Посвящается - Ларягиной Галине Николаевне

 

За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!

За мной, читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!

/М.А. Булгаков/

 

Всё вечно. Только время преходяще.

Быть может.

/из дневников автора/

 

По времени было средне: между вечером и ночью.

По времени суток, конечно же.

Другой период времени – вращения период – тот, что во вторую, явно, очередь, после вращения вокруг оси, как отметил для себя первый человек, подходил к своему концу. К концу условному, как это только и возможно, правда.

По часам, на какие люди, сами для себя разлиновав в сектора циферблат, поделили суточный кругооборот, ближе, пожалуй, было считать что вечер ещё; но по ощущениям выходило, что ночь. Да и хотелось так. Не слишком обычный наступал переход из периода в период: близился, всё теснее и теснее надвигаясь, с часов на минуты, отсчёт до границы, вскоре обещая перевести в светлый, Рождественский Новый Год. По привычке, людям свойственной всегда, и всё лишь усиливающейся с умножением хлеба и зрелищ, относительно редкий (один к триста шестидесяти пяти) очередной оборот – переход к условному началу от ещё более условного конца – все собирались непременнейше отмечать.

В общем, можно сказать: снежная нега вечера плавно перетекала в зимнюю ночь. Можно...

Вот, что нужно сказать: вечер ли, ночь, но только от близости Нового года, напряжение спиральной пружины, приводящей в кружение механизм «вечного двигателя Вселенной», времени – ощущалось в течение хода действия повести нашей – весьма необычным. Необычным был свет, необычным был снег; весь мир смотрелся необычайным и смотрел необычайно в тот растянутый светом миг.

Всего прежде, свободный, густой, прекрасно белый, вальсирующий неспешно и легко, в полном безветрии сиреневого неба снег – опускался на землю, пронизанный и расцвеченный в бриллианты и самоцветы лучами незимних звезд. По летним, лесным, споро-урожайным аналогиям, ассоциациям светлым, можно было назвать этот снег грибным.

Шёл

грибной

снег...

Себе сам – и осадки, и радуга, и северное сияние, и белый танец, и украшение, и одеяние, и обещанье урожая.

А и звёзды, – звёзды были большими и ясными, и смотрели они на землю, словно прекрасные выразительные женские глаза, в радостном интересе изумленного ожидания, распахнутые настежь в эту ночь. Нет, не зимнее было небо; не зимняя ночь. Ночь была волшебной.

Одна ленивая луна, спрятавшись за крошечным пятачком облачной заплатки, лишь слегка подсвечивала кружащее, меняющее всё время; звёзды же старались вовсю. Сквозь искрящую фату чистого снега, яснейшим полем – густо-сиреневого, только что, оттенка – цвело застывшим звёздным салютом соцветий горячих горних цветов, бархатное, ласковое небо.

В небесконечности пространств подзвёздных миров наш новогодний грибной снег выбрал местом нынешнего зимнего жительства своего большой, иллюминирующий волшебно-снежную ночь электрическим фонтаном жизненной энергии, Город. Над Городом он кружил свой камерный танец; его здания, улицы, сны, пустыри, мосты, деревья, падая, укрывал, баюкал в зимнюю, светлую, блистающую кристальным холодным огнем, сказку.

Без тепла звёздно-снежной неги музыки горних часов, на пространстве искрящего танца, – в Городе, – не осталось ни местечка, ни окошка, ни души.

Пуховыми сугробами уютно была укутана почва; а и воздух неба, лишенный обычной мехово-облачной накидки-манто, ласкало жабо нежнейших кружев из шитого звёздным светом снега.

Город старался – не в противовес, как обыкновенно, ночной тьме, но наоборот, в союз сказочному очарованию начинавшейся ночи – соответствовать мягкой магии разлитого в окрестном воздухе и времени окружном снежно-звёздного света.

Заключительные па бального танца садившихся на Город снежинок встречала радостная цветомузыка всё менявших и менявших комбинации сочетаний электрических огней вольфрамо-неонового фейерверка, которым искрили, брызгали в ночь городской, общий центр и отдельные районные эпицентры иллюминаций. Люди, редкие уже на улицах в этот час (день) – в этот круг, – и часто парящие снежинки, любовались городской цветомузыкой с природной наравне. Но и самые окраины периферий не остались перед праздником – впрочем, как и всегда – без украшений в эту волшебно-сказочную ночь. Мягко-разноцветной, сплошной, на весь Город накинутой, вспыхивающей голубью, желтизной, – а то тропически ярким разнокрасьем или причудливо-прихотливой пастелью, от занавесок, – приветной ёлочной гирляндой подмигивали спешащим по своим прохожим одухотворенно-праздничные окна.

 

Ветра не было. Всего лишь увлекшись танцем, две снежинки, влетев в открытую форточку одной из квартир, опустились не в теплороднэю семью своих братьев и сестер; их музыкальное падение завершилось на густом ворсе нового, только что купленного, дефицитного ГДР-овского ковра. Тепло здесь было другим.

Для сотканных из замёрзшего звёздного света гостий смертным жаром являлось людское тепло.

«Как было прекрасно; было прекрасно!..» – первая снежинка увлечена была в танце подругой в жаркий электрический зев форточки квартирного окна; первой села она на ворс; первой обратилась к сестре; в эйфории от танца-полета, полностью произошедшее ещё не осознав.

«Музыка кончилась. Кончилось всё...» – вторая снежинка опустилась рядом; совсем.

Скоро; скоро, по израсходованию запаса жизненных сил, нечаянные гостьи начнут таять; свет жизни истечет; стройные прекраснолйпные кристаллы в круг обесформятся.

Огромный параллелепипед комнаты был освещен током.

Перетекая по алюминиевым и медным протокам, каналам, он не только светил, но грел, готовил пищу, пел песни, убирал пыль, оживлял голубые картинки чужих далёких видений; – не серые, – радужные; недавно купленный телевизор звался цветным.

«Ты...

моя мелодия...» свою, новую гармонию, ткал из старых, общих нот здешний орфей. Ток разносил всем, кто хотел слышать – и ее...

«Жаль...» – это первая.

«Жаль? Завтра всего январь... Два месяца – самое малое – мы могли бы наблюдать, слушать, общаться, встречать, ждать, любить. Два месяца – целая жизнь. Мы не успеем собрать и сотой доли впечатлений. И поделить их сможем только на двоих». – обсудить, поделиться, имела она в виду; вторая снежинка.

«Не так мало. Кто-то и этого будет лишен. Кому-то и нечего вовсе созерцать. Некоторые в одиночестве везде и всегда; всегда, абсолютно. А здесь, – смотри...»

Жизнь снежинная – отлична от жизни людской. Где для одних дни, для других годы. Минуты можно жить долго; всего и всего можно успеть в них вместить; всё зависит от восприятия; восприятия времени, в случае данном. 60 дней – долгая, насыщенная, успешная для любой снежинки жизнь. Успеть за 60 дней несложно всё – всё, чего ни пожелаешь; человеку такой срок не меньше 60-ти лет, в эквиваленте восприятия. ЖИЗНЬ... Успех, время, цикл.

Минуты им – что наши дни. Обидно узнать, что тебе уготованы лишь дни жизни, когда настраивался, возможность имел на десятки лет.

В комнате две звездинки были не одни.

 

Новый год. Отсвечивающая мишура; гирлянды – бумажные и блестящие; развешанные «фонарики» и «дождь»; ожидающие свечи; серпантин и конфетти. Работающий телевизор; манящий законченным совершенством кулинарных изысков и великолепием сервировки праздничный стол; хвойно-цитрусовый (ёлочно-мандариновый будет точнее), неотделимый от времени запах; ну и конечно, она сама: новогодняя королева, любовно украшенная бывшая просто лесная красавица, центр вселенной этой квартиры – ныне, сейчас – в ответной улыбке людям лучащая праздником ель.

Тепло комнаты разделяли двое людей.

Им было хорошо вместе; они не заметили звёздносветных гостий...

 А помнишь, Олежка, как мы телевизор покупали? С уроков отпустили вас всех, хоронили как раз Самого...

 Конечно помню, мама! Такая очередь – будто весь город в магазинах собрался! Мы же тогда сами похороны в магазине смотрели, да? Куда не взгляни – гроб и венки, караул почётный, цветное всё; его уронили потом ещё, так ведь?

 Да... Что-то будет, что-то будет...

 Что будет, мама?

 Не знаю, сынок. Но вряд ли к хорошему это всё. У нас на заводе уже...

 Что уже?

 Да ничего. Пойдем на кухню, будем делать желе...

 О, пошли! А какое будем делать, – из пакетов или своё?

 Своё, своё, – ты же его больше любишь.

 Классно!

 

«Желе потом поставят в холодильник. В морозильной камере мы могли бы не растаять, жить почти вечно...» – первая реакция второй снежинки на человеческий диалог была естественной, её определяла грусть.

«В искусственном холоде камеры – пусть и морозильной – искусственная жизнь, искусственная твёрдость, искусственный снег. Что бы мы увидели там?

Быть может и на улице, на свободе, за всю долгую, двух, а то и трех месячную жизнь, мы бы узнали, прочувствовали, – прожили – на порядки порядков меньше, чем за эти минуты здесь. Подумай...

И потом, – люди размораживают холодильник, периодически, раз за разом; это известно. Конечно, мы прожили бы там больше нескольких минут; конечно, это была бы искусственная жизнь; конечно, холодильник недоступен нам, как и улица, не меньше ничуть. Не стоит о нём.

Как всё интересно у них, смотри: мать и сын; они любят друг друга; они могут непосредственно общаться, почти сколько угодно, в любое время. Они счастливы, должно быть. Любопытно, у всех ли людей это так?» – для первой уже начинала, складываясь в доступно гармоничные сочетания образов, звучать земная мелодия; и музыка постепенно захватывала её.

«Нет. Ты знаешь, что нет. Даже не все родители и дети любят друг друга, хотя, безусловно, это самая стабильная из совокупности всех привязанностей человеческих. А из тех, кто любит, мало кому этого достаточно для счастья.

Каждый хочет стол поизобильней и с яствами поизысканнее – а тои просто побольше; и телевизор посовременнее, попрестижнее, получше: просто телевизор, телевизор без линзы, цветной телевизор, видео-двойка, домашний кинотеатр. Каждый хочет занять слой повыше, но при этом ему не главное быть ближе к свету, – чтобы ему ничего не мешало тянуться к свету, и свету проникать к нему – но для них важно, чтобы как можно больше собратьев оказалось под ними, ниже их...

Попытки достичь именно подобных вещей большинство людей и называет поисками счастья».

«Не стоит злиться на них. Они ни в чём не виноваты – не их воля и вина, что мы растаем от тепла этих людей. Мне нравятся эти двое. Они искренни в своей любви, а она сильна. Можно радоваться за них; лишь только».

 

За время и время до того, по снежинным, особо, меркам, с «чердака» (в звание какового, за отсутствием настоящего, возвели подпотолочную антресоль) торжественно была извлечена коробка серого от старости картона, в которой жили между праздников стеклянные драгоценности новогодней изумрудной королевы. По открытии коробки (содержимое которой, выцветшей наклейкой на боку, анонсировалось как лампа-рефлектор: та, было, согревала, с рождения ещё, младшего из людей) оказывалось, причём «всегда», что верхние слои занимают новые, незанимательные игрушки: зеленые и сиреневые зеркальные шары; лоснящиеся новизной плоды-ягоды, гномы, звери и прочая стандартно безфантазийная современная дребедень. Компанию им составляла совсем уж бижутерия, одноразовая по сути, но как-то вот, ухитрившаяся сохраниться.

В середине были игрушечные персонажи попочтенней. «Гагарины» в ракетах (и скафандрах, но узнаваемые безвопросно), другие «оттепельные» фигуры – вплоть до початков кукурузы, перевитых лентой, выбеленный кириллицей текст на которой объявлял сей злак царицей полей – знаковые; сказочные просто и анти герои – витязи и черноморы, золотые рыбки и бабы-яги. Эти были крашены густыми но не яркими столь уж красками; в них основательным казалось даже и стекло. Густо-желтые неяркие халаты восточных волшебников, матовое серебро скафандров, перенасыщенная вязкая зелень красно-верхушечных подобий красавицы-королевы, – всё отражало характер, несло на себе отпечаток тяжёло-затылочного Хозяина оттепельных времён. Некоторые игрушки крепиться на ветви должны были тоже сверх основательно: прищепки; нержавейка; металл. Сквозь ушки всунутых в стекло пружинных усиков других, продеты нитки, за которые и полагалось подвешивать почтенных; в отличие от легковесных новокривозеркальных шаров, усы которых замыкали пока ещё фабрично-магазинные ниточки, все почтенные были перевязаны нитками своими, домашними. Неудивительно; всё истирается; всегда истончается связь; всякая связь. В том числе и связь времён.

Но самое почтенное, почтеннейшее – и не только в коробке – из мест занимали «ритуальные шары»; по семейно-разговорному обиходу звались они именно так.

Аккуратно упакованные в газету – ни-ни, не дай Бог! – размером каждый, с большой апельсин, достопочтеннейшие достойны бы описания личного – отдельно на всякий шар – но,.. время, время везде; оно самый неумолимый в нашей вселенной диктатор; своего и Вашего, – его и боюсь...

Шары были, однако, и впрямь замечательные.

Светло-красивые, какие-то НАСТОЯЩИЕ, без вранья; не только что не штамповка, а и от ремесла к искусству ближе; это были эксклюзивные, оригинальнейшие в своём роде шары – Фаберже среди пасхальных яиц – аристократы ёлочных игрушек.

Правда, само и слово «аристократы» чуть не ругательным являлось в времена рождения достопочтенных ритуальных; но, стальная харизма личности, охватившей собою тогда всю страну, вошла не только в облик, – и дух их был пропитан Им.

И, – у них БЫЛ дух.

Шаров было шесть. Само появление их в рефлекторной коробке было для младшего окутано тайной; легендами овеяно. Именно легендами – а не легендой – старшее поколение выдавало разные, взаимоисключающие порой, версии происхождения.

Стекло, – да; но покрытое какой-то мелкой блестящей крошкой, по типу спекаемых в абразивный круг зёрен, – наверно, какой-нибудь минерал. Расписаны – так можно только вручную; нельзя представить чтобы как-то ещё. На двух нарисованы Снегурочка с Дедом Морозом; на одном – на тройке; в окружении лесных зверушек – на другом. Умильнейший видом, но вместе с тем плещущий бодрым энтузиазмом – как же ещё в те времена – деревенский русский паренёк, на третьем. Советский паренёк, лучше будет сказать, ибо это был НОВЫЙ – истинно! Загляните ему в глаза! – новый человек. Хоровод из парнишек и девчат – советских – четвертый шар. Главный – пятый – опоясывал Кремль. Красная площадь; ярко-кирпичные стены; рубиновые звёзды; по центру – простой, сакральной пирамидой – гранитно-твёрдый мавзолей. Созерцание его завораживало само по себе; даже в окружении, на празднично сверкающей ёлке. Отдельно же... Мальчик был или слишком впечатлителен, или... Или же дух времени, дух харизмы выходил, передавался ему; в действительности, на самом деле. Шестой шар нёс на себе не менее притягательный, в своей неразгадываемой простоте, орнамент. Гипнотические изломы линий вперемешку с точками, всего лишь в сочетании с общим для всех шаров – серебристо-фиолетовым, с перламутровым отливом – фоном, заставляли наблюдать себя часами; и сложно было оторваться от занятия столь бессмысленного и неинтересного – со стороны; мириады миров проецировали в воображение мальчика неподвижные до поры орнаментальные переплетения изломов однообразий.

Немало.

 

Случилось. Свершилось пожалуй даже, – всё же отвоёвана малая толика времени; свершилось само. Впрочем, даже если и отстраниться от разрешения вопроса – кто же всё-таки у кого точно что отвоевал, – даже и в принципе, всего только на ничью можно свести в такой борьбе; всего и только на ничью. И то – хорошо. Результат подобный – цель. Достижение её – труд. И совсем уж не лёгкий, не малый.

Ритуальные шары на, сквозь литые стеклянные уши продетую проволочную скрученную сталь (ни-ни-ни-нитка может порваться; тяжесть стальной харизмы ни хлопку, ни бумаге не сдержать), конечно в ритуале, развешивались, занимая лучшие места; всё остальное строилось под них.

Не в прямом смысле – ниже – культово-ритуальных шаров, но подстраиваясь под ансамбль, располагались остальные – строго по иерархии! – игрушки. Гирлянда малых лампочек, оразноцвечивающих лучение пропускаемого через тонкие вольфрамовые нити тока, оплетала драгоценной сеткой ель. Прищепленные на ветки лжекеросиновые стеклянно-игрушечные лампы на самом деле являлись подсвечниками – в каждый, через открываемую верхнюю крышку, вставлена была всамделишная свеча; свечи не горели, зажигать их следовало в самый ответственный, предторжественный момент.

Сверкающий дождь, и отблескивающее конфетти, искусственные снежинки – пластмассовые, бумажные, из фольги – осыпали красавицу, в дополнение к украшениям, составляя как бы выходной, вечерний, праздничный макияж.

Сиятельной диадемой зеркального энтузиазма венчало великолепный наряд общеупотребимое навершие, – как всегда.

Как всегда – в те времена; впрочем; пожалуй; только.

Под блестяще одетой красавицей ёлкой стоял всего-то дутый из пластмассы Дед Мороз. Странным образом одушевляли безжизненную штамповку, раскрашенной в открытых местах фигуры, шуба его и пол шапки, выделанные из гофрированной мягкой синей бумаги, а и посох с подарочным мешком, сунутые под мышки тканевых (синих – по шубе – в рукавах, и белых по варежкам) плотных рук сказочного Мороза.

Снег белой ваты облегал стройную ножку ствола красавицы-королевы; блёстки мушек магазинных и самодельных конфетти разбавляли безыскусную чистоту белизны, приводя её в соответствие в представлениями об обязательных составляющих внешних проявлений праздника.

Время осаживало пыль на густо-зелёный ворс ковра.

Напряжённый концентрированный ритм новой музыки рвал на отдельные, заметно не связанные части параллелепипед ближайшей вселенной.

В любой полуноте, искря и плеща протестом против мшелых условностей и закостеневших в косности устоев, основанием лёгших в фундаментные ряды блоков незыблемо-неприкасаемых священных пирамид очередных вечных ценностей, молодостью звонкий, бунтарский голос пел песню о синем цветке.

«Пе-ре-мен,.....

мы ждем перемен...»

Желтовишнёвокоричневое желе истаяло давно.

 

В комнате беседовали всё те; двое и двое; люди не имели понятия о гостьях.

 Не забыл, как ты, было, вату «хрустящую» по аптекам окрестным бегал искал? Вот, никакую ему другую не надо под ёлку – подавай «хрустящую», и всё тут. Смешной тогда был...

 Помню, мама, такое – как забыть. Пока одна аптекарша не смилостивилась надо мной, всё отфутболивали отовсюду: «Иди, иди отсюда, мальчик...» Ваты хрустящей захотелось...

 Тогда ещё всё в аптеках было. Я тебе рубль давала, так ты кроме четырёх пакетов ваты, ленты серпантинные себе покупал. Ты их любил пускать...

 Я и сейчас люблю. 15 копеек упаковка; в упаковке 10 штук, – было. А вата, которую я вытребовал – хрустящая – стоила 17 копеек. В белой тугой упаковке, под цилиндр; в отличие от четырёхугольной, в пакете – коричнево-серый такой – та 14 копеек; это я тогда заучил. От серпантина с ватой оставалось ещё на сливочную мороженку, или на две томатных; а на пломбир уже не хватало.

 Да, а теперь и вообще – на что его хватит... И пломбир нынче не такой. Телевизор – так хоть не включай; что «видики» твои любимые крутят – красным-красно, что новости, одинаково.

 Ладно, мам, не переживай: всё ещё будет нормально, как надо, как было. На море съездим ещё – я заработаю.

В общем, не огорчайся – это всё мелочи, ерунда. Пора, наверно, шампанское из холодильника доставать; скоро уже.

 Вот, Олежек, – шампанское, советское есть, а страны нет. Один первый президент, другой первый – всё первое, а всё профукали.

 Да и Бог с ними со всеми. А советское – оно и не шампанское вовсе; шампанское французское только может быть, – в газете писали. А наше – игристое.

 Не знаю, что там газеты пишут, а для меня – советское шампанское самое лучшее в мире! Лучше – не бывает; у нас всё настоящее.

 Конечно, конечно... А кроме советского – ты какое ещё пила?

 Ну... Да никакое я не пила! Я и так знаю. А газеты понапишут нынче – слушай их. Что творится... Мешало им – Ленинград. Стал Петербург. Денег сколько зря истратили...

 Это наоборот, – он был Петербург, и должен был быть Петербург; а вот стал – Ленинград. Всего лишь родное, законное имя ему возвратили, – имя основателя и родителя, а не какого-то... фараона залетного. Сфинкс загадчивый...

 Только вот пожалуйста Его не трогай! Это... Если бы Он дольше пожил, всё было бы не так!

 Ясно, что не так. Ёжику ясно... Хоть кто в прошлом дольше бы пожил – и всё было бы не так. Всё больше и больше не так, от масштабов зависит – временных, ну и личностных, конечно. Ну да ладно, я пойду за шампанским. Скоро... И не расстраивайся – я же взрослый; всё будет хорошо.

 

Круги концентрически расширялись.

Густая геометрия неярких ковровых узоров углубляла пространство, раздвигая границы комнаты вширь...

Игристое советское лжешампанское вино – сколь уж ни хорошее – изготовленное по технологиям всё ж призванным обмануть природу, естественный ход событий, процесс; в виде конечного продукта, однако, уже подчинялось законам всем, в том числе – как без этого! – и общим, а не только под его производство измышленным. Игры – какие уж там, кого с кем, когда и почему, – они шли; коли уж по определению: игристое; ясно...

Сосуд в покое, – и процессы заторможены; когда ещё он охлаждён,.. – тем паче.

Но если содержимое с сосудом подвзболтнуть... Не зависимо – контроль вне нашей воли – они пойдут, они взбурлят, процессы ринутся по нарастающей; выход востребован и взыскан; выхода нет.

Все просто – не вчера на свете появились виноделы; не вчера был начат розлив игристого вина. Пробку может вышибить; мы укрепим пробку железом. Зелено-мутные стены толсты и прочны; пластмасса пробки кручена железом; за-кручена.

Всё просто – если нам нужно достать аккуратно содержимое, освободив его из бутылки, тот, кто держит бутылку, знает, как поступить; не первый праздник обыгрывается игристым шампанским. Когда отпала надобность – железо ограничений надо снять. Когда есть желание получить содержимое в пользу, а не выбрызнуть в копейку как в белый свет, известно, что делать: пробку дулжно открывать постепенно и аккуратно, не даром совершеннейший из инструментов – человеческая рука – нельзя не чувствовать, не регулировать напора; при желании, всего лишь. Но если снять ограничитель, оставить пробку лишь под силой привычного трения, и весь процесс, и все процессы пустить на самотек; когда ещё взболтнули и содержимое с бутылкой; то будет странно, если пена игр ту пробку не сорвет.

Душа юношеская не может не желать бурного праздника. И ограничитель был снят; и вселенную игристого вина взболтнуть в бутылке, и пробка выстрелила: даже не фонтан, но фейерверк; не прохлаждающий, утоляющий жажду нектар, но джинн был выпущен из бутылки.

Сидящая в искристых пузырьках энергия концентрированного солнечного света выбурлила на свободу.

Бурленье улеглось; своё время всему.

Струя жидкости благородного бледно-желто-зеленого цвета наполнила и бокалы; позже, меньше.

Стол; потолок; скатерть... Пропало и само вино. Часть, – но разве назначена хотя бы и часть к тому, чтобы пропасть; и разве труд в эту часть вложил тот, кто разлил? Разве кто-нибудь -–пусть даже адепты идей стальной харизмы – могли когда вслух заявить, что не уважают чужой труд?

Что простительно юноше, непозволительно для зрелых государственных мужей.

Игры разбросали искры брызг.

Возгорелись точки; занялись лоскуты окраин.

Синим пламенем горели свечи в игрушечных лампах, имитируя керосин, перегнанный из слежавшихся, прессованных временем, листьев и цветов, вобравших до того в себя энергию солнца, впитав его свет.

Горели лампы ёлочной гирлянды; горели бенгальские огни подготовленных людьми к празднику для себя феерий; горел серой, обманной голубью мутный экранный глаз величайшего – тогда ещё – массового волшебника-гипнотизёра; горело всё.

В мареве горячих точек, горящих миров игрушечных шариков планет, подрагивала размытым пирамидальным силуэтом ель. Неуверенно бликовала «всегдашняя» вершина, повернувшаяся боком, спрятавшая до поры свой остроугольный фас.

Запутавшиеся, лежащие, нанизанные на вечнозелёные иглы овеществлённого солнечного света, ворс настоящей хвои осаждали иные снежинки – человеческого производства. Самые совершенные из них, в потугах к красоте, отражали чужой свет.

 

Снежнозвёздоголубые гостьи наблюдали человечью жизнь.

«Они – искусственны. Они спокойно будут жить здесь; здесь им легко. Это несправедливо». – Вторая снежинка грустила сильней.

«При чём справедливость? Нужно уметь выбирать. Когда созерцать мелодию мира – какая борьба? А за справедливость надо бороться. Если же просто жить, – борьба не долг. Но необходимо приспособиться – нужны умение и готовность. Кто помешает, – стань вместе с ними; живи просто; просто живи», – быть может первая была всего-навсего мудрее.

«Мне просто жить? Штампованные формы, контуры, выстриженные по трафарету – для них. Скучнейшие создания; ты, вижу, в увлечении: странно, от чего оно?»

«Мне жаль их; искренне. Я им сочувствую, переживаю за них. Они могут так и не узнать, что мир совсем не столь прост; что сейчас их зрению доступна лишь его малая, отнюдь не самая интересная и важная часть. Они могут так и остаться за гранью; так и будут до конца принимать за СВЕТ всего лишь сумрак, всего только полу тьму. А мне кажется, они достойны света. Хотя, по-моему, света достойны все...»

«Нельзя судить по себе! По нам! Мы – это мы; мы сами есть свет, в какой-то степени. А они – всего-то слепки праха! Им нужен свет?! Из праха выйдет только прах. Истаем в свет – мы. Нам – настоящий, истинный – его видеть.

Им не дано».

«Гордыня – злейшее из личных качеств ведущих предопределённо к заблуждениям. Стыдно: «светотканным» это не пристало. А вот предопределения другим – давать не нам». – В мыслеречи первой снежинки ирония передавалась тоном; словами человечьими – её не выразить точно.

«Зачем хотя бы и «определять»? «Пред-» тем паче. Но – ведь видно всё. Всё сквозь. Их пирамида самоё назначение имеет – «пред» – под одного; под нескольких близких, максимум. Под. И изначально подразумевается, что знание, информация, свет разные и в разных порциях положены разным людям – разным, отнюдь не равным: высокие, полная и горний – высшим; и – необходимые и, желательно более никаких, – остальным.

Неужели с этим можно спорить?

Им – структура, пирамида, камень, каста, догма, монолит.

Ничего общего даже с нашим сугробом – прозрачным, доступным для воздуха, пронизанным светом, и главное лишённым вершины, верхушки; тем более с облаком.

Среди нас – все равные; нет разных, но и одинаковых нет! Нет разных в правах; нет одинаковых в личности. Они – разнятся в счётах между собой, в правах; но – одинаковы в реакциях; их устремления – программы, их жизни – всё стереотип. Всё – слепки; всё – материя, всё глина; всё гены кислоты.

Ничего общего нет, быть не может между нами!» – второй тон звенел в искреннейший пафос.

«Они – любят друг друга...»

Сказано.

Снежинное время шло...

 

Жалкая красно-выцветшая звезда, щербинами обломанного основания плотно охватив зелёную хвою игл верхушки, подоблезшей, блестючей подоплёкой своей всё же поигрывала ещё, отражая жёлтый электрический свет, переводя его в розовую щемящую ностальгию; в самую щемящую из ностальгий, по самой недосягаемой родине – по детству.

И жалко было; и нелиняющая память подкрашивала поблекшее навершие своею краской – в помощь, наперекор предначертаниям и определеньям всем, ведя беззаветную, яростную, обречённую с равнодушно-фиолетовым ультра-временем борьбу.

Но время всему безразлично; безразлично, вернее, ко всему. Ему всё равно: отускняет течение искусственный рубин светло-будущих звёзд, или стирает сусальную позолоту неестественноглавых державных орлов – безразмерно резиновое ненасытное чрево его поглощает, поглощает и не устаёт, и не устанет поглощать вселенную за вселенной, слепок за слепком, жизнь за жизнью, и за светом свет. Отпечатки ушедшего бессильны перед лицом времени: всё пленка, накипь – холст, пергамент, бумага; мрамор, стекло – всё истлевает с ним; пыль, химера, растаявшее облако, прошловековый дым. Лишь память – единственный в поле воин – ведет с ним отчаянную войну; ведёт, не сдаётся, – покуда время не поглотит её саму.

Ярко искусственный – до хрупкости нескладный в неестественности своей – дуэт, одинаково тонкими, срывающимися в бездну, в тартар голосами, в песне – крике, рассказывал – заклинал, что: нас не догонят...

Вновь, после небольшого совсем перерыва, если верить вновь проецирующей установке лжеголуби экрана, жить становилось лучше, жить становилось веселей. Глубже. Становилось жить.

Магия времен, вливаясь в подсознанья, обещала вывести-таки на ведущую – хоть куда-нибудь; всё не бесцельное блуждание во мраке – дорогу.

Параллелепипед обещал сомкнуться до привычных – жёстких, материальных, железно-бетонных понятных, привычных и потому желанных, всеми без исключения – почти, – границ. Штампованные под бронзу стрелки золотокрашеной пластмассы батарейчатых настенных часов завершали оборот. Гулко тикали краснострельные секунды; время смыкало круг.

Тяжеловесный темп центральных главнобашенных курантов отливался в медный бравур.

Использованным, порушенным в один беспорядочный общий винегрет изобилием – пока ещё – привлекал взгляд разложенный стол.

 

Течение времени меняло русла бесед.

Не всех бесед, к счастью, однако.

 Вот так – и не думала – музыка та же самая опять – вспомнить молодость. А слова, между прочим, на моей памяти меняются уже на третий вариант. Ну, да ничего, – музыка, она всё стерпит...

Олег, а тебе какой мотив больше нравится?

 Мотив? Никакой, если честно... «Боже, царя храни...»

 Всегда у тебя шутки такие...

Вон, раньше, даже на Новый год, попробуй – у нас – простым рабочим, «гегемонам» государственным, икру достать. «Икра заморская» – вот и весь репертуар икр на праздничном столе. А нынче – и икра черная, и икра красная; красную даже и не съели всю; что ещё не нравится, сами живем как цари.

 Мне нравится всё...

Делили, недоделили – десятки лет; воровали, не разворовали – того больше. Оглянуться, задуматься: что творим? – времени нет. Текущее – важнее. А когда останемся у разбитого корыта – всё недовольны. Вместо «что делать» интереснее станем вопрос разрешать: «кто виноват». В очередной, в очередной раз...

 Да, Олег, – слова разные, а мотив один. Снова идем вместе, а куда – не понятно. Не говорят; то ли сами не знают. В телевизор одно показывают; в окошко – другое.

Что будет, сын?

 Будет то, что и было; что ещё может быть? Всё возвращается... Что будет... Ну что, что ещё может быть, – что, когда никто не захотел сделать самого главного: ведь нужно было прикончить змееголовую тварь в себе, а все пропустили эту очередь вперёд; каждый сделал вид, будто его-то это не касается; лично он ни при чём – чего же напрягаться? Ещё бы – так тяжело, противно, долго, нудно; такую кропотливейшую ассенизаторско-ювелирную внутреннюю работу пришлось бы производить; да к тому же выгоды никакой не видно от того – в чём же кайф?! Дураков-Гераклов нет...

Единственно, – действительно, что не нравится, непонятно...

 Олег, о чём ты, я не пойму; что ты говоришь?

 Тогда нечего и недовольство проявлять. Хотя... Просите о лучшем, надейтесь. Непротивление – хороший принцип. Не обязательно закладывать, что и остальные должны следовать ему, если искренно исповедовать. Только вот уж, что по-любому необходимо – отдавать себе в этом отчет. Отдавать себе отчет нужно во всём. А вы... Да что я, – ведь это же опять труд; и самый трудный – интеллектуальный, душевный, «сердечный» – то есть постоянный, напряжённый, без выходных, отгулов и отпусков. Каникулы – и вовсе в детстве человечества остались; как и положено, впрочем, им...

 Олежек, только пожалуйста, не злись...

 Мама, милая, я не злюсь. Просто я слишком тебя люблю, потому мне жаль. Мне больно за тебя. За вас...

Но... Нужно уметь выбирать. Покой или свобода. Достаток или правда. Перекладывание бремени ответственности на плечи других или самая возможность выбора.

Нужно отдавать себе отчёт во всем.

А мы?

Если бы 20 лет назад сказали, что не горы и пески от моджахедов, а снега и айсберги Антарктиды от пингвинов необходимо нам, как честным людям, защищать, мы бы сказали: мудрая мысль... По крайней мере вслух. И пошли бы, и стали защищать. А коли и сегодня во всеуслышание расскажут, что самые важные и главные наши дела и проблемы живут на планете Марс, и решать их – туда нужно лететь; слишком долго убеждать не придётся.

Легко и удобно. Пускай решают, думают, держат ответ за нас. Неудобство возможно только одно. И то, если оно разрешится, если решать за, заботиться о нас, будут хорошо – это блаженство, нирвана; лучшего нельзя не только желать – мечтать не о чем больше; будет достигнут предел.

Боги, как я устал...

Что за ветер... Как меня сюда занесло?.. Меня и тебя, – нас... Зачем? Это не наше, не моё. И нам не место здесь. Что дальше?

Песен ещё ненаписанных, – сколько?

Скажи кукушка; пропой.

В городе мне жить,

или на выселках камнем лежать,

или гореть звездой?

Звездой...

 Это твоё?

 Нет. Это рок. Русский.

 У тебя, вроде бы, было такое же?

 Нет.

 Похожее, то есть?

 Нет. Хотя, всё повторяется. Круги рядов, ряды кружений...

Все мы попали в сети интернета. Не осознали ещё. Кто владеет информацией – владеет всем. И мы в паутинных силках новых владетельных князей – от информации. Что птицы: бейся, не бейся, даже если вырвешься – не улететь, – всё небо в ней. Да и в её объятьях интересно и приятно; а отказаться от приятного, хотя бы ограничить – дураков опять-таки нет.

Отказаться от сладкого? Игры в синий Зурбаган в прошлом; нынче такие занятия для больных на голову и изначальных неудачников, не больше; смешно! Паруса давно снесли в утиль: невыгодно выделяться; непрактичный цвет.

Жить нужно в кайф.

Химка, ханка, героин – подключайся!..

Нам нынче легко просуфлируют – с обратной связью – катехизисный прейскурант: что хорошо. Любому с каждым – пользуйтесь! Варианты – не в формате.

 Господи, Олег, тебя слушать – страшно. Не всё же так...

 Нет. Всё зависит от точки зрения, – откуда смотрит, и кто: что в принципе ему дано разглядеть. Можно и чёрно-фиолетовое почитать розовым. Долго. В границах человечьего времени – всегда.

 Но всё равно, не всё же так плохо...

 Не всё. Прости, пожалуйста, что я, доморощенный философ, не сразу понял простую вещь, какую ты мне тысячу раз повторяла: главное, что я люблю тебя, и пока это так, мы вместе. А пока мы дарим тепло друг другу, мрак не может нас победить.

Скажи, пожалуйста, как ты к этому пришла?

 Олежек, я не совсем так говорила; куда мне. Я всегда это знала. И ты знай.

 

Ярким сапфировым светом в комнату, в сознанье, плеснула голубозвёздая ночь.

Ненарочно, – по совпадению – негромкий зефировый голос напел, что знак бесконечность разгадан; теперь всё должно случаться легко.

Оцвечивая хрусталь бортов столовой посудины, полупрозрачные зёрна-зародыши красной жизни разбивали на сотню-другую лучей жёлто-электрическое ламповое свечение; краснота слабела, да и был цвет красным по званию скорей; по восприятию клонился к оранжевому, нестрашному, апельсиновому, домашнему вполне и вовсе. Время; красный цвет ослаб и впрямь, или похоже притворился.

Давно выбросившее последние пузыри игристое выдыхало в воздух последние пары.

«Минута». – Первая произнесла это, кажется, для второй.

«Всё кончается. Танцы времени задают строгий темп».

«Что же ты, по прошествии времени, думаешь о людях?»

«Ещё? Что-то изменилось? Разве что-то может измениться у них; разве есть предпосылки изменить своё мнение, свои мысли о тяжёлых земных созданьях?» – вторая не могла смириться; снежинки – искренни всегда.

«Да... Хорошо быть разным. Хорошо иметь разные реакции на одни и те же обстоятельства и факты. Разница позволяет заметить схожесть. Мне, кажется, удалось».

«Свобода мнений – великая вещь! Можно возгласить всё, что угодно, и не обязательно отстоять, доказать. Провозглашать можно даже то, что и в принципе отстаивать нельзя.

В чём можно здесь измыслить схожесть? В чём оправдание их копчения небес?»

«Неужели до сих пор не ясно? Не видно?»

«Жар. Последний – время.

Что ж.

Они не знают, в чём смысл их существования; в чём заключается и где находится цель? Смешные!.. Есть СВЕТ, – и они знают об этом; по разному знают, разным представляют его себе, но... Знают. И – знают на задворках своих сознаний; знают и отодвигают это знание на периферии приоритетов: пусть, пока не понадобится, побудет там; авось...

Всего: знают, что есть; но не знают, где и какой, – и не стремятся узнать! Не лезут из кожи вон, чтобы хотя лишь выйти на эту дорогу, выбиться на путь к свету. Не трубят во все трубы: вот, вот она цель! И смысл, – в движении к ней; нет – ищут, где лучше и глубже, и мерилом, кумиром успеха считают того, кто нашёл.

Если кто и стремится, выбиваясь из сил и вопия в пустыне, желает – кровью сердца желает – донести свет до всех, до остальных; то он – один. Один – всегда и непременно. И что кроме насмешек услышит он в ответ на свой скорбный вопль?

Что слышали в ответ они?

Даже если и найдутся многие – всё же, не все – кто оценит и поймёт, и заставит остальных понять или хотя бы сделать вид, что приняли это, – не увеличат ли средства, применённые к цели, лишь скорби истинных проводников света? Не исключат ли средства саму цель?..

И когда восхитятся проводником; и поднимут ПАМЯТЬ о нём на «недосягаемую высоту», то не найдутся ли те, кто приспособит душевный жар восхищенья к своим попыткам достичь, где лучше и глубже – всего и лишь». – Чугунное тепло центрального отопления давило; последний жар второй уходил; окристалленный свет истончался от людского тепла.

«Смотреть и видеть – рбвно или разно?

Смотря как посмотреть; как увидеть; от точки зрения зависит.

Всё верно, но не точно.

Пусть мало, и пусть для немногих; пусть и подавляюще-огромное большинство только лишь для самых и самых близких, но – и они могут светить. Могут.

Их свет незаметен и непонятен нам, и он убог? Но и они не видят наших лучей.

Главное – он есть.

Есть те, кто тратит и тратит энергию – богатство – своей души согревая и освещая мрачный мир другим, для других; для всех, или для единственного, – не важно; важно, что они есть.

И нет у них потребности искать глубже, и нет вопроса – выгодно ли нам светить другим? И разве это не достойно: всего-то слепок праха, научившийся, преодолевая, излучать – свой свет? И мало ли среди них тех, кто в стремлении соединиться с другим, всеобъемлющим, истинным светом, рассыпает энергию здешней, земной жизни без счета, в «где лучше и глубже», не зная цены? Разве это не прекрасно: слепки, лучащие свой свет, находящие путь к истинному; делящиеся своим без оглядки, без йоты намёков на выгоду, противу ей, с другими, с другим?

Слава... Слава!

Слава забывшим о тлене, слава выбравшим свет!

Да вольётся их голос, их свет в гармонию истинной, абсолютной вселенной!

Свет да одолеет тьму!

Истинно светлое лучение всего единственного комка земного праха может собой оправдать тщету существования всей приземлённой планеты».

 

Сапфировое сияние разгоралось.

Светло-голубая вечность самоё время осаживало в пыль.

Официальный – календарно-красный день всего лишь занялся сереть; Город странен: в сфере представлений праздник кончился – кульминация его начиналась в обычный рабочий день, и затемно ещё сходила на нет.

 Мама, знаешь, сколько у меня серпантинов из пачки осталось?

 Нет, Олежка, не знаю. Давай спать.

 А угадай!

 Я не знаю... Откуда я угадаю.

 Ну примерно, хотя бы примерно скажи!

 Хорошо, я тебе точно скажу: больше одного и меньше десяти; угадала?

 Это не считается. Это верно, но не точно. Точно – два! Один – тебе! Давай запустим вместе, а потом уже спать...

 Давай.

Мальчик выбросил руку.

Плотно скрученная в спираль серпантинная блёсткая лента концентрированного времени, на две стороны отражающая в пространство густо-фиолетовый цвет ополиэтилененой фольги, разменяла застывшую статику чётко оформленных кругов на мгновенную вечность непредсказуемого движения вперёд. Вперёд: к звёздам, к истине, к свету.

Рядом всё повторилось: одновременно; абсолютно; один в один.

Серость межвременья суток пронзили две яркие стрелы бывших спиралей.

 

Только в сказках бывает всё хорошо обязательно; хорошо обязательно и всё; но сказки бывают не только в сказках; сказки случаются и в жизни; правда, редко.

Правда и ещё одно: сказка – она сказка только для нас; в круговращениях не наших измерений чудо обычайно; обычай повседневно вершить чудеса там не забыт, иначе скучно жить...

В замену снежинной жизни истаяла минута – выбитый из круга охотник сам пал жертвой во искупление добычи, – ещё, ещё и ещё одна...

Голубой свет разлился, затопив собой всё вокруг.

Сияние запульсировало, огустело; цвет его стал невыразимо, нестерпимо прекрасен; сердце, разум не выдержали его ярко упоительного темпа; поднимающийся из живота в душу светлый жар растворил в себе – кроме личности – всё; растворил всех.

Четыре звезды свободно парили в небе, смеясь над величием пространств и времен, НАД ними летя.

В бесконечность общений свои сознания вводя постепенно, стремясь обуздать хоть в малой степени волны восторга, всё увеличивающиеся в амплитуде и высоте; общаясь покуда между собой, они оглядывали границы покидаемой вселенной – скучно возвращаться из истинной бесконечности, и потому вряд ли...

Только что покинутая – хотя, как считать, над временем паря – точка, зёрнышко, планета светила им вслед.

Нет, это был не отблеск – отражение лучей солнца не играло роли теперь; она излучала свет.

Не жарко яркий, не заполняющий всю – граничную, местную, их – вселенную, пусть, но – свой.

Правда, правда и правда – Земля была голубой.

Исчислить меру высших измерений было нельзя, ибо число их – точно говоря – безмерно. Невозможно описать оттенок охватывающего все измерения и пронизывающего всё и вся в них света, ибо нет человеческих слов.

Одно: Он – есть;

и Он – виден;

и Он – свет.