Сыну Армену

 

 

1

 

Порой Каро ощущал себя пружиной. Сутулая спина – оторопелая и нерешительная, костлявые, усталые конечности, тощая шея с выпирающим, бегающим яблоком, бледное лицо с зачесанными назад редкими волосами, под высоким морщинистым лбом – огромные карие глаза, угрюмые такие глаза с мутным, отрешенным взором, наблюдающим, как собственное тело вдруг начинает скручиваться, постепенно принимая вид пружины, которая извивается, змеится до тех пор, пока превратившиеся в спираль части тела с жалобным скрипом не лягут друг на друга плотным кольцом. Каро и был пружиной, которую с самого рождения сжимала под прессом безжалостных пальцев не-зримая роковая сила, и теперь, после почти сорокалетнего состояния стиснутости, больше не осталось надежды на разжатие. Даже если бы жестокий пресс исполнился милосердия и дал отпущение Бог знает за какие грехи, сама пружина вряд ли выпрямилась бы, потому что ее металла успела коснуться ржавчина.

Страх и сомнения все чаще и чаще воплощались в образе искалеченной, сгорбленной старухи, чья зловещая тень могла неожиданно возникнуть то в метро, где пихаемый соплеменниками Каро, подобно цивилизованной крысе, сновал по подземным коридорам; то в вонючем служебном туалете, где он не-твердой рукой пытался удержать струю прямо над унитазом; то на унылой кухне, когда покрытые трещинами поблекшие стены, нудно скрипевший антикварный табурет, тусклый свет висевшей под осыпавшимся потолком лампы и тысячу раз знакомый запах тысячу раз разогревавшегося на плите обеда обостряли тягостное ощущение, которое заполняло пустоты души, как пустая темная слизь разварившейся в супе зелени заполняет желудок; даже в ванной, когда само-произвольно нагревавшаяся-остывавшая вода хлестала по усталому телу, вызывая ассоциации и искаженные образы далеких и близких воспоминаний – витавшие в облаках пара подвижные картинки; а то в постели, когда вместе с засыпавшей женой угасала связывавшая с миром единственная нить, оставляя Каро лицом к лицу с чуждой ему явью. Опиравшийся на посох бледный силуэт входил без приглашения, останавливался за спиной, отчего Каро вздрагивал, замирал и ждал с трепетом в сердце. Он не оборачивался, знал: как ни повернись, тень страха останется за спиной, ее жуткое дыхание будет сверлить затылок. В мозгу назревало смятение, словно возникшие из хаотичного клубка сотни пресмыкающихся бешено струили отвратительно скользкие, влажные тела, жалили друг друга, змеились в попытках выбраться из этой возни, уползти куда-нибудь, и Каро скашивал полные ужаса глаза и поглядывал через плечо... Тень недовольно бурчала на незнакомом, казалось, неземном языке и уходила, чтобы вскоре вернуться снова. “А если наступит день, когда она останется, не уйдет вообще?!” – содрогался Каро, не смея признаться себе, что само это сомнение зарождает мысль о том, что удаляющийся образ неизменно оставляет там, за спиной, что-нибудь вместо себя – зловещий шорох, яростный писк взвившейся для броска загнанной крысы, полыхающие во тьме алчные глаза и голодное, зловонное дыхание не нашедшей падали гиены.

Каро был кротким и терпеливым молчуном – такая ему досталась в на-следство природа. Его фамилия начиналась приставкой “Тер-”, напоминавшей, что в какие-то далекие времена его предками были лица духовного сословия, что опять же оставило след в его натуре. Каро не выносил своего тихого, безропотного характера и то и дело восставал против собственного “я”. Встав у зеркала, он с отвращением разглядывал костлявое, удлиненное лицо, уступчивые, прощающие глаза и роптал: “Ну почему ты такой, черт бы тебя побрал, кому ты такой нужен?! Родился, чтоб извести меня!..” Он даже не удивлялся этим самообращениям, давным-давно смирившись с раздвоением собственной личности. Господствующее, природой данное “я”, кроткое и незлобливое, никогда не обсуждало собственную сущность. Протестовало “я” второе, являвшее собой комплекс, сотканный из дисгармоничного слияния внутреннего и внешнего миров. Были и другие комплексы, каждый из которых претендовал на роль главного “я”, и все они были настолько упорны, настолько убедительны, что Каро не находил в себе сил игнорировать, обходить их. Так он и жил, уйдя в себя, беседуя с собой, вздоря с собой. В то же время это был разговор с миром, поскольку сам человек со всеми его мыслями, комплексами, эмоциями суть отражение этого мира, воспринимающее и отражающее его существо, каждое восприятие и отражение которого отличается от остальных до степени самодостаточности. Миллиарды разновидностей, воспринимающих-отражающих единую реальность. Но найдется ли кто, видевший это “единое”? И возможно ли узреть его, когда каждый рассматривает его присущим именно ему взглядом, со своей неповторимой точки преломления?! Что же получается: если не дано видеть эту единую реальность, то не с чем и сравнивать?.. А может, такой реальности попросту не существует? “Какая нелепость, Боже мой, какая нелепость! – убивался Каро, но уже через миг становился на иную точку зрения: – Heт, такой нелепости просто быть не может. Единое все-таки существует, просто оно таится под масками коварства и фальши. Но как оно жестоко, иначе не измывалось бы над им же созданными существами”. Вопрос этим не исчерпывался, потому что спустя какое-то время те же проклятые загадки вновь поднимали голову, причем настолько упрямо, словно он никогда и не пробовал разгадать их. Они вызывали за собой вереницу новых вопросов, попытки ответить на которые были тщетны, даже смешны, а вечный поиск изнурял, мучил, и не было никого, кто бы мог помочь Каро. Откуда? Этим кем-то мог быть лишь Он, тот, которому покорно служили предки Каро. А может предки были обмануты, может служили чему-то несуществуюшему? И не сомневались ли они?

Вера Каро была исполнена противоречий и сомнений. Ему очень хотелось верить безоговорочно, безвозвратно, порой он даже бывал уверен, что так оно и есть: “Верю и все тут”. Но чуть позже, когда на него вновь наваливалась реальность в своем многоликом коварстве, со звонкими, болезненными опле-ухами, давящим человека-пружину прессом, Каро вновь переставал верить. Он страшился своего безверия, чувствовал себя последним грешником, но что он мог поделать, когда увесистые доводы реальности были куда более осязаемыми и убедительными, когда сам он не мог выдвинуть ни единого довода, могущего оградить его от раздиравшего, истязавшего урагана реальности, виденной им реальности, вкушенной им реальности? В этой отрезвляющей круговерти любой контраргумент казался наивным, иллюзорным и смешным. И так – много лет: то верил, то не верил. Веря, он подсознательно чувствовал, что скоро уйдет в безверие, а перестав верить, улавливал приближение момента веры, момента самообмана. Но мгновения самообмана с каждым днем посещали все реже, с каждым днем становились все короче и короче. Каро завидовал людям, верившим безоговорочно, ибо они были спасены, ибо дурман веры одаривал их счастьем. Кругом скорбь и рыдания – они неистово молятся, кругом резня и пожарища – oни молятся, все гибнет, летит в тартарары! – они молятся, молятся, молятся... Молятся, обособившись от всего на свете, с сошедшей на лица блаженной улыбкой, абсолютно безучастные к происходящему на свете.

С некоторых пор Каро стал избегать общения с людьми. Кому это нужно? Любые отношения навязывают обязанности, обязанность влечет за собой поступки, а те вызывают побуждение, действие. “Куда же двигаться, если в итоге открываешь лишь иллюзорность и бессмысленность всего, если нет ничего ценного, и неужели достойные могут выйти победителями в этой шумной, суетной, нечистоплотной толкотне?” Так было извечно и так будет всегда; обновляются лишь средства, формы, то есть внешнее обличье, суть же остается прежней, иначе не пришлось бы тысячелетия подряд твердить одно и то же: “Не убий!.. Возлюби ближнего!..”.

Последние крохи иллюзий оставляли Каро, образуя глубокие лабиринты безысходности, черные дупла в гнилом древе познания, кишащем омерзительными червями реальности. Натянувшиеся под невыносимой ношей скепсиса и отчаянья нити, связывавшие Каро с жизнью, были предельно напряжены и, не выдерживая, лопались одна за другой. Оставалась последняя ниточка, единственный милостивый дар судьбы – жена. Но не так простодушен был Каро, чтобы поверить в бескорыстность судьбы; он был уверен в том, что за этой милостью кроется подвох, злой умысел, который рано или поздно предъявит счет.

Жена Каро, кроткая, терпеливая и немногословная, как он сам, хорошенькая даже при заметной бледности и худобе, зажав сигарету между длинными, нежными пальцами, выпускала дым из надувшихся, пухлых губок и, глядя в окно печальными глазами, разговаривала не столько с мужем, сколько сама с собой: “Ну за что, Господи?!. За какие мои грехи?!.” Kapo тут же догадывался о чем речь, обнимал худенькие, хрупкие плечи жены и осыпал ее ласками.

– Ну почему так случилось, это же несправедливо! Другие женщины не хотят и рожают, а я... Жизнь стала бы осмысленной, полноценной. Это же невыносимо! До того бессмысленно и грустно... А, Каро? – продолжала она.

– Знаешь, я много думал об этом. Видно, так угодно Богу, раз он не хочет, – успокаивал ее Каро.

– Богу? Но ты же не веришь в Бога, а, Каро?

– Ну почему? – избегал прямого ответа муж.

– Хотя твоя вера тут ни при чем, я сама во всем виновата.

– Какая-такая вина, милая моя, никакой вины тут нет, простая анатомия.

– Не знаю... Но я все равно не теряю надежду. Помнишь, что сказал врач? “Масса случаев, когда бесплодные женщины беременеют через десять, а то и через пятнадцать лет”. Помнишь?

– Помню, милая, конечно помню. Наверно, это именно тот случай. Только ты не расстраивайся, – утешал Каро, продолжая гладить начинавшие отливать серебром волосы жены.

Сам Каро давно уже свыкся с мыслью о том, что ему не суждено иметь детей. Более того, после долгих раздумий он пришел к спасительному выводу: так правильнее – им ребенок не нужен. Этой безжалостной мыслью он, разумеется, не делился с женой, чтобы не дополнять ее горя, но сам продолжал думать именно так. “Кем может быть наше дитя, если не похожим на нас кротким, покорным существом, иначе говоря, еще одним несчастным страдальцем, еще одним козлом отпущения, который не в состоянии разобраться в этом хаосе. Новой пружиной, не способной разжаться. Нет-нет, все правильно, такие люди миру не нужны. Но как все это втолковать жене, моей наивной бедной женушке, уверенной в том, что с рождением ребенка все в этом мире изменится?! Моя несчастная малышка!..” – мысленно шептал Каро, нежно целуя печальные глаза, бледные щеки и пухлые губы жены. А та вопросительно смотрела на мужа, пытаясь вникнуть в смысл ласк, и, в конце концов придя к превратному выводу, игриво щурила глазки и многозначительно улыбалась, словно подсказывая, что она бы не прочь... А в Каро уже разгоралась страсть: искаженно толковавшая его ласки и своей загадочной улыбкой намекавшая на постель эта женщина была поистине лакомым кусочком. Каро хватал ее, раздевал донага и крепко сжимал в объятиях такое родное, теплое, горящее желанием тело. Любовные наслаждения обычно продолжались долго, до самого рассвета, когда их усталые, умиротворенные тела сами проваливались куда-то. Каро даже во сне не выпускал жену из своих объятий, а та, захватив коленями одеяло, сжималась котенком и мерно сопела на его груди.

Так и шли они, прижавшись друг к другу, неведомой дорогой бытия, хотя их движение скорее напоминало бег на тренажере: уставали, покрывались потом, задыхались, но вперед ни шагу. Взявшись за руки, они бежали, не успевая перевести дух, а вокруг бурлила безучастная, хаотичная масса людей, железобетона, стекла и бумаги, ржавой жести и всякого прочего мусора. Кругом царили грохот и скрежет, дым и взрывы, надменностъ и ругань, причитания и вопли, а они все бежали, бежали... А когда выдавались передышки, когда появлялась возможность оглянуться, выяснялось, что они блуждают в той же темной и тревожной безвестности, с той лишь разницей, что прибавилось усталости и недоумения. Но они жались друг к другу и снова бежали. Бег ради бега, до тех пор, пока нелепость движения не сменится столь же нелепой неподвижностью...

2

 

Уже второй день в глазах жены блуждала лукавая улыбка. Обычно бледное лицо покрылось розовой краской. Время от времени она мурлыкала какую-то веселую мелодию, глядя на Каро так, словно желала сказать: “Ну что же ты ничего не спрашиваешь, дурачок? Спроси”. Но Каро молчал. “Какой ты у меня непонятливый”, – слегка обиженно улыбались глаза жены, не подозревая о том, что Каро уже догадался, просто он настолько растерян, что не представляет собственной роли в новой, нежданной ситуации. Утром третьего дня, когда Каро брился, стоя перед зеркалом, жена не выдержала:

– С сегодняшнего дня бросаю курить. Все! – заявила она и выжидательно взглянула на него.

Каро выключил жужжащую электробритву и вопросительно уставился на нее.

– Я говорю все, бросаю курить, – повторила жена.

– Правда? Сможешь?

– Я обязана.

– Кому?

– Ребенку.

– Ребенку?.. Ты уверена?

– Ага. А ты не верил в мой сон! Я же говорила, что лошадь во сне – к добру.

– Может, все-таки зайдем в поликлинику?

– Мне без поликлиники все ясно. Я чувствую: он есть, он тут, – с этими словами она нежно провела ладонью по животу. – Ты что, не рад? – забеспокоилась она.

– Нет, что ты... Просто неожиданно...

– Я знаю, ты волнуешься за меня, – произнесла жена, – только ты не бойся. Правда, я уже немолодая... И таз узкий... Но я рожу, вот увидишь, рожу преспокойно. Все будет хорошо. А, Каро?

– Все будет хорошо, милая, конечно, я и не сомневаюсь, – ответил Каро и снова включил бритву.

Бритье он завершил уже без помощи зеркала: руки сами довершили привычную работу, пока отупевший взгляд Каро то блуждал по шлепанцам, то, устремившись к потолку, уносил его куда-то вдаль.

Но до того, как выйти из дома с привычно натянутым на глаза кепи и поднятым воротом пальто, он тем не менее почувствовал мимолетное желание взглянуть на себя. Бывало, Каро грезилось, что если разбитъ зеркало, можно наконец избавиться от себя самого. Увы, мгновенно зарождалась отрезвляющая мысль о том, что его самого нет в этом зеркале, нет...

“– Что за ноша! Нет мне избавления от этого “я”.

– Избавления?

– Ну да, да, избавления. Я же разбил отражение, чтобы навсегда закрыть глаза.

– Навсегда? Смешно звучит. Избавления не будет, есть лишь продолжение.

– Зачем оно?

– Ради бесконечного совершенствования.

– Глупость! Иллюзия! Вечность и совершенствование несовместимы. Совершенство окончательно. Мне не нужно ни того, ни другого, я мечтаю лишь об избавлении, неужели я лишен права даже на это?

– Тебе не принадлежит ничего.

– Ловушка какая-то. Водят за нос, не объясняют ни черта.

– Тайна.

– Которая никогда не станет явью?

– И это – тайна.

– Плевал я...

– Плюй не плюй, все равно не доплюешь...”

У газетного киоска Каро очнулся oт бредового диалога и пристроился в хвосте очереди. Очнулся он скорее не от столкновения с киоском, а от того, что диалог зашел в тупик: эти внутренние диалоги вечно заходят в тупик, про-клятые диалоги о проклятых проблемах. Тупик неизбежен уже потому, что диалог неизменно происходит с самим собой.

Он смотрел на невыспавшихся, не успевших позавтракать людей с блестящими от информационного голода глазами и думал: “Чего они ждут, зачем? Ждут всегда, тысячелетиями, ждут от небес, ждут от недр, ждут от света, oт тьмы, океана, леса, ждут от пророков, друг от друга, от политиков, oт газет... Неужто не устали?! Тысячелетиями стоят под высохшим деревом и все равно лелеют надежду на то, что безжизненные ветви вот-вот дадут плоды.

Но почему жду я, я-то чего жду?”

– Ждем, дорогой, скоро отцом стану. Кто бы мог подумать! – услышал Каро за спиной.

– Правда? Рад, рад за тебя, – откликнулся собеседник.

“Ну что ты здесь торчишь, что ты каждое утро пристаешь к этой очереди? Или тебе, дураку, кажется, что в один прекрасный день ты развернешь газету, а там все-все расписано? Идиот!” – обругал себя Каро и резко, словно боясь передумать, вышел из очереди.

В конторе царило суетливое, отдающее людьми, тоскливое тепло. Так, во всяком случае, казалось в первые минуты. Спустя некоторое время начинаешь чувствовать, что здесь нe тепло, здесь царит холод – суетливый, отдающий людьми, тоскливый.

Не успел Каро снять пальто, как сослуживец отметил:

– А вот и Каро. Даже газет не купил, хоть и опоздал на целых десять минут.

Холодный, бесстрастный голос – ни удивления, ни иронии, ни намека, ни злобности, никакого чувства вообще, просто констатация факта. Прибудь Каро верхом на коне, тот же лишенный интонации голос зафиксировал бы: “А вот и Каро. Сегодня он прибыл верхом”.

Сев за стол, Каро потер ладонями замерзшее лицо, бросил взгляд на бумаги и, пытаясь сосредоточиться, стал листать их. Мысли витали слишком далеко и никак не соглашались собраться, словно взрывом разнесло сознание, осколки которого разлетелись по лабиринту воспоминаний, ассоциаций, забот, и каждый осколок тащил с собой что-нибудь, убежденный в том, что именно его ноша в состоянии распутать клубок. Мозг напрасно наполнялся негодованием, в котором так же трудно было разобраться, как и в лежащих на столе бумагах, нанесенных на них словах и цифрах. Служебная атмосфера не давала сконцентрироваться мыслям, которые, в свою очередь, мешали работе.

Наконец, улучив миг, Каро тихонько выскользнул из комнаты. Стараясь не-слышно ступать по скрипучему паркету, он достиг конца коридора и толкнул ту из двух дверей, черное изображение на которой символизировало мужчину. Нужда не подгоняла его и, тем не менее, перед тем, как устроиться на унитазе, Каро спустил мгновенно сморщившиеся под костлявыми коленями брюки, и кончик потрескавшегося кожаного ремня заскреб по мокрому, в желтых бликах полу.

Так, изолированный в вонючей туалетной камере, вдавив локти в колени и обняв ладонями голову, сидел Каро на клокотавшем унитазе, пытаясь собраться с мыслями. Но даже в этой изоляции в голове продолжали кружиться воспоминания, конкретные и абстрактные заботы, тревоги и страхи, столкновение которых вызывало смутные, вспыхивавшие на миг и тут же угасавшие ассоциации.

Двери туалета были обильно разрисованы порнографическими картинками, исписаны пошлой бранью. “Результат сексуальной озабоченности”, – подумал Каро и невольно прочитал вслух: “Хочу поцеловать...”, “Мое тело нежно, как женская...”, «Поцелуй Д. в задницу”. Отвернувшись к стене, Каро уставился на выгравированный скорее всего гвоздем грандиозный член, чей двойник, видимо созданный той же рукой, бесцеремонно смотрел с противоположной стены. Заподозрив, что энергичная рука не поленилась нацарапать такой же член и на задней стене, Каро почувствовал себя окруженным и, не ища далее пристанища для глаз, опустил веки. Он уже не пытался сосредоточить мысли вокруг основного, поскольку улавливал, что они только на первый взгляд кажутся такими бессвязными и разбросанными, на самом же деле так или иначе соотносятся с основным. А это основное, конечно же, подводило к вопросу о беременности жены.

Перед закрытыми глазами возник отец: качаясь, он вошел во двор, мурлыча какую-то песню. “Твой опять под градусом”, – хихикнули приятели. “Я не алкаш, – словно пытался оправдаться отец, – я вообще не могу терпеть спиртное. Тьфу! Но я пью. Пью, чтобы общаться с миром. Иначе тяжело, ох как тяжело!..” А вот и мать. Стоит в дверях с присущей женам пьяниц растерянной, жалкой улыбкой на бледном лице, с усталыми, красными от непрестанного шитья глазами. Возник дед. Ревущая вьюга облепила снегом его посиневшее лицо. Деда окружала раскинувшаяся на тысячи километров тайга – темная, холодная, чужая и безучастная. Снег укрыл деда с головой, оставив торчащей на noверхности складку тулупа цвета хаки и выброшенную вперед обледеневшую руку, словно пытавшуюся оторвать собственное тело от снегов и увести его в дальнюю даль, туда, где лежала теплая, солнечная родина... Затем из тьмы выплыл знакомый школьный двор, в углу которого под стеной съежился мальчуган с опухшими от побоев губами и разорванной курткой. Каро почувствовал непреодолимое желание побеседовать с мальчиком, но тот сам хотел спросить о чем-то, и оба молчали, не смея задать друг другу вопрос, на который все равно бы не последовало ответа... А вот безбоязненно шныряющие по старому дому крысы, чей противный писк заставлял Каро жаться к стене в страхе, как бы отвратительные существа не прыгнули на его кровать и не нырнули под одеяло. Каро вспомнил, как однажды голодная крыса укусила спящую бабушку за палец, но тут всплыло лицо жены: она вышла из тьмы, подняла глаза и сказала с улыбкой: “Ты не переживай. Правда, я уже немолода... И таз узкий... Но я рожу, вот увидишь, преспокойно рожу. А, Каро?” – “Ну почему ты так уверена, что этот безвестный непременно будет хорошим? Почему ты уверена, что он будет нужен тебе, мне, миру или самому себе? С чего ты взяла, что он будет благодарен нам? И как он выживет в этом безумном, запутанном, нелепом мире? Сможет ли? Захочет ли... мой и твой ребенок?” – ответил Каро. А жена продолжала твердить свое, словно не слыша мужа: “Вот увидишь, преспокойно рожу, все будет хорошо. Ты ведь полюбишь его, правда, Каро?”

“Может и правда все будет хорошо?” – подумал Каро и открыл глаза. Первое, на что упал взгляд, был нацарапанный на стене член.

Вдруг бешено заколотили в дверь и раздался нетерпеливый голос:

– Ты что, уснул?

Каро очнулся, поспешно натянул брюки, застегнулся и толкнул дверь.

– Понос? – усмехнулся стоявший за дверью.

Каро неопределенно пожал плечами, виновато улыбнулся и вышел из туалета.

Не успел он пройти за стол, как дверь резко распахнулась и в комнату просочился испытующий, недоверчивый взгляд шефа. Взгляд несколько раз прошелся по комнате и застыл на Каро.

– Стоя работаешь? Наверно, лучше получается? – ехидно спросил он.

Каро не издал ни звука, однако сел лишь после того, как шеф удалился, хлопнув дверью.

– Ушел, – констатировал сослуживец.

– В последнее время он ведет себя как-то странно, все ищет, ищет, не пойму чего, – откликнулся другой.

– Мания преследования, – сказал Каро, – ему вечно кажется, что против него плетутся интриги.

Сосредоточиться ему так и не удалось. Содержимое лежавших на столе бумаг механически проецировалось в сознании, затем так же произвольно возвращалось на стол. И так несколько раз. Нелепая возня, бесплодная попытка заставить мозг служить!

Внезапно взгляд просочился через бумаги, пробил стол, затем стену и устремился куда-то далеко-далеко. Нежданность и стремительность воображения унесли Каро к чудесному, укромному заливу и опустили его на золотые пески. Солнце было огромным и ярким, но лучи не ослепляли, не палили, а ласкали нежно и мягко. Все здесь было лишено острых, резких, выпирающих форм, движения были плавны, без нервирующего дерганья, прозрачный воздух был наполнен ароматами и щебетом, а море, изумрудное море посверкивало серебром легких волн. В садах на склоне холма работали голые, здоровые, улыбчивые люди, на полянах ржали свободные лошади, водная гладь лениво покачивала лодки. Из ближайшего леска вышла жена, за которой весело смеясь и крича, семенила целая стайка курчавых ребятишек. “Видишь, сколько здоровых, красивых ребятишек я тебе родила? Хорошенькие, правда, Каро?” – радостно воскликнула жена. Она была безумно счастлива, Каро тоже. Однако, вглядевшись повнимательнее, он вдруг заметил среди ребятишек одного очень бледного, худенького и тщедушного. Лицо ребенка то и дело дергалось в судорогах, словно он заговорщически подмигивал кому-то. На глазах у Каро лицо ребенка стало покрываться отвратительными язвами, изо рта выступила пена, а тело затряслось, как в лихорадке. Жена ничего этого не замечала, продолжая счастливо улыбаться. “Хорошо, что она не видит, пусть не огорчается”, – думал Каро, а больной ребенок приближался к нему... Нет, это был уже не ребенок, это была преследовавшая Каро старуха, ее зловещая тень...

Каро закрыл глаза, потер виски, затем стал массировать все лицо. Он вновь распахнул глаза и посмотрел на лежащие перед ним бумаги. Недавние видения сгинули, но из-под бумажных листов упрямо выползала мрачная тень. Каро в ужасе отшатнулся и резко уронил руку на бумажную стопку.

– Муху убил, – объявил бесстрастный голос.

По пути домой Каро свернул в кафе, но задержался ровно настолько, сколько хватило, чтобы выпить в два приема стакан портвейна. Глаза даже не успели свыкнуться с царившей здесь полутьмой, чтобы четче разглядеть обстановку. Впрочем, что нового они могли увидеть здесь? Те же грязные, потрескавшиеся стены, грубо сколоченные стулья и столы, склонившиеся над стаканами лица, не устававшего делать мысленные подсчеты буфетчика, вечно недовольную, хромую ворчливую уборщицу, неприглядное, прокуренное помещение...

Церковь, как и кафе, стояла по пути домой. После кафе Каро обычно не заходил сюда и вообще посещал храм Божий крайне редко, но на сей раз решил нарушить традицию.

Уютная такая церковка, с ухоженным маленьким двориком, во дворике – фонтанчик и несколько замшелых могильных плит.

Здесь царила такая же полутьма, как в кафе, и выражение лиц застывших над свечами людей было таким же отсутствующим, как и у склонявшихся над стаканами алкоголиков.

Каро поставил две свечки, и они загорелись маленьким, робким пламенем.

Опустившись на колени перед поддерживающей купол колонной, высохшая старушка бормотала молитву. В тени колонны ее сморщенное лицо напоминало кору древнего дерева. Закрыв глаза, она молилась, затем, подняв их, выжидательно вглядывалась в икону, гладила, целовала рябой камень и снова, зажмурив глаза, самозабвенно шептала свою молитву. Глядя на полностью отрешенную от реальности старушку, Каро подумал: “Если бы я мог верить так же самозабвенно и неистово! Наверно, хорошо быть фанатиком: даже не подозреваешь, что можешь обмануться. Даже думать об этом не будешь, вообще ни о чем думать не будешь”.

Каро поднял глаза к куполу. “Кого ты приведешь, кто этот идущий? Что нового ты мне уготовил? – вопросил он. – Почему ты не оставляешь меня в покое? Стоит мне приспособиться к новой ситуации, как ты создаешь другую. Что за злые козни, за какие грехи?! Неужели ты не можешь быть равнодушным, неужели не можешь оставить меня в покое, забыть?..”

Каро почудилось: что-то шевельнулось под куполом, и тень метнулась куда-то в сторону. “Ты хочешь сказать, что новое несет с собой что-то хорошее? Не могу в это поверить, пройденный путь не дает оснований для оптимизма. Хотя, кто знает, может и правда...” Он взглянул на слабое пламя согнувшихся, потянувшихся друг к другу свечей и повторил: “Может и правда...”

Уже на улице Каро поднял глаза к небу и вновь спросил: “Кого ты приведешь, кто он? Может и правда...”

А небо было темным и безучастным.