История одного фраера

Посвящается Анастасии Моториной.

 

«Стихи ненатуральны, никто не говорит стихами, кроме бидля, когда он приходит со святочным подарком, или объявления о ваксе, или какого-нибудь простачка. Никогда не опускайтесь до поэзии мой мальчик.»

Ч. Диккенс

А знаешь так дальше легче,

Ты знаешь и даже теперь,

Я снова пишу с жаждой мести,

Мне тоже больно поверь.

 

 

Вторник. Сказка о потерянном времени

«Нет, не могу, нет сил больше… - произнёс он, наконец, - но боже ты мой, отчего она так чертовски хороша?...»

Н. Гоголь.

Пускай это звучит пафосно, как и само название этого дня, но я уже давно перестал бояться пафоса, в конце концов, жизнь не обязательно всегда пошлая, и банальная, так вот, пускай это звучит пафосно, но я потерял любовь. Черт, и вовсе не пафосное, немного, правда, банально. Смешно, я всегда нахожу повод для грусти и даже сейчас. Хотя я и знаю, что я прав. Нет, конечно, у меня бывает так, что я жалею о своих действиях или бездействиях, но не в этот раз. Я уверен, что будь у меня шанс прожить все заново, я бы поступил точно также как теперь. Но вот только жизнь такая хитрая штука, что слишком часто правильные поступки приносят боль и разочарование. Я не успел еще разочароваться, но близок к этому. Находка мечты или надежды, построенной на иллюзии и самообмане только в том, что, в конце концов, ты видишь правду. А правда она легкой не бывает. О как загнул, аж самому противно. Ну, так вот, правда она ведь лёгкой не бывает. И как не крути, это очень важный момент в жизни, и может статься, что самый ценный момент. И возможно, я потом долго буду жалеть, что не наслаждался им. Но кто из нас умеет радоваться сиюминутному. Я знаю, что не умею. Я всегда направлен в прошлое, потому что будущее меня пугает. Вот так… Дерьмо, дерьмо!!! Даже сейчас, сам с собой я в маске, она прирастает ко мне, и когда я сдираю ее с болью и скрипом, под ней оказывается другая, еще более окаменевшая, еще более неправдоподобная. В принципе то нечего страшного не произошло, так, расстался с девушкой, случается иногда. Да, казалось, что люблю, ну это скорее самообман. Нет смысла дальше рассуждать на эту тему. Нет смысла вообще думать об этом, только душу травить, да заниматься самосжиганьем. Завтра – послезавтра забуду, или может через неделю, или через месяц. Хе, похоже, что мне просто нравится страдать. Доставляет, так сказать, определённое удовольствие. Если уж страдать, так по полной. Кто там придумал максимализм? Фрейд? Юнг? Или кто? Убить его мало! Ну вот, кажется я улыбаюсь!

Девушка сидящая наискосок от меня мелодичным голоском заявила в трубу телефона:

- Ну, что я хотела тебе сказать?! Он сделал мне предложение… руки и сердца. Я начала прикалываться, а он обиделся,… прикинь, он серьезно. Я говорю: - Ну, я думала, ты пошутил, - а он: - Такими вещами не шутят. Представляешь?!... Ну ладно, давай, скоро буду!

Черт, ее распирало от гордости. Я прикинул, сколько еще человек узнают про ее сегодняшнюю радость. Все подружки сегодня не будут спать. Маршрутку обогнали два суровых бритоголовых байкера на больших черных мотоциклах. Сзади у каждого, как придаток была прицеплена девушка. Прицеплена крепко руками к торсу и страхом улететь из-за большой скорости и встречного ветра. И что же я могу? Эти два безбашенных знают, как держать принадлежащее им. От них веет силой. Кто-то может предложить выйти замуж. А я? А я так: некое обстоятельство, неподвластное логическим причинам. Молод ещё, зелен.… Вот и остаётся либо поддерживать моду и вести жизнь по полной, употребляя всё подряд, и куда попрёт. И остаётся думать - кому и зачем я нужен, только разве себе. Да, себе я нужен, иначе давно, вместе со своими идиотскими мыслями висел в петле, свесив набок синий язык. В голове от этой мысли сразу помутилось; кажись я сегодня немного перепил. Моя проблема в том, что у меня нет морали, нет иконы, нет ничего, во что бы я мог поверить. Мне кажется, будь у меня вера, я бы куда-то двинулся, что-то бы делал. Но я не знаю куда мне идти, мне хотя бы показать хоть раз, что я должен сделать, чтобы жить. Нет, я говорю не о тех банальностях, о которых все знают, но никто не может выполнить, типа: Не прелюбодействуй, или будь самим собой. Я говорю о направлении. Я пытался найти его везде. В книгах – но Сартр заявил, что Бога нет, Шопенгауэр – пробормотал что-то сверхнаучное, а Достоевский рассказал несколько историй про молодых недоумков. Мне кажется, что еще немного и я стану таким же недоумком, как его герои, и выдам всему миру на ужас что-нибудь эдакое. Хотя вряд ли, со своей осторожностью, консерватизмом, эгоизмом и неуверенностью я способен на это.…Вот. Фу.

Арифметика морали

Ровно целую эпоху человечество создаёт красочные идеи, каждая из которых вроде как ведёт к светлому будущему, раю на земле и в воздухе, под солнцем, под луной, обещая то рай в шалаше, то новую виллу каждому уверовавшему, а дозвонившемуся личное поздравление от нового мессии, и чёрный Мерседес в придачу. Ровно целую жизнь, человек, верхом на максимализме, и погоняемый толпой инстинктов, мечется из крайности в крайность, и благодаря же всему оному проваливает очередную постройку нового мира. Отцы строят – их дети разрушают. В сущности всё это доказало лишь одно: Вавилонскую башню уж если строить, так строить надо этап за этапом, не разрушая этажи старых поколений, а надстраивая новые. Но каждый раз с наибольшим энтузиазмом дети именно разрушают, противоборствуя насилию, совершённому над ними когда-то. Чем более нравоучительно твердили про существование Господа Бога, с тем большей радостью Юрий Гагарин сообщил всему миру, что на небе он был, но никакого Бога там не видел. Чем дольше коммунисты делали вид, что в Советском Союзе такого пошлого процесса как секс существовать не может, с тем большим остервенением их дети совершали сексуальную революцию, где и с кем попало, повышая рождаемость, количество в продаже резиновых изделий, и пополняя медицинские справочники новыми болезнями. Всё это довольно понятно и закономерно. Но только сейчас ощущается какая-то потеря. Нет, вовсе не поколения, имеется в виду, что люди то готовы разрушить очередной старый мир, попытавшись направиться к новому миру, но вот направление этим людям никто как раз указывать и не желает. У нас отняли коммунизм, так и не вернув толком православие. Взамен всего нам скармливают странную бурду, в виде смеси «Бригады» с «Бумером» и также жалкого в своей настырности культа Путина. Устаревшая и опущенная, как только можно система вашего обучения, породила учителей, которые устало, исполняют свои нудные обязанности, и их учеников, которые в итоге ненавидят «Ромео и Джульетту», за пафос, предпочитая какого-нибудь «парфюмера» красивого, но бессмысленного, а «Войну и Мир» заменяют Дарьей Донцовой. А если уж совсем честно, то читаем мы всё реже, полностью отдавшись в холеные руки Западно-Европейской киноиндустрии и её клонам в виде всяческих дозоров, всех времён суток. Если спросить у современного ребёнка, то тот в полной уверенности скажет, что Ленин это статуя на площади, а Осип Мандельштам – это либо болезнь, либо китайский, или японский продюсер. И это в принципе тоже закономерно, зато он внятно сможет объяснить, чем отличается SIMENS от спутниковой антенны. Но вот в чём суть: человек птица гордая, если не прёт, не полетит. Нас называли потерянным поколением, бабушки, из комитета Возлеподъездной Скамеечной Комиссии по защите И. Сталина, и других Исторических Ценностей от посягательств Молодых Придурков. А мы смеялись им в ответ. Мы перепробовали кучу всего-всего, что хоть как-то напоминало нам о том, почём у бабки «бошки», и сделали обычных бакланов идеальными героями. Мы превратили секс, который являлся лишь техникой, дополнением к любви, в выражение независимости, свободы и цинизма, так модного сейчас. Мы много чего уже успели сделать. Мы не сделали только одного – не решили где наша путеводная звезда, что мы построим. После того как разрушим отцовский труд…

… Я исправил два слова в последней фразе, потом еще два, потом зачеркнул ее всю, попытался написать что-то сверху, перечитал получившееся, все зачеркнул, вырвал лист, выкинул его в мусорное ведро, схватил сигареты и ринулся на лестничную клетку. После трехминутного топтания там, мне пришло в голову что-то интересное, я тут же выбросил сигарету, добежал до кухни, взял ручку и понял, что ни черта нового и хорошего не придумал. Из головы не выходит Она.

Если ты вдруг не заплачешь

Станет горько

Это только ложь все значит,

Значит только.

Я понял, писатели – больные люди. Все свои мечты, несбывшиеся надежды, разочарования они воплощают в своем, по-своему идеальном мире и в своих героях – по-своему суперменах. Помниться, как-то по молодой привычке портить свое здоровье, я праздновал с дворовыми ребятами очередную покупку пива этим же пивом. Попросту говоря, я пил. Вес уже разошлись, остались только мы с Фоксом. Фокс – это мой старый друг, - так сказать, память дней былых, когда я смотрел на жизнь немного с другого ракурса. Я тогда в пьяном запале и максималистском мировоззрении задал ему один из самых глупых вопросов, которые могут быть, я спросил его: - Какая у тебя мечта? Он долго мялся, уходил от вопроса, но как-то по-детски, так что сразу было видно, нет у него мечты. Я начал задавать наводящие вопросы. Вскоре он пришел к выводу, что его мечта – это дом, семья, машина и много денег. Я призрел его слова. Я говорил о звездах, о полете, свободе, стремлении что-то кому-то доказать, о песне «Костер» Машины времени. Он ответил тем, что долго пытался сделать вид, будто он необычен, индивидуален, и таких как он единицы. У него всегда была привычка отстаивать любое свое слово, даже неосторожно сказанное. Я сказал, что его мечта – мечта среднего американца. Он изобразил смех и сообщил мне, что он сразу знал, что я его не пойму, что его никто не понимает. Мы долго спорили, а потом пошли спать и наутро уже все забыли, вернее он забыл, а я долго еще помнил, меня сильно трогает ситуация, когда человек мыслит не так как я. Но он забыл, и я знаю об этом точно. Сейчас он учится в своем институте, сдает на права и крутится на турнике по утрам. Он живет все там же, и я никуда не переехал, только дорожки наши разбежались, и мы, увидевшись не можем долго разговаривать, и у нас разные интересы, и он остался в той прошлой жизни, которую я бросил. А говорят еще, что люди практически не меняются за свою жизнь. Еще как меняются, и не раз, и даже не два. Но так, о чем же это я? К чему я все это вел? Да к тому, что я долго говорил тогда в споре и верил в каждое свое слово, верил горячо, что я лучше него. Что если ты живешь ради благополучия, то жизнь ты закончишь всего с тремя сопливыми детьми, женой-стервой, в неизменной «бытовухе», и бутылкой водки в руках по праздникам и иногда на выходные. А тебе чего надо, романтик хренов? Нобелевскую премию? Чтоб твоё имя записали в учебники по литературе? Резонный вопрос. Да, да и ещё раз да. Но только теперь, это я сижу наедине с полторашкой коктейля, я а не он. И все, что я пишу нужно только мне. А Фокс, говорят, скоро собрался в такси работать идти, деньги в семью нести. И я знаю, что он не пропьет ни копейки с зарплаты, все в дом принесет. Вот такой он человек, он по-другому не умеет, не получится у него. А я? Эй, зарплата , ты где? Ушла в фонд деппресивных писателей. Я другой, или мне просто легче быть другим. Наверное, да, наверное, легче. Говорить, будто все окружающие дураки, а я умный, что я поступаю так-то и так-то, потому что я лицо творческое, и я, видите ли, другой, не такой как все. А на деле ни хрена я не могу. Рассуждать я умею, в пустоту рассуждать, стоит ли тратить свою жизненную силу и терпение окружающих?!...

…М-да, сказано может быть много, но как сказал один человек не из последних дураков: «Проблема русской интеллигенции в том, что она много говорит и ничего не делает!». А моя проблема в том, что я даже не являюсь интеллигенцией. Противно, все противно, и Самосжегание на бумаге тоже противно. Моя цель – быть лучшим. Но я не стремлюсь к этой цели, она у меня как звезда висит где-то там, на небосклоне и никуда она конечно не убежит. Когда-нибудь… ну а пока я просто существую…Что-то уж слишком в голове мутит, не пойти ли облагородить унитаз, господа?...

Говорю понятным для вас языком –

Вы явились в мир переспать как шалавы

Совсем не заботясь, что будет потом,

Когда станут гондоны из-под кровати вылавливать.

Золотистыми буквами пишите слово.

Ткёте из звуков пышные фразы,

Вы привыкли жить на слишком готовом,

Не переносите дух унитазов.

Лица красивые штукатуркою грима

В надменной улыбке животные скалятся.

Гордость и подлость здесь не разделимы

Сами себе верующие кланяются.

Памятник собственным душам поставили

Вы даже не продали их , просто посеяли.

И в девочке маленькой более горя,

Когда ищет она куклу потерянную.

Ошибки ложились на листы мягкой дорожкой рукописного шрифта. Ниточка мыслей тянулась сантиметрик за сантиметриком, опутывая наивно чистую бумагу. Та удивлённо провожала взглядом наряжающую её идею, окручивающую её виток за витком скользким нарядом змеи. Чего вы ждёте от меня? Я могу сравнить курение с музыкой, а любовь с завязыванием шнурков, и всё будет красиво и понятно, будто так и должно быть. И даже талант здесь не причём. Это оплата бессонных ночей, плантаций, употребляемых в эти ночи табака и чая, упорного вызова вдохновения всеми доступными способами.

И сам я не лучше, а может и хуже.

Воду мучу в привычном аквариуме.

Ради чего бьюсь в истерике мужа,

Жена которого сына рожает?

Ради себя же любимого мучаюсь.

Рожки поставлю – судьба повернётся,

Пеной плююсь, по воле случая

При раздаче имущества улыбнулось мне солнце.

Рифмы плету теперь кружевными узорами

Мимо столетия жизнь и дела

Мы потонули в коровьем помете

Я захлебнулся. Я здесь навсегда.

А знаете, почему второе пришествие Христа закончится Армагеддоном? Потому что все будут заняты собой, и не кто не заметит его прихода.

Кажется вино с привкусом крови,

Чудится любовь совокуплением,

В доме, на улице и на природе,

Я для мира потерян.

 

 

 

… В комнате сверкнуло как молнией, и настольная лампа треснула и потухла! Только что стояла и освещала измаранные мною листы, и вдруг резко потухла. Лампочка перегорела. Бывает. Час ночи, нет нужды еще изгаляться над бумагой. Час ночи, если часы не остановились.

На бумаге блеск чернил,

Так красиво,

Я готов уйти в могилу,

Моя милая.

/Да ни черта я не готов/

 

* * *

Мне снилась ночь. Беззвездная ночь. Мне снилось, что я сижу в кресле посреди бессонной предательской ночи. Что передо мною рукопись. Большие, старые, пожелтевшие листы. Они вздрагивают от порывов ветра и свеча, стоящая передо мной то тревожно трепещет, то умиротворенно, уютно прямо горит. Я беру перо, и мысли толпятся, кричат и извиваются. И каждая мысль такая важная, такая нужная, такая глубокая. Я нервно кусаю перо. Улыбаюсь и начинаю писать. Но мысли исчезают, как только перо касается бумаги, как ветром сдуло. Вот только что они были здесь, толпились и кричали, хоть выуживай их по одной. И вот их нет, улетели, исчезли, испарились. И снова вокруг пустая, ветреная, беззвездная, темная ночь и свечу почти задуло ветром, и листы трепыхаются и норовят улететь. Я расстроен, я разбит, мне кажется, что мир рухнул, что я больше никому не нужен, мне холодно, мне грустно и мне страшно. Страшно оттого, что я так ничего и не напишу, а мне надо. От этого зависит моя жизнь.… Вот ветер затихает. Сначала теплеет, потом затихает. И свеча начинает гореть. И листы больше не вырываются из - под прижавшей их к столу моей руки. И снова появляются мысли, они уже не кричат, они поют медленно, красиво, напевно. И я выбираю из всех важных самую главную. Я боюсь коснуться пером бумаги, но я знаю, что мне придется это сделать. Я касаюсь, и снова ветер выдувает мысли из головы, и листы из -под моей руки, выдувает огонь из фитилька свечи. Я пытаюсь ухватить ту главную, ту самую важную мысль, но она скользкая, гордая вырывается из моих объятий. И я снова остаюсь ни с чем. Снова наедине с безмолвной ночью. Снова…

… Мне снилось, что я нашел выход. Мне снилось, что у меня в руках шприц. Мне снилось, что я знаю, что это не больно и не плохо. И колюсь, во сне, это очень легко. И мне становится хорошо. Я знаю, что мысли больше не будут ускользать. Я знаю, что я самый лучший на свете. Мне хорошо. Мне радостно. Но мне страшно, что я теперь завишу, что я свободен, только когда получу дозу. Мне страшно и мне радостно, страшная смесь…

… Что за чушь!!!

На моих плечах написано: «Свобода!»

Крыльями все нужды увели,

Бес попутал или все от Бога,

Я стыжусь расколотой души,

Расправляю крылья только ночью,

Чтоб не видели широкий взмах

Чьи-то сверхвнимательные очи,

Душу чтоб не видели в глазах,

Я лечу к Луне, к Земле, на землю,

Я метаюсь между звездами в ночи,

Тороплюсь увидеть, пожалеть я,

Тороплюсь я от людской молвы.

Я люблю, живу, надеюсь, верю,

И пытаюсь даровать другим

Радость и надежду, и стремленье

Радостные солнечные дни.

 

Среда. Закрытые глаза.

«Ты Господь и господин, а я

Чернозём и белая бумага»

М. Цветаева

«…Ибо не дано безнаказанно жечь чужую жизнь, ибо чужой жизни нет…»

М. Цветаева

«История одного посвящения».

 

Начнем с утра. Глаза медленно открываются. Пианино переместилось в горизонтальную плоскость вместе с полом и всей комнатой. Утренний радостный свет в окно. Глаза закрываются, причем гораздо быстрей, чем открывались. Еще рано. Часов 9, наверное.… Рано…

… Образы. Какие-то мелькающие, шаткие, короткометражные. Еще не мысли, но уже не сон. Глаза открываются, уже легче. Полка с книгами аккуратно рассыпана на полу. Лампа, потухшая вчера, лежит на столе по-пластунски. Похоже, меня вчера изрядно шатало…

… На этот раз полудрема. Просто тепло и хорошо. Сознание не спит, но еще не собирается просыпаться…

… Чудненько хороший денек за окном. Я устало приподнялся на локте. В голове не то чтобы гудело, но так неприятно немного позванивало. Я извернулся и посмотрел на часы, висевшие на стене. Помотал головой, моргнул, посмотрел опять. Но они все равно упорно показывали половину первого. «Надо бросать пить!» - подумал я, а ноги уже сами рванули в ванную. Исполняя утренние обязанности, я ломал голову над вопросом, во сколько начинается спектакль в 12 или в 2 часа.

В транспорте я даже не садился, как будто от этого добрался бы быстрее. Уже на подходе к театру мой шикарный разбег к входу был остановлен криком. Я обернулся, на ступеньках к служебному входу курили, потягиваясь три личности актерской национальности. От сердца сразу отлегло, значит, спектакль еще не начался. Денис – смуглый, черноволосый, 25-летний парень, учившийся с нами на курсе, и при этом состоявший в штате театра, приветливо помахал рукой. Я повернулся и уже степенной походкой направился к собратьям по месту работы. Двумя другими сидящими были Саша, который по совместительству являлся нашим классным, и не замедлил осведомиться, почему я не был на занятиях, и Андрей – актер с лицом Алеши Поповича и телосложением Геркулеса. Я промямлил Саше в ответ, что только проснулся, тот был в хорошем настроении, так что я отмазался довольно быстро…

… Я взлетел по старой бетонной лестнице в ожидании, в стремлении, в жажде. Наша комната для занятий находилась на самом верху, я простучал нарочито громко по оставшимся ступеням, и, задыхаясь, влетел в комнату, значившуюся под номером сорок. На диванчике восседала Лида, вяло курила и пускала дым в потолок. Я радостно поздоровался. Я знал, она где-то рядом, если Лида здесь, то она точно где-то рядом. Из комнаты для занятий доносилась музыка. Она там, я знал это точно. Нацепив маску надменности и гордости, я упал рядом с Лидой на диван и начал пускать дым в потолок вместе с ней…

… Она вышла. Вернее нет, сначала образ. Тьма, смытая летним ливнем, резким, как молния и хлестким, как жгут… Крылья перистые, протяжные, махровые. Широкие, как парус… Воздух, глоток ледяного, неуловимого воздуха на высоте за 1000 метров…

… Нет, она не была из тех утонченных, глянцевых девочек, что умеют шумно хлопать длинными ресницами и стрелять огромными синими глазами. Она даже не пыталась казаться такой. Сложно даже сказать, отчего мне хотелось рыдать и смеяться при ее приближении. Она умела играть. Умела быть сильной, свободной радостной, непосредственной, маленькой девочкой, и она всегда оставалась закрыта для меня, с той загадкой, которую я не мог рассмотреть в ней, даже когда, казалось, видел ее насквозь. Черт!!! Я никогда не испытывал недостатка в девушках, напротив, благодаря маме, родившей меня на свет довольно симпатичным и отдельным людям, воспитавшим меня в лучших традициях самурая рыцарско-коммунистических обычаев, а также благодаря некоторым талантам (читайте: пишет стихи, бренчит на гитаре, а теперь еще и играет в театре – вот это да, мечта, а не парень). Я очень часто перебирал женским полом, и никто никогда не смел назвать меня «подкаблучником». Я, черт возьми, считал себя всегда неплохим вариантом для любой девушки. Единственной заминкой у меня являются деньги, но у какого студента в 18 лет они есть. Но Она. Мне казалось, что такие как я ложатся штабелями перед ней, когда Она величаво ступает по улице. (Хотя я прекрасно знал, что это не так). И обращалась Она со мной примерно, как китайская императрица со своим любимым пекинесом, легко играясь моими слабостями и нажимая на больные места. И хотя я всегда знал, что ей самой порой бывает очень тяжело и горько, я не стал ее переубеждать в ее маске 30-летней стервы. (А ей ведь, только 20). Я принял игру и начал воевать, потому что иначе не удержал бы ее около себя. Я вознес свою гордость и эго и начал воспитывать ее, как она меня. Так что период пристраивания друг к другу затянулся у нас надолго. Каждый раз, когда мы ссорились, я считал, что это навсегда. А сейчас мы были в ссоре. И Она, не игнорируя меня, делала из меня пустое место, я пытался ей ответить тем же, в меру моих сил. Я не знал другого пути, и мне кажется, если бы Она сломалась тогда, я, конечно же, давно бы потерял к ней интерес, но сейчас я любил бы ее, может не вечно, но долго, несмотря ни на что, даже если бы она кинулась на меня, как только я вошел. Да, я не люблю женскую слабость в таких вещах (хотя в других случаях она меня умиляет), но ей я готов был простить…, да нет же, я даже желал ее слабости, ее слома, но это была бы не Она. Она не умела ломаться, и я это знал. Об этом всем я думал много раз. Сейчас же я сидел и изучал стены вокруг нее, не касаясь ее взглядом. Она делала то же самое, но как-то трогательно, незаметно и очень живо.

 

Был я слабым, был я зыбким

Стану сильным.

Был привязан, был не милым,

Стану милым.

Средство я вчера узнал

От злой кручины:

Что не место в сердце слабости

И ныне.

Я твержу, как заклинаю

Снова, снова,

Я прекрасен, я все знаю

Слово в слово.

 

Она прошла. Немного быстро и обиженной походкой, даже не посмотрев на меня. Я знал, что по-другому и не может быть, но к горлу из сердца подкатил тоскливый, горестный ком, хотелось завыть волком. Я ждал момента встречи с ней все утро, и я знал, что он принесет ощущение горя. Странный я все-таки человек.

Я резко замял, перекрикнул внутреннюю горесть, - изобразив радостную, живую и одновременно слепую улыбку, начал что-то самозабвенно рассказывать Лиде, та энергично кивала и явно чего-то хотела от меня. Через минуты две я понял, что должен встать и пойти репетировать с ней отрывок из пьесы, который я должен был показать через три дня. Что это такое, все объяснять не буду, это в данный момент не существенно, а мне пришлось бы рассказывать все систему обучения в театре, и незнающий человек сразу бы потускнел и задохнулся от обилия жаргонных и сленговых выражений и потока крылатых фраз. В общем, суть не в этом. После 15-минутного топтания на «площадке»¸мы не напрягаясь и даже не пытаясь особо играть, ничего так и не выдумали. Бывает так, что не идет. И в этот раз не шло, ни черта у нас, в общем, не получалось. И Лида отпустила меня таки на спектакль.

Пару слов о Лиде. Бледная меланхоличная девушка с абсолютно черными волосами и глазами под цвет. Органична, в любом случае на сцене – что в переводе с актерского значит – талантлива. Немного со скверным эгоистичным характером. За что ее многие не любят, и молва на курсе уже успела сложить для нее образ если не злобной волшебницы Бастинды, то, по крайней мере, главы сатанинской секты. Я называю, ее Человек-загадка и почему-то, иногда, очень доверяю ей, хотя мы никогда не отличались особой дружбой. Тем не менее, в какие-то моменты, когда моя одаренность пробьется таки сквозь стену лени и пофигизма, и я выдам на бумаге что-нибудь эдакое. То первый человек, которому я осмелюсь это показать - либо Лида, либо Денис. Возможно потому, что вижу в них родственные души. А у нас даже проблемы похожи. Ах да, ну, конечно же, как всегда забыл, чуть ли не самое главное. Денис всегда у меня был в жизни – мой друг-путеводитель, который был обычно старше меня и мудрее. В театре им для меня стал Денис. Как я уже говорил, он смуглый, волосы черные, хотя не настолько как у Лиды. Чем-то похож на грека, хотя больше всего на мачо, или мексиканского ковбоя из американского вестерна. Талантливый актер, но как часто бывает в театре, не ценится и постоянно получает роли либо второстепенные, либо вообще «кушать подано». Посему (а может просто из природной глупости) Денис постоянно пьет и переживает. Переживать он находит из-за чего: из-за неудавшейся судьбы, из-за своих девушек, которых у него была куча, и которые до сих пор вешаются на него пачками, или просто так, короче говоря, если мне плохо (а с моим мировоззрением это случается довольно часто) мы едем пить. Денис в данном случае дело второстепенное, так как давно доказано моим недолгим жизненным опытом – желание – тысяча возможностей, нежелание – тысяча причин. Денис также как и я пишет, и насколько я знаю от души и неплохо. Любимое его занятие – рассуждать о своей скорой кончине. Он действительно очень плох здоровьем, да и не мудрено, если постоянно поминать Черта, так он и придет. У него все чаще болит после пьянки сердце и все остальные органы в придачу. Но не будем о грустном.

Я зашел в гримерку, где располагались все студенты, занятые в спектакле и еще один актер, уселся на кресло и посмотрел в зеркало. Мой двойник – русоволосый молодой парень с синяками под глазами (естественная реакция на «больную» душу, голову и постоянные пьянки), придирчиво глядел на меня из зеркала. Я встал, взял сигарету, почиркал неработающими зажигалками, лежащими на столе, и, перебрав их все до одной, так и не найдя рабочую, засунул сигарету за ухо и направился в буфет. Там, как и ожидалось, была очередь, я пристроился сзади к Жене – молодой звукооператору и обаятельной девушке по совместительству. Голос Ольги Васильевой строго объявил по трансляции «господам актерам» что до начала спектакля осталось 20 минут, и был дан второй звонок в зрительный зал, так что я был уверен – время еще есть…

Я почувствовал, нет - просто понял… Тьма, умытая летним ливнем… Глубина, толща, темной пенистой воды…

…Черт, когда-нибудь вместе со своим воображением резко скачу с катушек. А Она тоже хороша, поди, радуется сзади как пантера. Я был зол на себя, и больше всего на нее. А Она стояла и так с интересом объяснялась с Галей – своей подружкой. Я быстро отвернулся, мысленно оправился и, взяв стакан с чаем, гордо удалился. Чай обжигал руки и норовил вылиться на пол. Около выхода из буфета я остановился и понял… Сигарета. Выпала. Там. У стойки буфета. Я обернулся. Нельзя было оборачиваться. Она стояла там, гордая, непоколебимая, «Кармен», блин. Мне стало противно и горько. Я обозлился сам на себя. Надо подойти, взять эту сигарету и уйти. Таким же гордым, как Она. Надо быть смелым. И пусть руки дрожат, не ее это дело. Что я могу тогда, если я так боюсь сейчас подойти к ней. Я повернулся и вышел.

В курилке было дымно и сравнительно немноголюдно. Я присел, затянулся, отхлебнул обжигающий чай. И чего я прицепился к этой сигарете. Суть не в этом, надо подойти и сказать ей в лицо все, что я думаю. Хотя нет, было уже, пытался, ни к чему хорошему не привело. Нет, надо держать марку и продолжать игру. Да, я влюблен, но у меня, в конце концов, очень развитое чувство гордости. Надо забыть на время. Или вообще порвать все это дело. Было уже и не с такими рвали. У меня в этом сердце крепкое, выдержит.

Дали третий звонок в зрительный зал и курилка начала набиваться актерами, реквизиторами и костюмерами. Все шныряли туда-сюда, гоготали, шутили и что-то рассказывали друг другу с ну очень умными лицами. Я ненавижу большие скопления народа и тесноту, и потому заспешил на сцену.

Сцена встретила меня теплой темнотой. Здесь тоже была куча людей, исполняющих свою ежедневную работу. Силуэты, еще более темные, чем сама темнота, то и дело мелькали перед глазами, спотыкаясь о всяческие грузы для кулис, ящик из реквизита, и при этом матерились и переговаривались громким шепотом. По сути это была не сама сцена, а «закулисье».

Я помню, как первый раз зашел сюда. Да я же здесь ходить боялся. Темная и обыденная сейчас, тогда она казалась мне сверхъестественной, загадочной, от нее веяло сказкой. А перед своим первым выходом, я, наверное, был похож на бурлящий вулкан. Состояние очень похожее на любовь, хочется смеяться и взлетать все выше, и одновременно плакать, и спрятаться за ближайшую кулису. В жилах тогда казалось, течет не кровь, а раскаленная лава. Как -то состояние контрастирует с сегодняшним. Эти смешки за сценой, шутки, приколы. Какое там волнение, мы даже на сцену выходим как бы, между прочим. (Мы – это я и однокурсники). И даже на сцене не прекращаем смеяться и халтурить. А ведь прошло то может месяц – два, едва ли. Быстро же мы учимся рабскому отношению к жизни. И как ведь не просто вернуть то ощущение полета. А играть без него невозможно – это как самолет без топлива. Противно…

Этот вопль: «Не надо!», «Не так!»

Закрутился в расплывчатой мгле,

Поперхнулся водой, и опять –

Танец солнца на тонкой игле.

На глаза нацепили очки

Вижу ближе, но искаженно

Всё что видеть хотел до пор сих

Стало громко, до боли смешно.

Подключите же дождь к небесам

Чтобы смыло всю глупость мою,

И остался лишь стих на обман

Непохожий, скорей на звезду.

…Спектакль пролетел как-то на автомате и остался какой-то мерзкий осадок собственной ненужности. Вечер окрасил стекла студенческой комнаты темно-синим, ярко светил фонарь на улице, влюбленные пары болтались по площади, гуляя в поисках счастья.

Я сидел, уютно устроившись на диванчике между Ирой и Машей, и курил. Помнится я говорил, что не люблю тесноту, но скорее я не люблю суету. А сейчас в тесноте людской студенческой братии мне было легко и хорошо. Я очень люблю эти вечера, когда уже можно идти домой, но всем как-то лень вставать. Всегда очень любил эти вечера…, если бы не Она…

Ноги – одна на другую, пальцы очень нежно держат сигарету, вся какая-то прямая, но в то же время расслабленная, губы… ах, губы…и глаза, карие и как всегда играют, конечно же, она сидела и играла, как обычно, в кошки-мышки с моим взглядом.

Я сидел на диванчике, держа сигарету по старой дворовой привычке, большим и указательным пальцами в ладонь. И я знал, что выгляжу, наверное, немного глупо. Я знал, что проигрываю. Но я также знал, что мне нужно делать.

Денис мелькнул мимо меня и направился к выходу. Я окликнул его, сказал, чтобы он подождал меня, и резко, немножко нервно потушив сигарету, забежал в комнату для занятий. Я взял куртку, накинул на плечи, нацепил на голову бейсболку и подошел к зеркалу.

Да, я нашел выход. Я решил бежать. И кто меня может винить в этом. Лучше уйти от боя, чем проиграть его. Я поправил кепку. И проскользнул к выходу. Денис ждал на вахте. Я увидел искоса Ее, Она не смотрела на меня, гомонящую толпу студентов и бросив в толпу: «Всем удачи!», сделал шаг на лестницу…

Образ – темно-синее стекло на цветной мозаике окна величавой церкви…

Мне показалось, или нет, но я чувствовал: Она смотрела мне в след, на меня. Стоило обернуться. Я затопал вниз на лестнице. Таковы правила этой долбанной игры…

 

Долгим кругом, гроздьями рябины

Оглушает сердце тишина,

Я бесчестен лишь в своей улыбке,

Я бесправен в том, что ты одна.

Ты – несчастье, отданное за ночь

Гулкой пустоты прекрасных фраз.

Болью сам себя водил я за нос,

Уносимый радостью в экстаз.

Ты прекрасна только в своем праве

Возжелать всегда саму себя,

Я – лишь тот клочок бумаги,

Что исписан, я испит до дна

Как бокал, я – стая славы жажда,

Ты – извечная сухая мгла.

Ты – свобода для себя, что ж ты такая,

Испарись, исчезни для меня.

***

Мне снилось… Боль резкая, тяжелая и одновременно радостная, напоминающая боль растущего зуба, только по всему телу. Мне было хорошо от этой боли, привольно…

… Я летал. Я летел над миром, пронзая белые, бархатистые кучерявые облака. Внизу ходили люди, читали книги, пели, курили, сидели на лавках, радовались и жили. А я летал, раскинув руки, и я мог подниматься к солнцу, ловя лицом его теплые лучи. Я мог планировать вниз и люди внизу становились больше, и я видел их, а они не обращали на меня внимания, будто я невидимка. Я спустился в переулок, темный и уютный, - здесь тоже были люди, двое или трое, они куда-то спешили, ходили и жили как-то с интересом, я это точно знал. Я летел над самой землей. И мне казалось, что серая, добрая, глиняная, рыхлая земля питает меня не хуже солнца, но другой энергией тоже доброй, но другой. Я прыгнул на землю, тормозя всем телом, пробежался и встал, раскинув руки, подняв голову вверх к небу, к солнцу. Я увидел точку на небе. Птица, наверное, птица. Она скользила ко мне по воздуху, и я был рад за нее, мне хотелось любить, кричать, петь, взорваться тысячью осколков, фейерверком, чтоб все люди увидели этот фейерверк, радостный, разноцветный, привольный. Я смотрел на точку в небе, она приближалась, и я знал, что это человек, который также как и я умеет летать. Я уже видел голые ноги, раскинутые в крест руки и белокурые, длинные, густые, серебряные волосы – это была девушка. Я любил ее, я любил весь мир и заодно ее, за то, что она умеет летать, за то, что она ловит теплоту солнечных лучей, за то, что она такая, какая есть, за то, что она просто есть. Она была все ближе, ветер ласково шевелил пряди ее волос, синие глаза глядели озерами (хоть рыбу лови). Я засмеялся. Не над ней, а просто так, чтоб было еще лучше, еще легче, еще веселей. Она была прямо надо мной, она улыбалась…

… Черные, стальные, острые когти, вот, вот вопьются, и брызнет кровь…

… Я мотнул головой, девушка была там же, но что-то неуловимо изменилось в ней, и в окружающем нас мире. Мир потускнел. Небо не глубокое, не синее, а светло-серое. И белый диск солнца торчит посредине, как ненужная деталь.

Переулок вокруг. Дома черные, злые, старые, страшные. Окна тоскливыми дырами и земля. От нее веяло холодом. Холодом и страхом. Девушка. Она была все такая же, и глаза синие, но холодные с оттенком льда, и волосы больше не серебряные, а седые. Истерически седые, до пошлости. И летит. Летит и машет перепончатыми, черными, чешуйчатыми крыльями. Лицо. Лицо вытянулось, нижняя челюсть удлинилась вниз, как в плохом фильме ужасов, но нет клыков. В пасти тьма, бездна, куда можно провалиться. Куда нельзя смотреть. Никогда. И она летит. Летит на меня, прямиком на свою жертву…

…Я проснулся. Одеяло лежало на полу. Окно открыто и ветер, поднимая занавеску, скользит по мне, в холодном поту сидящему на диване. Свежий ночной ветер. Оказывается, мне тоже иногда снятся кошмары. Я встал, подошел к окну. Не хватало еще заболеть, и кто это догадался открыть его? Город все также жил, редкие машины скользили по проезжей части, омывая ночную тишину шипящим звуком потертых шин. Оглушали спящих ревущие грузовики и старые автобусы. В доме напротив горело два окна. Над домом в вышине, царствовала звездная, темно-синяя ночь. Загадочная полная луна то закрывалась редкими облаками, то просто мягко освещала крыши. Я потянулся рукой к окну, чтоб закрыть… и понял… что-то не то. Там за карнизом, за окном что-то прячется, я был уверен в этом. Колебания длились не больше мгновения, я протянул руки к подоконнику, чтобы подтянуться и посмотреть за окно вниз и … мои руки. Скорченные, птичьи, четырехпалые с острыми стального цвета крупными когтями. Они оставляют следы на подоконнике. Длинные глубокие царапины. И стуча по стеклу, оставляя зуд от стука, по всему телу. Мои руки. За окном что-то скрипнуло. Страх. Огненные, горящие глаза. Пасть с клыками, бледное лицо, седые длинные волосы ринулись на меня из-за окна, резко, со знанием охотника…

 

Суббота. Синяки под глазами.

 

«Светлее всего перед темнотой»

Дин Кунц.

 

Каждый человек обожает побеждать. Но не каждый умеет. Оказывается я умею. Сегодня я понял это…

… Дни мелькали очень быстро. Алкоголь, трава, бессонные ночи, кажется, заполонили мою жизнь. Она тоже в запое не первый день. Кажется, что мы решили устроить соревнования кому из нас будет веселее в разлуке. Не знаю как ей, а для меня веселье проносилось горько и мельком, как водка. Но сегодня она сломалась, нет никаких сверхъестественных попыток и признаний. Она не совершала. Для нее это невозможно. Поменялось другое: походка, выражение лица, улыбка, голос – все, и так, что, похоже, это замечаю только я. Изменялись поступки, в конце концов. Я не буду ничего перечислять, не хочу. Я знаю только, что я победил, а Она проиграла собственную игру. Удивительно другое. Я всегда не любил девушек, которые давали слабину, и сегодня я понял, что до нее были и другие, похуже характером, но я сегодня понял, что все равно люблю Ее. Несмотря на Ее слабость, на то, что, кажется, будто вижу Ее насквозь, несмотря на ту боль, которую Она заставила меня испытать, я все равно люблю ее. Я знаю себя довольно неплохо и для меня это действительно очень странно.

- Отец

- Да, сын?!

- Что такое любовь?

- Это когда… надоедает драться, сын.

Я посмотрел в зеркало. Синяки под глазами, как у русских воинов после Куликовской битвы. Мне кажется, я тоже воевал все эти дни. С самим собой больше, чем с другими. И мне было очень больно от этой борьбы. А в пятницу я написал:

Я тебя ненавижу за то, что люблю,

Хрупким листиком осенью был под подошвой

Без тебя не могу, и с тобой не пойду

Мне в постели пристало всё колкою крошкой.

В мятой простыне стон, и синдром не любви

Я тебя поменял, только ведь был обманут,

Если можешь, прости, ну а лучше уйди

Мне ещё пять минут, чем тогда чувства станут?!

В горле комом хрип досадной простуды,

Никотин дерёт горло, ещё щипит глаза

Всё не то, всё не так, вокруг глупые люди

И цепочка твоя тяжко тянет назад,

Быть в чести, быть собой – это трудно всегда,

Лучше буду молчать, и кивать головой

И мелькают слова, просто так, на раз-два,

Просто так ты нужна, и не быть нам с тобой.

У каждого в жизни случаются моменты страшной усталости. Даже нет, дело не в усталости, просто приходит абсолютно точное и ясное восприятие, будто всё не нужно, вообще всё. Это ощущение может закончиться через час, через сутки, через неделю, а может, не закончится вообще. И чувство такое вовсе не похоже на что-то типа: «Пошло всё к чертям, всё достало!», скорее ты просто начинаешь понимать, например, что души людей, состоят из вакума, чем-то сильно сжатого, и действия этих самых людей, только попытки пустоты вырваться из сжимающих её тисков.

Вобщем вариации могут быть разными, но вывод обычно один: всё одинаково не нужно. И если ты будешь стремиться к какой-то цели, или уйдёшь из жизни сейчас, не изменится ни черта. Сейчас, допустим, выпьешь лишнюю таблетку и просто уснёшь и не проснёшься. И что?

И нечего.… Присутствует даже некоторое любопытство, заключающееся в этом « И что?». Люди, которые утверждают, что человек может покончить с собой из-за чего-то конкретного, не правы. Ты живёшь по каким-то законам; которые тебе привили в детстве: «Что такое хорошо, а что хорошо, да не очень». В жизни, следуя этим законам, ты натыкаешься на стены, преодолеваешь их, и снова стена, и опять, и опять. И вдруг приходит понимание, что просто вся патетика, к которой ты стремился всю свою сознательную жизнь – пустые слова. А вот то, как раз, что ты всегда призирал, и есть истинные законы Жизни, по которым живёт весь мир. И судьба будет стукать по твоей многострадальной головушке, пока ты не будешь жить также как все. А жить как все не хочется, противно, и вообще…

И вот, вроде было всё хорошо, и тут: БАХ, и нет человека. Завтра кто-нибудь найдёт мёртвое тело, и скомканную бумагу в безжизненно сжатом кулаке. На бумаге будут написаны заверения, что никто не в чём не виноват, просто дальше жить не имеет смысла. Чернила на смятой бумаге будут выглядеть пафосно, и это верно и будет итогом всей жизни. И одновременно достойным окончанием такого смысла жизни как стремление к патетике. Не стоит боятся этого, такое случается постоянно, выстреливает в череде обыденных убийств яркими вспышками. Да, именно « обыденных убийств», пусть это звучит как полная чушь, но ведь мы предпочитаем как можно реже задумываться о том как легко можно уйти из жизни. Проще чем многое, что мы делаем, в течение своего существования, и при этом, наверное, суицид, самая правильная и логичная вещь из всех остальных дел и поступков. Хотя бы так. Ведь всё, что угодно, доведённое до логического конца становится абсурдом. В этом суть неоконченности нашего мира. Он как не дорисованная картина, вечно чего-то не хватает, хотя вроде всё в порядке. Но то чего не хватает, верней стремление восполнить недостающее и движет нами. Все идеалы, громкие поступки, великие дела и отчаянные бунты провоцируются стремленьем довести до логического конца законы, действующие в нашем мире. И самым простым и самым правильным решеньем отсюда является смерть, так только её можно довести до логического конца. Дядюшка Фрейд, давно и внятно объяснил всем, что мы живём только ради полового инстинкта, и агрессии. Вернее движимы только этим. И, наверное, это правда, но вот твой труп это будет волновать мало.

И через день, когда увянут розы,

И уголёк истлевшей сигареты

Вдруг пальцы обожжёт, напишешь прозу,

Стихи оставив пламенным поэтам.

 

И в прозе будет только одна строчка

Навеянная страхом близкой смерти,

Писал бы ты про то, что жизнь порочна,

Но написал: « я не хочу ни чьей вины, поверьте!»

 

И будут литься мысли на бумагу

Из чьей-то головы, чьей-то рукой

И там пустыми и никчёмными вдруг станут

А ты пиши своё, ты молча пой.

 

Ты мог бы написать про ужас мира,

Про хаос предстоящей атомной войны.

Ты мог бы всё, но просто нету силы,

И перед смертью лучше вовсе не пиши…

 

…Зима растает, снова грянет лето,

И солнце будет в синеве сиять,

И снова люди будут жадны до ответа,

его добившись, вновь не будут принимать.

 

А ты исчезнешь, словно дым табачный,

Рассеешься, и выбросишь ключи

И кто-то даже может быть заплачет,

Но это не твоя вина, ты промолчи.

 

 

 

 

 

 

 

 

Понедельник. А дождь все сильнее.

 

 

 

 

«Да, после смерти автора у нас зачастую

публикуют довольно странные его

произведения, словно смерть очищает

их от зыбких, двусмысленностей,

ненужных иллюзий и коварных подтекстов»

Стругацкие

… Вот такие дела, взяла и родила. Была пара, радостная влюбленность, в глазах томность, короче говоря, оба скромные отдались любви на день и получили штамп на память. А дальше, день в день. Солнечным лучам светит безрассудство, были верными друг другу, вспоминая папино напутствие, любили вслух, страдали, время мерили часами, в итоге в быту любовь потеряли. А потом круче, над головой сомкнулись тучи, она решила, что не очень, он решил что проглючило. Водка, стаи девиц, новые знакомые, долгое желание получать искомое, деньги в прорву, жена – стерва, забыто, потеряно, у каждого свое мнение. Капать на мозги не надо долго учиться, она научилась, он не смог влиться, Бог отвернулся, когда под Водкой он с ножом бросился на нее по гнилой наводке, скандалы, крики, визги, соседи говорят: «Что – то они забылись!» Дальше она у мамы с ребенком на руках, он глотает спирт с друзьями за столом вот так!...

… Кадр второй, мальчик – ангелочек. /Тема до конца/

Дождь все лил не переставая, капли с резким звуком, похожим на приглушенный колокольчик, врезались в окно и ручейками скатывались вниз, вскоре их стало так много, что ручейки превратились в одну сплошную широкую реку или скорее водопад, который резво стекал на подоконник, иногда просачиваясь при этом в комнату, оставляя лужу на полу, а снаружи он падал и разбивался вдребезги об асфальт. Ручка шумно покачивалась на столе. Я бросил ее слишком нервно, слишком раскаянно в своей неполноценности. Неужели я действительно обманываю себя, и никакого таланта во мне просто не существует. Да теперь я вижу – ничего нового во всей этой писанине нет. Все это придумано до меня 10 раз, сказано столько же, а я, получается, только повторяю великих. Говорят, у меня появились седые волосы. Я не знаю, не смотрел, появились и хрен с ними. Ничего уже не хочу.

На лестничной клетке пахло горьким, холодным дымом сигарет, жареной рыбой и мочой. Стены были исписаны фломастерами, а лестницы с внутренней стороны – огнем зажигалки. Я закурил сухую, невкусную и абсолютно ненужную сигарету. Дым проник в легкие сквозь сломанный, дерущий горло кашель. За окном было темно! Лишь кошка, вся мокрая и продрогшая, влезла в подъезд с улицы, и начала жалобно мяукать мне в лицо. Я отошел, чтобы пропустить ее, видно она боялась пройти мимо меня. Кошка спрыгнула на бетонный серый пол и, не переставая истерически мяукать, прошествовала мимо, не спуская с меня глаз. Я молча курил. Кошка мяукала уже где-то на втором этаже. Словно подавая всем сигнал тревоги.

Дождь шел. В последнее время все сильнее я чувствую в себе космическую пыль. Пустоту, которую не знаю чем запомнить. Я рожден задавать вопросы не получая ответы на них.

 

И чудится, что я без сил,

И чудится, что мир из пикселей,

И чудится, что крылья за спиной

Обрезали, сломали, вырвали.

 

Черный провод струился по грязной беленой стене подъезда и вытекал в окно на улицу туда, где шумно струился в ночь дождь. Я спустился на этаж ниже и постоял перед открытой дверью в подъезд. Дождь бился на улице стеной, показалось он весь в мечте стереть с лица земли людское племя, высокие худые тополя, пускающие пух по раскаленным асфальтовым улицам, ржавые перекошенные мусорные баки с одичавшими собаками, кошками и людьми. Облупленные, разломанные, разноцветные детские площадки, разбитый тротуар, размесить все в грязь. В слякоть, чтобы эта грязь росла как тесто на дрожжах, вспенилась, взрыхлялась и поглотила уставший мир и уставшего меня. Я докурил, выкинул окурок в мокрую темноту улицы и вышел следом. Прошлепав по луже несколько шагов пока глаза привыкли к кромешному пустому мраку, царившему вокруг, я остановился, поднял голову и закрыл глаза, подставляя лицо под тяжелые, холодные, частые капли. Дождь не валерьянка. Он не успокаивает, не решает проблем и не дает счастья, и не смывает всю черноту от души. Просто он отвлекает. С внешней стороны мира пробивается во внутреннюю. Окатывает распаленное, жаркое, душное, уставшее тело бездонным ушатом свежей, разбитой на капли природной воды. Это вам не консервированный поток из душа, где ржавчина смешивается со вкусом завода и тухлятины, и льется на вас. Капли пытались пролезть в глаза, застревая на ресницах, пробивались сквозь сомкнутые губы, гладили волосы, текли за шиворот, отчего по коже шли мурашки, и позвоночник выгибался.

… - Вы плачете, мой друг?

- Что вы, это небо оплакивает меня.

Вода была пресная, но чуть сладкая на вкус и, казалось, чистое, чистое и глубокое ничто проходит через горло, захватывает сердце и легкие, сквозь живот и упирается в поясницу. Я расстегнул кофту. Капли с искренней радостью покатились с разгону по голому телу, оставляя за собой холодные дрожащие ручейки счастья. Кроссовки промокли и, наверное, к завтрашнему утру отсыреют и вовсе раскиснут.

С какого-то окна непрерывными трелями верещал телефон, где-то рыдал, разрываясь, ребенок. Или это только так казалось. Или это был только телефон… Я помню, мы как-то были с Ленкой у нее дома. На кухне гудел холодильник, мы лежали на кровати. Я упирался ногами в батарею, она была холодная, а Лена теплая, шелковистая и нежная. А на улице шумел дождь. Вот такой же холодный, мокрый и сильный. Он барабанил по стеклу. Мы всматривались в мерцающую пелену капель, в серое низкое небо. Листья на деревьях истерически темно-зеленые трепыхались под ударами тяжелых, густых капель. А внизу лужи превращали двор в грязную Венецию, и по лужам, словно потерявшиеся корабли крутились, вертелись спички, сырые щепки и упавшие с деревьев листья.

Лена сказала: «Я хочу на улицу»

Я ответил: «Пойдем»

В порыве беззаботного счастья и задыхаясь от непонятной радости, мы сбежали вниз, прочь из душной сухой квартиры, из сырого неприветливого подъезда, вниз, на выход, под дождь. Ручей возле бордюра, все больше напоминал горную реку, которая текла сквозь отсыревшую, корявую ветку дерева, ударяя в рассыпную сотнями брызг, спотыкаясь и переваливая через камни и кирпичи. А сверху снова и снова пребывали капли-помощники, как десант, падая сверху и вливаясь в водную армию, чтобы разбить, размочить и наполнить засушенный, ветхий мир.

Мы стояли вдвоем, держались за руки, и дождь был в глаза, заставляя закрывать их. Волосы, казалось, превратились в струи воды. Штаны промокли насквозь. Мы стояли и молчали. Мы были счастливы. А дождь и не думал заканчиваться, он лил все сильнее, словно пытаясь победить нас, прогнать, не ведая, что мы лишь все больше радуемся этим холодным, водным порывам.

- Пойдем, заболеешь, - сказала Лена.

- Я люблю тебя, - сказал я серым тучам.

- Меня…? – Лена улыбнулась.

- Небо, дождь, этот мир, себя…и тебя, - ответил я.

Это было так. Или… или не так? Или может мне показалось. Может вообще ничего этого не было…

Нет. Пессимиста из меня не выйдет. Я слишком люблю себя, чтобы ненавидеть этот мир. Кстати, о дождях, они имеют свойство проходить. Прошел и этот, оставляя миру взамен шустрые и шумные армии падающих капель, вялые, плавные площади луж, крутящих на себе уличный мусор, и быстрые до поры до времени уличные ручейки, несущие этот мусор прочь по городу, вниз по улице. Мир блестел и переливался на солнце, жарким, желтым цветом. А за толщею зеленых деревьев, за стуком колес, идущей по рельсам электрички, там, где еще шумел дождь, появилась разноцветная радуга.… А мы стояли вдвоем и молчали,… Я помню: все было так. Я верю, что было так.

В квартире было сухо и как никогда уютно. В ночной тишине, за окном темно-синяя ночь устало и тихо стояла подальше от света, шепча асфальту что-то, остатками воды, срывающимися с крыш. В голове уже прояснилось. Всего лишь трава. Всего лишь наркотик. И я уже сам не узнаю себя. Когда это я еще бы выбежал под дождь. Теперь я чувствовал только усталость, сырость штанов, мокрые, липкие волосы и дрожь в теле.

 

* * *

Мне снилось… или нет. Уже не знаю. Я встал, мягким кошачьим движением прошел по комнате к окну. Оно было раскрыто и казалось, ждало лишь меня. В теле была какая-то… нет, не легкость, - свобода. Свобода проникала сквозь кости, оставляя их голыми внутри, насыщала каждый мускул немыслимой, щекочущей волокна силой, освобождала мозг от вопросов, несчастий и проблем, свобода жила в моем сердце. Я не залез, а скорее взлетел на подоконник и посмотрел в глаза ночи. Ночь смотрела на меня – темно-синяя, звездная, мокрая. Я шагнул чуть вперед, к железному карнизу, к стоякам капель на нем, замер в тягучем, остром стремлении, и ринулся дальше к звездам, к ночи. Ночь удержала меня, без натуги, с легкостью, с величавой загадкой. Молча и просто удержала и понесла меня. Внизу горели тусклые ночные фонари. Скользили по лужам одинокие автомобили, отталкивая ночь светом из фар. Я летел. Перистые крылья за спиной ловили потоки темного воздуха. На руках и ногах огромные черные когти рассекали ночь. Воздух мчался сквозь легкие и обратно. Воздух пах свободой. Теперь я знал ответы, и больше не было вопросов. Был я. Был мир. Был я в этом мире. И я в этом мире – была совершенная гармония. Я нужен миру, также как и он мне. Мои крылья попирали ночь, и ночь шипела, словно бы начиная дышать. Я видел внизу людей, они стояли, курили, пьяные и уставшие, но все подверженные этому молчаливому спокойствию ночи. Я видел их мысли. Их головы словно просвечивались сквозь неоновые вывески ночных магазинов, бетонные стены обшарпанных домов и разноцветно-темные крыши машин. А я ощущал себя вором, которому дозволено все. Я мог своровать любое чувство у каждого или отдать, или поменять чувства разных людей местами. Все эти люди стояли подо мной беспомощные и открытые, а над ними я и ночь за моей спиной, словно продолжение моих крыльев.

Внизу я увидел человека. Он стоял и курил в густую, полную темноту, опершись на фонарный столб, на автобусной остановке. Рядом стоял одинокий, уставший ночной ларек. Человек курил нервно и жадно, с шипением затягиваясь. Он явно не видел меня. Наверное, меня не видит никто. Наверное, я стал частицей Бога. Человек думал о своем сыне. Он думал о том, что тот был когда-то маленьким, умным и трогательным мальчиком. Человек вспоминал смешные моменты из детства своего сына и улыбался сам себе. Человек думал, что сейчас его сын стал взрослым и глупым, что теперь он все время спорит с отцом и устраивает постоянные драки дома, теперь у него не дом, а поле военных действий. Человек думал о том, что его сын испортился, наверное, потому, что его баловали. Потому, что он единственный сын в семье. И теперь мать плачет ночами, а человек не хочет ехать домой, потому что он лишний там, потому что теперь он, наверное, и не нужен никому больше. Я подлетел ближе к этим мыслям. Я посмотрел человеку в глаза. Человек плакал. Сказать, что мне было жаль его, было бы не правдой. Жалеть людей нельзя, они сами делают свою судьбу. Но мне было хорошо. Мне было хорошо, а значит хорошо должно быть всем вокруг меня. Я проник в мысли человека, меняя их местами, играясь ими с наивной простотой вседозволенности. Я делал это первый раз и немного боялся, что ничего не выйдет. Но человек вскоре перестал плакать. Он подумал, что все не так плохо, что сын все-таки вырос и работает. Он подумал, что выход, конечно, есть, и он обязательно его найдет. Я удовлетворенно взлетел, ночь с удивлением подняла меня. Я удивился в ответ. Ведь если ты Бог, и носишь ночь на плечах, так зачем же тебе свобода и власть, если ты не можешь помочь человеку, одиноко и с грустью курящему на остановке? Ночь промолчала. Ночь понесла меня дальше. Но удивление осталось. Я отвернулся от него, пытаясь не замечать, откинул и ринулся дальше, над темнотой весенних крыш. Деревья шумели мокрыми листьями и кивали приветственно мне ветками. Машины стояли на обочине, мертвые, с потухшими фарами, вовсе безжизненные. Я подлетел к площади. Площадь встретила меня гудками запоздалых машин и светом ночной рекламы. Люди переговаривались, ждали автобусы, ловили такси. Я выделил маленького мальчика из скудной ночной толпы. Он шел, понурив голову, закинув портфель за плечо, через подсыхающие лужи, мимо остановки, во дворы. Я последовал за ним легко и непринужденно. Мальчик думал о том, что он устал, что он хочет есть. Он думал о том, что мама его уехала в другой город на целый долгий месяц. От этого ему хотелось плакать. Он думал о том, что папа, наверное, пришел с работы и давно уже спит. И, наверное, опять придется, есть холодный суп. А потом ложиться спать и плакать в подушку. Он так скучал по маме. Он вошел во дворы, я подлетел к нему ближе, я уже знал, как изменить его мысли. Как изменить чувства и исправить слезы на улыбку. И уже начал это делать…, но что-то… что-то… ОПАСНОСТЬ!!!

Серая и стремительная опасность откуда-то сверху. Я ринулся вниз, резко обогнул дерево и сквозь мокрые листья, по вертикали ринулся вверх. Листья били по лицу и ветки цеплялись за крылья. Но чувство опасности было такое, что я задыхался, и сердце стучало в рвущейся истерике. Я резко вывернул к мокрой шапке деревьев и на миг увидел…

… Бледное, резкое, словно точеное из камня лицо. Высокие скулы, орлиный нос, холодные, синие, светящиеся глаза. Белые, серебряные волосы. Руки тонковатые с когтями, черными, из стали. Все туловище какое-то неестественно легкое, точно разные колени, бедра. На ногах такие же черные, стальные когти. За спиной крылья, ни как у меня, перепончатые, огромные, уверенно ловящие потоки воздуха. А за крыльями, словно продолжение их – ночь. Густая, опасная, темная ночь. Он смотрел не меня, словно готовил к прыжку. И в глазах была написана жажда убийства. Сначала я испугался за мальчика, но этому демону не было никакого дела до него. Ему нужен был я. Он резанул, хлопнул по воздуху крыльями и, издав какой-то гортанный, свистящий крик ринулся ко мне, но я уже ловил своими крыльями в панике воздух, мелькая меж деревьями от него. Сражаться с этим чудиком не было никакого желания. Откуда-то я знал, что он гораздо сильнее меня. Я мчал сквозь ветки деревьев, мой преследователь был явно быстрее меня на открытом пространстве, но здесь ему приходилось маневрировать, а с его большими крыльями это было неудобно и он начал отставать. Мое сердце билось с неимоверной быстротой, каждым ударом сотрясая все тело, а воздух крутил и извивался внутри меня. Несколько раз я оглядывался. Демон был все дальше, но неуклонно преследовал меня и терять из виду не собирался. Я поднажал, крылья заработали быстрее, в лопатках начался зуд. Минуты через две я мелькал через дворы, оставляя за собой след из упавших сломанных веток и мокрых листьев. В глазах вовсе потемнело, крылья стали тяжелыми, я задыхался, а сердце так тяжко выбивало дробь, что руки и ноги начали дрожать. Я обернулся. Преследователь мелькал уже где-то далеко. Но он явно был выносливее меня и двигался с прежней скоростью. На секунду мне стало страшно, демон явно все рассчитал, он знал, что от испуга я истрачу быстро все свои силы и, в конце концов, упаду без сил. Тогда меня можно и легко брать, я уже не смогу сильно сопротивляться. Ну, уж нет, подумал я, силы еще есть, а значит можно спрятаться пока он далеко, главное не привести его к своему дому. Если он узнает, где я нахожусь в человеческом облике, тогда сразу смерть. Я взмахнул крыльями и начал плавно планировать вниз по спирали. Вдруг, что-то резкое, серое мелькнуло сбоку, я сделал резкий поворот, но не успел. Сзади меня схватили за оба крыла и рванули. Я вскрикнул от боли. Крик был такой же гортанный и свистящий, как у моего преследователя. Перед лицом пронеслась земля два раза. В голове закружился весь мир. И, не успев понять что происходит, я всем телом рухнул на землю…

 

 

* * *

 

Разбудила меня мама. Когда быстро, опаздывая, натягивал на себя одежду, она сообщила мне, что вчера какой-то самоубийца кинулся под грузовик, прямо на нашей остановке. Я промолчал. Мне некогда было выслушивать этот рассказ,… хотя я решил, что когда приду из театра, разузнаю все в подробностях.

На улице было тихо, по раннему тихо. Лужи уже почти высохли, но не все. Я закурил и потопал к остановке сырыми кроссовками, выискивая сухие места на дороге. Меня волновал сон. Слишком реалистичный и непонятный. И боль во всем теле была такая, будто точно устраивал ночью гонки на крыльях и падал на землю. Серые демоны. Да, если я еще жив, значит все в порядке, значит это был сон. Или нет. Или теперь они знают кто я, и при первой же ночи устроят мне засаду. Я подумал, что и сейчас какой-нибудь демон, сложив крылья, может сидеть на крючке и наблюдать за мной. Я даже хотел осмотреться по сторонам, но вспомнил, что люди вчера не видели меня. Хотя если они такие же, как я, они тоже днем обычные люди. А может и нет. Настроение от этих мыслей и загадок испортилось окончательно, и, подойдя к остановке, я удивился, увидев скопление народа и машин. Потом я вспомнил, что мне говорила с утра мама, и вклинился в толпу зевак. Люди вокруг вяло переговаривались и не спешили уходить на работу, найдя предлог. Присмотрев молодого паренька, я подошел к нему и спросил.

- Что, авария?!

- Человека сбили. Говорят, сам кинулся под камаз. Странно, что от него еще что-то

осталось.

- Ночью, говорят?

- Да нет, уже утром почти, вон тело, не увезли еще.

Я посмотрел туда, куда он показывал и увидел. Два санитара несли тело. Лицо почему-то было открыто. Он бледно-сероватый. Вместо головы кровавая, запекшаяся корка. Но само лицо было видно, и я узнал его. Я узнал его, даже если бы его накрыли с головой. Потому что ночью, я проникал в суть этого человека, и в его проблемы. Это был тот Одиночка, который курил на остановке и думал о своем сыне…

 

Вторник. Серая радуга.

 

«… Я не звал Вас. Я никогда никому

не молился. Вы пришли ко мне сами.

Или вы просто решили позабавиться?

Трудно быть Богом…»

Стругацкие

 

Троллейбус плавно катился вперед, подвывая себе под нос электродвигателями. Колеса врезались в лужи, высекая из них потоки брызг, которые с шумом падали на асфальт. Солнце ярко светило сквозь деревья, и от этого земля была разукрашена теплыми, светлыми узорами по серой тени. И трава была зеленая, зеленая, и земля… и вообще, было хорошее утро, которое обещало прекраснейший денек. Я, наверное, долго могу скользить, по словам, но не хочу этого делать.

Черт возьми, я не люблю загадки, можно сказать, просто ненавижу. Тем более мистику. Тем более страшную мистику. В конце то концов, не так уж я уверен, что во сне и сегодня с утра, я видел одного и того же человека. Лицо было видно плохо, он сам выглядел, как восковая кукла, смерть очень меняет человека. Может быть просто похож, а мой сумасшедший разум и бушующая фантазия подхватили эту мысль о страшном совпадении и разбили ее. Вполне возможно и такое. Даже, скорее всего, так и есть. И в принципе, проблема в том, что я считаю себя пупом земли, и что весь мир и все события в мире крутятся вокруг меня. И еще я все время ищу себе приключений.… Еще пять минут самоубеждений, и я действительно поверю, что ничего такого не произошло.

А если это все-таки было взаправду, тот потерпевший с аварии и тот, что во сне – это один и тот же человек? Тогда – либо мне начали сниться вещие сны, либо это был не сон, я явь, как не сумасшедше это звучит. В конце концов, сама ситуация не стандартна, и значит требует оригинального решения. Решение более чем оригинальное. Итак, я – лунатик, мутированный, который летает вместо того, чтобы ходить по крышам. Мало того, что я летаю ночью, так я еще и вмешиваюсь в разум людей. А еще за мной гоняется банда посеревших от времени демонов, которые видно решили, что я злостный нарушитель правил небесного движения, и надо бы меня нашинковать соломкой и пустить на корм Нильским крокодилам. Вот как-то оно вот так вот. Полный бред. А самое любопытное во всей этой искрометной истории то, что люди, которым я пытаюсь помочь, бросаются, видишь ли, от радости, под колеса автомобилей.

Часть первая обыденности серой. Снова автобус, солнце в окне, сигарета, остановка, снова автобус, театр, комната №40, диван, дальше…

Сигареты, водка, план, больше…

На что хватает силы.

- Хапанул, братан.

Теперь ты настоящий мужчина. Готов поверить, что наши сердца бьются в одном ритме, смело, дико, но красиво. Сиюминутная, слабость? Несправедливо. Что метим?... К чему стремимся? Чего ждем от жизни?... Мигом опорочены, жаждою фашизма. И наверняка, пока есть игла, многим из нас, живущим в последний раз, покажется навеки, будто мы живем в склепе. И что слова эти просто ничего не значат, и что каждый, осуждая, скелет в шкафу прячет, и это в принципе верно, да только вздохнуть воздуха стоит там, где выше, где как вином напоят, от одного вздоха, одного мгновения, просто надо перестать ставить мозговое оцепление. И я говорю об этом, потому что не хватает света, потому что по ночам вижу звезды на небе, потому что Бог наградил внутри огнем, и чтобы не остаться в долгу, я скажу, что по другому не могу.

Интересно все же. Каждый раз приходишь в эту комнату, и поражаешься ее неизменному беспорядку. Это есть в атмосфере, и я не говорю о каких-то вещах лежащих на полу, вековой пыли на подоконниках и тому подобном. Странная черта этой комнаты в другом, в энергии, какой-то взбудораженной, спросони. Похожей на вулкан, который не знает, куда деть раскаленную лаву бушующую внутри него. Иногда здесь царит такая мощь, что из воображения взлетает запах озона перед грозой, и волосы, кажется, встают дыбом, потрескивая и перекликаясь друг с другом разрядами молний. А иногда мощь другая, давящая, сонная, будто пьяный слон. (Интересное сравнение, надо запомнить.) Ощущая эту силу, падаешь на диван, зарываешься в самый дальний угол, и потухшее, опущено, тянешь горький дым сухих сигарет. Перед тобой дверь туалета, которая упорно не хочет открываться изнутри, и кто-то стучит ногой по ней, пытаясь пробиться наружу. Вон там, справа, ссорятся, орут друг на друга Аня с Ромой (пара курса), ежеминутно порываясь то один, то другой, убежать, или гордо уйти, обидевшись. Слева, вон там, Леха мастерит очередной кривой столик, или вешалку о семи гвоздях. В темном коридоре над тобой нет ни одной лампочки, а диван пыльный, и с лестницы доносятся крики костюмеров. Примерно так все и было. Я лежал, завернувшись в балахон, надвинув капюшон, по самое не хочу, вжавшись в холодную стену, единственное спасение от предлетней жары, лежал и тянул сквозь зубы сигаретный дым, создавая вокруг себя, так сказать, завесу тайны, фокусов, слезящихся глаз и кашля. Нельзя сказать, что мне было хорошо, но было так, ничего, спокойно и довольно непринужденно, и еще бесстрастно. Такие минуты, если не часы, мне иногда необходимы. Вот так, и чтобы дым в глаза, и чтобы сигарета за сигаретой, и чтобы все вроде рядом, но на самом то деле, все очень далеко. И мир становится такой темновато-серый с теплым коричнево-желтым оттенком уставшей лампочки в 60 ватт, освещающей старую как сам театр софу, черные стулья с ободранными сиденьями, пианино, на котором разбитые и перемешанные диски, магнитофон, стаканы с окурками и много еще чего, затем закрашенный пожарный щит с трещиной на стекле, грязные кубы, выставленные один на другой, и снова софу…

И в такие моменты каждый ответ на вопрос односложен и не ясен мне самому, потому что абсолютно не нужен. Нет, я могу и говорить, и даже вести беседу, но сам я тот, который вовсе не я, а глубоко спрятанный романтик, или может просто отдел мозга, отвечающий за получение удовольствия от просто жизни, или возможно мое сердце, как хотите, в общем, это мое я, оно здесь, со мной, но не во мне, не в разговоре, оно поглощено окружающим миром, оно в восхищении от обыденности.

 

Пусть сердце стучит и даже,

Пусть в горе скорбит, не страшно,

Я был бы всегда так важен

Судьбе, главное чтобы каждый

Миг на земле не чернее сажи.

 

А впрочем, и так не плохо,

И пусть я дитя порока,

И пусть иногда жизнь жестока,

И пусть по ночам мне плохо,

Но грусть лишь внутри и только.

 

И вот так вот, тяга за тягой тянутся минуты молчания. Сердце тихо, словно шепча, отбивает мгновения, а взгляд упирается в тускло покрашенную стену. Если заканчивается сигарета, подкуриваешь другую, а когда уже тошнит от табака, просто сидишь, спрятав руки в карманы, и убрав ноги под себя, или нескромно положив их на стул перед собой. Мне просто и от этого я не хочу больше ничего.

И вот Она. Я вилась. Прогремела каблуками по гулким ступеням, мелькнула белой рубашкой в проеме двери. И … ну конечно, образ… Фонтанчик, какие ставят в жарком парке летом, чтобы люди пили резкие, веселые, прозрачные брызги бассейна в аквапарке, причудливые солнечные лучи, вырисовывающие на тени от деревьев радостные всполохи…

… Она несла с собой радость, и радость окружала ее. И я сразу вылетел из состояния каверзной пустоты. Тот самый я, который был не со мной, вернулся обратно так резко, что у меня перехватило дыхание, а сердце глухо бухнув, кинуло поток крови к вискам и к лицу.

Волосы, что говорят мягкие на вид, нет, живые, как морская волна на плечах, тело, эта ее странное умение быть столь же резкой и стремительной, какой она бывает плавной и незыблемой, белая рубашка, до боли знакомая, брюки, каблуки, и глаза…

… Она, черт возьми, смотрела на меня. Карие глаза внимательные, строгие, вопрошающие что-то, ищущие в ответ, и что-то еще во взгляде не обычное каменное безразличие, а интерес что ли, но какой-то особенный, не смотрит так девушка на парня, и на меня смотрели так впервые.

Все это длилось всего миг, а потом Она исчезла, мелькнув на прощанье широтой густых волос, за скрипом закрывающейся двери. И мне почему-то вспомнился мой давнишний сон. Крылья, гортанные крики, прерывистое дыхание погони и серые тела в жажде убийства, моего убийства…

… И вдруг, резко, из ниоткуда или скорее посланное кем-то чувство вины, и чернота, мерзкая и соленая, и абсолютно глухая. Уши сдавило от невидимой толщи воды, глаза видели только густой черный кисель вокруг, и воздух исчез их окружающего мира, пропал, впитался в каждый дюйм страшной черноты, кто-то что-то спросил, я не ответил, глаза готовы лопнуть, а я сам не могу двинуться… и все…

…- Паша!!!

- Что?! – мой голос казался мне самому незнакомым и каким-то, слишком полным.

- В буфет ты идешь?

Я помотал головой, отчаянно хватая появившийся воздух.

- Ну, как хочешь. С тобой все в порядке?

- Да, - на этот раз я ответил уже своим, привычным голосом.

- Ну, тогда я одна пойду.

- Подожди, я иду.

Если говорить о вещах более низких, чем театр, звезды и философия, а именно: сотовые телефоны, машины, футбол, деньги и количество экзаменов, то о них лучше не говорить вовсе. Так как мое внимание (а тем более, ваше) они занимают менее всего, и уж если марать бумагу, то о более глобальных вещах, а если говорить, то уж лучше молчать. К сожалению, не все на курсе разделяют мое мнение об этих вещах, и частенько облаживались своими средствами связи, они перекачивают туда сюда картинки, мелодии и т. д. Разговор при этом идет примерно такой:

- О, а это че, скинь мне?

- Ща, подожди он у меня что-то глючит.

- А это видел?

- Прикольно, где взял?

- Э, … куда это картинка пропала, ты у меня картинку украла.

- Да я подзарядку дома забыл.

- Эй, слышь, не играй, он и так разражен.

- Единицы только купил, уже ничего нет!

- А ну, позвони мне, послушаем.

Я сразу в такие моменты медленно стихаю (внутренне) и чувствую себя опущенным и неполноценным человеком, потому что разбираюсь в этой технике так же, как шимпанзе в конструкторе LEGO, а конкретнее – никак. Как-то раз мы попытались спьяну поговорить с Женей об отечественном автомобилестроении. В итоге мы закончили разговор на Шпенглере и теории миссии государства Российского в судьбе мира. Так что в такие моменты я предпочитаю отмалчиваться, так как сказать ничего не могу.

Все это страшное детство я увидел, выйдя покурить. Сначала я подумал, что могу не обращать на это внимание. Но услышав слова: «А если на мой скинуть, у меня динамик громче» Резко встал и как ошпаренный выбежал на лестницу. Настроение было утеряно. Со мной такое бывает, сейчас веселый, потом сонный, вдруг резко грустный. Я спустился на улицу, уловил заходящее яркое солнце, множество пар на площади, забитые до отказа вечерние лавочки и голос вечно фальшивящего певца с соседнего кафе и немного успокоился. Сигарета успокоила вовсе, я подумал, что стоило бы еще и чаю купить, было бы вообще хорошо. Парапет уличной сцены, на которой я стоял, твердо упирался в локти и под ногами шершаво шевелились трухлявые доски. Дым вяло уходил чуть вверх, навстречу солнцу, прозрачной, еле видной, сизой пеленой, состоящей из волнистых линий. По площади и на помосте носились и кричали дети, парочку в обнимку с пивом и друг с другом вяло переговаривались. Зоркий охранник расхаживал вокруг фонтана с видом Шерлока Холмса, бабушки рассказывали друг другу легенды о «звездах», правительстве и надбавке к пенсии. Душа улетала очень остро и невозвратимо. И никому не было до меня никакого дела, и от этого вдруг стало хорошо. Мне кажется, я понял серых демонов из моего странного сна. Вернее я понял еще тогда, когда увидел труп одинокого курильщика, сбитого камазом. Сейчас я только домыслил и посмел дать волю размышлениям. Ведь получая власть над свободой, человеку то в принципе ничего не нужно. Менее всего ему нужно красть чужие мысли, жизни. И исправлять чужие ошибки глупо, ненадежно и нелепо. Меня просто спасли от возможно другой смерти. Хотя могли бы и объяснить. Да ведь я сам прекрасно знаю, что не поверил бы им. Сказал бы, что силы даны для чего-то, чтобы их использовали. Как там?

Если звезды зажигают,

Значит это кому-нибудь нужно?!(Маяковский.)

Да, тогда бы, я все равно поступил по-своему. Тогда?! А сейчас? Нет, я и сейчас уверен, что данной силой надо что-то делать. Просто следует научиться ее использовать и попытаться понять людей полностью, быть очень осторожным. А серые демоны? Что ж, всегда есть какие-то препятствия, которые следует преодолевать. Главное, что я знаю – правда, на моей стороне и никакие стальные когти и перепончатые крылья не успокоят меня, в моем стремлении использовать данное благо на благо. На благо?!...

«… Благими намерениями выстлана дорога в ад» Мой внутренний голос когда-нибудь доведет меня. Я объявил сам себе, что тема закрыта, правда, уже решив, что буду делать, но пряча эту идею до поры до времени. Окурок разбился искрами об асфальт, я пригладил волосы и пошел опять в театр. На лестнице было светло и тихо, несколько шагов вверх, голова опущена, я заметил приближение в последнюю минуту.

… Образа не было. Либо он скользнул слишком быстро так, что я не заметил. Она стояла передо мной и смотрела прямо в глаза, а где-то на улице играла музыка. Я превратился в столб, руки вспотели, но глаза я отводить не собирался, уж очень я не люблю проигрывать. Ее глаза не бывают пустыми. Они обязательно что-то несут, на первом плане, на втором, на третьем, и там, в глубине не разобрать что, сколько ни всматривайся, но что-то очень нужное мне, очень важное. Она стояла. Ее рука нервно сжала перила, волосы как-то особенно разметались по плечам. Она смотрела. Внимательно, очень внимательно, как - будто хотела выжать из меня все, что есть внутри, и… нежно. Или мне показалось. Или я выдаю желаемое за действительное. Но нежно и ласково. Немного с горечью боли, но с желанием. Словно тянулась навстречу. И я потонул. Внутри Ее глаз, внутри Ее чувств. Даже не заметил, как Она мелькнула уже мимо, будто невзначай коснувшись моей руки, и по телу раскатилась острая, легкая, приятная волна безумия. Она исчезла, а я стоял, как идиот, качая воздух из легких. А потом пришел Образ…

… Ласковый, вечерний бриз. Набережная освещена вечерними фонарями. Солнце, пускающее последние лучи в глаза. Тихая волна, щекочущая ласковым наплывом. Теплый ветерок, шевелящий листья шепчущих сны деревьев, и сотни пар, в обнимку гуляющих по улице…

… Когда поздним вечером шумящий курс выбежал навстречу теплой весенней темноте, люди стояли и курили, переговаривались, ругались, шутили, а я ждал. Не знаю чего, но Ее. Я ждал и курил, и смотрел на нее. И я дождался. Дождался взгляда ее уходящей, немного насмешливого, немного загадочного.

- Паша, ты идешь? – Денис выжидательно смотрел.

- Да, иду, - я выбросил сигарету Ей вслед, и, спрятав руки в карманы, а улыбку в ворот куртки, направился домой.

 

* * *

 

Мне снилось.… Нет, вру, вовсе не снилось. Темная ночь дышала жаждой свободы, и свобода проникла во всего меня.

 

Мне снилось щемящее чувство вины,

Мне снилось холеное чувство свободы,

И снилось, что сердце из топки груди,

Калечит мой разум мата потоком.

 

Мне снилось, что я не дошел до конца,

Что двери, чуть скрипнув, чуть-чуть не открылись,

И руки отняв от пустого лица,

Я кровь под ногтями своими увидел.

 

Мне снилась снегов белоснежная даль.

Под черным проливом обугленной нефти,

И трупы в вповалку, и лунный оскал,

Казался мне краской любви безмятежной.

 

Мне снилось…, а может, я просто увидел.

Как ангел, звездою, что в небе парил,

Вдруг крылья сложил, и щелчком хлесткой плети

Ударился в землю, об каменный мир…

 

Подоконник был грязный, белый и облупленный. Пыльные шторы метались, будто испугавшись тьмы за окном. Я не боялся тьмы. Я любил ее. Звезды необычно яркие вмешивались в огни города, перебивали их тусклые и фальшиво искусственные, звезды резали своими лучами глаза, но так что не хотелось жмуриться, а хотелось смотреть на них вечность или хотя бы всю ночь. По горлу скользил свежий ветер, бушуя в груди, и звезды манили, будто неуловимые русалки уставшего моряка. Луна кричала и звала меня, задыхаясь в собственном загадочном свете, а тьма, душисто-темная, прохладно-синяя молча ждала. Я не заставил себя просить, я шагнул в ночь и под ногами воздух по-особенному, По-ночному свежий, удержал меня словно мост, а крылья, хлопнув, рванули меня ввысь, к небу, над крыши города.

Я знал, что мне нужно сделать сегодня. Больше всего в жизни, я ненавижу бояться. А мне приходилось сейчас в страхе высматривать на темном горизонте серые фигуры. Страх очень мешал, щемил в груди и перебивал чувство свободы. Страх надо было сломать. И я решил это сделать. До площади я добрался, мелькая по дворам, между стволов деревьев, заглушая аккуратный шум своих крыльев. Услышав малейший шорох, я застывал, останавливаясь на секунду и внимательно смотрел по сторонам, пока не находил источник звука. Уже к концу моего пятиминутного полета, сердце в груди бухало, будто взрываясь, в висках стучало, а сам я был полон желания повернуть назад. Но это значило бы проиграть, а я проигрывать не хотел, и не любил.

На площади было светлое время суток. Машины гудели, шлепали колесами по грязи и моргали фарами на людей, в усталой, пьяной, вечерней суете, снующих по дороге туда-сюда. Светофоры работали механической радугой, молодые компании курили, пили, орали и переговаривались, фонари наперебой со световыми вывесками освещали пьяные трупы, лежащие вповалку под кустами. Мой разум задохнулся от потока мыслей чужих людей, в виде запаха сладковатого пива, тухлой рвоты, желанных сигарет и девушек, в виде запаха ночного города.

Я смотрел из-за угла темного дворика, спрятавшись от лишнего внимания. Люди то меня не видят, это я знаю, но эти серые бестии видят прекрасно и, наверное, даже хотят увидеть, очень хотят. Но я уже ученый, и прилетел я сегодня сюда, чтобы выяснить хоть что-то об их намереньях. Почему-то мне казалось, что они где-то здесь, и я собирался узнать так много, сколько смогу, и о том, о чем смогу. Тут уж все зависело от судьбы и моей личной удачи. Удача мне сопутствовала.

Я не увидел, и не услышал, я почувствовал. Серая свобода когтистых крыл на одиноком небоскребе, возвышавшемся над площадью. Широкая спина, бледное, в бликах яркой луны, лицо. Руки-лапы, упертые в крышу, каждое подрагивание тела, как перед прыжком, он сидел спиной ко мне, а глазами устремлен на…

… Их было двое, он и она. И они не видели меня, не хотели видеть, а я тихо крался за широкой костлявой тенью антенн на крыше и смотрел во все глаза. Они оба просто сидели и смотрели друг на друга с жаждою людей сделавших свой выбор. Это сквозило в каждой прожилке величавых широких крыл, в том, как вились от ветра их волосы, в их позе готовых в любую минуту сорваться навстречу счастью. Они смотрели друг на друга и не замечали более ничего. А я читал их мысли, как раскрытую книгу, ибо они были раскрыты друг для друга и для всего мира. И я слышал ответы. Ответы на вопросы, которые не задавал.

… Звезды не гасли бы, если бы могли не гаснуть. И страсть не зажигалась бы, если бы мы ее не зажигали. Ибо нам дано в горячем души пламени адское право, страшное право, право на выбор. Встать на дыбы и жить свободой, себе в угоду, или другим на несчастье и дальше идти, самое главное себя спасти от пуска собственной крови, ибо кровь дарована Богом, чтобы течь внутри, и зажигать сердце, и кипеть. И если лунный свет манит, и душа полна свободы, и если видишь даже слишком много, и если это все что тебе даровано, не лучше ли просто любить, быть на воле, а судьбы людей оставить для Бога…

… Они взвились резкой, быстрой, двойной стрелой под крышей, слились в едином небесном танце, то падая, то взлетая, кружились вокруг друг друга, а я слушал…

… Я свободен от обязательств судьбы, другим и себе. Я свободен от пут мира и готов раствориться в каждой клетке твоей, потому что ты, как и я есть любовь и свобода. И весь остальной мир, он под нами, он тускло светит фальшивыми огнями. А мы родственники ночных звезд и млечный путь служит нам мостом в рай. Но мы доходим до середины моста и камнем падаем вниз, ибо так мы чувствуем себя свободными. Ибо мы есть свобода, а свобода есть мы. Ибо мы есть любовь, а любовь есть мы. Ибо каждый кусочек жизни является мигом, а каждый миг наполнен жизнью и мы имеем право жить. Ибо не давали клятв, ибо не запятнали себя узами обещаний, не бросали слов на ветер. Мы имеем право жить. А нити судьбы плетет Бог, и у него в руках и наши нити. А мы не Боги, мы одаренные любовью и свободой. Мы даруем судьбе в ответ нашу жизнь, и никто не вправе требовать большего от нас… Мы любим, и эти слова не просто слова, это состояние души. Потому что любовь не лакается из блюдца, и не появится из самого чистого воздуха сколько, извините, не тужиться. Любовь не прячется за масками, она вырастает сквозь них, как трава сквозь бетонные плиты. Любовь не терпит чужого, не терпит отреканий и гордыни. Любовь это счастье, если не топтать ее ногами. Потому что Любовь либо есть, либо нет, но даже самый жаркий пламень можно затушить холодом, обыденной сырой землей или просто затоптать ногами… Мы свободны, потому что свобода живет в наших сердцах, потому что свобода не слово, а состояние души. Свобода не терпит гордыни и масок, она прорастает сквозь них, как молодое деревце сквозь гранитную скалу. Свобода это ветер в душе, но даже ветер можно остановить, загнать в клетку правил людского мира, людской морали, его можно просто не уловить крыльями, если ты не умеешь расправлять крылья…

… Они исчезли, превратились в две крылатые тени, затем в две точки на фоне луны, и исчезли вовсе. Ветер шевелил перья на моих крыльях. Ветер бился в лицо, в глаза, выбивая из них слезы. Ветер прорывал пустоту в моем дыхании, мне было холодно, мне было дико, и мне было стыдно. А вокруг стояла глухая, ночная тишина.

 

 

 

 

 

Среда. Ожоги на душе.

 

«Орест: Пусть разверзнется земля! Пусть

выносят мне приговоры утесы и цветы

вянут на моем пути. Всей вселенной мало,

чтобы осудить меня. Ты – царь Богов,

Юпитер, ты царь камней и звезд, царь

морских волн. Но ты, Юпитер, не царь

над людьми.

Юпитер: Я не царь тебе, жалкий червь.

Кто же тогда создает тебя?

Орест: Ты. Но не надо было создавать

меня свободным».

«Мухи» Ж.П. Сартр

 

Жара. Ледяной душ в холодной пустой ванной. Потоки воды на озябшее тело. Ничего все равно не помогает. Капли на теле испаряются в момент. Я пытаюсь словить тяжелый, густой, душный воздух своей квартиры, а он, кажется, превратился в кисель и покрывает все тело противной липкой пленкой. На улице еще хуже. Ни дуновения ветра в застывшем дворе, ни одного движения. Солнце плавит асфальт, асфальт плавит воздух, воздух плавит мозги и раскаленные легкие. Кожа горит, будто облитая бензином. В общем, ничего хорошего.

Автобус застыл изнутри и глядел на раскаленные улицы плавящимися стеклами. Сам дребезжал и ревел мотор, двигаясь в полуденных пробках со скоростью километров 20 в час, будто и ему передалось сонное настроение окружающего мира. Я люблю первый снег зимой, и первую теплоту лета, но ненавижу крайности. Поэтому мне хорошо осенью и весной. Я люблю яркое солнце, душистую сирень, и зелень листьев на обновленных деревьях. Но я ненавижу сидеть вот так, вжавшись спиной в горячее кресло, пытаясь спрятаться от солнца жгущего окно, не зная, куда деть себя от этой истерики в душе и снаружи в окружающем мире. Автобус, шумно пыхнув, остановился, двери с шумом раскрылись, и я выпрыгнул наружу, радуясь хоть какому-то движению. Парк был, как ни странно многолюден, я пытался уловить хоть слабый поток горячего воздуха, вокруг люди, разомлев на лавочках, потягивали пиво, и вяло кидали друг другу бессмысленные фразы. Я перебежал оживленно сигналящую дорогу, и как мог резво пошел к театру.

Театр встретил меня легкой прохладцей подвалов под сценой, и дышать стало легче. Закрытые двери буфета, сырая темнота сцены, многоголосие курилки не то, все не то… я чего-то ждал. Сам не знаю чего.

Лестница холодная, но все равно душная, перилла шершавые и лакированные… Мне жарко… Душа в пепле, душа не дышит… Сухость железной двери, густая краска пожарного щита…

… Я понял чего ждал. Я ждал истинного света полной луны, бесконечной прекрасной тьмы, серебристой паутины, ловящей утреннюю росу, глубину синего бездонного озера, решительность грохочущего боем водопада, синей, огромной прибрежной волны.

Она стояла сама не своя. Она жила беспокойством, и каждая ее частичка кричала об этом. Поворот головы, тревожный разлет бровей, волосы как крылья, сложенные за спиной. И глаза, внимательные и живые. Так нужные мне, что столбняк, напавший на меня задрожал изнутри из сердца, из глубины жаждой действия, жаждой разлома, жаждой сломать правила игры, и получить свою свободу может, оплатив ее болью, а может (чем черт не шутит) и, получив любовь в награду. Я свой и я сам по себе, и крылья мои не сломаны, просто потому что их хрен сломаешь. Они у меня крепкие.… Но вот еще… Я видел смех в Ее глазах, смех и … нет, не жалость. Надежду? Может быть. Но смех. Почему?!

Она мелькнула мимо быстрым, значащим все движением, я услышал легкие шаги вниз. Зачем так? Мне стало самому немного смешно, потом противно, а потом обидно.

«Обиду может нанести только

самый близкий человек».

Я разучился плакать. Теперь я заменяю слезы на глупые поступки. Попросту говоря, на хулиганство. Внутри, потоками крови стучало сердце. Готовность. Я не знаю, как это назвать, может у меня попросту снесло крышу, а может это просто крылья расправились. Я повернулся и побежал за Ней. Кроссовки мелькали по ступеням, я был не в силах следить за происходящим вокруг. Я не знал, что я скажу. Слов все равно не хватит. Слов всего этого долбаного мира не хватит, чтобы выразить хотя бы намек на то, что я чувствую. Кроссовки мелькали по ступеням. Мне было очень больно. И я бы может и отступил, но разбег слишком длинный. Кроссовки мелькали. Дверь скрипнула, я толкнул следующую. Коридор. Вахта. Дальше… Куда?... Дверь на улицу захлопнулась за мной дребезжа стеклами. Вот. Уличная сцена. Снова ступени. Фонтан. Площадь.

Она сидела на лавке и смотрела прямо перед собой. Я остановился. По руке ударила капля. Одна, другая. Вот уже капли начали хлестать по телу непрерывно, разрезая загустевший воздух свежим запахом счастья. Счастья снаружи. А внутри? Я подошел к лавке. До Нее оставалось шага три, не больше. Раскатами праздничного фейерверка хлестнул по ушам гром. Фотовспышкой мелькнула молния. Капли забили часто – часто, и вот уже превратились в стену воды. Она сидела и не смотрела на меня. Она прятала глаза.

 

А если ты вдруг горстью соли насыплешь на рану,

Я буду молчать, потому что умею терпеть.

А если ты просто исчезнешь, я стану

Рыдать, хоть плакать и надо уметь.

 

Слова в пустоту: я люблю, я молчу, я прощаю…

Себя, потому что меня не простят

Другие, которые нами играют,

Которые ставят стены безутешную грязь.

 

А если душа разболится, приму аспирина,

Пусть он не поможет, но счастье, что буду я знать,

Что он не поможет и ныне

Обманом я это никак не смогу обозвать.

 

А если скажу что люблю, сделай милость не слушай,

Слова мои сразу обратно отдай,

Забудь, пожалей забродившую душу,

Я все же люблю, и тут уж страдай не страдай.

 

Ночь. Мне кажется, что я ждал этой ночи всю свою жизнь. И ради нее думал, страдал и мечтал. Ночь, так похожая на день. Я знал, что искать, я знал, где искать. Я летел над темной улицей, посылая привет ночным фонарям и машинам, шуршащим по асфальту, говоря с ветром, бьющим в лицо и листьями, пляшущими на ветках деревьев от его порывов. Я задыхался от свободы, любви и жажды. Жажды счастья. Сотни людей слали мне свои мысли. Словно крики о помощи каждая их мысль. Они подождут. Скоро не я один буду помогать им. Я знал это. Я чувствовал это.

А если ты вдруг горстью соли насыплешь на рану,

Я буду молчать, потому что умею терпеть.

Я спешил. Сердце в едином порыве с крыльями билось сквозь холодный ночной воздух. Дыхание перехватывало и ветер, пытаясь помешать мне, пытаясь остановить мой путь, рвал волосы, пытался скинуть меня на землю, развернуть. Звезды слепили глаза. Луна гордо смотрела сверху и молчала. Я дышал. Я жил. И я любил.

Слова в пустоту я люблю, я молчу, я прощаю

Себя,…

Все многозначащее, все светлое, все такое нужное мне сейчас мелькало мимо тысячами тусклых красок, скрипящей на ветру вывеской, шумом опавших прошлогодних листьев, летевших по ночному тротуару, градом острых звездных лучей, шумом запоздавшего автомобиля. Я летел к площади. К началу кульминации. К победе или к поражению.

А если душа разболится приму аспирина

Пусть он не поможет,…

Вот небоскреб. Он мелькает огнями не потухших окон. А наверху на крыше…

… Я увидел три фигуры. Двое стояли и смотрели друг на друга, но они не были важны сейчас для меня, как и весь остальной мир. Они промелькнули купающиеся в СВОЕМ счастье. Но мне нужно было МОЕ. Третья.… Третьей была Она. Бледное, мягкое лицо, волосы, рвущиеся от ветра, поза, вся в ожидании. И глаза, карие, беспокойные, напряженно глядящие сквозь неизбежную ночь. Она смотрела на меня. И за спиной крылья, такие же, как у меня, перистые и широкие, и ветер, шевелящий разноцветные, серо-бело-черно-коричневые перья. Я немного приостановил полет. Сердце стучало. Крылья хлопали по воздуху, душа кричала и рвалась навстречу к Ней. Я медленно остановил полет и завис над крышей, не спускаясь. Неужели ветру все-таки удалось убедить меня. Я боялся боли, которую могу получить сейчас, когда с разбегу хочу взять крепость.

А если скажу, что люблю, сделай милость не слушай,

Слова мои сразу обратно отдай,…

Какие-то мгновения Она стояла и смотрела на меня. Всего несколько мгновений. Готовая раскрыться, но так и не раскрывшаяся. Что-то мелькнуло в Ее глазах. Обида? Не знаю. Она резко сорвалась с крыши, и, метнувшись вверх, в противоположную сторону, и, хлопая крыльями, ринулась прочь, в темноту.

… А если ты просто исчезнешь, я стану

Рыдать, хоть плакать и надо уметь.

Я рванул, наверное, быстрее, чем когда бы то ни было. Рванул в стремлении, сожалении и обиды, избивая ночь крыльями, в панике. Я летел до изнеможения, до хрипоты, до несчастного раскаяния. Мне было страшно, страшно за потери. Я клял себя за то, что только что остановил полет в испуге. Я клял ее за то, что Она научила меня бояться и играть. А ветер ревел все сильнее, и мне порой казалось, что я потерял Ее из виду. Но вскоре я снова видел Ее, и стремился, мечтал догнать, а Она улетала все дальше и дальше. И больше не могло быть ничего вокруг меня. Только Она одна, исчезающая и появляющаяся, мелькающая в звездной ночи. Мне было горько.

… другие, которые нами играют,

которые ставят стены безутешную грязь.

Она исчезла как-то очень резко. Несколько секунд я все пытался найти Ее снова, но не находил. В панике я начал вертеться на месте. И ночь била меня кромешной темнотой, и слепящим светом звезд за то, что я бил ночь крыльями. Боль невыносимая, дикая поднималась с самого сердца. Боль и нарастающее отчаяние. Я посмотрел вниз, там была тьма, фонарь, который освещал тяжелый давящий асфальт. Все более манящий меня, требующий не выдержать, сложить крылья и ринуться вниз, навстречу концу метаниям по ночному воздуху.… Нет, не выход.… Но… Гортанный крик где-то слева от меня резанул по сердцу острым скальпелем. Я увидел Дом темный, двухэтажный, рядом со злосчастным фонарем. На крыше стояла Она.

… и ныне,

Обманом я это никак не смогу обозвать …

Я больше не замедлял полета. Крылья словили ветер, который больше не пытался мне помешать, и ночь ласково подхватила меня, медленно, кругами, опуская вниз. Один круг, два… Она была все ближе. Растрепанные теперь волосы. Глаза… стремящиеся, но в испуге и потому ожидающие. Свет луны отбивался от Ее крыльев, отбрасывая темные, до боли внутри, резкие, перистые тени. Она смотрела. Она ждала. Я спускался все ниже.

… Забудь, пожалей забродившую душу,

Я все же люблю, и тут уж страдай не страдай.

Я приземлился шагах в десяти от Нее и, тормозя о воздух крыльями, добежал немного дальше. До Нее осталось шага три, не больше. Луна освещала бледное лицо, глаза вопрошали, волосы струились от ветра. Она молчала, но я услышал Ее:

«Мы свободны. Ты свободен и я свободна. Мы независимы от Бога, от людей. Наша мать – ночь. Наши путеводители – звезды. Наша болезнь – свобода. И она же награда. Мы не играем в игры, мы живем, и многое не понимаем и не ценим. И мы можем быть счастливы. Счастье зависит только от нас. Мы не должны мешать другим. Мы не должны ломать устои и судьбы. Ты выбрал не правильный путь. Ты хочешь вмешаться в судьбы, это невозможно и ненужно. Ты видел, к чему это привело. Ты видел того человека, который бросился под машину. Это ты заставил его сделать это. Опомнись. Мы можем быть счастливы, и мы можем быть единым целым, одними на всем свете. И плевать на всех других с их проблемами и ничтожными судьбами. Мы выше этого, мы летаем над этим. Отдайся ночи. И если ты со мной, забудь о своем вечном желании помогать. Ты приносишь этим боль другим. Я не могу по-другому. Либо так, либо мы не сможем стать с тобой одним целым. Иначе смерть. У тебя есть выбор. Скажи мне только – ты со мной? Да или Нет?»

Я молчал. Я мог сказать Ей, что тоже не могу по-другому. Что у Нее тоже есть выбор. Мог бы сказать, что нельзя быть счастливым, когда несчастливы другие. Но я молчал.

А внизу, на оживленной ночной улице, тысячи мыслей, как крики о помощи, звали, надеялись и верили мне, будто знали о моем существовании.

Я мог бы озлобиться, я мог бы подумать, что Она должна была принять меня таким, какой я есть, но этого не было.

А луна висела желтым, круглым куском сыра, и темные ночные воды Дона шумно плескались о берег, и звезды холодно нависали над крышей, и во всем этом было счастье, состоящее из тысячи несчастий.

Она молчала, я молчал. Я не знал, что бы произошло, если бы я сегодня не погнался за Ней. Наверное, я бы потерял Ее. И я почти желал этого, потому что мне было больно. Потому что…

Потому что, Ее глаза карие, стойкие, живые, они вытягивали душу, волосы струились с плеч, губы будто шептали что-то, и руки бессильно опустились вниз. Я любил Ее и не хотел терять ни за что.

А внизу тысячи мыслей кричали обо всем, кроме того, что же мне делать. И ночь вокруг молчала, она не хотела мне помогать. И Она стояла такая прекрасная, окутанная ночью и молчала. И люди вдруг резко замолчали. И ночь начала исчезать, потому что вдалеке появился рассвет. И Она улыбнулась…

И я ответил:…

2005 год.

КОНЕЦ.