(Рассказ)

 

Ну, а теперь про жуткий случай с нами третьего дня, верней ночи. Не все же о тех, на войне... Можешь писать, пожалуйста! Ради Бога! А потом снова... те парни...

 

Так вот, у дочки моей, Мари, пропасть друзей, и новых, и старых, еще по медакадемии. Один из них - Шалва Маркарашвили, сынок криминального авторитета то ли из Таганрога, то ли из Сыктывкара, по кличкам Домино, а в основном Макинтош. Рядом с ним ошиваются, может, и однокурсники, но из тех, что потягивают «смешные» «самоделки» и не чураются позабавиться наркотой. Девица там есть, тоже из подружек Мари, Тата Нодиа, ни от сигареток с прицепом не уклоняется, ни от тусовок на всю ночь, если удается выпросить позволенье у родителей, ни от укольчиков диабетическим шприцем, ни... Даже дружка себе завела, из состава Шалвы Маркарашвили, какого-то Датку Буадзе.

Словом, сам видишь, что за птица!

 

Шалва частенько тусуется со своим кутком, то в Тбилиси, у себя в доме на Майдане, а то на даче во Мцхета – туда-то и заваливаются на всю ночь, а то и на сутки.

 

Мари с ними вроде дружит, но белая среди них ворона, потому что независимая и как бы несговорчивая с ними, даже горазда покритиковать. Помнится, когда Тата Нодиа ездила в Нидерланды, Шалва и Датка подучили ее выпустить там из тюбика зубную пасту, герметически завернуть в целлофан скатанную в тоненькую трубочку марихуану, загнать ее в пустой тюбик, запустить выжатую пасту обратно, и ни одна собака, кокерспаниэль ли или немецкая овчарка, и ни один таможенник в мире марихуану эту ни за что не учуют.

 

Все и впрямь сошло как нельзя лучше, но когда Шалва с Татой расхвастались, Мари взъярилась и заявила, что штучки эти да дрючки могли кончиться для бедной Таты решеткой.

 

В последнее время Тата то и дело названивала Мари, звала съездить во Мцхету, на всю ночь, разумеется, там соберется, соблазняла, весь куток.

 

Мари рвалась ехать, ссорилась с матерью, умоляла пустить. Мать возражала – на вечер пущу, на всю ночь ни за что! Но с кем и как, упиралась Мари, я уеду оттуда посреди ночи? Все ведь останутся до утра! Не могу, – стояла мать на своем, – не пущу! И я слышал и запомнил их препирательства.

 

Вот такая, стало быть, у этого жуткого случая предыстория.

 

Да, не забыть бы! Мать Шалвы владеет большим косметическим салоном и раскатывает на BMW последней модели. А его весьма соблазнительная тетушка, Натали, вхожа в круг здешних топ-моделей и порой, при хорошем расположении духа, сама блистает на подиуме. Хорошее же расположение духа ее происходит по большей части от завозимого к нам, элитарного кокаина, хоть ей случалось нисходить и до субутекса, но в малых дозах. В общем...

 

Вечером, накануне той жуткой ночи, Мари со своей подружкой Натукой отправилась в какой-то клуб в Ваке.

 

Время идет чуть не к одиннадцати. Я говорю:

- Ната! Почему ты позволяешь ей возвращаться так поздно?

 

А она мне:

- Все клубы только-только открываются, Каха! Не держать же мне ее всегда взаперти?

 

Ну, ладно.

Сижу у себя за столом и в ожидании футбола по телику читаю первый том «В поисках города богов», с подзаголовком «Трагическое послание предков», Эрнста Рифгатовича Мулдашева. Том прислал мне из Москвы Володя – тамошний мой сокурсник, друг и коллега. Точней, Владимир Андреевич Зимма: не могу, написал, врубиться, не по моему уму книга, может, ты прочтешь-разберешься.

 

Почему бы и нет?

Мулдашев как-никак, мудрец мирового масштаба! Для перечисления одних его титулов пары-тройки листов не достанет. Основоположник новый отрасли медицины, регенеративной хирургии – «выращивания» тканей человека. Первым произвел трансплантацию глаза! Профессор! Признает, правда, что пока еще не до конца проник в сущность своего главнейшего открытия – биовещества аллопланта, каковой он составляет из тканей умерших, а потом применяет для регенерации еще живых, для чего прибегает еще и к основам религии и эзотерическим знаниям. Организовал пять научнейших экспедиций. Побывал в Гималаях, Тибете, Египте...

 

Умом вникаю в Мулдашева, но слухом улавливаю – в половине двенадцатого Мари позвонила Нате: вроде встретили они в пивбаре Шалву Маркарашвили с кутком, и тот ее пригласил. Она проводит Натуку домой, а сама поедет с ними. Хорошо, разрешила ей Ната, поезжай, но не задерживайся. Я это фиксирую в памяти, и в душу мне прокрадывается странное, тревожное предчувствие,

 

Огорченный, расстроенный, снова тычусь в книгу Мулдашева. Когда на земле с избытком скопится людская гордыня, то есть приравниванье себя к Всевышнему, сокрушается этот проницательнейший автор, последний, то есть Господь-Бог, прибегнет к истреблению арийской (то есть не только немецкой, а всей современной) части человечества, точно так же, как до того смел с лица земли ангелоподобных, привидениеобразных, лемуровых и атлантовых. И когда решится на этот ужасный демарш, то передвинет северный полюс на шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть километров ближе к Америке – именно к Америке!

– после чего начнется цепь катастроф: по планете прокатится волна высотой в километр, смоет все к черту, пойдут землетрясения, заизвергаются вулканы, растрескается вся суша. Из тверди останутся Памир, Гималаи и Анды. А на месте Грузии будут торчать из воды одни вершины Кавказа. Потом надолго затянется обледенение, толстый слой льда покроет места, где были Мексика, Канада, Америка. Но в скрывающемся под Тибетом Божьем граде Господь сохранит лучшую часть человечества, и через множество лет, когда все устаканится, Господь склонирует людей в лучшем, чем сейчас, варианте.

 

Вау, ну и книгу ты мне подсунул, Володя! И футбол по телику все никак не начнется!

 

Гураше Твалчрелидзе, другому моему другу, эта книга не нравится, а поскольку он ни много, ни мало доктор геологических наук, то и критикует ее со своего угла зрения – если бы, утверждает, этот профессор Мулдашев не начитался «Тайной доктрины» Елены Блаватской и порой учитывал что-то из геологии, то сообразил бы, что и Тибет с Гималаями не устоят, и узнал, что континенты движутся и через миллионы лет эти горы окажутся черт знает где.

 

Передумываю я, стало быть, все эти дела, а Ната тем временем перезванивается с Мари, и в двенадцать у них идет такой разговор:

- Ну, что, птенчик, уже пришли?

- Да, - видимо, отзывается Мари, - да, мама, мы уже здесь. Запиши номер телефона.

 

И я запоминаю, а Ната записывает этот номер – семь-семь, три-три, шесть-шесть, и предостерегает нашу Мари: гляди там, не задерживайся! Блатной вроде номер, но три-три и шесть-шесть, по Пифагору, цифры просто ужасные.

 

- Ладно, пока! – видимо, отвечает Мари и отключает мобильник.

- Если она отправилась в клуб в Ваке, то как оказалась в пивбаре, - недоумеваю я.

- Кто ее знает, - пожимает плечами Ната.

 

Углубляюсь в Эрнста Рифгатовича Мулдашева. Четверть первого, и мобильник Наты пищит снова.

Отмахиваюсь, сержусь на Мари: что ей нужно было в пивбаре?

 

- Господи, дочка! – взвизгивает Ната. – Что с тобой? Что случилось?

Мобильник отключается.

 

- Каха, скорей! Мари просит: «Помогите, мне плохо!»

Каха – это я, и до книги ли сейчас мне Мулдашева и долженствующего с минуты на минуту начаться футбола?!

 

Вскакиваю, хватаю парадные брюки, прямо на спортивную майку натягиваю безрукавку.

 

Ната сама звонит по мобильнику, но у Мари заплетается язык, и она только и может пролепетать: «Мама, по-о-о...».

Ната снова звонит, и снова связь прерывается.

 

- Звони по домашнему! – кричу я.

- Квартира Маркарашвили? – дозванивается она. – Я мать Мари! Дайте ваш адрес, не то я обращусь к полиции.

Стоило ей упомянуть, сам знаешь, что, как там перестали брать трубку.

 

Я тем временем был готов и принялся звонить сам, но отвечать никто по-прежнему не отвечал.

- Каха, скорее! – одевалась, причитая и приговаривая, Ната. – Скорей, пока ее не убили!

 

Мы несемся мимо детской больницы, и на бегу я выкрикиваю:

- Держи их домашний телефон под пальцем и передай мне, как только я попрошу! Почему ты ее пустила? Врали вы мне, что они идут в ночной клуб? Знала ты, что вовсе не в клуб, а в пивбар?

- Ладно тебе! Я ошиблась. Что ж мне теперь, топиться?! – рыдает Ната.

 

Пытаюсь на бегу дозвониться, но мобильник Мари отключается. Наверное, отключают нарочно.

 

Мари сама прозванивается к Нате, и Ната сквозь рыдания умоляет:

- Что с тобой, детка? Дай адрес! Какая улица?!

- Улица... – лепечет Мари, и кто-то опять отключает ее мобильник.

 

Подбегаем ко двору пожарной команды, где я обычно за лари оставляю на ночь свою машину, потому что у дома ее ставить нельзя, сопрут зеркала, и вообще...

Как назло, вспыхивает красная лампочка. Нужно срочно залить бензин. И заплатить охране.

 

Ната захватила с собой взятые взаймы пятьдесят лари.

 

Лечу на сумасшедшей скорости, съезжаю по Сараджишвили на Руставели, сворачиваю на спуск Элбакидзе. На «Лукойл» времени нет, заправляюсь тут же, сворачиваю на Табукашвили, к Мтацминдской полиции.

 

Влетаю во двор, выскакиваю из машины, взбегаю по лестнице. Нигде ни души. Мечусь по коридорам, реву во всю глотку, ниоткуда ни звука. Вспоминаю, что Мтацминдскую полицию объединили с Крцанисской и перебазировали на Атонели. Голова!

 

Завожу машину, чешу на Майдан.

 

Как-то я подвозил Мари к этому Маркарашвили, остановил здесь, на площади. Ее уже ждал какой-то мальчик, и они вместе пошли дальше пешком.

 

Выпрыгиваю у моста. Ната всю дорогу названивала в патрульную службу, но не сумела связаться, и я ловлю такси и прошу у водителя:

 

- Если встретишь патрульных, подошли вот к этой, моей, машине. Боюсь, как бы не убили мою дочку! Скорее! Прошу тебя...

Таксист с подозрением оглядывает меня и срывается с места.

 

Перебегаю площадь. Осведомляюсь по будкам, как звонить в патрульную службу.

Отвечают, что ноль-два-два.

Сетую, что не пробиваюсь через восьмерку.

Уверяют, что восьмерки не нужно.

Торопливо набираю и кое-как попадаю:

- Девушка! Девушка! Помогите... Пришлите кого-нибудь... Как куда? Сюда!..

 

Домашний номер телефона знаю... Адреса не дают! Моему ребенку плохо, а адреса не дали! Как бы ее там не убили!.. Прошу вас... пожалуйста... поскорее!

- Ладно-ладно! Недавно звонила ваша жена. Я связалась с компьютерным центром. Адрес мы знаем, и группа выехала! – успокаивает меня женский голос.

 

Показывается патрульная бело-голубая машина с включенной сиреной и мерцающими фарами на крыше.

Вокруг нас шастают, присматриваются-прислушиваются любопытствующие из близлежащих дворов.

 

- Скорее! Вот телефон. Мой ребенок! Она там... Это квартира вора! Помогите!

- Понятно-понятно! – вызывает патруль вторую группу. – Выехала? Спасибо...

- Она уже на Белуджской. В номере двадцать шесть. Но там все заперто.

 

Подкатила вторая патрульная.

Кричат, чтоб мы ехали за ними.

Мчимся. Влетаем на Белуджскую.

 

Запертую парадную дверь со стороны улицы выломали. Ворвались и вбежали во второй этаж. Порывались взломать и здесь.

 

Я бегу впереди всех. Патруль несется за мной, норовит опередить.

Спрашиваем квартиру Маркарашвили.

- Это с другой стороны. Нужно обойти! Вход с Куркумельской семнадцать.

Бросаемся обегать.

 

Дворик с домом старинной постройки, аккуратно выбеленным, с забранными жалюзи окнами. Вверху окон два, внизу одно. Сейчас все темным-темные, ниоткуда ни лучика света.

Патруль переговаривается по рациям, удостоверяется, что не ошибся.

 

Звоним в дверь. Никто не отпирает.

 

Даже и сейчас, когда я просто рассказываю, у меня дрожат руки.

 

Как быть?! Не забывай, что мой прадед спустился сюда с гор, из Хевсурети.

Я прихватил с собой скальпель, и мне было до лампочки, что Шалва Маркарашвили отпрыск вора в законе. Если б не застал Мари живой, искромсал бы его в клочья, и никакой патруль не помешал бы мне, и где мне было бы помнить, что я почтенный отец семейства и солидный ученый, что защитил кандидатскую по офтальмологии и что пишу докторскую диссертацию!

 

-Патрульная полиция! Откройте! – в который раз напоминают притаившимся в доме.

 

Наверняка в нем кто-то есть. Я заметил движение жалюзи во втором этаже. К тому же за ним вспыхнула и тут же погасла лампочка. Мелькнул – я различил – абрис головы странной, четырехугольной формы, и я понял – пришлось как-то его видеть, – что это не кто иной, как Шалва Маркарашвили.

 

- Открой, Шалва! Открой! Отвезу ее в больницу! Не убивайте, мать вашу!

Открывать, что и говорить, не открывали.

 

Патрулей и разных других все прибавлялось. Явился даже телезвезда, по совместительству и в основном высокий полицейский чин Джомарди Мебуке.

Пришел и кто-то в гражданском, назвался начальником и выдвинул особо строгое требование.

 

За дверью и ухом не повели.

 

- Откройте! Откро-ойте! - вопил я.

 

Прибежал патруль из того, первого, дома, рассказал, что два пахана вылезли на крышу, одного их них поймали, второго и след простыл.

Сгоряча я заподозрил, что в доме хранилась большая партия наркоты, подлец – тот, что бежал, - захватил ее и, должно быть, уже где-то припрятал.

 

Привели пойманного.

 

К нему бросилась Ната:

- Вахтанг! Сынок! Мари там?! Ну, скажи... ты ведь бывший ее сокурсник!

- Что за Мари? Понятия не имею! – отперся и открестился он.

 

Уже в наручниках его подвели к белой железной двери, под натиском он призвал тех, что внутри, отпереть, потому что нет ни малейшего смысла упрямиться и упираться. Наконец изнутри отперли, и я первый вломился в квартиру.

 

Из-за плотно закрытых окон в комнатах душно.

В просторной столовой первого этажа накрыто на пару-тройку персон.

 

- Да не сюда! Вверх по лестнице! – подталкивали меня сзади.

- Теперь налево! Входи!

Врываюсь налево.

 

Комната, должно быть, та самая, из которой выглядывали.

Мари, разутая, лежит на двуспальном диване. По обе стороны от него по полу растекаются лужицы рвоты, от которых, однако, спиртным не несет.

 

Подскакиваю к дивану, первым делом бросаюсь осматривать вены. Вроде в норме, но говорить бедняжка не может.

 

- Ничего, дядя Каха, она... Ну, совсем немножко, всего-то четыре стопки... чуть-чуть приняла, и вот вам, пожалуйста! – оправдывается Шалва.

- Но почему ты не позвонил, чтоб мы сразу взяли ее в больницу! – взвизгивает Ната.

- Думал, позвоню утром.

- Пошел вон! А я думал, ты человек! – рявкаю я. – Скотина! Да скорей же!

- Позвонили! Уже позвонили... Вот-вот приедут, - урезонивает меня Джомарди Мебуке, - будет тебе... Ну, приняла каплю, и все дела...

 

Тип в гражданском оттягивает Мари веки.

 

- Отойди! Отойди! Отойди! – подает она голос по-русски.

Отталкивает всех рукой, не подпускает и подоспевших врачей из скорой.

 

- Ничего страшного, поверь! Ничего страшного, - не отходит от меня телезвезда-полицейский.

- Знаете, - реву, - чей он сын, и потому выгораживаете!?

 

Рядом, за дверью, осматривают на состояние вен паханов.

 

- Слава Богу, не в кайфе. Ни один! Не волнуйтесь, мадам! – обхаживает Нату кто-то из силовиков. – Нас бы устроило, если... Но нет! Ни один... Никто!

 

Ждем носилок.

С ними задерживаются.

 

Телезвезда-полисмен поднимает-таки Мари на руки, доносит до лестницы, передает мне, я сношу ее вниз, проношу по коридору, ощущаю некоторое облегчение от того, что покидаю этот отдающий мертвечиною дом.

 

- Мари, не бойся! Мари-и... Это я, и все хорошо... – шепчу своей доченьке, но она не реагирует. Разве что не отталкивает, как давеча:

- Отойди! Отойди!

 

Подношу ее к карете скорой помощи, распахиваем дверь сзади, укладываем на носилки.

- Везем в Михайловскую! – распоряжается врач.

- Где эта Михайловская, черт ее знает! – оглушенный, врубаюсь не сразу, а ведь вырос на Земмеле.

 

- Да рукой подать! Езжай за нами...

- Садись ко мне, - заботливо предлагает Джомарди.

- Да нет, я на машине.

- Погоди, Каха! А я?! – бросается ко мне Ната.

 

Юркает в машину, дрожащими руками зажигает и закуривает сигарету.

- Что с ней будет, Каха? Что будет с девочкой? – твердит всю дорогу.

- Ну, теперь, слава Богу... присмотрим!

- Ну, ты и орешек, Каха! Отыскать только по номеру телефона! – безоговорочно признает мою оперативность Ната.

 

Подъехали к Михайловской.

Я тормознул у ворот.

 

Выкатили носилки с Мари, забежали с ними во двор.

За неименьем свободных мест в реанимации острых отравлений для Мари притащили койку из заначки.

 

Мари занялась некая Нино, врач в голубом халате. Ввела в вену кровеочистительное, видимо, гемодез.

- Хорошо, что ее вырвало, - констатировала она убежденно, - не то было бы хуже...

 

Я тем временем отвалил десятку скорой.

Две отсчитал за то, что открыли историю болезни.

 

Пообсуждали с Натой, почему Шалва Маркарашвили не отворял нам дверей, почему мешал Мари звонить, и я рванул в наркоцентр разузнать, что делать дальше.

Там сказали, чтоб я принес мочу, а крови не надо.

По тому, как ты рассказываешь, может возникнуть подозрение, что ей что-то влили в напиток, намекнул мне один тип. Черт возьми, я ведь немножечко врач, а сейчас как осовел.

 

Вернулся к Нино, врачу.

- Нужна моча!

- Нет, катетера я ей не поставлю. Жалко! Впрочем, дам мочегонного.

Взимает с меня восемьдесят семь рублей за устранение алкогольного отравления.

 

- Утром, может быть, отпущу домой... Вы знаете, она почему-то говорит со мной по-русски. Видимо, думает, что все еще в той компании. «Что ты выпила?» - спрашиваю я, а она мне: «Ману!» «Чего-чего?» - не поняла я. А она: «Ах, вы не знаете, что такое мана?» Что это за мана, вам самому известно?

- А черт его... водка, должно быть, такая, - наобум брякаю я.

 

Пока я мотался домой (пополнить содержимое моего истаявшего бумажника), в больницу пожаловали мать Шалвы Маркарашвили госпожа Тамара и его вращающаяся в кругу моделей и модельеров тетушка Натали.

Госпожа визгливо убеждала Нату, что Шалва, Божий агнец, никак не возьмет в толк, чего это Мари набралась, по дороге к нему, в баре, любопытствовала, не требуются ли нам бабки.

 

Сочувствую Нате, попробуй сладь с этакой!

Несусь дальше. Начальница химико-токсикологической лаборатории Кето Яшвили оставляет у себя мочу, в ответ на что наутро мне выдают заключение:

«Иммуннохромтестовым исследованием в биологическом материале не обнаружено барбитуратов и заменителей бензодизепина».

 

Лаборант Диана Имедадзе заговорщицки сообщает, что хоть, правда, в анализе не зафиксировано ни психотропных веществ, ни опиатов, но... в городе чрезвычайно участилось применение клофелина. Что четыре таблетки растворяют в чае или даже в спиртном, вкус их от этого не меняется, но через несколько минут принявший слабеет, как от увесистого удара, сначала у него заплетается язык, потом речь срывается совсем, и он впадает в полнейшую отключку, что, однако, никак не сказывается на респираторной системе. Ссылается на свою приятельницу, отправившуюся в ресторан с другом, а очнувшуюся в постели человека, которого не переносила на дух. Метод уже приобрел известность, им с удовольствием пользуются грабители и не чураются девицы легкого поведения. Но в Тбилиси аппаратуры, устанавливающей наличие клофелина в моче, не имеется, и анализ надобно производить в Москве, в небезызвестном Институте скорой помощи имени Склифосовского, в реанимационном отделении Центра острых отравлений, в химико-технологической лаборатории. И пока до нее доберешься, моча, сколько ее ни обкладывай сухим льдом, замутится, и поди разгляди в ней барбитураты да опиаты!

 

Пробиваюсь к профессору кафедры фармакологии медицинского университета Тинатин Лисашвили. Уж если кто и расстарался, так эта ученая дама, но как отыщешь то, чего нет, то есть работающего над клофелином эксперта.

Всех врачей первым делом ставлю в известность, что жаловаться не намереваюсь, а просто желаю знать, применялся клофелин или не применялся.

 

Ната рассказывает, что, как выяснилось, Мари днем приняла противоаллергический супрастин, потом, вечером, запила его у Маркарашвили стопкой, а по словам последнего, четырьмя стопками, водки, после чего... Ничему из этого вздора не верю.

 

Маркарашвили сказал по телефону Мари, что пусть мать его так и разэтак, если он хоть к чему-нибудь во всем этом причастен, и хочет объясниться с ее папашей, то есть со мной, на что Мари посоветовала не попадаться мне на глаза.

 

Наутро, после дежурства, захожу к Мари рассказать, по давней привычке, что у меня нового, порадовать тем, что давеча к нам зашел Чабуа Амирэджиби, подарил мне свою новую книгу с автографом... Захожу – и немею, столбенею, – у моей девочки, у доченьки моей – взгляд затравленного, загнанного зверька. Как, как люди додумываются до такого? – спрашивают ее глазки.

 

И я осознаю, ясней ясного убеждаюсь, что мне поделом, что я наказан по заслугам, что все эти эзотерические бредни с их штайнерами и блаватскими идут от него, прямо от него, от нечистого... Пока я просиживал, ломая голову над тем, каким будет конец нашей планеты, пока корпел над тем, чего... моей ненаглядной, дитятке моему грозило...

 

Если ты, Маркарашвили, ряб, гнусав и крысоват, если девушка, а особенно такая жемчужинка, как Мари, на тебя и не сплюнет, тебе не остается ничего, кроме как отправиться в аптеку, накупить, сославшись на давление у прабабки, клофелина, истолочь в тонкий порошок четыре таблетки, ссыпать в пузырек, надежно припрятать, уговорить вертихвостку Тату Нодиа выманить Мари из дому, от родителей, на всю ночь, хорошо бы в Мцхета, а нет, ладно уж, на Куркумельскую, близ Майдана...

 

И когда вертихвостка Тата Нодиа таки приведет ее, подсыпать ей из пузырька в стопку, и после этого надо быть полным придурком, чтоб до утра не продержать ее в доме!..

И когда ей станет не по себе, этак, с улыбочкой, как бы нехотя, мельком бросить ей: Маришка-джан, Боже мой! Что с тобой? Поднимись наверх, в спальню, и приляг там.

 

И она поднимется и приляжет.

Приляжет и понемножечку отключится.

И всю ночь эта чудо-девочка, эта прелесть, здесь, у тебя, и делай, что хочешь...

Утром за всем воспоследует легкая истерика: что, взвизгнет, дегенерат, ты натворил, разразится недолгими рыданиями и, в страхе перед родителями, затаится, замкнется и уйдет в себя.

Затаится и станет твоей игрушкой.

 

Станет, станет!

И уже не будет белой вороной в твоем составе.

 

За легкой затяжечкой чуточку травки, и – о Маришка, Маришка-джан, - ты уже наша – вся, с потрошками, - наша, и своими ручками уложишь и привезешь нам тюбики, ну, скажем, от зубной пасты, когда мы зашлем тебя в Нидерланды.

 

Но...

Мари, эта Маришка, Маришка-джан, сучка, перехитрила тебя...

 

Да!

Выдала твой домашний телефон своим предкам! К тому же после водки с клофом успела, дрянь, перед тем, как впасть в отключку, позвонить и попросить мать вмешаться.

 

Пока ты, Маркарашвили, рассиживаешь внизу и покучиваешь с кутком и, чтоб никто ничего не заподозрил, не торопишься уединиться с Маришкой, она и проскакивает со своим звонком предкам.

И когда ты взлетаешь-таки, бросаешься к дивану, зажимаешь телефонную трубку, она уже почти лыка не вяжет, только шарит слабой рукой по диску, замирает, чтоб отдышаться, и какой же дурень-родитель не насторожится от столь частых звонков своей доченьки?!..

 

И они примчались в мгновение ока, и ты в общем ничего не успел, но и доказать они ничего не докажут – в нашем городе выявить в анализе клофелин слабо решительно всем.

Фишка в том, чтобы не допустить отправки биоматериала в Москву, паче же потому, что у родителя там свой пахан со студенческих лет.

Вот для этого-то тебе и придется трое суток подряд не покидать аэропорта, контролировать предка на наличие термоса.

 

«Ах, так вы не знаете, что такое мана?!» - и сейчас звучит у меня в ушах. Стало быть, мана?! Мана! Мана...

 

Я, должно быть, отстал, замшел, забурел, но ведь не так, не так еще стар, чтоб не подъехать к дочке хоть на кривой козе!

 

Эта мана, растолковывали мне, в их составе сокращенное манагуа. Листья конопли кипятятся в сгущенке, и у того, кто склонится над котлом с этим варевом, ряшка так разгорается, что впору посрамить самого черта.

 

Короче, я все еще не врубился, чем повержен-задавлен, четырьмя ли таблетками клофелина или этой адской смесью, манагуа, но то, что с небес проучили, разобрались со мною за некоторое доверие к книженции подозрительного достоинства, прикрытой маской причастности ко всеобщим добродетелям, то это непререкаемый факт, и мне страшно даже на мгновенье представить, что Мари могла бы... о Господи, могла бы... наложить на себя руки...

 

Этот Эрнст Рифгатович Мулдашев хорошая птица! До эзотерий ему и шамбал?! Сидел бы в Уфе, столице Башкирии, и пересаживал в глаза пациентам биовещество аллоплант!

А странно все же, не правда ли, как это ткань мертвого человека возвращает к жизнедеятельности соответственную ткань живого?!..

 

Ты скажешь: если аллоплант оживляет, то, стало быть, – может и укокошить, но той ночью, когда происходило буйное дело, о котором я сейчас тебе рассказал, в Москве, в офтальмологической клинике, именно там, где служит мой коллега и друг Владимир Андреевич Зимма, и именно от распада тканей скончался подвергшийся их пересадке Макинтош... и, как мне сообщает Володя, в спецсоставе введенного ему аллопланта содержались и ткани его сына...

 

2005 г.

Перевод с грузинского Майи Бирюковой.