Все лохи. И даже я.

Надпись на стене

 

А в конце она умерла.

И он тоже умер.

В конце вообще все умерли – и я, и вы в том числе.

Но пока мы живы, мы можем говорить.

 

Аля как-то рано впервые заговорила о смерти. И как-то странно это прозвучало. Странно – так, по крайней мере, мне показалось.

Это было в декабре, на кануне Нового года. Я забрала ее из садика, и мы шли в магазин за продуктами. Улица сверкала всеми этими цветными фонариками, гирляндами и прочей ерундой. Красиво, как всегда перед праздниками. Только рассматривать это убранство было несподручно: того и гляди - зазеваешься и упадешь. Гололед той зимой был жуткий. Мы с Алькой шли потихонечку так, аккуратненько ноги переставляли, чтоб не дай Бог не упасть. Шли под ручку, поддерживая друг друга. Молчком, сосредоточенно.

И вдруг она говорит:

-Мама, знаешь, а Сева на Рождество поедет в Италию…

-Ну, доченька, у Севиного папы денежек много… – черт бы его побрал, жиртреста! Сидит в директорском кресле и гребет деньжищи лопатой…

-Мам, я не завидую, ты не переживай…

Вот, умничка, понимает…Не требует, не ревет до посинения «хочу!», как другие.

-Мам, я Боженьку попросила…Когда я умру… Ну, в начале я стану старенькой бабушкой, а потом умру…Боженька подует, и я полечу, как пушинка…как одуванчик…Я полечу…- Аля бормотала в такт своим шагам, точнее – скользкам по обледеневшему тротуару: - И полечу…В Италию…Там апельсины растут на деревьях…Сева говорил… А если в каком-нибудь доме будут плакать, я загляну в окно и улыбнусь…Чтоб они знали…

-Аль, ты фантазерка, давай быстрее переставляй ноги…

Она замолчала и пошла быстрее, даже засопела от усердия.

А я механически плелась рядом, оцепенев от внезапно ударившей в голову мысли: Алька, тебе шесть лет, и ты уже не надеешься увидеть Италию в ЭТОЙ жизни?

 

Я познакомилась со смертью, будучи значительно старше Альки. Зато познакомилась почти лично. Почувствовала ее присутствие. Все душой почувствовала…

Мне было пятнадцать лет, я училась в девятом классе. Учеба давалась легко. Но в моей голове были только романтические фантазии. Читала Дюма, воображала себя королевой Марго, постоянно влюблялась и всякий раз – без взаимности. Завидовала до истерики более удачливым в любовных делах подругам, мучалась от сознания своей никчемности.

Ненавидела всех и вся, особенно родню. Тогда еще была жива бабушка…Да, бабушка была жива, только мы все со дня на день ожидали ее смерти, ожидали на протяжении нескольких лет. А она все жила… Большая, тяжелая, словно вздувшаяся какая-то, она лежала на кровати, то спала, то стонала, ела только мягкую пищу, потому что имела во рту всего лишь три зуба, и почти никогда не доходила до туалета. Я всегда убирала. И все равно - этот запах, противный до тошноты…Эти ее замусоленные халаты и ночные сорочки…Я никого из друзей не могла пригласить в гости. Ходила в чужие квартиры, где все было чисто и пахло духами…И ненавидела свой дом еще сильнее. «Мразь! Гниль! Когда ж ты окочуришься, старая оглобля?». Говорила я или только думала? Не помню, да и так ли это важно?

И вот…Тогда тоже была зима, шел снег…я сидела за столом, у окна и что-то читала при свете настольной лампы. В комнате было почти совсем темно. И тихо. Скоро должен был прийти с работы отец. Бабушка как-то беспокойно ворочалась на своей кровати, что-то шептала и, наконец, позвала меня:

-Мариша! Маришенька!

-Ну? Что, опять обделалась?

-Маришь, ты…не помнишь…как там у Есенина: «Ты жива еще, моя старушка? Жив и я, привет тебе, привет! Пусть струиться над твоей избушкой…ммм….ммм….свет….какой там свет?»

Это стихотворение бабушка читала мне, когда я еще пешком под стол ходила. Она была учительницей русского языка и литературы. Очень хорошей учительницей, ее фотография на доске почета висела. У нас до сих пор хранится блюдо, на ободке которого золотыми буквами написано: «Дорогой Алевтине Степановне от учеников 11А класса». До инсульта бабушка часто цитировала классиков, читала стихи, а потом…Потом она забывала, как называются такие простые вещи, как будильник или табуретка. А тут – вспомнила целое четверостишие…

Я подсказала:

-Тот вечерний несказанный свет…

-Как-как? - она плохо слышала.

-Не-ска-занный свет – я повторила громче и отчетливей. В конусе света, который бросала на стол лампа, кружилась мохнатая пылинка.

-Дааа, - как-то облегченно вздохнула она, - вечерний…несказанный…свет…да…- и она замолчала. Мохнатая пылинка легла на страницу книги. И можно было читать дальше. Но я не смогла.

Ничего не изменилось. Только погас свет. Нет, лампочка не перегорела, и по-прежнему на столе был начерчен желтый круг. Несказанного света больше не было. Моя старушка умерла. Абсолютно. Совсем. По-настоящему.

«Баб…ба…ба…ты что?…ба…ба…баааа» - я завыла во весь голос – не от горя, нет…я чувствовала, что просто не выдержу этой тишины. Мертвой тишины. И с воплем вдруг распахнулось что-то внутри, и воспоминания, и тоска, и любовь накрыли волной…так, что сперло дыхание, глаза выкатились из орбит…и не моргали, раскрывшись широко-широко, словно пытались уловить последние частички несказанного света…Но тьма наклонилась надо мной…и с улыбкой приносила… поздравления…

Когда пришел отец, я набросилась на него, в истерике схватила за шиворот, трясла изо всех сил и кричала, брызжа слюной:

-Сделай, что-нибудь, сделай! Ну же, ну, воскреси ее! Ты, гений, ты, ее сын! Сделай!

Только когда он залепил мне оплеуху, я, упав на пол, больно ударилась, отползла в угол и тихо заплакала.

 

Я быстро научилась жить в темноте.

Неожиданным оказалось только то, что пришлось отвыкать от имени Мариша – оказалось, что никто, кроме бабушки, не называл меня так.

-Марина – ну и дубина!

-Марина – не девка, а картина.

По-разному зарифмовать можно. Были у меня и враги, и друзья, правда, первые не так уж сильно ненавидели, а вторые не особо крепко любили.

Я окончила школу, потом техникум, устроилась на работу. Постепенно старые знакомые начали превращаться в незнакомцев. Из прежних подруг осталась только Анька. В школе мы с ней близко сошлись, учась в среднем звене, когда все девчонки вдруг начали взрослеть, и оказалось, что мы с Анькой самые некрасивые в классе. Она была маленькой, щуплой, угловатой, умела дерзить и дралась с мальчишками. А я…В принципе, я так до сих пор и не поняла, что не так в моей внешности. Средний рост, не худая и не слишком полная, черты лица правильные, хотя и заурядные. Но… Поразмыслив, я решила, что проблема должна гнездиться где-то на дне моей души. Вообще, сейчас во всяких ток-шоу психологи постоянно ищут корень всех человеческих страданий в дебрях бессознательного. И еще есть эта, как ее, карма – какие-то там собаки, которых на тебя еще в прошлой жизни повесили. Ну, грехи то есть…

Так вот, я поразмышляла и пришла к следующему выводу. Должно быть, я как-то внутренне некрасива. Да-да, это какая-то мистика, но даже роскошные наряды, прически и макияж скорее уродуют меня, чем украшают. Красивые вещи не дружат со мной, удирают от меня, ломаются и гибнут прямо у меня в руках…Если мне дарят цветы, то они увядают на следующий же день. Дохнут, и все тут.

Короче, я какой-то душевный урод. Или как там – моральный урод? Нет, так обычно называют всяких сволочей и выродков…Может, я, конечно, и выродок, но не думаю, чтоб уж такая сволочь…

Правда, Аньку моя теория абсолютно не убеждает. Она утверждает, что мне просто не хватает уверенности в себе, и, надо отдать ей должное, всячески старается мне эту уверенность придать. У нее-то самой на двоих хватит: превратившись к двадцати годам из жалкого вороненка во взрослую каркушу, она, однако, в совершенстве овладела искусством изображать из себя прекрасного лебедя. А лебедь - птица высокого полета. И чтобы подняться до первой степени блаженства, моя подруга поставила перед собой две основные цели:

1) Подыскать себе приличного мужа, желательно иностранца

2) Пристроить как-нибудь и меня, чтобы, уезжая за границу, не чувствовать себя виноватой перед лучшей подругой, остающейся в старой квартире в обществе мамочки и папочки.

Первая попытка реализации этих целей закончилась для нас обеих крайне неудачно. Мы забеременели. Она – от своего шефа, обещавшего развестись с женой, жениться на Аньке и увезти ее сначала на Канары, а потом…не помню уже куда. На Канары она и в правду с ним ездила (типа - командировка), но когда шеф узнал о намечающемся наследнике своего состояния, то вместо сказочной не-помню-какой страны, Анька отправилась «туда, куда не ходят поезда».

Со мной все было куда проще и банальнее – очередной ухажер, не задержавшийся рядом со мной на длительный срок (ну, сбегают они все от меня!), и не оставивший глубокого следа в моем сердце (признаться, я быстро остываю от своих влюбленностей), сумел все же оставить памятный знак внутри моего тела. Никаких обязанностей по отношению друг к другу у нас не было, и предъявлять претензии я не имела права. Сама виновата.

Анька сразу пошла на аборт, а я…Меня парализовал ужас. Вернуться в исходную точку я не могла. Преступление совершено – последствия необратимы. Уничтожить главную улику возможно, но смогу ли я жить после этого так же легко, как прежде? А если…

В то время я смутно представляла себе, во что это выльется.

 

Я всегда знала, что, как и когда произошло в нашем доме. И соседи все о нас знали, про семью нашу непутевую любили посудачить: «Такие эти Фомины бестолковые, хуже не бывает! Глава семьи с придурью, соорудил в подвале лабораторию, чего-то там изобретает, а женушка его не образумит никак, все сквозь пальцы смотрит, как у мужа крыша съезжает. Поглядела бы, дура, на кого твой благоверный похож: небритый, нечесаный, одет как пугало огородное, на людей смотрит волком, словно здесь каждый ему рубль должен. Ходит, как привидение, молча, ни с кем не здоровается, а по ночам возится с чем-то в своем подвале. И дочка такая стала – раньше вроде была девка как девка, а теперь скисла, словно тоска ее какая ест ». О причинах моего потерянного вида сказано выше, а вот об отце придется поговорить сейчас.

Мда…Папенька – еще тот чудак. По образованию инженер-теплотехник, чем он только не увлекался в своей жизни! Полквартиры завалено чертежами самых разных технических устройств, начиная от приспособления для поливки огорода, придуманного специально для нашей дачи, заканчивая космическим кораблем и ядерным реактором. Отец корпел над своими произведениями денно и нощно, уделяя нам с мамой минимум внимания. Я привыкла к его отсутствующему взгляду, к его манере постоянно бормотать, как заклинания, какие-то формулы и уравнения. Нет, не спрашивайте, ну не знаю я, не знаю, что это все значило – физика и т.п. всегда были для меня абсолютно безразличны. А отцу была безразлична я и все мои проблемы, и он даже не помнил ни моего возраста, ни дня моего рождения. Мне казалось, что и новость о будущем внуке он примет равнодушно. Другое дело – мама. Она на меня все надежды возлагала. Хотя чего от меня можно было ожидать? Ну, чтоб работала, деньги какие-никакие получала, чтоб замуж вышла, детей нарожала…А чего еще мне делать в этой жизни? Я звезд с неба не хватаю, не гениальничаю, как мой отец.

Тогда он был увлечен идеей какой-то «живой воды», вот у меня даже сохранились его каракули: «Особая вода 1% D2O и 1%NaCl, p=1,002 кг/см. куб., PH=7. Необходима при лечении раковых новообразований, повышает иммунитет…Мировая цена 1литр –1$». Производство этой воды он и пытался наладить у нас в подвале. Поэтому, когда однажды вечером к нам примчалась разгневанная соседка и сообщила, что отец забыл закрыть какой-то кран, и в подвале началось форменное наводнение, удивляться было нечему. Его самого дома не было, и ликвидировать последствия аварии пришлось нам с мамой. Воды было по щиколотку.

-Будь я проклята, идиотка, за то, что когда-то мне стукнула в голову блажь идти за него замуж! – причитала в слезах мама, - Разве не было вокруг парней поприличнее? Да сколько угодно: Димка – таксист, красавец-парень, да и человек душевный, веселый, не то что этот…Генка – хоть и некрасив, зато проныра, теперь шишка большая где-то в министерстве. А Вадик…

От перечисления всех этих мужских имен мне почему-то стало противно, и я одернула мать:

-Не надо, мам! Теперь уже ничего не исправишь…

Но она не унималась:

-Да, не исправишь…Ой, дура, я дура, где ж были мои глаза!…Пожалела! – вдруг резко и гневно выкрикнула она. – Пожалела, дура! Гляжу, какой-то он непутевый, нескладный горемыка, да и взяла его под свое крыло, обогрела, приласкала…И что – он мне слово доброе сказал когда? Он меня пожалел? Вот ты помнишь, чтоб хоть раз?

- Не помню, - пробурчала я. От согнутого положения болела спина, а воды по-прежнему было много. Мамины слезы казались мне источником пополнения этой подвальной реки.

-Разве я страшилище какое? Разве не могла лучше в этой жизни устроиться?

-Нет, мам, ты красивая, ты достойна лучшего. – Унылым тоном успокаивала я мать. Так, ведро полное, надо нести его наружу. Хоть разогнусь. Да, мама у меня симпатичная. Хотя и обычная самая. Я на нее похожа. Тяжелое ведро, черт его дери…

- Ты гляди, дочка, в оба гляди…Чтоб не попался тебе такой мужик безголовый… Не иди по материным стопам…

- Хорошо, хорошо… - Подымаюсь по лестнице, выбираясь из подвала на свет Божий, уф…передохну, устала…Сколько ведер сегодня вынесла? Аж в глазах темнеет…А вдруг…? Ведь бывает же само по себе, от перенагрузки? И все – и проблема решена!…Как просто…Без денег…без свидетелей…

- Здравствуй, Марина! – это соседка со второго этажа, Анна Архиповна, которую за глаза называют Мамочкой, подошла к подъезду, катя перед собой свою знаменитую коляску, за которую и получила такое прозвище. Мамочке лет шестьдесят или около того. Каждое утро она выходит из дому с большой коляской, для младенцев которая. Люди, непосвященные в тайны нашего двора, могут подумать, что это бабушка вывезла внука или внучку на прогулку, подышать свежим воздухом. На самом же деле в коляске у Мамочки вместо ребенка лежат…пирожки, которые пенсионерка продает на рынке. Ловко придумано: не приходится таскать тяжелые сумки, как другим торговкам, да и чуть что – маскировка! Следом за Мамочкой постоянно ходит ее кошка, которую все тоже называют Мамочкой, правда, за несколько иные заслуги. Эта серенькая облезлая мурка почти круглый год ходит беременная. Круглая, неуклюжая, она медленно бредет за своей хозяйкой, устремив на нее подобострастный взгляд больших желтых глаз, – выпрашивает пирожок. Мамочкиных котят, впрочем, никто никогда не видел -–хозяйка их безжалостно истребляет сразу же после рождения: «нечего превращать квартиру в кошачью ферму!»

Но сегодня Мамочка-питомица как-то вдалеке держалась от Мамочки-хозяйки, не вертелась у нее ног, как обычно. Да и выглядела как-то неуверенно и робко.

-Добрый вечер, Анна Архиповна! Чего это у вашей кошки такой грустный вид? Сегодня пирожка не досталось?

- И не достанется! – буркнула Мамочка-начальница и злобно посмотрела на свою подопечную. - Пусть и не выпрашивает! Представь себе, Марин, окотилась эта тварюка позавчера и собственных котят сожрала!

-Так это бывает у кошек…Вы уж не злитесь на нее…Тем более, котят вы б сами как-нибудь уничтожили.

-То я, хозяйка, человек, а то она сама – мать! И пусть не подходит больше ко мене, детоубийца!

Суровая Мамочка-судья втащила в подъезд свою коляску, а мы – подсудимые – остались стоять во дворе.

И я все держала это дурацкое ведро с грязной водой.

 

Всегда получается совсем не то, чего ожидаешь.

-С кем нагуляла, блядь? Признавайся, а то убью! – отец таскал меня за волосы по квартире, а мама, рыдая, бегала следом за ним:

-Пашенька, родненький, отпусти ты ее, Христом Богом молю! Она ж дочка твоя!

-Не моя! У нас в роду блядей не было! Убью курву! И тебя убью, что не доглядела? Где твои глаза были, а мать?

- А ты-то сам чего? А ну пусти! – я вырвалась из его рук и, резко развернувшись, с ненавистью посмотрела ему в лицо. – Где ты был, папа, пока твоя дочь…В подвале? Спасал человечество от рака? А я спасала страну от демографического кризиса!

-Заткнись, шлюха! Ты - позор семьи, ты…

- Я? А не ты ли? – вдруг саркастически вскричала я. – Уж не ты ли который год позоришь нас перед всем двором! Изобретааатель! Эйнштейн! Циолковский! Да над тобой здесь каждая собака смеется! Что, съел? – от защиты я перешла к нападению, причем к самому яростному, истерическому и отчаянному. На отцовском лице застыло выражение глубоко потрясения, и я чувствовала себя победительницей:

- Вот получи Нобелевскую премию и купи внуку «Памперсы»!

Родилась внучка, которую в честь его матери, своей бабушки, я назвала Алевтиной.

 

Сегодня был нелегкий день, Господи. Если б не Алька, я б вообще рехнулась. Представь, сегодня на работе начальник так нервы потрепал, что хотелось просто взять и кому-нибудь морду набить – столько злости было. А тут телефон звонит! Беру трубку, а там Алькин голосок:

-Здравствуйте, а можно Марину Павловну?

-Это я – мой тон угрюм донельзя.

-Марина Павловна, а можно МАМУ?

И так сказала…черт…то есть, прости Господи, Боже…Я чуть не заревела…Чего я рассказываю, ты сам видел…Хорошая она у меня…Только ей шубку надо на зиму…шубку и сапожки, а то у нее уже ножка выросла. Старые тесны…Господи, а еще…у мамы чего-то сердце пошаливает…а папа к рюмке прикладывается…Вчера пришел пьяный в стельку, вначале орал матом на нас с мамой, что мы ему жизнь испортили….а мы ему то же самое в ответ… А он сел и заплакал… Жизнь кончена, говорит, никому я не нужен, все мои труды насмарку, сдохну, и люди слова доброго не скажут…Всё о людях, нет чтоб о нас подумать, о родне своей!… Эх, Господи, Господи!

Я в церкви, вокруг люди – крестятся, кладут поклоны. А я стою, как столб, и мне хочется схватить Бога за шиворот, как отца в тот вечер, когда умерла бабушка, трясти и кричать: «Сделай что-нибудь, сделай! Ну, сделай же!» Но я уже понимаю, что требовать от другого, чтобы он загладил ТВОЮ вину – бессмысленная бестактность.

 

-Аленька, мама пришла!

Не отвечает. Сидит за столом и что-то сосредоточенно рисует. Карандаш в левой руке – как ни бились, ничего не смогли поделать. Левша так левша. Подхожу ближе:

-Что там у тебя?

-Человечики…Видишь, они радуются…

-Чему радуются?

- Солнышку…Видишь, оно к ним лучики тянет…И смеется…

- А может оно над ними смеется? Что они внизу, такие смешные, неуклюжие, а оно вверху – большое, сильное?

-Мама, это же солнышко, а не твой начальник! Солнышко не бывает злое!

- С чего ты это взяла?

-Я его придумала, что оно доброе, значит оно доброе! – Алька начинает злиться.

-Хорошо, хорошо…

Она поднимает со стола свой рисунок, и я замечаю с обратной стороны листа какие-то отцовские чертежи…Ой, блин! Вот будет крику, если он заметит!

-Доча, ты зачем дедушкину бумагу взяла? Я же тебе говорила, что нельзя…Дедушка рассердится, как вчера…

-А мне дедушка сам дал. Другой бумаги не нашел, дал эту и говорит – рисуй!

Так-так…Что-то странное…

-А где дедушка?

-На кухне, курит…

Отец стоит возле открытой форточки. Он почти седой, сгорбленный, смотрит исподлобья, тяжело, обижено. Постарел…Особенно резко – после того, как прекратил свои «лабораторные опыты»: домоуправление запретило использовать в этих целях подвал, а другого угла он, как ни старался, не смог отыскать.

-Пап?

-А вот ты и пришла, блудная дочь? Почему так поздно? Где бродила?– он улыбается, но я вижу, что ему больно произносить эти слова и в то же время очень хочется этого – как будто он надеется хоть чуть-чуть наверстать упущенное. Поэтому я не говорю, ехидствуя, что-нибудь вроде: «Раньше надо было интересоваться, где я гуляю по вечерам», а вполне серьезно отвечаю:

-В церковь зашла, помолиться…

-А, матери наслушалась…

Мама в последнее время стала очень богомольна, соблюдала посты, таскала в дом религиозную литературу. Пыталась что-то внушить и отцу, но он был несгибаем: «Я человек науки, и когда наука докажет, что Бог есть – я в него и поверю!». Зато Алька всегда охотно слушала про доброго Боженьку. Но конфетки кушала и в пост.

-Думаю, вдруг…поможет…

-Считай, помогло…тебе письмо пришло от твоей подружки, из Франции…и перевод денежный…

-Слава Богу! – у меня сердце подпрыгнуло от радости. – Теперь куплю Альке…

-Отдай ее в художественную школу…Сегодня, когда в школу за ней пришел, меня учительница подозвала и говорит: «У вашей девочки большие способности к рисованию и нестандартное мышление».

- Какие уж там способности…кривули…человечики…по-моему, все дети так рисуют. А некоторые ребята ее возраста и лучше намного…А она как накарябает своей левой…

-Дура! – яростно гаркнул отец. – Много ты понимаешь в рисунках! У тебя-то мышление стандартное, как планировка в хрущевке! А она…Она, может, в меня пошла!

-А ты что художник? – я просто офигела от его выпада.

-Леонардо да Винчи тоже был левшой! А она моя внучка – значит в ней мои гены, я уже в литературе посмотрел! Не твои, заметь, а мои!

-Да ну тебя…совсем из ума выжил…

- Алька великим человеком будет, помяни мои слова… - твердо сказал отец, глядя мне в лицо, - или матерью великого человека…или бабушкой…гены, ведь они, проявляются…главное, что б род Фоминых не прервался…

Он верил, что его мечты отдадутся эхом где-то в лабиринтах будущего.

- Я пойду, почитаю письмо.

 

Анька писала то же, что и всегда: скучает, муж ей неинтересен, Париж опостылел.

«Но есть и хорошие новости: например, недавно купили великолепную мягкую мебель для гостиной, я познакомилась с очень интересным молодым человеком, поэтом, тоже из эмигрантов. Главное, что б муж не пронюхал, ревнивый же, сволочь. Да еще недавно в тоскливую бессонницу написалось что-то вроде стиха:

Я тебя найду

Даже в аду

Во тьме

На самом дне

Услышу,

Как бьется

Сердце

Живое.

Покажу своему новому знакомому, может, одобрит мои поэтические опыты?

Эх, Маринка, была б ты сейчас рядом…Да, знаю, звать бессмысленно, ты ж не бросишь своих родителей дорогих на произвол судьбы! А то, что подружка твоя лучшая тут от тощищи помирает…»

Ну и так далее в том же духе…

Чудная Анька – всё у нее есть, а неймется. Хотя почему всё? Детей вот пока нет. Может, ей еще тот аборт первый боком выйдет…А где там мой будущий великий человек?

Свернувшись клубочком, спит на диване. Из-под подушки торчит уголок листа – ее рисунка. И отцовского чертежа.

Человечикам надоело резвиться на нарисованной фломастером лужайке, и они перебрались на другую сторону – в космический корабль. И кто его знает, куда бы они улетели, если б не лежали под подушкой у своей создательницы.

Мы живем благодаря жалости.

Сейчас сяду да напишу Аньке ответ, пока время есть.

Не унывай, подруга, будет праздник и на нашей улице. Только, наверное, на том ее конце, который упирается в вечность.

 

Когда Пилат спросил Иисуса, что есть истина, тот промолчал.

Чего же я тогда растранделась? Пора спать.

 

13-26 января 2006 г.

г. Гомель