верха. Должно быть, всемогущие Боги повелели так, ибо, весьма вероятно, они имели на обоих витязей совершенно другие, одним лишь Богам известные, виды.

Однако юноши явно ничего не подозревали о замыслах Богов и продолжали убивать друг друга, и дошли в этом до полного почти истощения сил физических. И чуть ли не до умопомешательства. До умопомешательства чуть только не дошла и сама красавица, потому что имела не только миловидное лицо и приятное во всех отношениях тело, но была она так же и невыразимо прекрасна чистой душою своей. А потому ни в коем случае не могла она находить в страшном кровопролитии и смертоубийстве ни малейшего для себя удовольствия, какое, случается, ищут некоторые красавицы, нарочно стравливая парней, чтобы сполна насладиться одним лишь видом смертельной битвы: искажёнными бешеной яростью лицами, ужасными по силе ударами, гибельной ловкостью бросающихся мужских тел, и конечно же кровью.

Кровью, которая льётся ради них.

Признаюсь - мне трудно понять таких женщин, и приходится только предполагать: быть может так они распаляют себя для третьего любовника, который именно в этот момент поджидает в опочивальне, изнывая от нетерпения. А она, чувствуя его нетерпение, его возбуждённое томление, ещё больше наслаждается роковым безумием подстроенной, нет, не подстроенной, а гениально сотворённой ею, ситуацией, где страсти искусно подогреты и смешаны в восхитительный и опасный коктейль.

Ну а может так и попросту от самого зрелища любовного смертоубийства эти красавицы уже испытывают самое полное чувственное удовлетворение, а значит не нужен им вовсе никакой любовник - ни первый, ни второй, ни даже третий, и все трое совершенно напрасно надрывают мускулы и оглашают воздух воплями любострастия, потому что вечно суждено им быть стравливаемыми между собой, в то время как “их” красавица будет сидеть себе высоко на балконе, приопустив веки, и закусив до крови нижнюю восхитительную губку свою, блуждая бессмысленным от наслаждения взором, и за перилами балкона не будет видно как беспорядочно и страстно перебирает она ногами, когда конвульсия наслаждения передёрнет наконец тело, чтобы оно вдруг как-то опало после этого. И потом, потеряв всякий интерес к происходящему внизу, она с изменившимся лицом (так и хочется сказать: “спустится к пруду”, но никакого пруда у неё нет, а потому...) скроется с балкона в прохладный сумрак комнаты. По крайней мере отсюда, снизу этот сумрак кажется прохладным. Потому что здесь-то как раз вовсю продолжается драка.

Но я ещё раз и со всей серьёзностью хочу заверить вас, что наша красавица была не из таких. Это была чудесная, милая девушка, вне всякого сомнения чистая телом и душой настолько, что её наверное можно было бы считать неземным созданием. Тем более, что для такого предположения имелись некоторые, и даже весьма веские основания. Дело в том, что была она сирота, а воспитали её два старичка, у которых она очутилась при довольно-таки странных обстоятельствах. Однажды, во время страшного ливня, какие отнюдь не редкость в тех местах, после особенно яркой вспышки молнии и особенно сильного удара грома, гроза вдруг стала быстро утихать, и когда от неё осталось только равномерное шелестение дождевой воды по дряхлой соломенной крыше, старички неожиданно услыхали в этой наступившей тишине негромкий но вполне явственный стук в дверь. После недолгой, но исполненной напряжения паузы стук повторился. Дрожа от страха, не успев ещё отойти от грозных безумств стихии, они вдвоём пошли на стук и отворили дверь в мокрую, тяжко вздыхающую ночь. За дверью не было никого, но на крыльце под жиденьким навесом стояла на удивление сухая маленькая сплетённая из тростника корзинка. И в этой корзине они увидали совсем крохотную и, - это сразу было заметно, - чудо какую очаровательную девочку. Причём, несмотря на холод и продолжающийся дождь, девочка отнюдь не плакала, а наоборот - смотрела своими широко открытыми глазами прямо вверх, и почему-то было совершенно ясно, что никакой навес не может ей ни в чём помешать. И пока наши старички ахали и причитали наперебой, она даже не моргнула ни разу, и продолжала внимательно смотреть вверх, в чёрное, ночное небо, откуда неслись к земле, а значит и к ней самой холодные и злые дождинки. Немало подивились этому старик со старухой, и поняли тогда, что не простая то была девочка, и неспроста с такой дерзкой укоризной смотрит она в самое сердце Богов, словно бы обвиняя их в чём-то. Потому что мало и взрослых и даже мудрейших, - таких, кто мог бы без смятения в душе поднимать глаза свои к чёрной разверзшейся бездне, из которой, как известно, и произошла вся наша взбалмошная жизнь, и куда она сгинет без следа, когда придёт для этого срок...

Стало быть, именно этот удивительный взгляд и решил-таки судьбу подкидыша. Старики не решились бросить столь необычайное дитя на произвол судьбы да диких зверей, и взяли девочку к себе, вырастили и воспитали её...

Часто ли бывает так, что явно предначертанная человеку большая судьба - не свершается? Конечно часто - ответите вы. Но почему это случается столь часто? Или Судьба не слишком дорожит своими Великими Предначертаниями, что так легкомысленно позволяет нам нарушать их? Или всё дело в том, мы торопливо и радостно принимаем за Предначертание то, что только нам самим ну очень уж хочется считать таковым? И сами горячо обнадёживаем себя мнимыми знамениями, и всю жизнь свою строим, исходя из “явных” обещаний Великой судьбы, а потом начинаем клясть небо и посылать ему свои горькие укоризны за подлое его вероломство и надувательство. Ну вот прямо как в публичном доме: ожидаешь знойную африканскую страсть (ещё и идёшь для этого не просто абы куда, а непременно к негритянке) и предвкушаешь всякие немыслимые удовольствия, а на деле... Ну вы и сами знаете как это на деле-то бывает. А раз знаете, то я и не буду вам здесь описывать эту самую негритянку в полтора центнера весом, и её знаменитые органы, которые она... Словом не буду, и всё тут, потому что это уже натурализм, а у нас ведь с вами легенда - вещь романтическая и очень сентиментальная, а натурализм как раз ни в каком виде не приемлющая.

Да кроме того, к нашей прелестной деве Унаи всё вышесказанное конечно же не относится (то есть не в смысле цвета кожи и полутора центнеров). Дело в том, что уж ей-то Судьба совершенно недвусмысленно обещала удел великий и прекраснейший, не оставляя ни у кого ни малейших в том сомнений, И являлись вещие знамения. И все как одно - самого благоприятного свойства. Судите сами: в год её чудесного появления в деревне крестьяне собрали за лето пять! урожаев риса. И пели от радости песни, и ходили пьяные и довольные. А всего за день до той памятной, и, теперь уже уверенно можно говорить - Божественной, - грозы, вдруг на диво всем прозрела слепая от рождения старуха Тэконо, а уже через пять месяцев у старухи Тэконо начал пухнуть живот, и не дотерпев самую малость до цветения вишни, на девятом месяце, как и полагается родила она прекрасного, здорового мальчика, которого тут же, нимало даже не удивляясь, нарекла славным именем - Тину. (Ах Тину-Тину. Тебе ещё предстоит сыграть в нашей легенде свою трагическую, а по-правде сказать, так просто злосчастную роль)

Но Боги посылали и иные знамения: например, - коровы в селении вдруг начали телиться сплошь двойнями, и скоро скота стало в таком изобилии, что его пришлось продавать по соседним деревням. Однако, вот чудо - проданные даже совсем недалеко, коровы, на новом месте напрочь теряли чудесную способность телиться двойнями. Вот и решайте - случай здесь, как завистливо утверждали обиженные маловеры из соседних селений, или все-таки Божий промысел. И только одно знамение можно было, да и то с большими оговорками, посчитать, ну, не очень что ли счастливым: как раз в эту самую, уже ставшую знаменитой по всей округе дождливую ночь, скончался у себя дома, ничем никогда не болевший деревенский староста. Хотя, по правде говоря, любил-таки он покойничек, приложиться к бутылке, и очень может быть, что просто отравился староста дрянным своим сакэ, про которое все в деревне говорили, что варит он его должно быть не из риса, а из козьего помёта.

А потому, всего через три дня деревня выбрала себе нового старосту. Может вы спросите кто же им стал? Но конечно вы не так глупы, чтобы спрашивать столь очевидные вещи - старостой выбрали того самого старичка, мужа той самой старушки. Так что теперь, пожалуй можно даже назвать его почтенное имя, которое дали ему его в высшей степени почтенные родители, - да упокоит Господь их на небесах. Старичка звали Сёхаку! Так что теперь, в доме Сёхаку, деревенского старосты, чудесная девочка могла жить в достатке и ни в чем не нуждаться.

А она и впрямь росла необычным ребёнком, и было бы действительно несправедливо, если б ей пришлось познать нужду, а значит и не проявить никогда тех удивительных достоинств, которыми девочка была щедро наделена от природы. Уже в три года она научилась читать. В четыре - писать. А в шесть лет - сочинила своё первое хокку. Да такое, что даже видавший, по его словам, всякие виды, деревенский настоятель - самый большой знаток стихов во всей округе, только руками от удивления разводил и сокрушённо качал головой, не зная что и думать.

К сожалению я не могу привести вам здесь это восхитительное стихотворение, потому что у нас с вами - легенда. А легенда, такова уж её капризная природа, - пуще всего чурается какой-либо конкретности и достоверности. А сочинить хокку самому, вместо Унаи, у меня просто рука не поворачивается. Да и то сказать - не очень-то я большой сочинитель хокку.

И с тех пор, за что бы не бралась наша умница-Унаи, всё у неё выходило как нельзя лучше. К девяти годам научилась она так играть на кото и сямисэне, что из самого Эдо приезжали богатые вельможи послушать маленькую музыкантшу. И нисколько она не смущалась такой публике: сядет, возьмёт сямисэн в руки, а он, - сямисэн-то её самой больше, - да и начинает пальчиками, пальчиками бойко так за струны пощипывать. И к тому ж ещё подпевает себе милая, голоском своим чистым да ласковым...

Вы уж наверное надо мной потешаетесь: мол совсем от умиления, дурак разомлел и розовые слюни во все стороны пустил. Липко... Противно... Но я ведь вас предупреждал, что легенда именно их - слюней-то и требует от рассказчика в первую голову. Чтобы слушатель (или хоть читатель) размяк помаленьку, как в сауне, расслабился приятно. А там уже и растрогался. А там и разнюнился может быть. Чтобы в этот самый момент - БА-БАХ! - ему прямо по голове душераздирающим Ф И Н А Л О М! И смею вас заверить, что более ужасного, более трагического и более безысходного финала, чем в нашей легенде не было ещё никогда с тех самых пор, как люди начали рассказывать легенды.

А потому, нимало не медля, перейдём же, наконец, к этой, леденящей даже самые циничные души, развязке.

К семнадцати годам наша Унаи расцвела девичьей своей красотой так, что даже восьмидесятилетние старцы, изъеденные насквозь всеми мыслимыми и немыслимыми недугами, завидев её, застывали как вкопанные и испуганно глядели на свои штаны, где под вонючей мотнёй уже лет сорок вроде и не было уже ничего, а сейчас... И они стыдливо убегали домой, где вместе с ними обитали не менее старые и не менее недужные старухи. И случалось частенько, что на следующее утро слегка ошарашенная старуха, рыдая, с трудом отворяла калитку и шла оповещать соседей, что её дед “скоропостижно скончался”. Вот какая у нашей Унаи была красота. Гибельная, можно сказать, красота. И уж конечно деревенские парни круглые сутки плотными табунами ходили вокруг дома старосты, не отрывая выпученных своих одуревших глаз от занавешенных окон и запертых на все засовы дверей.

Однако вскоре толпы поклонников стали как-то редеть и разжижаться. Кто из них с расквашенной физиономией, кто с переломанными рёбрами, а кто и с проткнутым лёгким, стали поспешно перебираться к менее красивым, но зато и менее опасным предметам воздыханий.

Причиной, а вернее причинами этой странной эпидемии были два всего два человека. Но зато каких! Двое закадычных друзей, первейшие силачи не только во всём селении, а и в целой округе. Красавцы и богатыри. Первый из них был тот самый Тину, - удивительный для всех, кроме матери, сын старой Тэконо. Имя же второго, по совершенно непонятной причине, да к тому же вопреки традиции, легенда не сообщает нам. Хотя у легенды могут быть и свои особые резоны.

Итак, два друга славно потрудились, отваживая от Унаи незадачливых поклонников, но скоро настал такой момент, когда они вдруг оказались в этом списке одни. А значит друг - против друга. А значит не могло всё сложиться иначе, чем вы уже знаете, и о чём я уже рассказывал вам в самом начале нашей легенды - лучшие, проверенные во многих битвах, друзья превратились в лютых, смертельных врагов.

И... много раз... они... в чистом поле... и гнулись... и мечи... и грызли друг-друга зу...

А что же она - наша прекрасная Унаи? Обычно, согласно хорошо известной всем традиции древних легенд, - девушка должна колебаться и не знать кому же из двух достойнейших рыцарей отдать своё сердце. И в этом как раз состоит обычная трагедия большинства дошедших до нас легенд. Но в том-то и дело, что наша легенда особенно ужасна, и потому не может просто следовать привычной традиции. Ведь Унаи, чудесная и неповторимая дева Унаи, уже давно и пламенно любила Тину - могучего сына немощной Тэконо. И невыносимо больно ей было смотреть каждое утро в окно, мимо которого, сдвинув решительно брови и сжимая нетерпеливо рукояти мечей, шли своей гибельной дорогой неминуемой битвы её возлюбленный Тэконо и бывший друг его, имени которого столь опрометчиво не доносит до нас легенда. И невыносимо больно было для неё каждый вечер с замирающим сердцем снова стоять у окна, боясь смотреть в него, потому что ведь на дороге, пока ещё вдалеке, мог показаться только один воин и ещё не видно - кто именно... Однако всякий раз их по-прежнему было двое. И снова ковыляли они мимо её окна, но уже в обратную сторону, все изодранные, в пыли и в крови друг-друга, не сумевшие одолеть один другого, и плетущиеся теперь домой, чтобы худо-бедно залечить раны, восстановить силы, для завтрашнего сражения. Много раз пыталась прекрасная дева прекратить бессмысленное кровопролитие, но каждое утро снова видела эти насупленные брови, эти ненавидящие взгляды, эти побелевшие кулаки, сжимающие рукояти мечей. Казалось, что теперь дело уже не в ней.

И вот, однажды ночью несчастная Унаи в отчаянии воззвала к Богам... Что мы, ничтожные земные твари вообще знаем о Богах? Только то, что Они есть. Да и то уже основательно сомневаемся в этом. Так на каком основании мы тогда смеем полагать, что Богам может быть до нас какое-нибудь дело? Что Они внимательнейшим образом выслушивают все эти наши, честно говоря, весьма мизерные просьбы, да ещё и выслушав, не начинают хохотать как сумасшедшие, а наоборот, - весьма деятельно принимаются нам отвечать, а просьбы наши - исполнять. Поразительная самонадеянность. И вот ещё что интересно: как быть с их ответами? Как их расшифровать? Они ведь никогда прямо не скажут чего делать, что будет, или чем сердце успокоится, а всегда такое выдумают, негодяи, что понять их ну никакой возможности нет. А то и того хуже - можно очень и очень по-разному понимать. И мы понимаем, и даже жизнь свою строим, исходя из такого понимания Божественного на наш счёт промысла.

Вот и Унаи тоже, наконец воззвала к Богам. Как я уже упоминал, произошло это ночью, а потому никто не знает о чём безутешная дева молила во тьме ночной Высшие Существа. И никто не знает был ли ей дан Знак, и было ли явлено Знамение, а если и было, то в чём именно оно заключалось. Потому что тогда можно было хотя бы попытаться расшифровать и уяснить - именно ли того хотели Боги, что впоследствии и произошло со всей душераздирающей неумолимостью?..

А произошло, вкратце вот что. Поспав после тяжёлого разговора с Богами лишь самую малость, Унаи встала ещё до рассвета, внешне спокойно проделала свои обычные утренние дела: умывание, причёсывание, завтрак, разве что какой-нибудь очень дотошный наблюдатель, да и то, если бы он находился в непосредственной близости от девушки, мог бы заметить, что тонкие изящные пальцы её едва заметно дрожат, да лицо, может быть чуть бледнее обычного. Но такого наблюдателя подле Унаи конечно же не было, а потому можно с уверенностью утверждать только то, что быстро управившись со своими делами, она осторожно, стараясь не шуметь и не разбудить стариков, отворила дверь и вышла из дому. Дверь тихо закрылась за ней, и наша Унаи, миновав можжевеловый куст, и наверное отметив про себя как он красив - вот именно так до рассвета, весь - сверху донизу покрытый живой испариной росы, - вышла на дорогу. Да-да, конечно это была та самая дорога, по которой каждое утро шагала на свою вечную битву два врага.

И когда край солнца показался из-за горизонта, - ещё не слепящий, ещё в легкой розовой дымке, но уже обещающий жаркий летний день, - на его обманчиво-спокойном фоне она увидела то, что и ожидала увидеть - два хорошо знакомых силуэта. Она ждала, и, когда силуэты выросли, приближаясь, и уже можно было разглядеть их сурово сдвинутые брови и их руки, привычно стискивающие рукояти остро отточенных мечей, - Унаи закричала, почти захлёбываясь своим криком, потому что голос её был переполнен восторгом. Ведь она нашла наконец - то счастливое, единственное решение, которое, - о счастье! - давало спасительный выход им обоим. Она кричала вначале без слов, потому что слова ещё не родились, как не родилось ещё и солнце из-за своего горизонта. А потом. казалось бы, сами собой полились из её горла слова.

“ Любимый! - закричала Унаи,- мы уйдём с тобой от этого злого демона, который не дает нашим любящим сердцам соединиться на земле. И я нашла выход. Радуйся возлюбленный мой Тину. Мы соединимся с тобой на небе, откуда, вполне возможно я и пришла однажды. Теперь я знаю - я пришла за тобой. И сейчас мы убьем себя, острым и чистым железом мы зарежемся, милый Тину. И в тот же миг вознесемся непорочными душами своими прямо в Рай, в его бесконечно милостивые сады, где мы будем с тобой одни, и только вдвоем, а потому окончится наконец ненужная твоя битва, и я буду принадлежать тебе и ты будешь принадлежать мне и мы растворимся в нескончаемом блаженстве, которое я так жаждала подарить тебе на земле, а подарю на небе, и вместе с небом. вперед, любимый мой, - на небо!

И прокричав это, Унаи, сверкая глазами, потому что она стояла против солнца, и это восходящее солнце, отражаясь, - сверкало в её глазах, неожиданно выхватила из-за пояса широкий двуострый нож, и, улыбаясь блаженно, полоснула себя этим ножом с обеих сторон шеи. Брызнула, потом хлынула сильными толчками, и тело Унаи изогнувшись сильной судорогой, рухнуло на дорогу, продолжая биться и поднимая пыль, словно стыдливо прикрывая таким образом саму агонию. Но всё кончилось мгновенно, тело затихло, и кровь, смешавшись с пылью посерела и была уже непохожа на кровь.

Оба юноши оцепенели, не в силах оторвать глаза от этого ужасного зрелища. Но только лишь на одно мгновение. Прекрасный Тину, сын безобразной Тэконо, радостно засмеялся, выхватил свой нож и так решительно полоснул себе по шее, что голова его разом отлетела от туловища и скатилась в канаву, где ещё некоторое время урчала в собственной жидкой грязи...

Ну что ж, счастье совершилось наконец для любящих, и они навсегда соединились своими смертями в вечнозелёных чащах Эдемских лесов...

Однако... Конечно же выползает откуда-то на бумажный лист этот омерзительный слизень - “однако”, выползает из своего мрачного, удушливого мира, где ничто и никогда не заканчивается, а всегда продолжается, длится именно через этот, - не лингвистический оборот, - а оборот колеса судьбы, которое не может остановиться. О горе, горе нам...

Однако... второй богатырь, имя которого легенда непростительно предаёт забвению, не мог, увы, допустить своего, столь постыдного и, как казалось поначалу, - окончательного поражения. Да, он дико завизжал и стал кататься в кровавой пыли, воя от досады и колотя себя с неимоверной силой по лицу, в грудь, в живот, и даже нанося удары своей спине...

Так описывает это сам Такахаси-но Мусиморо, и я пасую перед мастером, не решаясь конечно противопоставлять неповоротливый и вялый язык свой его чеканному и могучему слогу:

“Стиснув зубы, он упал, -

Гневный крик его раздался,

Словно он кому кричал:

“Нет, не дам, чтоб мой соперник

Победить меня сумел”.

И схватил он меч свой острый,

Что у пояса висел...”

Здесь автор ставит очень многозначительное многоточие, и правильно делает, потому что даже дураку понятно, что “меч свой острый” наш безымянный богатырь схватил уж наверное не для того, чтобы скажем ещё больше поточить его, а конечно же, чтобы покончить с собой!.. Вот вам и всё... Всё-ё...

Вот она вам - самая безысходнейшая из трагедий, ибо она продолжается, как говорится, - “на небесах”... А уж там-то она будет длиться и длиться, тысячелетия за тысячелетиями, повторяясь во всех своих душераздирающих подробностях миллионы и миллиарды раз. А самое главное, - что теперь она уже не будет иметь никакого выхода... И вот теперь действительно “нет повести печальнее на свете...”

Уже на том свете...