Здесь Пушкин погребен, он с музой молодою,

С любовью, леностью провел веселый век,

Не делал доброго, однако ж был душою,

Ей-богу, добрый человек.

А.С.Пушкин

 

 

ДНЕВНИК

27 января 1837 г.

Одиннадцать вечера.

 

В России память замечательных людей скоро исчезает по причине недостатка исто-рических записок. Собственно для того, чтобы этого не произошло, я веду сей дневник уже пять лет. Описывая какие-либо события, я стараюсь быть объективным, но полностью избавить повествование от эмоций не могу. На то он и дневник, чтобы передавать не только голые факты, но и чувства.

За последний месяц я садился писать раз пятнадцать, но все время рвал записи, так как они представлялись мне не достойными вечной жизни. Перебрав множество вариан-тов, пришел к выводу, что далее буду писать, как придется. Историки разберутся.

Правнуки, потомки! Вам посвящается!

 

Вот и все. Теперь уж нет больше повода для ревности. Исполнилось то, что должно было свершиться еще в прошлом году. Но начну по порядку.

Я проснулся в восемь утра, пытался читать Голикова, но внимание было рассеяно. Я не мог читать не только о Петре I, но и вообще ни о чем; сердце стучало, как молот о на-ковальню, сердце чувствовало, что сегодня произойдет эпохальное событие. Так и случи-лось.

С Петром промучился до десяти, когда нарочный принес записку от д'Аширака. Он спрашивал меня о секунданте. Я ответил коротко, написав, чтобы он не беспокоился, ибо секундант мой – человек чести, и не предаст, не отступиться в последний момент.

Нарочный унес мой ответ и я, ради отвлечения, почитал немного "Историю России в рассказах для детей" Ишимовой. Подумать только – сколько исторически значимых лич-ностей было на земле нашей, сколько славных страниц вписано в летопись России! Странное дело, утром подумалось, что и я мог бы занять в истории должное место, пусть не верхние позиции, но ничуть не ниже Петра. Пожалуй, болдинский прорыв приведет к вершине известности.

Утром, внешне, я был совершенно спокоен. Наталья так и не догадалась, что вечером должно было произойти событие, которое нарушит теперешний порядок жизни. Мои мысли были четкими и ясными, но сердце выстукивало тревожно, будто предупреждая. В груди задергалось и заныло – будто сердце почуяло бедую. Что-то надвигалось. Смерть?

Однако делу уже нельзя было дать обратный ход, да я и не хотел бы, чтобы появи-лась такая возможность. Не хотел бы, чтобы кто-нибудь вмешался и заставил меня пере-думать.

Утром я подумал, сколько дуэлей было в моей жизни? Припомнив прошедшие годы, я составил на салфетке короткий список, который и привожу здесь:

1818 – дуэль с Кюхельбекером. Мне так и не пришлось стрелять. Кюхля выстрелил первым, промахнулся, а я не стрелял, ибо было это полное ребячество. Помнится, мы по-том сидели на террасе, и пили чай с медом.

1822 – С.Н. Старов. Дуэль описывать не буду, потому что не хочу вспоминать о тех событиях.

1826 – Несостоявшаяся дуэль с графом Ф.И.Толстым по причине отсутствия его в Москве.

1827 – В тот год на дуэль вызвал Соломирский, но мы помирились.

1836 – В тот год я вызывал Соллогуба. Дважды. Помирились. Вызывал Дантеса. То-же дважды. Дуэль не состоялась - отговорили. Видимо, судьба ему так написала – умереть не в 36-м, а годом позже.

1837 – Год даже не успел как следует начаться. Я спровоцировал Геккерина, этого подлеца, он ответил вызовом на дуэль. По-иному он не мог бы ответить – снести оскорб-ление, значит быть осмеянным всем светом.

Что получилось? Оказалось, у меня не такой уж и большой опыт. На счету Геккери-на, несомненно, дуэлей поболе, к тому же, он отлично стреляет.

Отложив перечень дуэльных годов, я решил написать Ишимовой по поводу ее исто-рических рассказов, но остался недоволен письмом. Впрочем, переписывать времени уже не было.

В четыре все и произошло.

Вместо Геккерина к барьеру встал Дантес, его приемный сын. В тот момент я был полностью уверен в себе и рассудил, что судьба дает еще один шанс расправиться с нена-вистным соперником. Я решил, что мне, в сущности, все равно кого убивать – отца, кото-рый пишет отвратительные анонимки на своего приемного сына, или Дантеса, который имел наглость прилюдно ухаживать за моей женой.

Мы стояли друг против друга, враг против врага, держа в опущенных руках пистоле-ты. По команде начали сходиться. Дантес не выдержал первым. Его пистолет дал осечку. Я подошел почти вплотную к рубежу. Он вздрогнул, увидев движение пальца, медленно нажимающего на курок. Более ничем себя не выдал.

Мой секундант крикнул что-то, но я не слышал. Передо мной стоял человек, который был врагом. Я не испытывал к нему ненависти, только одна мысль вертелась в голове – он сейчас умрет. И он умер.

Пуля угодила Дантесу прямо в сердце.

 

Мой разум сейчас в смятении. Человека, которого я так жаждал убить, больше нет. Правосудие свершилось. Почему же в груди такая тоска?

Уже почти полночь. Наталья заснула в своей комнате, она, конечно, волнуется обо мне, но я видел, как заблестели ее глаза, когда я рассказывал, как убил ее любовника. Не сомневаюсь, что они с Дантесом все-таки вступили в отношения, право на которые имею только я, ее супруг. Пусть же плачет о нем так, как не плакала бы обо мне!

Или плакала бы?

Что было бы, если бы пистолет Дантеса не дал осечку? Я никогда бы не написал бы эти строки, не смотрел бы бездумно в темноту комнаты, не задул бы эту свечу, как заду-ваю ее сейчас.

 

ДНЕВНИК

28 января 1837 г.

 

Наталья с утра куда-то уехала. Я не стал расспрашивать, не хотел слышать ответа.

У нас в семье продолжаются споры по поводу Михайловского. Моя бедная маменька покинула нас, и теперь мы, как собаки, деремся за наследство. Такова наша природа, и ничего с ней не поделаешь. Хороши родственнички… Но я не намерен уступать. Мне нужны эти деньги и это поместье, я занял на содержание семьи слишком много. Долг мой на сегодня составляет ровно 60 тысяч, поэтому я не откажусь от Михайловского, пусть даже придется драться за него на дуэли. Благо, мой опыт в этом неуклонно растет.

Сейчас Геккерин наверняка строчит письмецо Николаю, просит его императорское величество разобраться с несносным мальчишкой (так он меня назвал!). Пускай пишет. Вряд ли Николай станет предпринимать серьезные шаги, скорее всего, все кончится новой осенью в каком-нибудь Болдино. Геккерин немного выждет, но потом ему придется вы-звать меня на дуэль. Тогда я и отправлю его туда, где сейчас находится Дантес.

Завтра похороны. Следует ли идти? Как на меня будут смотреть? Не хочу в чужих глазах казаться обманутым супругом, не хочу казаться бездумным убийцей. Кем я хочу казаться? Кем хочу быть? Пожалуй, на этот вопрос есть однозначный ответ – хочу стать ПОЭТОМ. Не просто очередным поэтом из голодных тридцатых годов, но человеком с мировым именем! Пусть история запомнит мое имя, пусть потомки с гордостью вспоми-нают Пушкина Александра Сергеевича! Пусть мое имя затмит имена царей! (зачеркнуто).

 

ДНЕВНИК

10 февраля 1837 г.

 

30 января, на следующий день после похорон, я навестил сестру Натальи, вдову Дан-теса. Принес ей свои соболезнования и уверил в том, что окажу ей поддержку и помощь. Правда помощник из меня сейчас никудышный, потому как не могу помочь даже себе и своей семье.

Придется отдать те полторы тысячи, что я получил от Плюшара как аванс за издание моих стихотворений. Петр не может больше ждать, пока я соберу деньги, чтобы вернуть ему долг. У него неожиданно возникли какие-то затруднения, поэтому он и обратился с просьбой.

За предыдущий сборник стихов я получил 12 тысяч (за последний планирую выру-чить немного больше), но Шишкин не может ждать пока мне заплатят остальное. Что ж, деньги он получит, но даже этот аванс не покроет полностью мой долг и почти все вещи, которые я оставил Петру в залог, оказываются для меня потерянными. Серебро, жемчуг, шали… нет, жемчуг я все же потребую назад. Моя дорогая Наталья не заслуживает всего этого. Пусть хоть жемчуг останется при ней.

Сегодня же вечером поеду к Шишкину и разберусь с этим делом.

Положительно, над головой моей сгущаются тучи.

 

Снова тучи надо мною

Собралися в тишине;

Рок завистливый бедою

Угрожает снова мне…

Сохраню ль к судьбе презренье?

Понесу ль навстречу ей

Непреклонность и терпенье

Гордой юности моей?

Бурной жизнью утомленный,

Равнодушно бури жду:

Может быть, еще спасенный,

Снова пристань я найду…

 

Как я и предполагал, Геккерин действительно написал Николаю письмо. С легко-стью могу предугадать, о чем – обвинил в убийстве Дантеса. Вызов на дуэль я прислал Геккерину, но конечно, такой уважаемый господин как он, просто не мог пойти против императора, ибо дуэли запрещены высочайшим указом. Увы, непутевый пасынок решил вступиться за честь отчима и самовольно, без ведома Геккерина отправился к назначен-ному времени.

Теперь Николай назначил время мне. Высочайшая аудиенция состоится завтра. Чем это грозит?

Мы с Его Величеством и без Геккерина находимся в состоянии войны. Негласной, конечно. И началось это "противостояние" не вчера, и даже не с самого Николая, а с Александра – его отца. Его покойное величество так мне досаждал, что я даже хотел убить его. И план составил. Но дальше размышлений не пошел.

А теперь воюю с его сыном.

Первое, что я сделал в 25-ом, когда Николай короновался на царство, написал про-шение об освобождении из ссылки.

Шеф жандармов Бенкендорф, помнится, весьма удивился моей непричастности к тайным обществам и к делу заговорщиков. Декабристов казнили, а меня привезли в Моск-ву под арестом, хотя сделали вид, будто сопровождающий фельдъегерь – частное лицо. Смешно.

Завершилось дело еще одним унижением – Николай объявил, что отныне будет лич-но просматривать все, что я напишу. Высшая цензура, так сказать. А все из-за чего? Из-за моих стихов. Из-за того, что говорю правду, из-за того, что эту правду не приукрашиваю. Правда никому не нужна. Мои стихи называли "зловредными" и редко у какого студента не находились мои сочинения.

Моему возмущению не было предела! Но поделать я ничего не мог. Против царской воли еще никто не устоял.

Сопротивляясь воле императора, я стал председателем тайного кружка студентов. Там стало понятно что значит участие в судьбе страны. До сих пор убежден, что в те годы сделал для России больше, чем за всю жизнь, которую прожил в отрыве от политики.

Позже подал прошение на высочайшее имя об определении в действующую армию, хотел побывать на настоящей войне. (Россия воевала с турками – бесполезнейшее на мой взгляд занятие). Император, конечно, отказал, а Бенкендорф учредил за мной слежку. Они думали, что я не знал! Глупцы! Год в студенческом кружке любого научит не только раз-глагольствовать на вольные темы, но и оглядываться, когда идешь по улице.

Пришло в голову немного поиздеваться над "секретным надзором" и его сняли. Но заездили допросами о "Гавриилиаде". Но у них снова не получилось посадить меня за ре-шетку.

В следующем году я участвовал в перестрелке. Думаю, ни в кого не попал, но пове-селился от души. До сих пор помню произошедшее во всех деталях – крики, запах пороха и острое чувство наслаждения от осознания, что в любой момент жизнь моя может пре-кратиться.

В 29-ом я поссорился с Натальей Николаевной, моей будущей супругой, и, будучи во взвинченном состоянии, уехал на Кавказ, полностью проигнорировав запрет Николая.

По возвращении Его Величество отчитал меня как мальчишку на глазах всего двора!

Привела в чувство единственно женитьба на Наталье. Мой дорогой друг сделала для меня слишком много, чтобы я смог когда-нибудь отплатить ей.

Но даже после женитьбы Николай не оставил меня в покое. Он придумал самый луч-ший способ унизить – пожаловал Поэта в камер-юнкеры!!!

 

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

 

Таким образом, я оказался привязан ко двору. В довершение всего, чтобы добить смертельно раненного зверя, Императору было угодно, чтобы Наталья танцевала в Анич-кове.

 

Увы! Куда не брошу взор –

Везде бичи, везде железы,

Законов гибельный позор,

Неволи немощные слезы;

Везде неправедная Власть

В сгущенной мгле предрассуждений

Воссела – Рабства грозный Гений

И Славы роковая страсть.

 

Итак, я оказался в западне. Должность при дворе не давала мне писать, а переизда-ние старых стихов не приносило больших доходов. Но нужно содержать семью! Мои дети должны расти в достатке, да и еще Наташины сестры…

Мир качался, а умерла маменька, полетел в бездну. Я и сейчас ощущаю это падение. Покоя нет.

 

ДНЕВНИК

13 февраля 1837 г.

 

Никак не могу оправиться.

Николай I совершенно утратил контроль над собой. Выглядел он как обычно - под-тянутый, в парадном мундире с нафабренными усами и баками, строгий, с поджатыми гу-бами. Говорил отрывисто, сдерживая гнев. Его камердинер – старый, в черных лаковых туфлях, кажется, его зовут Савелий, покашливал и подавал императору какие-то капли.

Николай открыто угрожал тюрьмой и сообщил, что отныне за мной снова будут на-блюдать. Если заподозрят в каких-либо неугодных императору связях, без разговоров по-садят за решетку. Ссылкой я больше не отделаюсь.

Кого винить во всех бедах? Несомненно одно - удача отвернулась от меня. Остается одно утешение – стихи, но даже они получаются теперь какими-то грустными, даже де-прессивными.

Но каков подлец этот Геккерин! По его вине за мной установили слежку, это он со-общил Николаю о случившемся с его пасынком. Я снова вызывал его на дуэль. Пусть только попробует отказаться – пристрелю как собаку безо всякой дуэли!

С деньгами снова проблемы. Шишкин не захотел возвращать Наташин жемчуг, но я все равно его выкуплю. Вот заплатят за сборник, тогда и выкуплю.

 

ДНЕВНИК

12 марта 1837 г.

 

Не писал долго – дел было много. Да ничего особенного и не происходило в эти дни.

За мною теперь всюду ходят шпики, они мерещатся мне везде, даже в парке, когда мы с Натальей выходим подышать воздухом. Дни стоят теплые, не по сезону, поэтому мы гуляем по вечерам уже почти неделю.

Геккерин отказался от дуэли, прислав с нарочным записку, в которой доходчиво объ-яснил – если я еще раз подниму эту тему, он напишет государю еще одно письмо. И тогда шпиков снимут за ненадобностью – я буду под контролем 24 часа в сутки – в тюрьме.

Подло. Этого я так не оставлю. Геккерин ответит за все, но сейчас у меня связаны руки.

 

Враги мои, покамест я ни слова…

И, кажется, мой быстрый гнев угас;

Но из виду не выпускаю вас

И выберу когда-нибудь любого…

 

За сборник мне заплатили еще 10 тысяч. Я выкупил жемчуг, раздал кое-какие неот-ложные долги, но положение мое и по сей день остается весьма шатким.

Общий долг составляет 50 тысяч; стихов для издания написано мало, для сборника явно недостаточно. Поэму "Никола" выпускать не хотят. Название им, видите ли, не нра-вится. Знаю, они намекают на совпадение с именем императора, несмотря на то, что са-мому государю поэма пришлась по душе. Никакого намека там нет и быть не может, но цензура сомневается, предлагает изменить название, а заодно имя главного героя. Это та-кая морока! Где я найду имя с таким ритмом, да еще что бы имело два синонимичных со-звучных заменителя? К тому же, придется менять все рифмы, которые к нему были по-добраны, менять структуру предложений, и, как следствие, целые куски. Нет, на это я не пойду. "Никола" увидит свет, хочет этого Бенкендорф или нет. Тоже мне, цензор нашелся! Шпик! Всюду только заговоры видит.

Если уж говорить о шефе жандармов, то Бенкендорф вполне соответствует своей должности – властный, но с каким-то мятым, невзрачным лицом, и смотрит всегда ласко-во, но на самом деле видит тебя насквозь. И вообще Александр Христофорович находится на особом положении. Ради него, собственно, и было создано 3-е Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Занимается Бенкендорф не только личной безопасностью государя, но и сыском, следствием по политическим делам, заодно кон-тролирует литературу – газеты, статьи, все, что попадает в типографии. Но и этого ему мало. С переменным успехом следит за театрами и иностранцами. Получается, Бенкен-дорф - главный после Николая.

В середине февраля познакомился с очень приятным человеком - Рижским Констан-тином Павловичем. Он дворянин, владелец небольшого имения, а также некоторого коли-чества земельных наделов, разбросанных по всей губернии.

Константин Павлович мне понравился. Ему нет еще сорока, он высокий, мускули-стый с особенным напряженным выражением лица, будто ежесекундно находится в ожи-дании нападения. Говорил со мной на встрече в литкружке. Оказывается, он является пра-вой рукой предводителя какого-то политического объединения. Деятельность его покрыта завесой таны и он мало что рассказал. Только то, что счел нужным. Вот именно такими людьми и занимается Бенкендорф.

На меня Рижский вышел специально, дабы упросить написать обличительную ста-тейку в стихах на очень важного человека. Я не стал слушать, не стал даже спрашивать, кого он имел в виду, и сразу отказался. Мы по-доброму с ним побеседовали в тот день, но разошлись не слишком довольные друг другом. Он предлагал деньги, но я не согласился, потому что знаю – слежку за мной еще не сняли.

Через месяц уеду в Михайловское. Кстати, по поводу имения вопрос так и не решен. Может, плюнуть на все?

Нет. Не могу. Семья.

А вот на политическое объединение желал бы посмотреть изнутри. Что изменилось у них со времен декабристов? Наверное, все так же хотят свергнуть царя? Что ж, у каждого в жизни своя цель, свое предназначение. Вот мое предназначение – писать. Или нет?

 

ДНЕВНИК

15 марта 1837 г.

 

Утро началось с плохих известий. Геккерин уехал на Кавказ. Хочет поправить здоро-вье лечебными водами. Я расстроился, но потом подумал, что все к лучшему. Когда он вернется, за мной перестанут вести слежку, и снова можно будет подумать о дуэли.

Сегодня встретил Константина Павловича. Он все еще настаивает на моем участии в деле написания статьи. Обещал, что напечатает ее в газете под псевдонимом. Мое имя ни-где фигурировать не будет, так что я могу не опасаться властей. А деньги пообещал хо-рошие, мне бы они очень пригодились, но не могу. Правда сегодня Рижский назвал имя человека, о котором предлагал писать – Уваров Сергей Семенович, тот самый, что пропа-гандирует идею "официальной народности". Слышал о ней немного, но успел составить свое мнение. Это человек, попечитель Санкт-Петербургского учебного корпуса, осуждает революцию и ратует за единение царя и народа (полная утопия). Он думает, что главное – сохранить самодержавие, а чтобы этого добиться следует искоренять рассадники инако-мыслия, главными из которых являются университеты. Несмотря на то, что вот уже четы-ре года занимает пост министра народного просвещения, Уваров так и не понял, что именно просвещение готовит людей к пониманию того, что самодержавие – не есть добро, что крепостное право нужно отменить, что Россия стоит на грани перемен и только бунт может сдвинуть дело с мертвой точки.

Рижскому отказал, ибо писать фельетоны на министра (чего бы то ни было) – это не игрушки. Как он не понимает одной простой вещи! Даже то, что мы сегодня с ним встре-тились случайно (а случайно ли?), не значит, что подозрения Бенкендорфа не вспыхнули с новой силой! Шпики ходят следом за мной, будто привязанные, даже в театре они наблю-дали за нашей ложей. Боже! Как я устал. Наталья, слава Богу, ничего не замечает.

Бенкендорф постарался на совесть, приставил ко мне профессионалов, не знающих ни сна, ни отдыха. Скорее бы все это закончилось! Сидеть в бездействии больше не могу, нужно срочно что-то предпринять. Завтра же уеду в имение!

 

ДНЕВНИК

17 марта 1837 г.

 

В Михайловское так и не уехал. Меня снова вызвал Николай. На сей раз, он был на-строен более доброжелательно, чем в нашу предыдущую встречу.

Его Императорское Величество восседал за дубовым столом, по левую руку от него стоял камердинер. Николай строго посмотрел и сказал, что следить за мной больше не бу-дут, но старое предупреждение остается в силе.

Потом он улыбнулся, и еще раз похвалил за "Николу". Пообещал, что поэма увидит свет еще этой весной.

Шпиков, конечно, еще не сняли, один из них шел за мной до самого дома. Видимо, Николай хочет удостовериться, что я буду вести себя как дворянин и не стану вмешивать-ся в политические дрязги, не буду никого вызывать на дуэль и прочее. Что ж, не хочу их разочаровывать, пусть насладятся видом сломленного духом Поэта! Доставлю им такое удовольствие. А когда они на самом деле перестанут вести слежку…(далее зачеркнуто).

Сегодня встретился с Константином Павловичем. На этот раз я сам его нашел. Сунул ему в руку записочку, сказал, что статья об Уварове будет готова не позднее, чем через три дня. Кое-какие мысли по этому поводу уже возникли, осталось только подобрать рифмы. А шпики ничего не заметили. К тому времени, когда их действительно уберут, я буду готов ощутить, как меняются под ногами пласты реальности, рвутся нити судеб и жизней. Впечатления, ощущения, новые люди. И, как следствие, новые стихи.

 

Постыло вам и сочиненье.

Позвольте просто вам сказать:

Не продается вдохновенье,

Но можно рукопись продать.

 

 

ДНЕВНИК

17 апреля 1837 г.

 

За мной больше не следят. Это радостное событие я отметил вполне соответствую-щим образом – передал Рижскому законченную рукопись политической статьи. Неделю назад она увидела свет.

Реакция последовала незамедлительно. Николай, топая ногами, призвал меня во дво-рец. Кричал, конечно, угрожал ссылкой, да только доказательств у него не было. Я так и сказал: "Великий Государь! Обвинять человека, по одному лишь подозрению не достойно звания мудрого. Уваров имеет слишком много врагов среди студенчества, так почему же вы подозреваете меня?". Император опомнился, выгнал всех из зала, а когда мы остались вдвоем, спросил, моя ли это работа. Я, конечно, не признался, но Николай не поверил.

Шпиков не приставит, а остальное слишком незначительно, чтобы задумываться об этом. Мнение императора уже давно перестало что-либо значить. Кстати, обещание свое он так и не сдержал: поэма "Никола" никогда не выйдет из печати пока Николай стоит у власти. Это его маленькая месть в ответ на собственные же подозрения. Чем не повод для дуэли?

Но я сделал лучше.

В конце марта Рижский принял меня в политкружок. Все как полагается – предста-вил действительным членом и объявил псевдоним, которым буду подписывать все стихи и поэмы. Теперь меня зовут Комар. Смешно? Это из-за моей сказки о царе Салтане. "Будь же князь, ты, комаром!". Псевдоним не понравился, но, в сущности, разницы нет. Главное, чтобы никто ничего не узнал.

Люди там хорошие. Я успел познакомиться с тремя мужчинами и одной очень при-влекательной женщиной – Пушиной Александрой Ивановной. Что она делает в политиче-ском кружке для меня остается загадкой. Спрашивал ее, но в ответ получал лишь много-значительные взгляды из-под бархатных ресниц. Она худая, жилистая и немного нервная. Константин Павлович сказал, что она убила человека.

Я тоже убивал. На дуэли. Но это не значит, что я стану таким же, как она.

Краем глаза видел главного. И поразился. Такого шока я не ожидал. Над всем поли-тическим объединением стоит не кто иной, как Егор Францевич Канкрин – министр фи-нансов императора. Он вышел на минутку в залу, чтобы посмотреть на собравшихся, шепнул что-то Рижскому и удалился.

Поистине жизнь полна неожиданностей и подносит порой такие сюрпризы, которые не каждый сможет вынести. Что скажет Николай, когда узнает, что главный финансист страны – лидер политического кружка?!

Начинаю понимать, почему эту организацию, существующую не первый год, до сих пор не обнаружили.

Для непосвященных это обыкновенные салоны, которые собираются по четвергам у князя Трубецкого - он не главный, но играет большую роль – предоставляет последние сведения, которые получает из одному ему ведомых источников.

Последние новости были неутешительными. Уваров, обратился к Николаю. Про наш разговор с ним, я уже писал.

Основной деятельностью политического кружка является, конечно, свержение вла-сти. Никому из членов организации правление его величества Николая I не нравится. Они действительно хотят добиться того, чтобы императора не стало. Каким образом – мне не ясно. Скорее всего, дело не ограничится листовками и мелкими хулиганствами. Вероятно, я попал к бомбистам.

Параллельно они "пакостят" высокопоставленным лицам государства Российского. Насколько стало известно, под "обстрел" попали главный полицейский округа, один из князей, имеющий большое влияние на Николая и два генерала. Большего узнать не уда-лось – они еще не до конца доверяют мне.

 

 

ДНЕВНИК

2 мая 1837 г.

 

Сегодня отдал подборку своих стихов Плюшару. Получилось иначе, чем всегда. В стихах то и дело проглядывает историческая тематика. Может, именно в корнях нам стоит искать будущее?

Плюшар обещал прочесть и ответить через неделю. Пока авансом выдал мне две ты-сячи. Что ж, может, это последнее, что я получу от него. Он, как я думаю, все-таки при-верженец поэзии лирической, нежели патриотической. Посмотрим. Загадывать на буду-щее не буду – чтоб не сглазить.

Николай снова желает, чтобы моя жена танцевала на балу. Я тайком отправил ее к сестрам, пусть поживет у них недельку-другую. Государю же сообщил, что Наталья уеха-ла к родственникам, а вернется не раньше, чем через месяц.

Николай же, все больше и больше меня раздражает. Неужели он не может оставить меня в покое?

Еще одна положительная новость – Геккерин вернулся. Не знаю, поправил он здоро-вье или нет, но из жизни он уйдет не позднее этой недели. План уже готов.

 

ДНЕВНИК

14 мая 1837 г.

 

Вчера беседовал с Александрой Ивановной. Спрашивал, действительно ли мне со-общают лишь часть информации? Пушина только улыбнулась. Она отвела меня в угол за-лы особняка Трубецкого, где мы собираемся по четвергам, и шепнула, что нужно доказать членам общества свою преданность. Уверить их, что в решающий момент я не отступ-люсь.

Доказать серьезность намерений можно только одним способом – совершить посту-пок, за который полагается если не смерть, то хотя бы тюрьма. Таким образом, человек оказывается привязан к этим людям навсегда – малейшее отступление от общей цели – и он за решеткой.

Я долго думал над этим. Неужели мое стремление отомстить Николаю сразу за все унижения и неприятности, что он причинил, настолько сильно в моем сердце, что даже угроза тюремного заключения значит для меня столь мало? Неужели, чтобы утешить рас-тревоженное самолюбие и доказать самостоятельность и независимость, я готов рискнуть?

Что ж, Геккерин вполне подойдет для этой цели. Он поможет убить сразу двух зай-цев.

 

ДНЕВНИК

19 мая 1837 г.

 

Я пережил свои желанья,

Я разлюбил свои мечты;

Остались мне одни страданья,

Плоды сердечной пустоты.

Под бурями судьбы жестокой

Увял цветущий мой венец –

Живу печальный, одинокий,

И жду: придет ли мой конец?

 

Наталья от меня ушла. Она уехала вчера вечером и больше не вернется. Обвинила в трусости, назвала подлецом. Я написал прощальное стихотворение, но Натали так его и не прочитала, сказала, что мне ее не разжалобить.

Со злости и от отчаяния сжег все, что в тот момент находилось на столе.

Сегодня утром не досчитался черновиков новой поэмы. Видно, такова судьба. И "Николу" туда же. В камин. Если никогда не выйдет в печать, что ж, лучше ему сгореть.

Вчера утром снова ходил к Трубецкому, попросил свидетелей. Сергей Сергеевич ни-чего не ответил, только кивнул. Со мной пошли Александра Ивановна и Рижский.

Геккерин как раз выходил из дома. После обеда он обыкновенно прогуливался в са-ду. Его имение я изучил за день до этого, узнал, где можно незаметно проникнуть за огра-ду. Все произошло быстро и банально. Мы укрылись за кустами акации, а когда он пошел по дорожке, я вышел из-за дерева и выстрелил в упор. Геккерин ничего не успел сказать, да я и не хотел, чтобы в последний миг своей жизни человек, доставивший мне столько неприятностей, успел вымолвить хоть слово.

Упал как подкошенный. На выстрел выбежала служанка. Не думаю, что девушка ус-пела нас заметить, я старался уйти быстро. Свидетели наблюдали и догнали меня уже око-ло дома.

Прежде чем попрощаться, Александра Ивановна дотронулась до моей руки и сказа-ла, чтобы я не спал этой ночью. Геккерин обязательно явится около полуночи, чтобы ска-зать то, что не успел выговорить перед смертью. Я пожал плечами, но знаю за собой сла-бость – до ужаса боюсь всяких суеверий и примет, и потому никогда не перехожу дорогу, если ее перебежала кошка.

Пушина ушла, и я забыл ее предупреждение. Мои мысли были полностью поглоще-ны бесславной смертью Геккерина. Думаю, если бы мы дрались на дуэли, у меня было столько же шансов выжить, сколько у него вчера, когда я стрелял в него безоружного в упор, т.е. никаких.

Видимо, где-то я все же успел испачкаться кровью, потому что Натали сразу это за-метила. Думаю, это все же была моя кровь – я оцарапал щеку веткой, но когда мой друг спросила об этом, я, не задумываясь, рассказал ей все. Конечно, она ничего не знает о по-литическом кружке, но и смерть Геккерина показалась ей достаточным поводом, чтобы оставить меня.

Сейчас в доме пусто. Догорают свечи, в воздухе пахнет жженой бумаги. Запах го-ревших рукописей со вчерашнего дня так и не выветрился. По стенам и потолку ползут рваные тени.

Геккерин мертв. Думаю, волей или неволей, последую совету Пушиной. Этой ночью мне точно не заснуть. Меня будут мучить призраки.

 

Мечтанью вечному в тиши

Так предаемся мы, поэты;

Так суеверные приметы

Согласны с чувствами души.

 

Мне не спится, нет огня;

Всюду мрак и сон докучный.

Ход часов лишь однозвучный

Раздается близ меня…

 

ДНЕВНИК

21 июля 1837 г.

 

Моя жизнь полна новых впечатлений. Сборник стихов Плюшар, конечно, не издал, но с деньгами затруднений у меня больше нет. Долг мой постепенно уменьшается за счет деятельности кружка. За статью об Уварове заплатили 15 тысяч – больше, чем я надеялся получить за издание стихов.

В прошлом месяце я написал стихотворную поэму и посвятил ее Булгарину и его га-зете "Северная Пчела". Мало того, что Фаддей меня ненавидит, к тому же в своей газете печатает только то, что одобрит Бенкендорф и лично Николай I. Уверен в том, что многое из того, что Булгарин публиковал в "Пчеле" было написано либо самим шефом жандар-мов, либо по его заказу.

За сочинение про Фаддея я получил авансом 10 тысяч. Рижский обещал, что еще не менее 15 получу, как только поэма выйдет из печати.

Какнрин прочитал поэму и одобрил. С ним мы так и не успели поговорить, но Егор Францевич дал понять, что возлагает на меня особые надежды.

Наталья так и не вернулась. Я не раз писал ей, но она не отвечает, а когда приехал, она сказалась больной и не вышла. Смею надеяться, что мой друг все же вернется ко мне.

Пока же, вся жизнь моя подчинена строгому распорядку. Просыпаюсь рано, выхожу на прогулку. Теплый воздух навевает приятные воспоминания о студенческой молодости. Ради забавы мы швырялись друг в друга листьями, а после сидели где-нибудь в парке и читали стихи. Кюхля всегда мои ругал, я тоже хвалил его редко, но мы всегда понимали, когда строгость наиграна, а когда рифмованные строки лучше выбросить в ближайшую канаву.

 

Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело, как смутное похмелье.

Но, как вино – печаль минувших дней

В моей душе чем старее, тем сильней.

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море.

 

После прогулки завтракаю и пишу стихи. Отвечаю на корреспонденцию обычно по-сле обеда и отправляюсь к кому-нибудь в гости, но чаще просто сижу в саду и размыш-ляю.

Деятельность кружка в последнее время чрезвычайно активна. Готовится очередное покушение. По возможности, в это не вмешиваюсь, но полностью безразличным быть не могу.

Покушение на Булгарина будет носить назидательный характер. Он не пострадает, но должен порядочно испугаться. Я бы на месте Рижского положил в бомбу побольше по-роху, чтобы взорвалось по-настоящему. Какнрин хочет, чтобы "Северную Пчелу" при-крыли. Письма с угрозами уже неделю отсылаются Фаддею, но реакции до сих пор нет. Теперь они решили сделать небольшой взрыв в редакции. Нашли человека, который со-гласен все устроить. В нужный момент он положит небольшой сверток в указанное место и проследит, чтобы рядом никого не было. Константин Павлович сам подожжет шнур, ко-торый будет выведен на улицу через специально проделанное в стене отверстие.

Взрыв прогремит, когда в помещении никого не будет. Разрушения будут минималь-ные, но эффект – огромный.

А если Фаддей не прикроет газету, рванет уже по-настоящему.

 

ДНЕВНИК

1 августа 1837 г.

 

Беседовал с Егором Францевичем. Министр финансов лично попросил помочь ему в очень важном деле. Готовится покушение на Николая. Это будет не та невинная бомбоч-ка, которую мы готовили для Булгарина, а настоящий смертельный заряд. Думаю, пришло мое время порадоваться, что император закончит свои дни в страшном огне, разорванный на тысячи кусочков! Никаких унижений больше! Никаких пакостей! И Наталье больше не придется притворяться счастливой, танцуя на его балах и званных вечерах.

План пока держится в строжайшем секрете, но Александра Ивановна сказала мне, что я приму в покушении самое непосредственное участие, только она не знает, что имен-но придется делать.

Покушение на Булгарина, кстати, так и не состоялось. Человека, который согласился нам помочь, нашли мертвым. Видимо, среди нас завелся предатель. Сейчас Канкрин лич-но беседует с каждым членом нашего кружка. Его взгляда не выдержит ни один изменник. Рижский по секрету шепнул, что готовится еще одно покушение – на Уварова, но об этом знают только он, Канкрин, и я. Зачем Константин Павлович сообщил об этом – не понят-но. Может, в предательстве подозревают меня? Во всяком случае, Егор Францевич ничего не сказал.

 

ДНЕВНИК

14 августа 1837 г.

 

Сегодня меня ожидал большой сюрприз, к которому до сих пор не знаю, как отно-ситься.

Утром получил записку от Пушиной, которая просила не приходить на собрание по-литкружка – ко мне должен приехать лично Канкрин. Я приказал приготовить небольшой обед, но так к нему и не притронулся, потому что сказанное Егором Францевичем по-вергло меня уныние. И я перестал во что-либо верить.

По порядку.

Во-первых, покушение на Булгарина было сорвано специально. Об этом знает только Рижский, которому Егор Францевич беспредельно доверяет. Это сделано было лишь для того, чтобы Канкрин имел возможность в открытую поговорить с каждым из "подопеч-ных" и выяснить действительные настроения в группе.

Во-вторых, покушение на императора – ловкий ход, чтобы вычислить предателя, по-скольку министр подозревает, что он действительно есть. На самом деле никакого поку-шения не будет, Канкрин лично за этим проследит и пресечет любую деятельность, на-правленную против Николая. Егор Францевич не видит большой беды в том, чтобы не-много попугать важных государственных чиновников и распространять через кружок идеи освобождения от царской власти, но свергать императора он не собирается.

В-третьих, он пришел не просто так, и рассказал обо всем отнюдь не из тщеславия или глупости. Он предложил мне организовать постоянную газету, которая будет проти-вопоставлена "Северной Пчеле" Булгарина. Таким образом, мы убьем сразу двух зайцев – распространение идей о свободе крестьянства и помощь кружку. Газета будет приносить немалый доход, а выпускаться в тайной типографии. О моем участии в этом предприятии никто не узнает.

Перед тем, как уйти, Канкрин просил никому не говорить о содержании нашего се-годняшнего разговора.

Сейчас я размышляю над двумя вещами. Как относиться к политкружку и его дея-тельности в целом? Неужели, его создали лишь для того, чтобы "занять" революционеров "игрой в революцию"? Предоставить им определенное поле деятельности под неусыпным контролем одного из доверенных лиц его императорского величества? Неужели, все, чем мы занимались все это время – всего лишь фикция? А если все правда, то почему эта мысль доставляет мне истинные страдания? Неужели я на самом деле хотел бы поучаст-вовать в покушении на царя?

И последнее на сегодня. Как же назвать газету?

 

ДНЕВНИК

9 сентября 1837 г.

 

Осторожно поговорив с Александрой Ивановной, понял, что никто из членов кружка ни о чем не подозревает. Хотел спросить у Рижского, но теперь во всех сомневаюсь. Если он занимает столь высокое положение, вполне возможно, что он в курсе истинного поло-жения дел. Значит, о том то, что кружок "поддельный" кроме меня, Канкрина, Трубецкого и, возможно, Рижского, не знает никто. Очень интересно. Подумываю о том, чтобы доб-ровольно выйти из общества, но понимаю, что не отпустят. Тем более что им известно как я убил Геккерина.

Вот еще занимательный вопрос. Если Егор Францевич на самом деле главарь полит-кружка с революционными взглядами, тогда почему он согласился, чтобы каждый член организации замарал себя убийством или другим не менее грязным делом? Неужели та-ким образом он не только привязал нас к себе, но и получил возможность одновременно посадить всех? Каждому по заслугам? И свидетелей каждый раз выбирал одних и тех же – Пушину и Константина Павловича. Может, и Александра Ивановна все знает, но ничего не сказала, потому что не думала, что мне уже все известно? Тогда все сходится.

И Рижский специально привлек меня в общество, чтобы я не связался с настоящими революционерами?! А может, этого хотел сам Бенкендорф? Или Николай? Может, Нико-лай тоже знает о наших собраниях?

В чем тогда справедливость?

Боже! Я становлюсь параноиком!

Но над этим стоит подумать.

 

ДНЕВНИК

26 сентября 1837 г.

 

Итак, все становится на свои места. В деятельности нашей организации я не вижу больше никакого проку. В последний месяц я ни разу не появлялся на собраниях, сказыва-ясь больным.

Теперь у меня есть собственный план.

Пока я каждый день переодеваюсь нищим и хожу около императорского дворца. Для маскировки пытался просить милостыню, но настоящие нищие меня выгнали. Пришлось изображать старьевщика и возить вонючую тележку с всякими тряпками.

Цель этих прогулок была только одна – узнать о каком-либо мероприятии, на кото-рое Николай явится собственной персоной. Желательно, чтобы мероприятие было важ-ным, дабы доподлинно знать, что император обязательно будет присутствовать; и еще, чтобы действо разворачивалось где-нибудь подальше от дворца. Нужно, чтобы его вели-чество выехал куда-то на карете. Пороху я припас достаточно, чтобы взорвать и карету, и кучера с лошадьми. Николай не выживет. Тогда на престол взойдет его сын Александр. Уж он-то сможет освободить Россию от крепостной зависимости и изменить положение народа! Сейчас он находится в отъезде, знакомится с Европой. Говорят, по возвращении он предпримет длительное путешествие по России.

Ничего, новый император разберется и без этой поездки.

Пока мои наблюдения не принесли ощутимых плодов. Чтобы узнать нечто о пере-движениях императора нужно не спрашивать у охраны и не сновать меж нищими, а иметь информатора непосредственно во дворце.

И тогда у меня возникла мысль – ведь для этой роли вполне подойдет Канкрин! Со следующего четверга возвращаюсь в кружок!

 

ДНЕВНИК

11 октября 1837 г.

 

В политкружке все также занимаются глупостями. Канкрину пришлось уступить большинству и взорвать редакцию "Северной Пчелы" как планировалось еще в июле. На-стояв на своем, он выглядел бы подозрительно.

Булгарин, оправившись от потрясения, написал гневное письмо Бенкендорфу, потре-бовав защиты для себя лично и для членов семьи. Шеф жандармов отказал, но предоста-вил в распоряжение Фаддея двух жандармов. Теперь они стоят у дверей и проверяют лич-ность всех, кто приближается к редакции на расстояние десяти шагов.

Меня снова попросили написать обличительную статью в стихотворной форме на Уварова. Я не отказался, так как деньги всегда пригодятся. За прошлую поэму я получил больше, чем мне обещали, так что отказываться смысла не вижу.

Наталье отсылаю каждый месяц немного денег, но она до сих пор не желает возвра-щаться. Теперь она живет светской жизнью, посещая не только дворцовые балы, но наве-щая и самого императора.

А у меня уже давно все готово. Я жду лишь подходящего времени, которое, смею надеяться, наступит уже в этом году.

Канкрин сообщает слишком мало сведений, чтобы делать какие-то выводы по пово-ду передвижений Николая, но в душе живет непоколебимая уверенность, что Николай бу-дет мертв еще в этом году. Может, это произойдет на новогодние праздники?

Его карету я знаю до такой степени, что могу отличить скрип ее рессор за двести ша-гов, огромный златоглавый герб виден за триста шагов, а кучер Василий так громко кри-чит на лошадей, что перекрикивает шум народа на улице, его свист разносится по всему переулку. Так что в нужный момент я могу не опасаться, что перепутаю кареты.

Последнее время я начинаю задумываться над тем, что сказала бы Наталья, если уз-нала о моих замыслах? Что сказали бы мои дети? Что будет если меня поймают? Но даже такие мрачные мысли не заставят свернуть с выбранной тропинки.

 

ДНЕВНИК

10 декабря 1837 г.

 

Настал мой звездный час!

Сегодня утром я видел, как император садился в карету. Я был одет в свою обычную одежду, поэтому, спустя несколько минут, когда коляска скрылась за поворотом, подошел к жандарму, стоящему у дворцовых ворот и попросил впустить. Якобы, у меня была на-значена встреча с императором. Жандарм попался грамотный, образованный, узнал сразу, поэтому не пустил. Он стал долго объяснять, что Николай уехал по каким-то особым де-лам, а вернется поздно, не раньше, чем в десятом часу вечера. Я поблагодарил болтливого служаку и удалился.

Теперь я весь в предвкушении. Мне доподлинно известно когда следует ждать каре-ту императора. Сейчас пишу эти строки, а перо дрожит, вот, даже кляксу посадил. Нужно немного успокоиться.

План мой прост. Чем проще, как говорили жившие до нас, тем лучше. Эффективнее и неожиданнее.

Я встану у ворот дома Таланова. Его сад обнесен невысоким забором, так что пере-махнуть через него не составит труда. Когда карета приблизится, я подожду, чтобы импе-ратор отъехал на некоторое расстояние – тогда ни кучер, ни сам государь не увидят, что бомбу кину именно я. Когда бомба взорвется, я незаметно перелезу через ограду и пойду в сад. Пройдя его насквозь, я снова перелезу через забор.

Простенький план, даже детский, но от этого он не становится плохим. Главное, что это под силу сделать любому студенту, поэтому подозревать меня вряд ли кто будет. В политкружке ни о чем не догадаются, у Канкрина тоже не должно возникнуть никаких подозрений. О своих замыслах я никогда никому не говорил.

Все. До выхода остался час. Лучше подольше постоять на улице и подождать карету, чем жалеть, что прозевал возвращение Николая во дворец. Конечно, мне придется пере-одеться в нищего, чтобы не вызывать особенных подозрений, к тому же это послужит от-личной маскировкой.

 

Умолкни, ропот малодушный!

Гордись и радуйся, поэт:

Ты не поник главой послушной

Перед позором наших лет:

Ты презрел мощного злодея;

Твой светоч, грозно пламенея,

Жестоким блеском озарил

Совет правителей бесславных;

Твой бич настигнул их, казнил

Сих палачей самодержавных…

 

На этом заканчиваю. Когда вернусь, напишу все подробно.

 

ОБРЫВОК БУМАГИ

18 декабря 1837 г.

 

Потомки! К вам обращаюсь, ибо не осталось у меня никого, кроме грядущих поколе-ний! Пусть эти записи послужат уроком тем, кто так же амбициозен и глуп как ваш по-корный слуга! (зачеркнуто).

О, злая насмешка судьбы! Рок! Россия, равнодушная Россия запомнит меня теперь не как выдающегося поэта, певца мысли, повелителя слова и рифмы, но как сумасшедшего, как убийцу.

10 декабря я совершил большую ошибку.

Карета быстро приближалась. Я заметил ее довольно далеко, но не смел надеяться, что на ее дверцах окажется золотой герб России. Герб был. Когда карета почти поравня-лась со мной, четко увидел двуглавую птицу. Бомба была у в руках. Я размахнулся, когда карета уже отъехала, и бросил. Взрыв выбил стекла в ближайшем доме, карета тотчас вспыхнула, на землю полетели обломки дверцы и колеса. Лошадей почти не задело, но все, кто находились внутри, погибли. Видел кровь, на мостовой.

Отступил назад, повернулся, чтобы прошмыгнуть в сад Таланова, но не успел. Чьи-то сильные руки схватили меня за полу рваного пальто и рванули назад. Я потерял равно-весие, упал и сильно ударился головой.

Очнулся уже в кабинете Бенкендорфа. Они связали меня и поставили на колени. Александр Христофорович посмотрел в лицо добрыми глазами и вынес вердикт - поса-дить за решетку

А потом в мою камеру пришел один из жандармов и объявил, что я убил не Николая I, как планировал, а вернувшегося из длительной поездки по Европе Александра. Наслед-ника императорского трона. Теперь меня казнят.

Жандарм избил меня и ушел, а я еще долго плакал в темноте, проклиная Дантеса за то, что его пистолет дал осечку.

 

18 апреля 1862 г.

 

В комнате было темно. Слуга осторожно поставил на стол подсвечник, и крохотный огонек ко-лыхнулся, отбрасывая по стенам длинные тени. Так же тихо слуга удалился, плотно прикрыв за со-бой резные двери.

Свеча горела, освещая небольшой круглый столик. Дальше невидимых границ, образованных его краями свет пробиться не мог. Лишь приглядевшись можно было увидеть трех мужчин, распо-ложившихся в стоящих вокруг стола креслах. Их лица надежно скрывали густые тени.

Как только слуга закрыл за собой дверь, один из мужчин поднялся с кресла и, заложив руки за спину, подошел к столу. Было видно, что он сутулится, но голос звучал уверенно и сильно, а фран-цузское произношение было безукоризненным.

- Что ж, поздравляю вас, господа. Сегодня после долгой переписки и приготовлений мы, нако-нец, встретились.

Колебания воздуха заставили пламя свечи дрожать, и от этого комната стала казаться еще темнее. Неяркий свет сгущал тени по углам, приковывая взгляда собравшихся к трем точкам огонь-ков.

Мужчина вежливо покашлял, ожидая, что кто-нибудь продолжит, но сидящие в креслах не произнесли ни слова. Сутулый вздохнул.

- Как я понимаю, сегодня нам предстоит сделать невозможное.

- Позвольте с вами не согласиться, - второй человек говорил быстро, проглатывая окончания слов и оттого слегка похрюкивая. – Мы втроем вполне способны осуществить задуманное и не нам сомневаться в собственных силах. Если Австрия решила отказаться от переговоров, это не значит, что она перешла на сторону России.

Третий мужчина молча повернулся к говорящему и пробормотал нечто нечленораздельное. Второй снова издал горловой звук, похожий на хрюканье, и добавил:

- Как только что сообщил мне его величество канцлер Германии, со своей стороны он обещает полную поддержку нашим странам, а что до Австрии…

Сутулый кивнул.

- Кто-нибудь хочет высказаться первым?

Канцлер глубже вжался в кресло и скрестил руки на груди.

- Может, вы и начнете? Думаю выступить в роли генерала лучше Англии, которая эту кашу и заварила.

Сутулый снова кивнул и отошел от стола.

- Итак, господа, вы знаете, что в настоящее время Россия, а именно Николай I, имеет намере-ние пойти войной на Турцию. Мы все прекрасно понимаем, чем это грозит Европе. Если России уда-стся освободить болгар, она приобретет еще одного союзника, а это прямая угроза нашей безопас-ности, господа. Думаю ни для кого не секрет, что усиление России за счет победы над Турцией - сущая катастрофа. Это, господа, крестовый поход на Балканы! Мы просто не можем сохранять ней-тралитет!

Канцлер поморщился.

- Вы могли бы обойтись и без пафоса. Мы знаем, что Николай поставил своей целью добиться расширения государственных границ. И в планах у него не только Восток. А до вашей Англии он до-берется очень не скоро, вам, уважаемый, Россия страшна меньше, чем нам.

Хрюкающий господин нервно засмеялся.

- Если уж на то пошло, то и во Францию Николай попадет только минуя германские земли.

- Однако я не впадаю в панику, - парировал немец, - и вам не советую. Пока балканские наро-ды находятся по османовским игом, нам нечего опасаться.

- В том то и дело, - холодно ответил сутулый англичанин, - мы не должны допустить этой вой-ны.

- С этим вы уже опоздали, - парировал канцлер, - насколько мне известно, войска уже готовы к военному походу. Разубеждать российского императора поздно, да и не купится Николай ни на ка-кие уговоры. Он же до мозга костей военный. Так что ему просто не терпится проявить свой талант в военном деле и муштре, коли управлять страной ему удается плоховато.

В комнате повисла тяжелая пауза. Эта война была невыгодна всем – и Англии, и Германии, и Франции, и даже не явившейся на встречу Австрии. Нынешние союзники прекрасно понимали, что каждый, находящийся в этой комнате, охраняет лишь собственные интересы, и если в будущем на-станет необходимость, пойдет войной на соседа. Но сейчас их объединила общая цель – не допус-тить победы России над Турцией.

- Николай сам развязал эту войну. Будь на его месте Александр, убитый каким-то поэтом, вой-ны вообще могло бы и не быть, - сказал канцлер.

- Тут вы заблуждаетесь, друг мой. – Француз хохотнул, довольный своей сообразительностью. – Война была бы в любом случае. Единственно, войска могли бы выступить на несколько лет позд-нее, в 65, например. Но война, всенепременно, случилась бы.

- К тому времени многое могло измениться.

- Несомненно

- Как вы оцениваете шансы Николая? – спросил канцлер у француза.

- Весьма великие, - хрюкнул тот, - думаю, их прославленный Соболев сделает России такой подарок. Глядишь, может и нам что достанется.

- Не заблуждайтесь на этот счет, - канцлер улыбнулся. – Россия ничего никому не даст. Един-ственное, может бросить кому-то из нас подачку, чтобы унять еще одного ярого противника. Тогда нас будет на одного меньше. Как вы думаете, - обратился он к англичанину, - вы бы стали соблю-дать нейтралитет, если бы получили какой-нибудь остров, например? Думаю, стали бы. Полностью на сторону Николая вы бы не перешли, но нейтралитет на пару лет обеспечили. А?

- Не будем спорить, господа, - сказал француз, - давайте перейдем непосредственно к делу. Наша цель на данный момент – вовремя вмешаться в эту войну и, если уж не добиться поражения России, то помешать ее продвижению на Восток.

- И желательно, - добавил англичанин, - чтобы Николай ни о чем не догадался. Пусть считает, что мы соблюдаем нейтралитет.

- Николай вовсе не дурак, - сутулый вернулся в кресло и уставился на оплывающую свечу, - он понимает, что мероприятие, которое он затеял, не может понравиться кому-либо из нас.

- Его подозрения должны остаться лишь подозрениями.

- Полностью с вами согласен.

Мужчины замолчали. Пришло время согласовать главное, каким именно образом они намере-ны добиться намеченной цели.

- Мы можем лишить Россию финансовой поддержки, - осторожно заметил француз. – Только и нужно, что найти какой-нибудь предлог.

- С этим, господа, - канцлер Германии ослабил ворот, в комнате становилось душно, - с этим мы, увы, тоже опоздали. Для хорошо продуманного плана у нас просто нет времени.

- Однако мы же не отступим, верно? – хрюкающий покосился на немца и тоже расстегнул во-ротник. – Наверняка Англия уже готова предложить нам какой-нибудь план?

Сутулый медленно кивнул.

- Все гениальное – просто, господа. Мы ничего не будем предпринимать. Россия сама загонит себя в тупик. Вступив на Балканы, они наткнутся на жесткое сопротивление Осман-паши. Уж он-то не потерпит вторжения на свою территорию. Развернется война. Не исключено, что к России при-соединятся какие-нибудь из угнетенных государств, но не думаю, что это поможет. Да и вряд ли во-обще до этого дойдет дело.

- Но почему вы считаете, что Осман-паша будет готов к этой войне?

- Мы его предупредим, - сутулый оглядел союзников. В темное их лица были практически не видны, но англичанин заметил как блеснули их глаза. – Кто предупрежден, тот вооружен.

- Думается мне, - хрюкнул француз, - это слишком рискованное мероприятие. В случае, если Осман-паша нам не поверит, или решит сыграть по-своему, Николай может узнать о нашем сговоре.

- Да не волнуйтесь вы так. Мы не будем предупреждать его о передвижениях российских войск. Пусть это делает сама Россия. У меня в каждой стране минимум по два шпиона при власти, так что, - сутулый запнулся. – Господа, я беру это на себя. Осман-паша будет осведомлен о планах Николая на два шага вперед.

- Стойте-стойте, - нахмурился канцлер. – И в Германии у вас тоже шпионы?

Сутулый напрягся.

- Нет, я имел в виду только противников. Вы можете не волноваться, - обратился он сразу к обоим. И, чтобы отвлечь собеседников от опасных мыслей, переключил их внимание обратно на Россию. – К тому же, как справедливо заметил представитель Франции, мы можем лишить Николая финансовой поддержки.

- Это каким способом, позвольте поинтересоваться? – немец снова откинулся в кресле. – Я уже объяснял вам, что для приготовления такой операции у нас не осталось времени.

Англичанин самодовольно хмыкнул.

- Мы поставим Николаю условие. Мы обеспечиваем его денежными средствами, а он отказы-вается от сотрудничества с Румынией.

Сидящие задумались. Сутулый помолчал немного, давая время продумать последствия тако-го расклада дел, а потом продолжил.

- Отказаться от нашего предложения Николай не сможет. Война, господа, дело денежное. И часто побеждает именно тот, у кого громче звенит в кармане. Николай это понимает, поэтому согла-сится. Но и отказаться от сотрудничества с Румынией не сможет. Карл Гогенцоллерн все равно объявит свою вотчину независимой, так что Николай обязательно обратиться к ней за помощью. Хотя бы для того, чтобы пройти по ее территории.

- Хорошо, - немец оживился и даже привстал с места. – Но как вы объясните Николаю почему выставили такое условие? Неужели он не догадается, что не нарушить договоренность не получит-ся в любом случае.

- А это, уважаемый канцлер, пусть будет на вашей совести. Придумайте что-нибудь. Не так уж и много я от вас прошу.

Англичанин поднялся.

- Если возражений нет, я завтра же займусь тем, чтобы доставить Осман-паше сведения о планах российского императора.

Француз поднялся и подошел к столу, сутулый шагнул следом. В темноте остался сидеть только канцлер. Но вот и он поднялся с места.

Свеча почти догорела. Огонек трепыхался, чувствуя учащенное дыхание трех правителей главных Европейских держав. Тени плясали по стенам, духота давила на собравшихся ничуть не меньше осознания того, что они только что сделали. Россия не победит в этой войне.

 

11 августа 1869 г.

 

- Душно, - прохрипел император.

Николай I лежал на кровати, накрытый лишь простыней, окна дворцовой спальни были рас-пахнуты, но ему все равно казалось, что в комнате слишком жарко. Седовласый камердинер Саве-лий наклонился, промокнул влажным полотенцем вспотевшее чело государя и тихо вышел, притво-рив за собой дверь.

Сегодня Николай I был намерен попрощаться с детьми, чтобы спокойно уйти из этой жизни. Он много сделал для своей страны, теперь править будет новый император Николай II, его сын.

После убийства Александра, старшего сына и наследника, император так и не смог избавить-ся от ощущения, что все сделал неправильно. Неправильно его похоронил, неправильно дал себе забыть о нем, неправильно повел себя с детьми, запретив даже упоминать имя их погибшего брата. Теперь, на смертном одре пришло время раскаяться.

Но раскаяться не значит что-то изменить.

Александра, он воспитывал так, как воспитывали его старшего брата, который должен был стать императором вместо Николая I. Точнее, Николай I стал императором вместо брата. Всегда восхищался умом Алекса, отвагой, решительностью, даже первенца назвал в честь брата и всегда ставил его в пример сыновьям.

У старшего сына было все – прекрасные педагоги, советники, ученые, Александр должен был вырасти настоящим императором – мудрым, знающим, сильным. Но не успел.

Николай часто видел его во сне. Вспоминал маленького мальчика, слышал его плач, когда тот упал с лошади, чувствовал нежные объятья худеньких рук, когда подарил Саше его первую военную форму.

Он не хотел, чтобы сын повторил его путь; хотел приготовить его к ответственности перед страной, научить принимать разумные решения, научить думать не только о войне, как думал в по-следнее время сам. Николай хотел, чтобы сын стал его гордостью, настоящим правителем своей страны. Злая судьба забрала Александра в самом расцвете сил. По возвращении из Европы Алекс должен был посетить и Россию, самолично понаблюдать за делами крестьян, понять беды и нужны народа, оценить размах страны, которой ему пришлось бы управлять.

И вот, Александра нет.

Николай тяжело вздохнул и закашлялся. Из-за двери тотчас показалась седая голова Саве-лия.

- Может водички принести? – жалостливо спросил он.

- Спасибо Савелий, мне ничего не надо.

- Ну, как это, - камердинер подошел к кровати императора и пощупал лоб. – Жар еще не про-шел, вам нужно больше пить. Я сейчас принесу.

- Савелий, - Николай снова закашлялся, - позови ко мне детей. Я хочу проститься с ними.

- Ваше величество, о чем вы толкуете? Вам же еще жить и жить. Вам же только 73. Вы на ме-ня хоть бы посмотрели – я на пять лет вас старше, а все бегаю.

Император снова закашлялся и бессильно опустил руки.

- Позови их, Савелий. И на похороны мои приходи.

- Приду, конечно, - всхлипнул камердинер. – Вы только умирать не думайте раньше, чем через три года. Мы на ваше 75-летие такой праздник сделаем! Любо-дорого посмотреть будет. Вся Россия заговорит!

Савелий закашлялся, пытаясь изгнать из голоса внезапную сиплость, и удалился.

Император закрыл глаза. Что он скажет своим детям?

- Александр, прости меня, - прошептал он.

В коридоре послышались торопливые шаги и в комнату вошли две молодые девушки и усатый мужчина, как две капли похожий на Николая в молодости – такие же аккуратные брови, прямой нос, слегка прищуренные глаза, прямая спина.

- Дети мои, - прошептал император и на глаза навернулись слезы.

- Папенька! – воскликнули хором княжна Мария и княжна Александра.

- Отец! – мужчина подошел к постели умирающего и опустился на колени.

- Просите, дети, - сказал Николай, - простите, и отпустите, ибо не смогу успокоиться, пока не отпустите меня туда, где уже готова для иная постель.

Мария и Александра переглянулись, а Николай продолжил.

- А ты, Коля, мальчик мой, будь достойным приемником своего отца. Держи страну в строго-сти, не давай распускаться. И не внимай советам зложелателей – не готова еще Россия отменить крепостное право. На готова. Мысли это зловредные, несущие гибель не только крестьянам, но и помещикам. Рухнет Россия, не выдержит. Держись, мальчик мой, и Россию держи.

Император замолчал. Говорить было тяжело, на грудь наваливалась странная тяжесть. Нико-лай, склонив голову, все так же на коленях стоял перед отцовским ложем. Великие княжны показы-вали пример истинной выдержки, они молча взирали на умирающего, трогательно сложив руки на груди и изредка смахивали набегающие слезы.

- Дети мои, - прошептал Николай, - живите дружно, не давайте в обиду ни себя, ни страну ва-шу. А сейчас ступайте. Негоже, чтобы вы видели, как я умру. И не плачьте обо мне.

В комнату вошел Савелий, он поставил на прикроватный столик канделябр. Свечи осветили лицо государя, заострив нос, очертив резкие тени под глазами и впалые щеки.

- Ваше величество, не желаете ли поговорить с советниками?

- Нет, Савелий. Поздно уже. Проводи княжон в их комнаты. Коля, а ты уж позаботься о сест-рах. И про советы мои не забывай.

Камердинер удалился. Мария и Александра плача поцеловали императора в холодеющий лоб и вышли. Николай II остался в комнате с отцом.

- Сейчас, когда мы потерпели поражение в войне с Турцией, у нас есть шанс. Кавказ. Сопер-никами твоими, сынок, станут не только Турция и Персия, но и сама Европа. Думаю, кто-нибудь из европейских стран приложил руку к нашему поражению в борьбе с Осман-пашой. Не хотят они, что-бы Россия и их когда-нибудь под себя подмяла.

Император устал. Он говорил медленно, с остановками, но рассудок его был ясен. Последние наставления самые важные, они должны прозвучать прежде, чем жизнь покинет тело.

- Не связывайся с немцами и Англией, опасайся Францию. Кавказ – как огромные ворота, они будут охранять эти ворота от России, но если предоставить им шанс, они эти ворота к рукам прибе-рут, да своих сторожей выставят. Ежели ты в той войне проиграешь, Бог тебе судья. Право, жалею только, что самому не доведется в ней поучаствовать. Иди, сын мой, царствуй! Но не забывай, что я тебе говорил. Все будет хорошо.

Старый император закрыл глаза и больше не сказал ни слова. Дыхание его становилось все тише, пока совсем не исчезло.

Свечи колыхнулась от внезапного сквозняка, и погасли. Черный дымок тонкой струйкой улетел к потолку.

Николай II промокнул платком глаза, поднялся с колен, поцеловал усопшего и вышел.

Император умер.

Завтра для России настанет новая эра.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

________________________________________________

Примечания (реальная история):

1. 1853 г. – Крымская война. Император Николай I

2. Александр II приходит к власти в 1855 г.

3. Отмена крепостного права 1861 г.

4. Русско-турецкая война 1877-1878 г.