История этого творения такова.

Писал я его просто так, вот захотелось и -- писал. Показывать кому-то не собирался. Воистину -- просто для себя. Записал и забыл.

Но вот, время через некоторое, попросил меня редактор одного журнала прислать мою автобиографию, чтобы предварить ей мою повесть. Что то меня тут заколбасило. И тогда я шутки ради (как нынче модно говорить "по приколу") выслал аж 4 биографии. Дескать, выбирай любую. Ну то есть написал стандартную (родился... учился... печатался...) и добавил 3 шуточные. В том числе и эту.

Что дальше произошло, я никак не мог ожидать. Журнал напечатал этот опус как отдельное произведение. Дальше - больше пошло это творение в народ, стал я письма получать, мол здорово!

Что я хочу сказать. Поскольку печатать не собирался, я даже ошибки не исправлял, не вычитывал ничего. Кроме того, есть там некоторые вещи... Ну например, про двукратного чемпиона мира по шашкам Ласкера. Если бы я мог подумать, что это прочитает кто - нибудь кроме меня, я бы конечно вырезал эти строки.Это была не более чем шутка, к тому же шутка понятная двум-трем людям на этой планете.

Но в журнале этот абзац оставили,а вот абзац про Бродского безжалостно удалили.

в общем про эту историю я тоже как-то забыл. Но вот вырастает поколение которому почему-то все это интересно. Не всему поколению, я думаю, ну да ладно не полезем в дебри.В общем решил я выложить это для пробы.Может какие отклики услышу. Текст решил не править. За ашипки и очепятки просьба ногами не пинать.

 

Автобиография №4.

 

Это не первая АБ которую я пишу. И думаю, не последняя. Пишу я ее почти без повода. Просто становится ясно, что эпоха, в которую мы жили, не вернется никогда. Не оставив после себя ничего, кроме никому не нужного БАМа, должны же мы оставить хотя бы свой портрет. Сегодня, на рубеже веков, (простите, но за штампы я извиняться не буду), возможно все. Не потому, что рубеж, а просто все неустойчиво. Возможен реванш коммунистов. Но реставрация эпохи Брежнева невозможна. Если коммунисты придут к власти, они построят какой-то другой коммунизм. Ушедшая эпоха без сомнения будет тщательно изучена потомками, но ни фига они в ней не поймут. Аминь. Моя биография — биография поколения. Не потому, что я как-то выделяюсь из него, а именно потому, что я его типичный представитель. И еще один невероятный факт. В эпоху названную застоем, когда не менялось, казалось ничего, мое поколение — это мои сверстники, с точностью до года. Родившиеся годом позже воспринимали все не так. Родившиеся годом раньше — тоже. Посему обозначим год рождения — 1960.

 

Школа.

 

Дошкольные и школьные воспоминания и переживания, слились в один ком, разобрать где что практически невозможно. Да и кому интересны факты вроде: «Отец подбрасывал меня высоко-высоко к самому небу, и руки у него были теплые и сильные»? В школу я хотел. О школе я мечтал. Я не был старшим ребенком во дворе. Жили у нас еще мальчик, и еще девочка, но они учились в пятом или даже в седьмом классе, то есть были недосягаемо взрослыми. Нас они не обижали, как модно рассказывать про старших, и даже иногда нисходили до разговора, или каких-то примитивных игр. Может быть именно поэтому они начисто стерлись из памяти. Помню только фамилию мальчика, и то смутно — Краскин, кажется. Такая фамилия в моем детстве точно была, только не помню, кто ее носил. Зато младше меня на год было целых три пацана, и еще один младше на целых два года. Понимаете?! Я был старшим из дошкольников! Младшие нестерпимо завидовали мне. Я не скрывая гордился! Шутка ли — я скоро пойду в школу, а вам еще год! Врачиха на медкомиссии возьми да и скажи: «Может на следующий год?». С воплем ужаса бросился я из кабинета в коридор, где дожидалась меня мама. Но мама меня успокоила: оказывается, тетя врач просто пошутила. Ну и шутки у вас, господин доктор! Во дворе я подошел к пацану на два года младше меня и подло так похвастался: мол, мне уже через неделю в школу, а тебе еще — ого-го! «Ну и хорошо», — ответил тот, вогнав меня в состояние шока.

Не верьте! Не верьте тем придуркам, которые говорят, будто школьная форма вызывала у них оторопь. Не верьте, что единообразие вызывало у них ассоциации с армией и желание сбежать. Да если бы мне кто сказал, что мы все одинаковые как солдаты в строю, я бы не поверил своим ушам, я бы пел от радости. Верьте детскому писателю:

 

Почему сегодня Петя просыпался десять раз?

Потому что он сегодня поступает в первый класс!

 

Ночь перед первым сентября была чудесной. Я смотрел на множество ярко-желтых колобков катающихся по какому-то вертикальному лабиринту, наподобие строительных лесов. Все это сопровождалось чудесной музыкой.

Откуда-то появилась мама. «Мама, почему музыка играет?», — спросил я. «Нет никакой музыки. Спи!», — ответила она. Утром я проснулся, кинулся было собираться в школу, но что-то было не так. То ли солнце слишком высоко, то ли обстановка уж совсем спокойная. «Мама, а как же школа?» «Да какая уж тебе школа!». Итак, свой первый школьный день я провел в постели. Второго сентября я, как ни в чем не бывало, отправился в класс. А в памятную ночь, как я позже понял, я просто-напросто бредил. Первый и пока единственный раз в жизни. Это было, как не трудно догадаться, следствием психического перенапряжения.

Школа — не что иное, как первый крах необоснованных иллюзий. Не надо бороться с иллюзиями. Все они, и непонятно откуда явившиеся, и следствия современной мифологии, и возникшие в результате неверных расчетов, все они как скорлупа на наших беззащитных душах. Время само сдерет эту скорлупу. Да, иногда с кровью. Да, почти всегда с кровью. Да, велико искушение отодрать этот панцирь самому, со всеми предосторожностями. Но представьте себе, что с вами будет, когда душа останется голой под пронизывающим хиусом времени!

Хотя первое разочарование, хотя и не столь опустошающее я пережил накануне школьных дней, когда я узнал, что высшим баллом в школе является пятерка. А мне-то так хотелось приносить домой одни сотни! Ну в крайнем случая тридцатки.

Сейчас мои сверстники, и даже сверстники моих соседей — тех самых, 61го года — любят рассказать как жутко они переживали наши танки в Праге! Как им было тяжко, что они, будучи первоклашками, не могли протестовать! «Не верьте!», — хотел я сказать еще раз, но понял, что этот призыв был бы столь же смешон, как их… Ну не подберу я слова к этим заявлениям!

Мы вообще ничего не знали про Чехословакию. По крайней мере я не помню ни единого разговора ни в школе ни на улице. Вот про Китай мы знали. В мемуарах своих, я решил не использовать никаких документов, дабы не замутить ту атмосферу, этот непередаваемый аромат детства. По этому я хоть убей не могу сказать что случилось раньше: Прага, Доманский, или мое вступление в октябрята. Правда, если подумать: Прага — 1968, октябрята — 1967… но это если подумать. А поскольку это воспоминания без размышлений то я опишу эти события не в хронологическом порядке, а в произвольном.

 

Октябрята — веселые ребята.

Чего-то и танцуют,

Чего-то и поют —

Весело живут!

 

Октябрята — дружные ребята

Дальше совсем не помню.

 

И, наконец, главное —

 

Только тех, кто любит труд

Октябрятами зовут.

 

«В октябрята примем только самых лучших, только самых достойных» — раз за разом повторяла нам наша «Вторая мама». Вообще, у моей первой учительницы был лишь один недостаток: слово «вверх» она произносила с мягкой «эр» — «вверьх». В остальном это был идеал идеалов. «Ты юность моя вечная простая и сердечная», — говорила она про себя, и я с ней охотно соглашался. Но слова о самых достойных приводили меня в трепет. Критерий достойности сомнения не вызывал — качество учебы. А с этим у меня совершенно неожиданно возникли проблемы. К моменту поступления в школу я бегло читал, считал до сколько хочешь, владел четырьмя действиями арифметики, и даже знал, что тяжелее: килограмм ваты или килограмм железа.… Но оказалось, что это вовсе не нужно. А чтоб понять, что было нужно, необходимо рассмотреть орудие труда первоклассника.

В ту пору только и разговоров было, что о шариковых ручках. Однажды я увидел нечто напоминающее формой авторучку. Я был у кого-то в гостях, а это нечто красовалось на серванте среди золоченой посуды. Мне было позволено взять чудо в руки. Середина ручки была прозрачной, и там, в вязкой жидкости плавал маленький пузырек воздуха. Крошечный воздушный шарик! «Шариковая?!», — догадался я.

Если внимательно посмотреть фильм «Иван Васильевич меняет профессию», такую ручку можно увидеть. Вор Милославский также как я крутит ее восторженно хмыкая, затем дарит послу в качестве сувенира. Крупно ручку не показывают — зрителю, в те годы когда снимался этот фильм, и так должно было быть понятно что это такое.

В повседневной жизни такое чудо современной техники, конечно же, не использовалось. Пролетарии умственного труда, как тогда снисходительно дразнили техническую интеллигенцию, а так же студенты, которых я в глаза не видывал, и старшеклассники, с которых изредка видеть приходилось, носили в нагрудных карманах авторучки. Это техническое средство имело с нерабочей стороны некое устройство, напоминающее гофрированный шланг, с помощью коего в указанное тех. средство накачивались чернила. Ручка была снабжена герметичным колпачком, что, однако не мешало ей регулярно проливаться, окрашивая пиджак ее обладателя.

Но данная неприятность нам не грозила. Нам было строго-настрого запрещено пользоваться авторучками, дабы мы не испортили подчерк. Как мы могли испортить то, чем не обладали? Писать же мы учились простыми ручками. То есть деревянной палочкой с насаженным на нее пером. Естественно, такой механизм нуждался в поминутном обмакивании в чернильницу. Чернильница, как явствует из названия, — есть сосуд с чернилами. На парте даже быль вырезаны «гнезда», куда чернильница ставилась, чтобы она не покатилась, не заскользила не шмякнулась и никого не обрызгала. Наверное, было бы проще иметь постоянную чернильницу, закрепленную за партой. А может и не проще. Может быть даже и проводили такие эксперименты, и они показали полную несостоятельность такого подхода, поскольку вездесущие хулиганы обязательно в чернильницу чего-нибудь да набросают. А может быть, тут все дело в воспитании? Может быть, таким путем нас приучали, во-первых, к самостоятельности, во-вторых, к аккуратности? Так или иначе, каждый школьник носил в своем ранце чернильницу, помещенную в специально сшитый для этой цели мешочек. Счастливы были те, у кого была ультрамодная «непроливайка».

Главной проблемой моей не очень, скажем так, высокой успеваемости, был впрочем, уж совсем прискорбный факт. Я никак не мог понять, почему мне ставят тройки. Ведь я же все правильно пишу! Никто так и не объяснил мне, что мало писать правильно, нужно еще и красиво.

Писать простой ручкой — не то, что шариковой! Надо обмакнуть перо в чернила, но чуть-чуть, иначе напишешь грязно, да еще, не бай бог, кляксу посадишь, при необходимости вытереть перышко о край чернильницы, и потом аккуратно нарисовать палочку. Дело в том, что если надавить на ручку чуточку сильнее, палочка становится намного толще, и соответственно наоборот — чуть ослабил нажим и — вот тебе! — «волосок»! Скажем, нужно нам написать букву «п». С первой палочкой еще куда ни шло, хотя ровной ее тоже, хоть тресни не нарисуешь. Зато вторая! Сначала тоненькая, потом слегка утолщается, набирает максимальную ширину, и постепенно сходит на нет, в процессе этих метаморфоз дважды перегнувшись!

Немного позже я осуществил план гениальный в своей простоте. Я решил подсмотреть, что же этакое делают наши отличницы, что получают пятерки. Увиденное потрясло меня. Высунув язычок, девочка в белых бантах тратила на рисование одного штришка минуту(!), не меньше! С яростью обреченного я кинулся перенимать опыт. Результат — беглость письма потерял, а (чего не дано, того не дано) красивого почерка не приобрел. Увы, я до сих пор пишу коряво, и медленно. На почерк перестали обращать внимание уже классе наверное в пятом, а вот медлительность моя сильно мешала мне все школьные, а затем и студенческие годы.

Но все это будет потом, а пока я с ужасом думал о том, что с моими тройками в октябрята мне не попасть.

К тому времени я, правда, уже состоял в одной организации. Чуть ли не в первый школьный день с нас собрали по двадцать копеек (булка белого хлеба или четыре поездки на автобусе) и выдали взамен серенькую картонную книжицу. Поскольку читать я уже умел, я раньше других узнал, что взяли с нас не просто двадцать копеек, а пятнадцать копеек вступительного взноса, и пять копеек взноса членского, а тек же что я теперь ни кто иной, как член международного общества красного креста и красного полумесяца. Значков нам, помнится, в этом обществе не полагалось, значки выдавали в обществе защитников природы, куда нас всех приняли чуть позже. Больше всего меня поразило слово «член». Взрослые втихомолку ехидничали над моим недоумением, а я никак не мог понять, как же так: я, всего лишь первоклассник, только что вступил в общество и уже — член! В те времена только и слышно было: «член политбюро ЦК КПСС», «член верховного совета СССР», так что ничего удивительного в том, что слово член прочно ассоциировалось у меня с очень уважаемым человеком. Какое-то время я ждал срочных распоряжений, или уж на худой конец важных поручений из центра, но либо почта плохо работала, либо еще что, но мне не удалось даже вынести ни одного мало-мальски раненого с самого захудалого поля боя.

Хотя я уже являлся членом международной организации, мечта о вступлении в октябрята, затмевала все. Мне ведь никто не говорил, что в общество красного креста примут только самых достойных.

Не знаю я как объяснить этот парадокс человеческой памяти, о том знаменательном дне она не оставила мне никаких воспоминаний. Вот совсем ничего. Я даже не помню, как вручали нам октябрятские звездочки. Выстроили ли нас в линейку и прикалывали на пиджаки старшие товарищи — пионеры, или учительница дала указание дежурным по классу разнести значки по партам, а может быть она просто сказала: «Вы теперь октябрята, после каникул приходите со звездочками»? Не помню.

Помню только разочарование. В октябрята приняли не только трех девочек-отличниц, не только несколько хорошистов, но и меня — троечника, и даже Сашку Чибисова, закоренелого двоечника и отъявленного хулигана и того приняли.

Но как бы то не было, теперь я мог с полным правом распевать вместе со всеми:

 

Мы — веселые ребята,

Мы — ребята-октябрята!

Так назвали нас не зря —

В честь победы Октября!

 

Старших все мы уважаем,

Младших мы не обижаем,

Юных ленинцев отряд —

Октябрятам друг и брат!

 

Еще я мог теперь с гордостью носить звездочку. Звездочки были двух видов — пластмассовая, изящная, с прозрачным лучами, и металлическая, наверное, латунная. Обе с кучерявым ребенком в середке, только в пластмассовую был вделан портрет, а на металлической кудрявая голова являла собой желтый барельеф. Мы уже знали, что это не просто мальчик, а дедушка Ленин в детстве. Мне больше нравилась «железная» звездочка. Она и больше, и не ломается, а стоит столько же!

Первичная октябрятская организация называлась тоже звездочкой. Звездочка — это просто пять октябрят, по числу концов у звезды. Причем, ну хоть убей меня, я не помню, была ли какая-нито вышестоящая организация. Октябрятская организация класса была? Не говоря о школьной, городской и так далее. И что делали, если число учеников в классе не было кратным пяти? Создавали неполные звездочки? Или наоборот, шести-девятиконечные? Я даже не помню, был ли ответственный за звездочку. В общем, октябрятскую организацию с большой натяжкой можно назвать политической, да и просто организацией тоже. Дела октябрятские были неотделимы от дел школьных, а руководил и теми и другими учитель. Да и не было вообще никаких октябрятских дел. Разве что в классе книжки читали, о том, как маленький Ленин линейку сломал, и сам честно признался.

 

О Чехословакии я не знал ничего. Как это не противно, я был ужасно политически грамотным ребенком. Я даже однажды вступил в спор с пятиклассником, который объяснял своему товарищу, что теперь не все немцы плохие. «Есть социалистическая германия, — говорил он, — ФРГ называется». Товарищ не верил, и утверждал, что все немцы — фашисты и по-другому быть не может. Я долго слушал, не веря своим ушам — такие большие, а таких простых вещей не знают! Наконец я не выдержал и заявил, что наоборот, ГДР — это наша германия, а ФРГ вражья. Быть бы мне биту, но вмешался взрослый дяденька, который горячо меня поддержал.

Но о Чехословакии я не слышал. Только однажды когда шел хоккей по телевизору, мама сказала: «Мы их освобождали, а они что, сволочи, делают!». Да в другой раз папа кому-то сказал, что: «стал уважать немцев, за то, что когда этих крикунов разгоняли, они действовали жестче, чем всякие там поляки». Но я решил, что крикунов разгоняли когда-то давно.

Гораздо больше впечатлений оставил конфликт с Китаем. Все только и говорили, что китайцы нашим пограничникам голые зады показывали, а наши тогда портрет Мао подняли! Еще все хвалили Бабанского. Это был такой пограничник. Ему запрещали стрелять, а он все равно по китайцам стрелял, и поэтому он — молодец! Как-то Краскин, наш сосед, — помните? — сказал мне, что война с Китаем будет такая: убей китайца, или он тебя убьет. Глубина этой тактической мысли так поразила меня, что я поспешил поделиться ей с мамой. «Кто это сказал?!» — разгневалась она. Я Краскина не выдал, соврал, что просто на улице слышал от не знакомых. «Сволочь какая-то так говорит!» — объяснила мне мама. Я до сих пор ума не приложу, что ей так в этой фразе не понравилось. «Надо на них бомбу бросить — поделился я своими мыслями, и горячо добавил, — чтоб разлетелся весь Союз!» «Какой союз?» — насторожилась мама. «Как какой?! — по-прежнему горячо ответил я, — Китайский!!». Оказывается, я был не так уж хорошо политически подкован. К своему изумлению, я узнал, что Союзом называется только наша страна, а Китайского Союза, Французского Союза, или, к примеру, Американского Союза не бывает. Это наполнило меня еще большей гордостью за нашу Родину. Она не только самая большая, не только первая социалистическая, но еще и называется не как все!

В третьем классе нас принимали в пионеры. «В пионеры примем только самых лучших, только самых достойных» — раз за разом повторяла нам наша «Вторая мама». Я снова волновался, попаду ли я в число самых-самых. Но в пионеры приняли снова всех. Только Сашку Чибисова, закоренелого двоечника и отъявленного хулигана не приняли. Он во втором классе остался на второй год, и его приняли в следующем году, со своим классом. Да еще одного мальчика не приняли. Был ли он не самым достойным, я не знаю — он учился не в нашем классе, и я не был с ним знаком. Только слышал, как его учительница сказала другой, что галстука у него нет, взять не где, и теперь он будет не пионер. Я хотел вмешаться и поправить, дескать, он останется октябренком, но перебивать старших не стал. Хотя, я думаю, мальчика все равно в пионеры прияли. Даже не обязательно на собрании класса, — извините, отряда — а просто забыли, что он не был принят, и стали считать его не хуже всех. Но это мои догадки.

Пионерия, я вам скажу, это не хухры-мухры!

Начать с песенок-считалок. Не только «Пионер — всем ребятам пример!» Кто такие «все ребята», если все поголовье сверстников в красных галстуках, мы никогда не задумывались. Не только множество пионерских песен. «Эх, хорошо в стране Советской жить! … Красный галстук с гордостью носить!». Но и почти официальный (или даже официальный) гимн организации: «Взвейтесь кострами синие ночи, мы — пионеры, дети рабочих!».

Но я увлекся. Так охватила меня гордость за то, что был я пионером, что даже забыл я рассказать, о дне приема. Как стояли мы на школьной линейке, одетые в белые рубашки, и с завистью смотрели на классы построенные слева от нас. Они красовались красными галстуками, и при вносе знамени отдавали пионерский салют. Салют, когда он пионерский, это не значит, что из пушек в небо огнями стреляют. Салют — это жест, пионерское приветствие, чем-то похожее на отдание воинской чести, только ладонь не прикладывают к виску, а поднимают над головой. Точно смотришь из-под руки, только рука еще чуть-чуть повыше. Правда, салют отдавали только на официальных пионерских мероприятиях, в повседневной жизни с нас этого никто не требовал, а нам такое и в голову не приходило.

Потом мы хором читали пионерскую клятву. А ведь готовились к вступлению в пионеры — клятву наизусть учили. Ох, не удержусь, рискну! Сейчас я ее на память попробую воспроизвести. Извините, если где напутаю. Итак.

«Я, пионер Советского Союза, вступая в ряды пионерской организации перед лицом своих товарищей торжественно клянусь: горячо любить свою Родину, жить учиться и бороться как завещал великий Ленин, как учит коммунистическая партия, всегда выполнять законы пионеров Советского Союза!».

Кажется все верно. Правда, вызывает сомнение «я, пионер», поскольку произносящего клятву еще принимают, а не уже приняли, но, кажется, так в тексте и было. Текст этот — почти воинская присяга, только сильно укороченная, правда? Но мы тогда этого не знали, а то совсем бы нос задрали.

Потом нам повязали галстуки. Пионерский галстук, он красного цвета, в форме треугольника. Красный он, потому, что он частичка красного знамени. А знамя красное, потому что оно напитано кровью борцов за свободу. Носили эту частичку знамени, как и обычный галстук на шее, завязав словно косынку. Нет, не как косынку. Ни в коем случае нельзя было завязывать галстук узлом. Нужно было завязать его «валиком». Ох, и мучился же я потом с этим валиком! Так вот, повязали нам галстуки, потому, что сами мы бы не сумели. Кто повязывал не помню, наверное, девочки-старшеклассницы.

И вот, наконец: «Пионеры! К борьбе за дело коммунистической партии будьте готовы!». И хором, с гордостью и воодушевлением, не жалея легких: «Всегда готовы!».

 

«Вам страшно повезло, — говорила наша учительница, — вы должны гордиться. Вас приняли в октябрята в пятидесятилетие Октября, а в пионеры на столетие Ленина!». Я удивлялся этому счастью, свалившемуся на мою голову совершенно незаслуженно. Я пытался высчитать, кому когда-нибудь везло подобным образом. Кому еще так повезет? Получалось — никому! Ведь если кого-то примут в октябрята на столетие революции, будет это в 2017 году, то в пионеры их примут в 2020 году, Ленину тогда будет 2020-1870 =150 лет. Тоже, конечно круглая дата, но все-таки… Да и когда еще это наступит! Да и что не говори 50 и 100 круглее чем 100 и 150. Да и когда еще… Нет, изумлению моему не было предела. И гордости тоже.

Да, пионерия, я вам скажу, это не фигли-мигли! Не только гимн организации, но и даже сама организация!

Теперь каждый ряд в классе назывался звеном, сам класс именовался теперь отрядом, пионерские классы школы — дружина, а городская организация, если я ничего не путаю — городская дружина. Теперь у нас были самые настоящие выборные должности: звеньевой, председатель совета отряда, председатель совета дружины. Чтоб был у нас совет отряда я не помню, но председатель у него был, это точно. Функции выборной пионерской верхушки, я себе представляю с трудом. Вернее никак не представляю. Ну выбрали и выбрали.

Насчет городской организации, я тоже не зря усомнился, не знаю я, была ли она вообще. Но, городские слеты пионеров случались. Слет пионеров, это как съезд партии, только в названии больше непосредственности, юношеского задора, что ли, — «слет»! Мы, молодые орлята, даже не съезжаемся, а слетаемся.

Слетал я как-то раз на городской слет. Было это так. Однажды учитель зачитала нам список фамилий, в котором значилась и моя и сказала: «Всем перечисленным быть в воскресенье в одиннадцать ноль-ноль возле городского сада. Форма одежды парадная». Дорогие мои! Могу ли я описать охватившее меня смятение чувств! Ведь впервые в жизни я оказался не только в том числе самых достойных, в котором оказывались все без исключения. Я был назван достойным из достойных, одним из самых достойных в городе! Шутка ли! Нет, конечно, не председатель совета дружины, но… Короче ночь я не спал. Утром нас одетых в белые рубашки и красные галстуки построили в линейку возле городского клуба, мы отсалютовали знамени, прослушали здравницу, и были отпущены по домам.

А вот на всесоюзных слетах мне бывать не приходилось. Это к лучшему, такой нагрузки моя психика не выдержала бы. А всесоюзные слеты случались. О них писала пионерская пресса.

Да, пионерия, я вам скажу, это не трали-вали! Не только гимн организации, не только сама организация, но и печатные издания. Журналы «Пионер» и «Костер» и даже газета — «Пионерская правда». Были в общем-то и журналы для самых маленьких. «Веселые картинки» — но это совсем для дошкольников. И еще «Мурзилка». «Мурзилка» — хоть и для младших классов, но журнал скорее просто детский, чем октябрятский. А пионерская пресса — во истину пионерская!

Название «Костер» выглядит странным только для непосвященных. Ведь костер был одним из символов пионерии. Костер был непременным ритуалом закрытия сезона в пионерлагерях. И даже пионерская звездочка была пылающей. Звездочка — это уже не первичка, звездочка — это значок. В отличии от значка октябрятского, Ленин был на нем уже взрослый, под ним была ленточка (металлическая, разумеется) с девизом: «будь готов!» или может там было написано: «всегда готов!» не помню. А сверху, как я уже упоминал, пылали три языка металлического пламени. Значок, конечно же, был лучше, а главное «взрослее» октябрятского. Правда, носить его в отличие от галстука было необязательно. Между наиболее дерзкими пионерами и учителями постоянно возникали споры. «Ты почему без галстука?!» «А я со значком!» «Мало ли что ты со значком, почему ты без галстука?!» «А я со значком!» «Все равно должен быть галстук!» «А зачем тогда значок?» итак далее, сказка про белого бычка. Да, увы с грустью и печалью, с чувством неизменной тоски, приходится констатировать: повзрослели мы только внешне. По-прежнему пионерской жизнью руководил классный руководитель. Представьте себе пионера, который говорит учителю: «Вас, не члена нашей организации, наша жизнь не касается! За свой проступок я буду отвечать перед советом отряда!». Я думаю, что подобная фраза послужила бы поводом для беспрецедентного случая — исключения из рядов пионерской организации. Правда, проходи такой разговор наедине, ход последствиям дать было бы уже некому — почтенный педагог скончался бы на месте от инфаркта миокарда. Но стремительного повышения уровня смертности в рядах наших педколлективов зарегистрировано не было. И все по одной причине. Вы можете представить себе такой диалог? Вернее, эту реплику? Вы, наверное можете… А вот мы не могли.

Да, как вы поняли, пионерской жизнью занимались не сами пионеры, и даже не «старший брат» пионерии — комсомол, делами пионерскими занимались те же учителя. А дел, насколько я помню, было два. Сбор макулатуры, и сбор металлолома.

Увы, друзья мои, увы, но должен я сделать краткое отступление. Хоть и обмолвился я явно или неявно, что моя биография, это и биография поколения, но все не так буквально. И если жизнь кого-нибудь из моих сверстников была другой, я ничуть не виноват в этом. Не могу я рассказать, как я стал чемпионом мира по шахматам, ибо не становился я чемпионом по данному виду спорта. Я могу рассказать только, как я стал чемпионом мира по шашкам Ласкера, но вряд ли это кого-нибудь интересует, ибо не каждый представитель моего поколения был чемпионом по шашкам Ласкера, не каждый знает эту игру, и не каждый слышал фамилию Ласкер. Хотя, не каждый был удостоен чести быть делегатом городского слета пионеров, но я об этом своем опыте уже рассказал. Единственный вывод, который могу я сделать, из этого путанного объяснения: это только моя биография, слишком типичная, потому и ставшая биографией поколения, или, другими словами, это биография поколения, рассмотренная через узкую призму всего одного его представителя, оттого и ставшая только моей.

Из периодики я знал, о неких голубых и зеленых патрулях, о юных друзьях милиции, пограничников и пожарных, о всесоюзных пионерских играх, о пионерлагерях «Орленок» и «Артек» и еще о чем-то может слышал. Но не расскажу я этого, ибо к стыду своему не помогал я нашей доблестной милиции ловить злоумышленников (в пионерские годы), и даже не слышал о наличии отряда ЮДМ в нашем городе.

Итак, пионерских дел было два.

С металлоломом было проще, по крайней мере, для меня. Рассыпался наш класс произвольно на группы по два-четыре человека, и рыскал по помойкам в поисках выброшенных панцирных сеток, и других железяк. Однажды взрослые указали нам на пару рельсов, валяющихся у них во дворе, и предложили утащить их отсюда к чертовой матери. Мы долго робели, говорили: «А вдруг они кому-нибудь нужны?», но взрослые сказали нам, что никому они, эти рельсы тут на фиг не нужны, а один дяденька, даже подцепил их к бамперу своей «Победы», и утянул на школьный двор. «Победа», как не трудно догадаться, это машина была такая. Легковая. Явление нас школьному двору вызвало фурор в педколлективе, а мы приготовились получить грамоту за первое место во внутришкольном соревновании по сбору металлолома. Но итоги соревнования подвести забыли, да в школе и весов не было, чтобы оценить в цифрах вес помощи каждого класса государству. Месяца через три незнакомые дядьки выдернули рельсы из кучи металлолома и, погрузив их на грузовик, скрылись в неизвестном направлении. Похоже, им эти рельсы оказались нужней, чем государству. Остальная гора ржавого железа долго мокла на школьном дворе, и куда потом делась, не знаю.

Конечно, на первый взгляд такое ответственное мероприятие как таскание железяк требовало элементарной подготовки. Школьники отпускались по домам, дабы они могли подкрепиться и переодеться. Но жизнь показывала, что часть пионеров была все-таки несознательной, и, выйдя из школы, возвращалась туда уже только на следующее утро. После этого, таких дармоедов следовало разбирать на пионерском собрании, но разобрать — это одно, а добиться того, чтобы тунеядец все же участвовал в общем деле — совсем другое. К тому же обнаружившаяся тенденция была такова, что в роли разбирающего вскоре мог остаться один классный руководитель, а в роли разбираемого, если не весь пионерский отряд, то каждый его отдельно взятый член.

Не знаю, какое время потребовалось нашему директору школы, но во время очередного трудового десанта, он решил оставить нас без портфелей, и сказал, что будет отдавать портфели тем, кто натаскает сто килограмм железа. Мы со школьным другом Юркой залезли на стройку, и обнаружили там ржавые батареи. Это потом я узнал, что чугунный радиатор центрального отопления обычно бывает ржавым, пока его не покрасят. Да и откуда на стройке взяться изношенному оборудованию? Но такие мысли не пришли нам в головы, и мы дико обрадовались своей удаче. Мы решили за одну ходку выполнить план. Было ли там двести килограмм, мы точно не знали, это теперь я могу сказать, что не было. Вряд ли мы бы их подняли. Вот мы и взвалили батареи на носилки и перли их до школы. Поначалу было весело, но чем ближе была заветная цель, тем чаще останавливались мы передохнуть. Вдоль школьного забора мы уже шли с остановками через каждые пять шагов. Больше всего хотелось бросить все к ядреной фене. Или хотя бы уж отсюда перетаскать эти проклятые батареи по одной. Но конкуренты не дремали. Стоило нам оставить драгоценный груз, да еще тут, в непосредственной близости от школы, немедленно нашлись бы предприимчивые одноклассники, которые могли бы потом с полным правом заявить, что нашли металлолом чуть ли не в школьной ограде. В результате надорвались оба. Портфели же раздали все равно всем. Да и как могло быть иначе? Без учебников учиться ведь нельзя.

Но жизнь продолжалась, месяца через два я уже и не вспоминал о жутких последствиях нашего героического поступка. Факт нашего воровства в школе замечен не был, ведь батареи были ржавыми. Да я и сам понял суть произошедшего только теперь, когда взялся за эти воспоминания. А директор наш неустанно искал все новые формы работы с молодежью. По весне, он придумал отдавать нам сменную обувь только при том же условии — сто кг лома. Мы кинулись на поиски черных металлов в тапочках и кедах. На этот раз колондайк предстал перед нами в виде заводской свалки. Мудрый читатель заметит, что эти отходы должны были отправляться на переплавку непосредственно с заводского двора, минуя двор школьный. Но мы не были ни читателями, ни мудрыми. Мы просто горели желанием выполнить поставленную задачу. Вот в этом порыве трудового энтузиазма я, обрезая пальцы о горы стальной стружки, и наступил на доску, не заметив торчащего из нее гвоздя. Сквозь резиновую подошву кеда «сотка» прошла не ощутив преграды и с любопытством выглянула на свет божий уже над шнуровкой. Происшествие это никак не отразилось на моей жизни. Уже приближались каникулы и я без проблем был переведен в следующий класс. Разве что половину лета провел не выходя из дома, но это только потому, что родители не догадались купить мне костыли.

Вообще, сбор металлолома был самым ярким, запомнившимся и светлым в моей пионерской жизни. Говорю я об этом вполне серьезно. А мелкие накладки бывают в каждом деле.

Другое дело — макулатура! Ворох газет, выписываемый моими родителями, всегда незаметно расходился. И «по назначению» (ибо мягкая бумага в рулонах до нашего города никогда не доезжала, а доехав, считалась бы предметом роскоши), и селедку завернуть, да мало ли куда, не следил я за ним. Каждый раз, когда учительница объявляла: «завтра каждый принесет в школу 10 кг макулатуры», у меня съеживалось сердце. Я уже точно знал, что взять эту проклятую макулатуру мне негде. В отличие от металлолома она на помойках не валяется.

Но каждый раз меня прощали. Где брали эту треклятую макулатуры другие школьники, я так и не понял.

Я сильно задержался на пионерской теме, но, поверьте, вся школьная жизнь, все ее впечатления, вот здесь — на этих страницах. Что было вне школы? Рубка дров? Кормежка свиней? Ежедневные игры в футбол и в войну? Нечего вспомнить, нечего. Только раз удалось мне подбить ребят на битву на мечах, войско на войско, но об этом я расскажу как-нибудь в другой раз. А пока закончим с пионерским периодом моей жизни, и двинемся дальше. Я еще не рассказал о пионерлагерях, дворцах пионеров, о военно-патриотической игре «Зарница» и влиянии всего этого на мою жизнь. Вперед!

В пионерлагерь я попал по «горящей» путевке. Термин, «горящий» был очень распространен в те годы. Но чтоб его раскрыть придется говорить о таких вещах, как планирование от достигнутого, о миллионных покупках ненужного оборудования и еще о многих других неинтересных вещах, в которых я в те годы совсем не разбирался. А на деле все вышло так. Пришел как-то к нам домой незнакомый дяденька, и спросил, не хочу ли я в лагерь. Я не ответил ни «да» ни «нет», только поинтересовался: чего в этом лагере я не видел. Дяденька ответил долгим и красноречивым монологом, из которого хоть и не стало понятно, чего я там не видел, но стало понятно многое другое. Во-первых, путевка «горит», даже в лагерь еще три дня назад надо было заехать, но и сейчас еще не поздно. А если я не поеду, то и путевка пропадет, и на следующий год никто такую путевку уже заводу не выделит. Во-вторых, учитывая сложившиеся чрезвычайные обстоятельства, путевку мне дают бесплатно. И, в-третьих, если мне в лагере не понравится, я оттуда всегда смогу сбежать. Законно! Судьба путевки на следующий год меня, как не трудно догадаться интересовала мало. Бесплатность путевки тоже. Это если подошел бы к вам на улице некто, да и скажи: «Хочешь на эту березу залезть? Совершенно бесплатно!». Что бы он услышал в ответ? «Заплати мне сто рублей, все равно не полезу!»? Но дяденька так долго и настойчиво меня уговаривал, что я его пожалел. К тому же он сильнее всего напирал на третий пункт своей аргументации, каждый раз прибавляя «законно!», так что я перестал понимать, то ли это слово-паразит у него такое, то ли существует некий законный способ побега.

И тут на полуслове я прервусь. Что там я наплел про след в истории? Неужели кто-то поверил? Фигня это все конечно. Нет передо мной никаких глобальных задач. А сел я записать все эти воспоминания по единственной причине. По той самой, по которой всегда сажусь писать. Как сказал поэт, «слова, что скрипят на зубах как песок легче выплюнуть, чем проглотить.

Вот для того, чтобы все твое существо наполнилось словами, часто бывает нужен толчок. Когда я начинал эти записи, толчком послужила передача в телевизоре. Я говорю «передача», хотя правильно эта мутотень называлась фильмом. На экране показывали некие старые фотографии, за кадром вещал нудный голос. На фотографии я смотреть не стал, но и «ящик» не выключил. Занимаясь своими делами, я не пропускал ни одного слова из нудного текста. Именно там я услышал бред про протест в душе семилетнего ребенка против Пражских событий. Там же чушь, про нежелание надеть школьную форму, потому что — это форма. И тогда я решил, написать свою биографию. Ведь, дело в том, что ни эти «дыры» ни насыщенность передачи русским матом, совершенно неуместном в этом контексте, не заставили меня переключить канал. Это была некая загадка. Я разрешил ее так: это читают мою биографию. Хотя у меня были оба родителя, в отличии от героя передачи, и мою маму в отличии от мамы героя не имел принародно еврей, это была моя биография. И значит, это была биография не одного человека. Биография если не поколения, то значительного его среза. Вот он — первотолчок. Мне захотелось написать нашу биографию, избавленную от конюнктурной лжи. Заодно, мне показалось лишним подробно описывать семейное окружение. Я ничего не сказал ни о брате, ни о сестре, памятуя о том, что у кого-то два брата, а у кого-то три сестры. Я постарался выполнить работу так, чтобы она была близка максимально возможному числу моих сверстников. Дописав до поездки в лагерь, я отложил это дело, и не знаю, вернулся ли когда-нибудь к этой рукописи, если бы не повторный толчок.

Листал я вчера на сон грядущий томик Бродского. Наткнулся на эссе под названием «Меньше чем единица». Это дежа вю какое-то. Ну все один к одному. Даже оторопь в обоих случаях у героев вызывало однообразие. Единственная разница, что неизвестный мне автор в телепрограмме негодовал по поводу школьной формы, а Бродский по поводу полосы не стене в классах, да по поводу заборов из штакетника. Я бы сошел с ума, если бы вдруг не понял, что фильм просто слизан у Бродского. Или, чтоб быть корректнее, Бродский послужил первотолчком авторам фильма. Толчок был настолько силен, что они даже забыли осмыслить, что прочитали.

И нет у меня никаких сил, чтобы посреди этой элегии не воткнуть пару абзацев критики. Я не испытываю нервной дрожи пытаясь анализировать нобелевского лауреата. Ничего подобного тому, когда я осмелился вступить в полемику, да еще и стихотворную с самим Есениным. Тогда мне и лет было вдвое меньше, чем ныне, да и Есенин был для меня в ту пору Богом. Чего о Бродском я не скажу. Более того, оборот «пытаясь анализировать» я вставил из природной моей скромности, на самом деле ничего пытаться я не буду, а проанализирую, и все дела.

«… Ленин… на пеньке у озера, строчащий апрельские тезисы или другой вздор на вольном воздухе». Называть апрельские тезисы вздором попросту безграмотно. И не надо мне говорить, что возможны разные взгляды на этот счет. Разные взгляды, это когда «апрельские тезисы — великая работа, повернувшая всю российскую и мировую историю» или «апрельские тезисы — преступный труд перевернувший всю отечественную историю с ног на голову». Но называть вздором работу, которая окончательно оформила раскол русского левого политического крыла, которая в итоге и привела к октябрьской революции, значит ни черта в ней не понять.

Более того, не открою ничего нового, сказав, что прямо на финляндском вокзале, по приезду из Цюриха в первых числах апреля (по старому стилю) Ленин и огласил практически все положения апрельских тезисов со знаменитого броневика. И повторил их, окончательно оформленные, с балкона на следующий день. Кажется сомнительным, чтобы ночью Ленин ездил на озеро, «построчить» этот «вздор».

Картины с Лениным на озере, относятся отнюдь не к марту, а ко времени после июльских событий. Так что пишет он скорее не апрельские тезисы, а «письма издалека».

Кто-то скажет «мелочи». Неуверен. Простительно ли нобелевскому лауреату, да еще и в области литературы такое незнание отечественной истории?

«… женское белье. Что до последнего, то оно имело какое-то особое значение для нас, тогдашних мальчиков. Помню, во время урока кто-нибудь проползал под партами, подо всем рядом, до учительского стола с единственной целью заглянуть под платье и выяснить, какого цвета трико сегодня на учительнице. По завершении экспедиции смельчак оповещал класс драматическим шепотом: «Лиловое».

Это просто бред!

Начнем со слова «трико». Имел ли автор в виду тренировочные брюки или рейтузы? Вряд ли. Начать хотя бы с того, что разглядеть цвет рейтуз можно и не ползая под партами. Достаточно посмотреть учительнице на ноги пока она идет к столу. Если же учительница в сапогах, то и проползя под партами можно увидеть лишь полоску материи между подолом и сапогами. К тому же трико и белье — разные вещи. К тому же «с целью заглянуть под платье». Нелепость ситуации, кажущаяся. Вспомним, что Бродский писал все это на английском языке. Скорее всего, он использовал слово «the pants», а «трико» целиком на совести не утрудившего себя подобным сверхсложным анализом переводчика. Надо полагать, что автор подразумевал панталоны. Это такие трусы почти до колена с начесом внутрь. Именно панталоны в Советском Союзе бывали сиреневыми или иногда желтыми. Теперь немного повспоминаем. Бродский родился в 1940 году. Школу бросил, как пишет в том же эссе в 15 лет. Какие платья носили до 1955 года? Кто будет утверждать что выше колен? Итак, чтобы «экспедиция» «смельчаку» удалась, учительница специально для него должна была задрать подол и раздвинуть ноги.

Я не сразу понял, откуда взялась эта галиматья. Ведь придумать такую ахинею мог только воспаленный мозг. Но тут все проще. Когда я учился в школе, а было это двадцатью годами позже когда уже носили мини-юбки и когда подростков интересовал не цвет белья, а то, что бельем прикрыто, мой одноклассник похвастался мне, что специально уронил ручку и, залезши под парту, смог разглядеть у учительницы несколько волосков. Утверждение это было настолько абсурдным, что я его тут же забыл. Но Бродский, видимо, был очень доверчивым мальчиком. Когда некий недоумок из их класса жаждя славы всеклассного клоуна прополз под партами (вспомним школьную парту и представим как он там полз) и, естественно, ничего не увидев, да и, видимо, не рассчитывая на это проделал обратный путь и прошипел : «Лиловое», маленький Иосиф принял эту проделку за чистую монету. И ничего в этом страшного нет. Хуже то, что великий поэт записывая свои воспоминания, даже не попытался осмыслить ни строчки из того, что писал.

«в десять мы все вожделели к нашим учительницам» — оставим на совести автора. Но остановитесь и подумайте. В десять?!

На этом я заканчиваю экскурсию в критику. Можно было бы поспорить и с утверждением «русские никогда не бегают по психиатрам», и со многим другим, но… Что «но» я не знаю, но данный экскурс заканчиваю. Напоследок хочется коснуться мне национальной темы, которую приступая к работе я трогать совсем не хотел. Но все ее трогают, а почему бы и мне не пошевелить ее палочкой. Задевая национальный вопрос, я резко уклоняюсь от генеральной линии на общность это биографии. Следующий кусочек будет касаться только меня.

Рискуя ввергнуть в ужас читателя, я все же наберусь мужества и признаюсь, что я не еврей. Более того, как это ни дико, я — русский! Кидайте в меня камни.

От предков мне досталась украинская фамилия. Но дело даже не в том, что никто в родне не знал ни одного слова на другом языке кроме русского. Дело не в том, что на Украине я не бывал до двадцати лет, и даже говорю «на Украине» вместо «в Украине». Дело, пожалуй, в том, что когда я вырос, пришлось мне услышать фразу: «Ты с хохлом и рядом не сидел». Понять этой фразы до конца я не могу и по сей день. То есть я понимаю, что она обозначает «ты не похож на украинца», «у тебя с украинцем нет ничего общего», но живого украинца я в глаза не видел, и не знаю, в какую сторону я от него отличаюсь. Во всяком случае «Когда хохол родился, еврей заплакал» это не про меня. Наверное, к сожалению.

Но это размышления уже взрослые. До того, меня дразнили во дворе хохлом, и я дрался. Дрался не потому, что не хотел быть украинцем, а просто потому, что понимал, что меня дразнят. А смысла слова «хохол» я не понимал. И даже, более того, когда я узнал, что означает это слово, я драться перестал, а только улыбался на глупость того, кто пытался меня оскорбить тем, чем оскорбить вообще невозможно. Я был не по годам умен.

Именно умом можно объяснить тот странный факт, что когда мне произносили мою фамилию, намеренно растянув последнюю букву и поясняли: «каждое говно оканчивается на «о», я тоже не дрался. Я терпеливо объяснял, что обратное не верно, то есть не все, что оканчивается на эту букву можно назвать таким словом. С таким же успехом можно применить данную мудрость к слову «окно». Или «мыло». «Мыло-о-о! Каждое…». Так что кто так говорит, тот по утрам говном моется.

Не говоря уже о том, что далеко не каждое говно оканчивается на «о». Понос, например, оканчивается на «с». Посему говном может оказаться и то, что оканчивается на «в» и на все прочие буквы алфавита.

Я был все-таки недостаточно умным, чтобы понять, почему не действуют столь логичные доводы. Ну, не понимал я, что главное — попытаться оскорбить, а метод, и тем более логика тут ни при чем.

Возможно, я бы счел это проявлением национализма, не будь я русским. Вон, Бродский, долго что-то объясняет, про то, как его дразнили евреем. Мне же кажется, что национализм тут ни при чем. Ведь дразнят и рыжих, и толстых. Это — тоже национализм?

Другое дело, откуда сверстники мои узнали слово «хохол», и что дразнить им можно именно меня? От родителей? Тогда это уже больше на что-то похоже. Да и то, вряд ли. Лично я не сталкивался с национализмом до самой перестройки. Тогда это явление расцвело, назвавшись патриотизмом. Тогда мне не раз сообщали, что евреи Россию продали. Жаль, никто не назвал мне ни одной конкретной фамилии. Ни продавца, ни покупателя.

Окончив этот экскурс, вернемся к нашим баранам. Пионерлагерь. Первый вечер прошел скучно. Вместе с пионерами из нашего отряда мы ходили к кухне и просили кусочек хлеба. Мне есть совсем не хотелось, и я ходил просто так, за компанию. Потому и не могу сказать точно, была ли лагерная пайка недостаточной для растущих организмов, или такое попрошайничество было формой развлечения. Вечером были танцы на открытом воздухе. Хоть лагерь и назывался пионерским, были в нем и целые отряды октябрят. Пионеры танцевали «танго» с пионерками. Кавычки тут совсем не случайны. Танец можно было с большой натяжкой назвать танцем, тем более танго. Заключался он в том, чтобы прижавшись друг к другу медленно топтаться на месте. Степень прижатости регламентировалась только желанием партнерши. И все, включая октябрят, танцевали шейк. У нас вообще было два танца: танго и шейк. Шейк пришел на смену твисту. От твиста, как впрочем от всех остальных танцев он отличался полной свободой движений. У него не было никаких обязательных элементов, и ему подходила любая быстрая музыка.

 

Шейк! Шейк! Модный танец!

Сочинил американец,

Обработали кубинцы

И ломают счас тайгинцы!

 

Тайгинцы — это жители города Тайга. Думается мне, что песня пыла всесоюзной, только население Читы, или скажем, Воркуты пело ее немного на другой лад.

 

Шейк! Шейк! Мода века!

Он испортил человека.

Даже бабушка моя

Шейк ломает как и я!

 

Да, шейк положено было «ломать», и уж никак не танцевать.

 

На далеком океане

Шхуна тонет с рыбаками,

Но они не унывают

Шейк на палубе ломают!

 

Поколение идущее за нами, справедливо решив, что такие названия этим танцам никак не подходят переименовало их в «медленный» и «быстрый». А в остальном танцы почти не отличались от современных. И слово «почти» здесь совсем не случайно. Одно отличие было. И заключалось оно в запретности. Увидели бы меня мои школьные педагоги не то, что танцующим этот ужас, просто в такой компании, они впали бы в кому. Безо всякого сомнения.

Чем был этот октябрятский шейк? Глотком свободы, вызванным отсутствием вокруг педагогических работников со стажем? Пионервожатая, это вам не матерый волк преподавательско-воспитательной работы! А может быть, у нас школа была не в меру строгая? Не думаю. Несколько лет спустя, когда я сменил школу вместе с населенным пунктом, меня, шестнадцатилетнего комсомольца, разбирали перед школьной линейкой за то, что я заглянул в сельский клуб во время танцев. Причем «заглянул» следует понимать буквально. Засунул голову в приоткрытую дверь и, не увидев в зале того, кого искал, ушел. Клуб был таких размеров, что процесс оглядывания присутствующих занял не более секунды.

Но, комсомольские будни и праздники еще впереди.

Утром мне сообщили, что полночи я просидел на тумбочке. Один из пионеров разбудил меня, подвел к этой тумбочке, и сказал: «жди здесь, скоро учительница придет». И я как дурак проторчал там полночи.

В подобный бред я не поверил, но чуть позже вспомнил, что действительно среди ночи бухнулся на свою койку. «Чего учительницу не ждешь?», — ехидно спросил кто-то. «А чего ее ждать!», — не просыпаясь ответил я.

Мой случай был скорее правилом, чем исключением. Тут же поведали, еще целый ряд историй про моих новых товарищей. Одному сообщили, что уже вертолет прилетел, другому — что пора на лыжную прогулку, третьему еще что-то. Обсуждение, кто и что ответил на подобные провокации, продолжалось до самой линейки.

На линейке мы получили разнос за то, что вчера (по «горящей» путевке я приехал чуть позже других) плохо собирали подорожник, и задание собрать его за это в два раза больше.

Сейчас я жалею, что ушел из пионерлагеря. Сейчас было бы чего вспомнить. Как пастой мазались, например. Все мои знакомые все время это с восторгом вспоминают. Всем я задаю один и тот же вопрос: «Зачем?». И до сих пор не получил на него ответа. Так или иначе я убежал. Законно или нет не знаю.

А еще была пионерская военная игра «Зарница». Помню как класс разбивали на отряды. Разведчики, следопыты, стрелки, и еще много кого. Весь класс, выстроившись в ряд, тянул руки обуреваемый желанием попасть хоть в какой-нибудь отряд, хотя отрядов было чуть не столько же сколько учеников в классе. Наш физрук наугад хлопал избранных им по плечу. Я спокойно стоял, дожидаясь отряда стрелков. Но когда я уверенно поднял руку, физрук меня проигнорировал. Тут неожиданно за меня вступился класс, и физрук уточнив на всякий случай: «хорошо стреляешь?» включил меня в вожделенный отряд. По стрельбе я был непререкаемым авторитетом в классе. Почему? Это совсем другая история.

Потом мы делали себе деревянные автоматы и трещотки. Потом пришивали на пальто и курточки бумажные погоны. Говорили, что боец с оторванным погоном считается раненым и должен драться, опустившись на одно колено. А уж если оба погона оторвали, то ты убит, и с позором уходишь с поля боя. Девочки, наверное, пришивали погоны, соблюдая эстетические нормы, мы же, пацаны, старались пришпандорить их на смерть, Выбирали нитки покрепче, а кто догадывался, тот прошивал в три ряда. Чтоб если уж вырвут, то только с мясом! Мы мужественно не говорили о таких вещах, но в душе я переживал. Не струсить бы. Не растеряться. Показать себя достойно. И уж совсем тайно мечталось мне, что вдруг именно я стану счастливчиком, обнаружившим вражий штаб! Вдруг это мне повезет захватить их знамя! Ведь это и означало победу!

Мы ждали дня, когда начнется!

И вот он наступил!

В день начала зарницы наш класс получил листок с заданием. Вот оно. «Шестьдесят метров на Запад. Сорок метров на Север. Тридцать метров на Восток.» Мы двинулись по предписанию, и получилось, что мы идем по периметру школьного забора. Конечный пункт маршрута оказался за школой возле чахлой березы. Мы остановились в недоумении. Дальнейшие наши действия были не ясны. Так мы и простояли с полчаса, тупо спрашивая друг друга: «А дальше то что?». Пока наши учителя, они же организаторы «Зарницы» не сжалились над нами, не подошли, и не объяснили, что теперь нужно искать. «Что искать?», — спросили мы. «И где искать? Под забором что ли рыть?» «Нет», — пояснили учителя, — надо искать не только прямо тут, но и вокруг». С энтузиазмом мы набросились на березу, подкопали ей корни, и даже расковыряли мусор, которым было набито дупло. Но бумажку извлекли все же прямо из-под забора, где она была спрятана в траву. Приказ требовал от нас за дальнейшими инструкциями явиться завтра в школу.

Ни завтра, ни в другой из дней дальнейших инструкций мы не получили. Остались невостребованными ни наш труд по пришиванию погонов, ни мои снайперские способности.

Я ничуть не осуждаю наших учителей. Что они еще могли придумать? Что они еще могли организовать без финансирования? Разве что устроить драку между классами, и получить серию скандалов с родителями возмущенными порванными и измазанными пальто? Или дать стрелкам по десять копеек и отправить их в тир? Которого в городке попросту не было. Я не в обиде на учителей. И даже ожидавшегося праздника не жаль. Почти.

 

Где-то на эту пору пришелся переворот в Чили. Страна узнала имена чилийского президента, убитого в президентском дворце и лидера чилийских коммунистов. По телевизору группы молодых людей скандировали что-то не по-русски. Рассказывали о пытках на стадионе. Наша футбольная сборная отказалась от матча с чилийцами, и не поехала на чемпионат мира. Вообще, говорили об этом очень много. Но я вспоминаю это только потому, что совсем не упомянуть было бы неправильно. Все эти события прошли как-то далеко от меня. И от нашей пионерской организации пожалуй тоже. Из всего запомнился только разговор с взрослым дяденькой, но убей — не помню с кем. «Вы слышали, что по радио сегодня передали?», — спросил я. «Это нам большой минус», — серьезно ответил он. Да еще помню анекдот.

(Я не назвал президента и коммуниста по именам, опасаясь напутать в написании, но для подрастающего поколения придется рискнуть. Лидером коммунистов, арестованным чилийской хунтой был Луис Карвалан.)

Выходит доярка на трибуну и говорит: «Я не знаю, кто такая Чиля, и какого хунта ей надо, но если они Луизу не отпустят с карнавала, я коров доить не буду!».

Увы, про Чили мне добавить нечего.

Да! Чуть не забыл рассказать про дворец пионеров. А он в нашем городке был! Правда, не занимал отдельное здание, а располагался в помещении ДК имени Ленина. Но разве это важно! Однажды к нам в класс пришла незнакомая тетенька, и рассказала, что во дворце пионеров открываются множество кружков. Всех я не упомню, было их в списке десятка два. Все их я записал на листок, вместе с номером телефона, по которому следовало позвонить, если чего надумаешь. Проблема выбора была неимоверно мучительной. После долгих вечеров переполненных раздумьем я выбрал, в конце концов, авиамодельный. А в общем, рассказывать это скучно. Сюжет тот же. Я был очень стеснительным мальчиком, и позвонить куда-то, да еще не другу-однокласснику, а в серьезное учреждение было для меня проблемой еще большей, чем проблема выбора. Я мучился с этим месяца три. А тем временем мои сверстники, наверное, уже строили самолеты, наверное, уже пускали их в небо! И тогда я призвал все свое мужество, и набрал номер с бережно хранимого листочка бумаги. Ответили мне сразу. Какая-то женщина, та, что была у нас в школе или другая, я по голосу не понял, сообщила мне, что «кружки уже к работе не приступили». «А когда приступят?», — поинтересовался я. «Это как вы сами решите». Дальнейший разговор пересказать я не берусь. Я спрашивал, куда и когда мне надо прийти, чтобы встретиться с членами кружка и решить, когда же мы, наконец, начнем заниматься. Я спрашивал, можно ли поговорить с руководителем кружка. Я пытался придумать другие вопросы чтобы прояснить ситуацию. Но на все следовал ответ: «Вот как вы сами решите, так и будет». «Кто «вы сами?», — спрашивал я. «Ну, вы, ребята». «Где можно найти ребят?» «Где вы сами решите»

Единственное, чего я никак не мог догадаться спросить ввиду моей юности и скромности: «Ты что, совсем дура?» Впрочем, зачем спрашивать, разве и так непонятно?

Ясно, что авиаконструктором я не стал. Прости меня, Родина.

Вот так, за веселыми пионерскими делами летело мое золотое детство, светлея с каждым днем, и необратимо приближалось к отметке четырнадцать лет.

Однажды, несколько ребят и девчат из нашего класса явились в школу без галстуков. Событие это само по себе было ординарным, вечно по один, то другой пионер галстук повязать забывал. Удивительным было то, что никто из учителей на это безобразие никак не среагировал. То есть обошлось совершенно безо всяких внушений. На перемене безгалстучные товарищи начали нас беззлобно дразнить: «Радостным шагом с песней веселой вы выступаете за нами». Тут то мы и разглядели, что медный Ленин смотрит у них не с пылающей звездочки, а с крохотного красного знамени. Ребята стали комсомольцами.

Оказывается, в комсомол принимают не всем классом, а только по достижении комсомольского возраста. В комсомол хотелось, ведь это был единственный способ не повязывать по утрам надоевший за четыре года галстук. Но когда большая часть класса стала комсомольцами, учителя перестали обращать на такие мелочи внимание, и я спокойно проходил в качестве несоюзной молодежи до конца восьмого класса.

Тогда-то меня отловила в школьном коридоре наша классная, и предложила вступить в ВЛКСМ. (ВЛКСМ — Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз молодежи. Просто удивительно, что никто никогда не замечал эту блистательную тавтологию: Всесоюзный Союз. Сравниться с этим может только авто ВАЗ). Я не стал очень упираться, и после третьего или пятого предложения написал заявление. Заявление! Это вам, братцы не в пионеры вступать. Заявление писалось на специальном бланке. То есть специальный бланк заполнялся по предложенному образцу. Я скопировал, что хочу быть в первых рядах строителей коммунизма, заполнил остальные графы. Принимали меня на комсомольском собрании школы. Но почему-то никакого волнения я не испытывал. Наверное, некому уже было объяснить, что «В комсомол примем только самых лучших, только самых достойных». Или опыт принятия в октябрята и пионеры вселил уверенность, что пусть не всем классом, пусть на собрании, но примут все равно всех. Собравшиеся комсомольцы задавали вопросы, в том числе нелицеприятные. Например: «Почему уроки пропускаешь?». Я даже немного струхнул — вдруг не примут! Но проголосовали единогласно, взметнув вверх красные комсомольские билеты. Да комсомол, это вам не пионерия, у комсомольцев были членские билеты, прямо как у союза красного креста и красного полумесяца. В билетах отмечались членские взносы. Для учащихся они были смешными, то ли две копейки, то ли десять. Правда и эту крохотную сумму взять было можно только у родителей. Но мне билет не дали, меня должен был, как и других кандидатов утвердить райком комсомола.

К утверждению готовились тщательно. Учили комсомольский устав, готовились отвечать на сложные вопросы. Нужно было знать сколько орденов у комсомола (шесть) и какой за что дали, нужно было знать фамилии секретарей первички, райкома, горкома, обкома вплоть до секретаря ЦК. (Да, скажу я вам, у комсомола и ЦК был, это вам не пионерия, у которой наверное тоже был свой совет всесоюзной дружины, но про это остается только догадываться.) Еще нужно было знать… Да кажется больше ничего.

В райкоме на вопрос какую комсомольскую прессу выписываешь, я быстро соврал, что «Комсомольскую правду» и «Юный ленинец» и был утвержден.

Не скажу, что утверждение было пустой формальностью, хотя у меня и у большинства моих товарищей сложилось именно такое впечатление. Более того, я бы сказал именно так, если бы через пару лет не встретил знакомого, которого райком не утвердил. Я долго допытывался, что же он такого отмочил, но товарищ хранил загадочное молчание. Впрочем, его утвердили со второго захода.

Комсомол, скажу я вам, это вовсе даже не пионерия. Комсомол, (сокращенно коммунистический союз молодежи) — это поднятая целина, это уже не помню что, это БАМ, наконец! Но БАМ был так же далеко, как и Юные друзья пограничников. А в повседневной жизни если у пионеров было два маломальских дела, то у комсомольцев ни одного. Для дураков повторяю: НИ ОД-НО-ГО!

Мы составляли личные комплексные планы, на которые уходила целая тетрадка, и отчитывались по ним на ленинском зачете. Довольно быстро мы научились составлять эти планы правильно. Для этого надо было вписывать в них пункты вроде «повторить таблицу умножения» и «перечитать трилогию Носова о Незнайке». Рапортовать по таким планам было одно удовольствие.

Еще мы ходили на бесконечные собрания, где дружно голосовали единогласно, выбирая кого-нибудь списком. Делами это было нельзя назвать даже с большой натяжкой. Так и прошли последние годы школьной жизни.

 

Трудовые будни -- праздники для нас

 

Впереди гудел родной завод.

Заводская комсомольская организация до моего прихода состояла из трех человек. Не досчитайся она одного человека, и по уставу уже не могла бы работать. Численность комсомольцев сильно поразила меня. Каждый выпуск школы должен был давать больший приток, чем вся ячейка в целом. Оказалось, что поступающие на работу просто «забывали» встать на учет. Этот путь был не для меня. Я собирался учиться, и мне была необходима характеристика. Комсорг страшно обрадовался моему появлению. «Нам нужны такие умные ребята как ты», — польстил он мне. «Нужно же как-то раскачать это болото», — добавил он. После чего я получил комсомольское задание: готовить лекции по важнейшим работам Ленина. Целый год я вечерами читал свои рефераты трем засыпающим под них комсомольцам. Но свою характеристику я заработал честно. Меня ждал древнейший сибирский вуз в еще более древней бывшей сибирской столице.

На этом я завершаю свою автобиографию. Самое интересное только начиналось, и не было никак связано ни с какими организациями. Когда-нибудь где-нибудь я, конечно, расскажу вам об этом. Но в рамках биографии поколения этого делать нельзя. Ибо с того момента, когда предо мной распахнулись стены родной альма-матер, моя биография потеряла общность. С тех пор она уже не была биографией поколения, она стала биографией его узкой студенческой прослойки.

Пусть кто-то скажет, что рассказ получился не законченным, автобиографии вообще редко бывают законченными. Насколько мне известно, только Моисей сподобился описать собственные похороны. Я могу только обещать, что если доживу до них, сделаю то же самое.

До встречи!