Дом на Песках.

 

Лариса Вельговольская

 

- Завтра иди рожать ребенка, - твердо сказала бабушка, оглядев расплывшуюся фигуру моей матери. Мама не возражала и стала собирать узелок.

Говорят, в тот знаменательный для меня день, день моего рождения, стояла невыносимая жара. Вся растительность в дедушкином огороде выглядела довольно плачевно. Но дедушка Зяма не унывал и, вставая каждое утро на рассвете, ходил за водой на соседнюю улицу и поливал, поливал печальную редиску и свеклу, раскидистые яблони и засохшие кусты. Бабушка поднималась еще раньше, чтобы приготовить еду на весь день, и потом засесть за старенький «Зингер». Когда я достаточно подросла, я постоянно путалась у нее под ногами на просторной летней веранде, где всегда ароматно шипело и парилось, где можно было что-то схватить прямо со сковородки и сигануть через окно в клубничные грядки. Бабушка громко кричала мне вслед, призывая в свидетели Бога, и обещала сойти с ума.

Моя бабушка Оля по-русски говорила плохо. Русские соседки вечно потешались над ее гортанным акцентом. Впрочем, от них не отставали и знакомые еврейки, не уважавшие Олю за далекий от литературного идиш. Ну, да что с нее было взять! Оля родилась в большой семье, где-то между третьим и четвертым ребенком. Основатель рода Гирш Мальзер имел глупость состряпать девятерых детей, шестеро из которых были девочки. Двоих сыновей он похоронил в самом младенческом возрасте, и только на пятьдесят седьмом году жизни, как бы в награду за терпение, Бог подарил уважаемому Гиршу сына.

Девицы Мальзер были мало похожи друг на друга, хотя все обладали визгливыми голосами и малопривлекательной наружностью. Из было слишком много для спокойной жизни и больше, чем достаточно, для скромного родительского гнезда. Поэтому при первой же возможности Гирш раздавал дочерей замуж. Так, Лиза оказалась в Караганде, Циля – в Уфе, а Басю занесло аж в Москву. Младшая дочь, Роза, была кокеткой и любимицей отца. Ей все сходило с рук. Роза трижды выходила замуж и трижды хоронила своих мужей, неизменно возвращаясь после похорон в родительский дом – ведь эта ветхая недвижимость была единственным капиталом семьи и Роза прочно держалась за него. С Олей дело обстояло труднее всего. Житейская мудрость накапливалась в ней постепенно, а в юности Оля, мягко говоря, умницей не слыла. Многие юноши сватали ее, но после первой же беседы исчезали бесследно. Лишь к двадцати годам вышла она замуж за Залмана Розенблюма по прозвищу «Жердь», чем «значительно подпортила породу», как утверждала ядовитая Голда, самая старшая сестра, так и оставшаяся в девках. Я в этих тонкостях не разбиралась и, кажется, с первых дней своей жизни безумно любила обоих.

Ни Оля, ни Зяма не были сильны в грамоте. Сразу после свадьбы Оля переложила все претензии к жизни на плечи мужа и на этом успокоилась. Читать ей смолоду было некогда, а расписываться негде. Всю жизнь она трудилась, не разгибая спины, наверное, поэтому и росту была небольшого. Но работала бабушка Оля не на государственном предприятии, в учреждении или колхозе, а за швейной машинкой в родительском домишке и, следовательно, пенсии от правительства не заслужила.

Зяма тоже был кустарь-одиночка. Он скупал у артельщиков ворованую кожу и шил первоклассные сапоги и туфли, в которых городские начальники и их жены ходили в свои конторы и на базар. Вся сознательная жизнь Оли и Зямы пришлась на советское время, а значит, жили они трудно. Правда до революции нищим Мальзерам и Розенблюмам тоже было несладко, но по-другому: тогда они знали, что есть богатые заказчики и бедные подмастерья, корпящие денно и нощно над их туалетами и скрипучими башмаками. В семнадцатом году объявили, что бедных и богатых больше нет, что все равны, но в их жизни мало что изменилось.

 

2

 

Когда Зяму в 1941году забрали на войну, Оля решила удавиться. Но в это время на чердак, где она молилась перед смертью своему полузабытому Богу, прибежал сынок Яша и сообщил, что Хаечка накакала в пеленки, а Симки нигде не видно. Веревку пришлось отложить до другого раза, так как Хая в грязном лежать не хотела и громко плакала.

Войну кое-как пережили в эвакуации. В дощатом фабричном бараке Оля с утра до вечера привычно строчила на машинке – отбывала трудовую повинность. За свою круглосуточную вахту она успевала пошить солдатскую шинель или штук пять-шесть гимнастерок, придумать какую-нибудь еду для детей, простирнуть их ветхую одежонку, да еще соснуть пару часов на скрипучих фанерных нарах.

Зяма писал исправно. За четыре года он прошел с пехотой от Полесья до Берлина, иногда стреляя, а чаще ремонтируя расхлябанные солдатские сапоги и дырявые валенки. Бог Залмана помиловал, и он приехал за семьей целым и невредимым с полным набором медалей да двумя буханками хлеба. Немного отдохнув от ратных дел, Залман Розенблюм с семьей отправился в обратный путь, в родную Белоруссию.

Радость с родными местами не осветила их души. Дом, в котором жили до войны, сгорел дотла. Родственники, оставшиеся в оккупации, погибли. Первую ночь спали на вокзале, две других – под открытым небом. Потом Залману повезло – встретил довоенных знакомых. Те радушно пустили всю семью на квартиру и помогли найти работу.

Восемь лет Розенблюмы слонялись по чужим углам. Заработанных денег хватало лишь на еду и плату за жилье. Когда Симке исполнилось шестнадцать, устроили ее на работу в Госбанк – его сотрудникам давали ссуду на строительство дома. У Залмана открылось второе дыхание. Зажить своим домом – мечта бедного еврея! В дальней деревне он купил брошенную избу и по бревнышкам перевез ее на выделенный участок. В целях экономии с квартиры они ушли и жили в наспех сколоченной будке. С утра Залман уходил на работу в сапожную артель, а вернувшись, до поздней ночи возился над домом. Рабочих нанять было не на что, поэтому с соседями за помощь расплачивались натурой: Зяма чинил обувь, а Оля без конца кроила и перешивала чужие наряды. К осени сруб был готов. Перенесли скромные пожитки из сарая под шиферную крышу, заколотили оконные проемы досками и разрыдались от счастья.

Их дом (их собственный дом!) находился на самой окраине города. Жители называли это место Песковатик, а проще – Пески. Здесь была одна центральная улица, а уж от нее в обе стороны разбегались, как паучьи лапки, узенькие переулки: первая линия, вторая, ... десятая ... На улице всегда, особенно после дождя, копошились дети. Они возводили из влажного песка дворцы и башни, рыли канавы и швыряли в редкие машины камнями и поломанными игрушками. Летом Песковатик превращался в знойную пустыню. Раскаленный песок покрывал плотной дымчатой пленкой кусты сирени, проникал во все щели, забивался в глаза и уши. Впрочем, в жаркую погоду вся дневная жизнь перемещалась во дворы.

 

Трудно сказать, кого на Песках было больше, русских или евреев. Дома стояли, тесно прижавшись друг к другу, как люди в переполненном трамвае. Все жили одинаково небогато. Никто не удивлялся, когда какая-нибудь Фира Моисеевна приглашала на Пасху Марию Ивановну отпробовать фаршированную рыбу или клецки из мацы, а тетка Галя кричала через забор своей еврейской соседке: «Эй, Осиповна, пришли Фимку за яйцами для Белки, хохлушка снеслась!».

Единственный маршрутный автобус «номер пять» каждые полчаса, как упрямый верблюженок, продирался через месиво песка, пыли и мусора, доставляя из города на Песковатик рабочих и служащих. В маленьком автобусе всегда кипели страсти: все были свои, песковатинские. Чужих замечали сразу и вслух начинали обсуждать, к кому это едут гости.

- Верка! Верка, смотри! Вон интересный мужчина, ну, вон же, с букетом! Это новый хахаль Рахельки с Третьей линии.

- Иди ты!

- Точно! Он и вчера приезжал.

- Абраша, ты знаешь эту даму в облезлой шляпе?

- Нет, Розочка.

- Не знаешь? А что ты на нее так уставился? Так вот, ты можешь на нее не смотреть – это вторая жена Васьки-шлемазла из белого дома на перекрестке.

 

Дом Залмана стоял очень удачно, метрах в тридцати от центральной улицы, и песок попадал туда только в ветренную погоду. Посаженные весной пять яблонь и две груши благополучно прижились, в полную силу цвела клубника, выглядывала из-под ботвы рыжая морковь, кустилась за домом молодая картошка. Все это согревало сердца Оли и Зямы тщеславными надеждами на сытую и спокойную жизнь. По вечерам они любили помечтать о том, как вернется из армии Яша и приведет в дом молодую жену, как Сима и Хаечка родят много детей и Оля будет шить им красивые одежки. И все они заживут вместе в новом доме на Песках.

 

3

 

Бурные события редко сотрясали Песковатик. Ну, подерутся между собой соседи, покричат друг другу через забор: «Жид пархатый! Москаль проклятый!», а к вечеру уже все тихо-мирно. Или, например, Мишка-шляпник забуянит да вышвырнет за дверь жену в ночной рубашке и троих ребятишек. И пойдет растрепанная, избитая женщина вдоль по улице, и заголосит так, что собаки пикнуть не посмеют при виде такого человеческого горя. Но это все дела обычные, житейские. А вот когда у старой Хаси поселились новые жильцы, об этом сразу заговорили все. К одинокой бабке зачастили соседки: у одних резко закончилась соль, другим понадобился Хасин совет, как купать ребенка, третьи, не придумав ничего лучшего, просто интересовались ее здоровьем. Благодаря Бога, Хася в ближайшее воскресенье сходила на кладбище к мужу Исааку и, брызгая слюной, рассказала ему о счастливом повороте судьбы.

- Ты послушай, послушай, Исаак, что я тебе скажу! Бог знал, к кому их привести! К кому же еще, как не к твоей несчастной Хасе? Это такие культурные люди! А красавчик Боренька так похож на нашего покойного Наумчика, ты бы посмотрел на него!

Исаак на это ничего не мог сказать, но Хася еще долго открывала в жалкой улыбке беззубый рот и прислушивалась к шелесту листьев на кривой рябине.

Приезжих было двое – солидная женщина в габардиновом пальто, Злата Семеновна, и ее сын Борис. Приехали они не из Киева и даже не из Москвы, как поначалу оповестила народная молва, а из самой Германии, где Боря нес армейскую службу в звании старшего лейтенанта. По неясным причинам Бориса из армии списали, и он с матерью-вдовой вернулся после десяти лет скитаний в родной город. К бабке Хасе их определила дальняя родственница Раечка, имевшая на Бориса виды. Но молодой офицер запаса был не промах и Раечкины симпатии использовал по-своему. Перезревшая родственница в надежде на законный брак немного поломалась, но устоять не смогла, и Боря зачастил к ней в Коммунистический переулок.

Все были довольны, но тут почему-то вся улица решила Бориса от разврата спасти. Скорей всего, эта мысль родилась в необремененной идеями голове бабки Хаси. Злату Семеновну долго убеждать не пришлось – она и сама измучилась от вольной жизни сына. Невест на Песковатике было много. Это и маникюрша Соня Пестунович, и дочка хромого закройщика Иосифа Белла Козинец, и, конечно же, красавица Рахиль с Третьей линии. Но двадцатисемилетний Борис всех претенденток отвергал, пока случайно не заметил в автобусе худенькую девушку с испуганными глазами. Хася по описанию сразу признала Симу Розенблюм и презрительно скривила губы. Конечно, это был не лучший вариант, но все-таки Злата Семеновна решила посмотреть на счастливую избранницу сына. Повод для визита нашелся легко. В ее заграничном чемодане, помимо всего прочего, лежало белоснежное голландское полотно. Решили разрезать его на простыни и отнести к известной на всю улицу портнихе Оле для подрубки. Бабушка Оля возилась на веранде, когда незванные гости вошли во двор.

- Оля, а Оля! Разве ты не видишь, кто к тебе пришел? – прошамкала Хася и по-свойски подтолкнула Злату Семеновну вперед. От такой фамильярности жиличка растерялась и даже покраснела.

- Вы извините, Ольга Гиршевна, нам бы простыни прострочить...

В этот исторический момент на крыльцо вышла Симка с помойным ведром и половой щеткой наперевес. И без того короткое платье она подоткнула с одного бока в трусы, открыв посторонним взглядам жеребячьи ножки в отцовских резиновых сапогах. Сима робко посмотрела на пришедших и прошла за дом, чтобы выплеснуть содержимое ведра в канаву. От вида своей предполагаемой невестки Злате Семеновне стало нехорошо, а бабка Хася всхлипнула и запричитала что-то по-еврейски.

Через три дня бабушка Оля, переварив случившееся, поспешила с готовой работой к Злате Семеновне на квартиру. Она была непрочь выдать старшую дочь замуж. Но сначала хотелось выяснить, действительно ли жених богат, как утверждает Хася, или «эти двое» сядут на их с Залманом шею. В комнате Златы Семеновны особенным богатством не пахло. Полочка над диваном была уставлена пожелтевшими слониками с поникшими головами. На этажерке, среди баночек с лекарствами, лежало несколько книг – Злата Семеновна работала в книжном киоске возле базара. И все же бабушка с удовлетворением заметила большой фанерный сундук за ситцевой занавеской и известный всей улице чемодан, приветливо полуоткрытый и как бы дремавший под Бориной кроватью. Она не отказалась бы заглянуть и в сундук, и в чемодан, чтобы совсем уж не ошибиться, но тут в комнату вошла Злата Семеновна и принялась разглядывать новые простыни и нахваливать Олину работу. Однако, бабушка, не привыкшая к интеллигентным разговорам, сказала напрямик:

- Что вы думаете про вашего Бориса и Симочку?

- А что я думаю?

- А то вам надо подумать, что Борис вчера свистел в нашем огороде так, что дзинькали стекла!

- Ну, знаете, дело молодое... – развела руками Злата Семеновна и хотела разговор на этом закончить. Но не тут-то было! Моя бедная бабушка разволновалась и ее понесло.

- Нет уж! Симочка порядочная девушка, и это свое «дело молодое» для других придержите! Знаем мы, чем такие дела кончаются, хоть и неграмотные! Мой Зяма от войны нервный стал, он и Бобика спустить может на вашего свистуна!

- Что вы, что вы! Я ведь не против вашей дочери. Да и Боренька – взрослый мужчина, как скажет, так и сделаем

 

Бабушка Оля даже как-то оробела от такой быстрой победы. Она ведь не могла знать, что накануне у Златы Семеновны произошел крупный разговор с сыном. В ход пошли и крик, и слезы, и призывы к памяти погибшего мужа. Но Борис на уступки не пошел и твердо заявил, что тощую Симку полюбил на всю жизнь и другой жены не желает.

На другой день Борис и Сима расписались в районном ЗАГСе и перетащили блестящий чемодан в маленькую комнату, где до ухода в армию жил Яша. Свадьбу справили на скорую руку. За ночь Оля перекроила на дочку заграничное платье свекрови, наварили побольше картошки, разложили по тарелкам соленые огурцы и селедку.

Сима чувствовала себя на свадьбе неловко. Ее смущали пьяные выходки гостей, пугал тяжелый взгляд свекрови, раздражала вечно хихикающая Хаечка. Сима не понимала, к чему такая суматоха, когда завтра надо рано вставать, тащиться в ненавистный банк, сидеть там невыносимо долго в душной каморке без окон и щелкать до отупения на счетах. А Борис пропускал рюмку за рюмкой, был истерически весел и, поглядывая на юную жену, громче всех кричал «Лехаим!». Кончилось тем, что счастливый супруг в самый разгар торжества едва не опрокинул стол. Борис и сам понимал, что перебрал, долго извинялся, объяснялся в любви теще и всем подряд, а потом пошел пройтись, обещая скоро вернуться. И не вернулся. Точнее, вернулся, но не скоро, а только к вечеру следующего дня. Все это время Сима ревела, как соседская недоенная корова, утверждая, что «эта шлюха Райка увела ее мужа». Бабушка Оля успокаивала дочь, как умела, поручив, между прочим Залману выяснить у грамотных людей, причитается ли им что-нибудь из имущества, если Симочка не дай Бог овдовеет. Когда родня уже окончательно похоронила Симино счастье, Борис пришел сам. Его свадебный бостоновый костюм был похож неизвестно на что, из-под брюк вместо новеньких ботинок военного образца выглядывали пестренькие тапочки, а шляпы и вовсе не было. Похоже, Сима рассуждала в правильном направлении. Но конкретно так никто и не узнал, где пропадал Борис целые сутки. Живой – и ладно.

А где-то через год на свет белый появилась я, любопытный глазастый ребенок.

 

Лариса Вельговольская