Глава первая.

 

Племенное древо

 

«Ибо не все те Китайцы,

которые от Китая,

и не все дети Лао-Цзы,

которые от семени его».

Конфуций.

 

...Бесновалась брюхатая Авдотья и беспробудно хлестала водку до самого последнего дня.

Ее муж, низкорослый печник Модест, больно тыкал скрюченным пальцем ей в живот и говорил, что из-за её плясок и буйства новорожденный может уродиться глупым, вредным и некрасивым.

Маляр Авдотья непотребно материлась, лупцевала своего Модеста как сидорову козу и зычно орала, чтобы он не прикасался своими грязными лапами к ее утробе, где близился к явлению на свет младенец божий...

- Не божий, а мой! – тюкал себя в грудь тщедушный атеист Модест.

- Это ты так думаешь! Накося! Выкуси! С маслом! – православная Авдотья совала в морду Модесту сразу две исполинские дули и снова дралась, как мужик.

Битый Модест плакал и убегал к соседям, где те успокаивали его хмельным, а неуемная Авдотья еще долго-долго голосила в пространство, что он лишил ее молодости, испортил ей девственность и погубил ее счастливую жизнь…

Четверо их детей, мал мала меньше, сидели в страшной темноте под провислой кроватью и не дышали.

 

***

 

Жильцы Лиловых Валуек, что недалеко от поселения Гнилой Тикич и городка Новая Полтава, пили самогон и всем миром придумывали имя.

... - Если мальчик - то в честь Ленина или Сталина... А если девочка - в честь Октября или Мая... Или Ленина перевернуть, и будет - Нинель... - И мальчик может быть - Нинель... - Нинель - с мягким концом, а мальчик не может быть с мягким концом... - Мальчик должен быть с твердым концом... Значит - Нинел... - Нинел - грузинское имя... - Или армянское...

Пили и закусывали.

...- В честь Маркса и Энгельса... Марксен... - В честь коммунизма, электрификации, механизации - Кэм!.. - Кэм - что это? К эбени матери? - Сам ты к эбени матери... - Мюд! Мюд! Мюд! Международный юношеский день! - Новомира - в честь нового мира! - А может быть - Ор? В честь Октябрьской революции?.. - Баррикада - тоже красивое имя... - Коминтерн! Вагон! Эвакуац! - Окдес! - Кто такой Окдес?.. - Октябрь десятый! - Заготскот!..

Пили и закусывали.

...- Гордый народ идет дорогой Октября!.. - Получается... Октябрь пишется через «а» или через «о »?.. – Точно через «о»?.. - Получается некрасиво... - Коминтерн у нас уже был или не было? А Мандат? - Декрет! Атеист! Мандат! - Мандат уже был... - О-юш-ми-наль-да! Отто Юрьевич Шмидт на льдине! - А если мальчик - Оюшминальд! - Оюшминальд - мужик!

Пили и закусывали.

...- Лаг-шми-ва-ра!.. Лаг-шми-ва-ра!.. - Какая такая Лаг-шми-ва-ра?.. - Лагерь Шмидта в Арктике!.. Лаг-шми-ва-ра!.. - А разве в Арктике есть лагеря?.. - Лагеря есть везде!.. - И кто там сидит?.. И кто там сидит, я спрашиваю?.. - Шмидт там сидит... - А кто там еще сидит?.. - Все там сидят... - И пингвины там сидят?.. - И пингвины там сидят!.. - Пингвины в Антарктике сидят. - А в Арктике кто сидит? - А в Арктике Шмидт сидит!.. На льдине!.. - Что, больше места нигде не нашлось?.. - Куда посадили - там и сидит… - А кто там еще сидит? Дети Шмидта сидят?.. - Тебе русским языком сказано - все уже сидят!.. И дети Шмидта сидят!.. И Шмидт сидит!.. И пингвины сидят! Все сидят!.. Давно сидят!.. Куда посадили - там и сидят!..

Пили и закусывали.

 

***

 

Маляра Авдотью Пендюлиди отвезли рожать, а печник Модест Пендюлиди запил по-черному.

Три дня стояло гульбище.

Пили за Ленина, пили за Сталина, пили за Берию, пили за Крупскую.

Пили за армию, пили за Кирова, пили за Фрунзе вместе с Чапаевым.

Пили за Жданова, пили за Петьку, пили за Анку, и за Буденного.

Пили за танки.

За Лазо и Лысенко.

За Микояна, повальную грамотность.

За веселых ребят и Орлову.

За Колонтай-дипломатшу и за Мичурина.

За Арманд. За Инессу.

Пили - потому что жить стало лучше, жить стало веселее.

Осиротевшие и никому ненужные питомцы Модеста и Авдотьи расползлись кто куда. Модест был в мутном беспамятстве. Водка и деньги кончились, Модест заболел.

На четвертый день свояк Серафим и сосед Порфирий привели за шкирку обосцаных и обосраных малолеток и принесли немного опохмелиться – наполовину опорожненную трехлитровую бутыль браги и алюминиевый бидон с огуречным рассолом.

Размазывая по лицу сопли, больной Модест плакал навзрыд и бился в конвульсиях над любимой газетой «Красный безбожник».

- Читайте, - сказал он, - Читайте: «Каждый шестой человек, рождающийся на земле – китаец! Статистика!».

Серафим налил Модесту в закопченный ковшик. Модест опохмелился и выдохнул горе. Полегчало.

- Читайте, - пёрло Модеста, - «Каждый шестой человек, рождающийся на земле – китаец! Статистика!».

Свояк Серафим для поддержания беседы плеснул. Сглатывая спазмы, Модест суетливо и поспешно выпил и вновь забился в судорогах.

- Читайте!.. - в который раз сказал он, - Каждый шестой!.. Статистика!.. А у меня это будет шестой!..

Модеста опять зазнобило и закорчило. Сосед Порфирий поспешно протянул Модесту всю бутыль.

- Китаец будет!.. - всхлипнул печник Модест Пендюлиди, делая затяжной глоток «из горла». - Китаец будет, бля!.. Статистика!..

Серафим стал Модеста утешать: - Это же статистика! - и к Модесту это не имеет никакого отношения. Статистика! А у Модеста родится точно такой же, как и он сам. Будет вылитый Модест Пендюля, с такими же кудрями морковного цвета... Это же статистика!..

- Ну, хорошо-хорошо, «статистика-статистика!»... В таком разе, почему у меня первые пятеро похожи на китайцев? А?

Серафим и Порфирий переглянулись и задумались.

- Потому что грязные они у тебя, поэтому и похожи на китайцев... - предположил догадливый Порфирий.

- Грязные? - удивился Модест. - А ну-ка, ступайте сюда! - крикнул он под кровать.

Гуськом, в саже и паутине, из темноты полезла мелюзга.

- Ну? - Модест многозначительно, с прищуром, смерил глазом долгого Порфирия и перевёл взгляд на Серафима:

- И на кого они похожи?! - Модест повернул голову вбок, чтобы Серафим и Порфирий смогли оценить его орлиный профиль.

- Ну, на кого они похожи?! А?! - Модест настойчиво ждал ответа.

- На негров они похожи... - удрученно вздохнул бездетный свояк Серафим и озабоченно вытянул губы гузкой. Модест вытянул губы так же и, трезвея, вылупился на понурое семейство.

- На негров?! - опомнился Модест после паузы и рявкнул: - Ближе!

Ребятня безропотно, строем, подошла к своему родителю и закаменела. Ухватив первого, он сначала долго и пристально всматривался ему в лицо, словно не узнавая, потом набрал в рот рассолу и с шумом выпустил фонтан в зажмуренную мордашку. Грязь мелкими струйками стекала с чумазого личика. Модест ладонью, сверху вниз, смазал слякоть и снова потянулся к бидону с рассолом...

- Да ты хоть водой! - сказал Серафим, - не переводи добро! - и протянул Модесту чайник. Модест журчащим фонтаном повторно сполоснул лицо малого безвкусной водой.

- Ну, на кого похож?! – Модест крутанул штопором умытую голову плосконосого отпрыска под сосредоточенные взгляды Порфирия и Серафима.

- Да вы не переглядывайтесь! На кого похож, я спрашиваю!

- Да черт их знает... – матюкнулись оба соседа и пристально вылупились в ровные мордочки пацанят - все они были для Порфирия и Серафима на одно лицо.

- А этот? - Модест снова набрал в рот воды и мелкими брызгами окатил очередную чумазую головешку. Блеснули черные узкие глаза.

- Ну? - пытал Модест Порфирия и Серафима. - Китаец?

Бездетный свояк Серафим пожимал плечами, чесал затылок, за ухом и недоумевал:

- Да вроде похож... Или не похож?

- Еще смотрите! - Модест опять набрал воды и с утробным вибрирующим урчанием окатил следующего: - Ну?!..

- Скорее всего, какой-то татарин... или монгол... а может быть, японец... - умно рассуждал долговязый Порфирий.

- Китайцы! - уверенно сказал Модест. - А вы – «статистика-статистика!» - передразнил он Серафима и схватил ближайшего своего «китайца».

- А этот? - Модест стал неистово тереть ему личико мокрым подолом заскорузлой рубахи.

- А этот?.. Отродье!.. Китаец!.. Душегуб! - ожесточенно сатанел и входил в раж печник Модест:

- И этот китаец!.. Китаец?.. Убью!…Сейчас убью!

Оторопевшие Порфирий и Серафим перетрусили и сразу согласились на два голоса:

- А этот - китаец!.. Вылитый китаец!.. Не живодерствуй, Модест, отпусти... Слышь, Модест, отпусти... Не мучь дитя... И без того - китаец... Вылитый китаец!..

- То-то же! - отлегло от сердца у Модеста... - А вы – «статистика - статистика!»... Китайцы, бля!.. Вылитые китайцы! Все китайцы!

Модест сделал затяжной глоток из горла и трезвым голосом резанул правду:

- А у нас в роду все греки! Эллины! Чистокровные! - и Модест Пендюлиди вновь заплакал и дал малому отроку под зад.

Отец-грек и его дитя-китаец единодушно рыдали вместе.

Сердобольные и сострадательные Порфирий и Серафим бубнили что-то непонятное тихим матерком и сочувственно гладили обоих по головам.

Как-никак родные все-таки, по разуму.

 

***

 

Слухи о том, что местечковый еврейчик, Модест Пендюлиди, по прозвищу Пендюля, возомнивший себя греком и эллином, делает китайцев, разнесся по всем Лиловым Валуйкам.

Все приходили удостовериться, глазели и дивились.

Четверо малолетних жидокитайцев семейства Пендюлиди, мытые и прибранные, чинно, рядком, сидели на завалинке и улыбались вниманию, а вокруг толпились лиловые валуйчане, которые воочию убеждались: вылитые китайцы. Ну, может быть, не китайцы, а японцы. А может и не японцы... Ну, на худой конец - монголы. Но то, что это не греки, а тем более, что это не эллины и даже не евреи - это точно.

Неожиданно для всех обнаружились китайцы и в других семьях.

Затем пошли слухи о тотальном заговоре против лиловых валуйчан и советского государства - не то о жидокитайском, не то о грекожидовском. Некоторые так прямо в глаза и говорили: «Модест Пендюлиди - японский шпион, скрывается под личиной грека и эллина. Все греки как греки, евреи как евреи, а этот рыжеголовый жидяра где-то научился китайцев стругать... Подозрительно и непорядок»...

В общем, с печником Модестом Пендюлиди решили поговорить и разобраться, что к чему, - и откуда в славянских фамилиях народились целые выводки китайцев, и кто же он, Модест Пендюля, есть на самом деле – жид, грек, китаец, эллин, а может что-то другое.

Сосредоточенные мужики степенно направились к убогой халупе Модеста Пендюлиди и Порфирий, как общественник-активист (и самый ближайший Модесту сосед), хворостиной поскребся по мутному стеклу кособокого оконца и заговорил уважительно, по имени и отчеству:

- Модест Агафоныч, а ну, выдь на секунду... К обчеству... Побазарить надо...

 

***

 

Модест Агафонович «базарить» не любил и не хотел, панически боялся людей и любое сборище обходил за версту стороной.

Поэтому, увидев в окно несметную толпу народа (у страха глаза велики), Модест быстро выскочил во двор, схватил две оглобли от тачанки, крепко-накрепко подпёр двери и затаил дыхание.

Двери начали расшатывать. Модест не отзывался.

Сосед Порфирий хитроумно и скоро просочился в хату через печную трубу и радостно распахнул настежь двери. Суд народа – суд божий! – назидательно и весело изрёк Порфирий - то ли себе, то ли нетерпеливому народу.

Модеста нашли под кроватью.

 

***

 

Суд народа был скорым - били крепко, двумя оглоблями, которыми Модест подпирал двери. Сам виноват – открылся бы с повинной – били бы просто кулаками.

Народ требовал по совести сознаться: «аз есмь жид, а не грек и не эллин».

Модест от страха потерял сознание и остолбенел, поэтому не сознавался и не каялся. Народ зверел упорству Модеста и гневался: «пархатый сионист, махровый жидоед, молчит как партизан, надо вешать».

От окончательной расправы печника Модеста Пендюлиди спасла Клава Блаженная, названная сестра Авдотьи.

Когда очнувшийся и наполовину придушенный «пархатый сионист» и «махровый жидоед» Модест Пендюлиди готов был вывернуть душу наизнанку и признаться: «аз есмь жид, а не грек и не эллин», карликовая Клава, крылато вскинув руки, вскочила на тачанку и горласто принялась юродствовать.

- Бляди! – возвопила Клава благим матом лютым мужикам в глаза, - Кончайте цырк! Модест не виноват! Это Авдотья всё! Это Авдотья-сука-блядь повинная в грехе! Это она, как угорелая, носилась алчная на передок в «шанхай» на пузи выкрутасы малевать пришельцам из Китая! Это она, Авдотья-блядь, коварно завлекла всё поголовье женское рассказом красочным о прелестях китайских и в грех ввела всех баб соблазном сладостным! Это она, ее Блаженную, насильно, в коробе плетённом, тащила на себе туда, в распутство мерзкое, разврат и блудни. Это она, Авдотья-блядь во всем повинна! Это она, Авдотья, налево и направо всем давала! За что казните вы Модеста? Не трогайте Пендюлю! Пендюля наш бездольный-горемычный-праведный-святой и между ног имеет гулькин хрен. Такусенькой великости и даже меньше...

И Клава, растопырив пятерни, показывала обществу на всю округу мизерные кончики на обоих указательных перстах и слёзно убеждала:

- Канареек-птичек удоволить токмо, кое-как насилу, еле-еле, наполовину с горем и грехом!.. Он ничего не может! Ни-че-го! Я истину вам возвещаю!.. Я истину вам возвещаю!.. Не трогайте Пендюлю! Не казните!

У народа открылись глаза от этой чистой правды, от этого общественного признания несчастной юродивой и ему расхотелось вешать Пендюлю. Ладно, бог простит.

И тут могильщик третьего разряда Серафим, отгребая толпу, как ошпаренный, стремглав рванулся к Клаве, учившей народ уму-разуму.

- Закопаю! – кричал взбешённый Серафим, - Гулькин хрен, говоришь?! Совсем махонькой, говоришь?! Канареек-птичек токмо, говоришь? Так счас немедля я тебе изрядный хрен представлю!

Завидев озверевшего сожителя, Клава шустро сиганула с тачанки, сдулась в черный горбатый комочек и зашмыгала глазами по сторонам - куда бы провалиться.

Но обозлённый Серафим доглядел шебутливую проповедницу и стал отъебуживать Клаву смертным боем.

- За блуд со свояком и с иноземцем, мощь загробная! – кричал оскорбленный Серафим.

Клава тоже не осталась в долгу и тоже полезла в бутылку.

- Ты мне никто! - криком укоряла Клава Серафима, - Ты мне никто! Ты мне сожитель редкий!

- Сожитель - не сожитель, а спать с китайцем не позволю! Ты осквернила весь родной народ!

Родной народ бросился разнимать остервенелых, сочленившихся на национальной почве пролетариев, могильщика и юродивую, и забыл о распростертом печнике Модесте Пендюлиди.

Разняв Клаву и Серафима, трудящиеся мужики бросились по своим хатам - отмывать свой семейный приплод, и по дороге говорили своим собственным бабам:

- Если хоть один будет похож на китайца или на грека – убью, в гроб вгоню, изведу, со свету сживу, дух вышиблю, ухайдакаю, голову сверну, мокрое место оставлю!

В тот вечер по многим подворьям стоял бабий вой, горестный плач и стенания, но обиженные и осатанелые рабочие мужики на этом не успокоились, а решили злость, все-таки, сорвать на иноземце.

Они вспомнили, что когда-то, давным-давно, здесь, под Полтавой, они с дрекольем и за шведом гонялись, а уж метелить-молотить желтомордых китайцев - так это как два пальца обосцать. Надергав дреколья и повыломав штакетник, они отправились дрючить восточных инородцев, которые приехали сюда учиться - познавать зарю социализма...

Но восточные инородцы, уроженцы братского государства - народ вежливый, воспитанный и галантный, застенчиво лыбясь, тоже похватали ломы и лопаты и дали такой шизды славянским мужикам, что те еще долгие годы обходили захолустное предместье под названием «шанхай» и никогда не любили об этом вспоминать – как шведы Полтаву.

А учтивые и улыбчивые иноземцы порешили, что на этом их обучение марксизму-ленинизму-троцкизму-сталинизму можно считать законченным, и, собрав пожитки, укатили по ту сторону китайской стены - делать культурную революцию и строить коммунизм-социализм с человеческим лицом или как получится.

 

***

 

- Сука... Стерва... Падла...

Оскандаленный, взбученный и опозоренный Модест Пендюлиди сидел дома, матерился и переживал.

- Стыд и срам, - скорбел Модест вслух. - Уж лучше бы убили или умертвили!.. Мерзавка... Гадина... Зараза...

Поэтому, когда маляр Авдотья Пендюлиди разрешившись от бремени, пришла домой, печник Модест Пендюлиди встретил ее крайне нелюбезно и строго.

С жутким кровоподтеком под глазом Модест был похож на мужчину, и Авдотья слегка оробела.

- За что? – участливо ткнула Авдотья себе пальцем под глаз.

- А пусть не лезут!!! – рявкнул Модест и приосанился, - Пусть сюда больше не лезут!

Повисло тягостное молчание. Авдотья не вынесла первой.

- Вот... принесла тебе... Наследника... - стыдливо выдавила она из себя и потупилась.

- В подоле принесла? - ехидно спросил печник Модест и форсисто зыркнул на нее фингалом.

- Почему в подоле? - не поняла подковырки простодушная Авдотья. - В одеяле принесла...

Авдотья развернула кумачовое ватное одеяло - зеленый сморщенный младенец крючился на багровой проплешине. Волосы были черные-черные и прямые.

- Китаец! - мелькнуло в голове у Модеста, - Опять китаец!..

- Вот! Ангел! Чистый ангел! - залюбовалась Авдотья крохотным дитем, попеременно наклоняя голову. - Чистый ангел! (Она произносила мягко, напевно и умильно - аньгел.)

- Аньгел! Чистый аньгел! - Авдотья молитвенно свела крюковатые пятерни и словно удивилась:

- Модест, глянь! А ведь мужик какой!

Авдотья оттянула «аньгелу» торчащую пипку и покосилась на Модеста.

- Модест, глянь! Мужик!

Новоявленный «мужик», скрючив ручки и ножки, бессмысленно пялился в пространство белесыми бельмами.

- Модест, глянь! А ведь мужик! - все не унималась Авдотья. - Модест, глянь, какой большой!.. Мужик!.. Модест, глянь!..

Модест, поводя плечами, вразвалку приблизился и боком, по петушиному скосил глаз на наследника.

- А может и не китаец, - разглядывая скукоженного цветного мальца, думал про себя Модест, - Глаза-то светлые, почти синие... Интересно, узнает он меня или нет?..

Модест заутютюкал, зачмокал губами, сделал пальцами «козу», пытаясь привлечь внимание новорожденного, но тот даже глазом не повел.

- Не узнал... - растерянно, с горечью и презрением подумал Модест. - Родителя, батяню не узнал... Китаец!.. - обиженный, он отошел к кровати и лег лицом вниз, - Тоже мне – аньгел!

- Модест, как будем называть? - Авдотья обмирала от восторга и любовалась младенцем. - Сокровище ты наше!.. Чистый аньгел! Модест, как будем называть нашего наследника?

Модест молчал.

- Модест, ну как будем называть наше сокровище? - пытала счастливая Авдотья своего молчаливого супруга.

Модест дернулся всем телом, и что-то буркнул, не поднимая головы.

- Нахуиди? - переспросила Авдотья.

- Нахуиди! - подтвердил Модест в подушку.

- Нахуидюшка ты моя! - обрадовано заворковала Авдотья. – Сокровище ты наше! Аньгел!

«Нахуидюшка » и «аньгел» задвигал ручками-ножками, застонал, заскрипел и заорал. Авдотья, улыбаясь, прикрыла младенца двухпудовым выменем, и тот засопел и зачмокал.

- Нахуиди... а как это?.. - задумалась Авдотья вслух. - Народ хочет учиться?.. Народ хочет... Народ хочет... Народ хочет... Чего хочет народ?.. Модест?.. Чего хочет народ?.. Модест?.. Народ чего хочет?..

- Народ ничего не хочет! – твердо и хмуро изрек Модест в угол.

- А может быть, все-таки, в честь вождя? Модест, давай, все-таки, в честь вождя...

- Имя вождя порочить не дам! - взвинчено фальцетом пискнул печник Модест Пендюлиди и вскочил.

- Модест, ты чё, белены объелся? - миролюбиво и укоризненно взглянула на него Авдотья. - У меня же так молоко пропадет...

- Фамилии своей я ему тоже не дам! - криком наступал одержимый Модест и решительно резал ладонью воздух.

- Отчества своего я ему тоже не дам! Если китаец - пусть будет китаец! Нахуиди! Пусть будет китаец Нахуиди!

- Ты чего вскочил, как хрен на сковородке?.. - ласково удивилась Авдотья и двинула гнутыми бровями к макушке.

- Пусть будет китаец Нахуиди! Пусть будет китаец Нахуиди! - до потери сознания верещал неистовый супруг.

Авдотья перестала кормить, опустила брови на глаза и быком уставилась на Модеста.

- Пусть будет китаец Нахуиди! Пусть будет китаец Нахуиди! - не унимался осатанелый Модест и кругами мельтешил по хате.

- Мы греки! Мы эллины! Фамилии своей я ему не дам! Отчества своего я ему тоже не дам! Если китаец - пусть будет китаец! Нахуиди! Пусть будет китаец Нахуиди! Мы греки! Мы эллины! Пусть будет китаец Нахуиди!

- Ибицкая сила! – медленно пришла в себя Авдотья и отбросила недокормленное дитя в сторону.

- Ты на что мне эту намек камнем в огород бросаешь?! А?!

Тряхнув бисером плечами, по-цыгански, Авдотья убрала полную грудь за пазуху и цопнула Модеста за грудки.

- Ты на что мне эту намек в огород камнем бросаешь?! А?! Дам в зубы между глаз!… Загрызу наповал!…

Авдотья мутузила и глушила строптивого супруга, который испортил ей такой святой праздник, и откровенно высказала ему все.

Она кричала, что:

- китайцы - тоже люди – и у них свой вождь, и не хуже, чем Ленин, Сталин, Берия и Каганович!

- его жидовская фамилия ей на хрен не нужна!

- а у нее своя девичья, приглядная фамилия не хуже - Запендюля!

- Да! Я Авдотья Запендюля!.. Родионовна!.. Арина Родионовна сестра моя!... Брательник Родион наш брат!... Акакий нам родня! - грозным криком вспоминала Авдотья Запендюля свои родовые корни и долго-долго долбила, дубасила, пыряла, мутузила и гробила Модеста чем попало и утверждала:

Я - Запендюля!.. Я - Авдотья!… Я - Родионовна!…Акакий нам родня!…

Умаявшись, она выпустила бездыханного Модеста со словами: «в рот тебе дышло, арап постылый, агарянин нечестивый, креста на тебе нет и совести», - и снова принялась кормить свое дитятко, свою «ангельскую душу».

Авдотья кормила и ломала себе голову, как назвать это малое чмокающее чадо. Ничего, кроме Мао Цзедунович Запендюля, ей в голову не лезло.

- Мао! Цзедуныч! - позвала она ребенка. Тот сопел и никак не отзывался.

- Нахуиди! - окликнула снова его Авдотья, и малявка заулыбалась, загугукала и впервые рассмеялась, и Авдотья рассмеялась тоже.

- А, пусть будет Нахуиди - имя как имя... Нахуиди! Авдотья махнула рукой. - Нахуиди! Пусть будет Нахуиди... Нахуиди... Нахуиди Иосифович!.. Или Владимирович?.. Или Иванович?.. Или Петрович?.. Или все-таки Нахуиди Модестович?.. Или... Сосипаторович?..

Когда-то, давным-давно, в девичестве, ещё до Модеста, Авдотья знавала одного отчаянного комиссара, тоже грека, по имени Сосипатор Херлампиди... Мой Хер-лам, звала его Авдатья. Боже мой, как давно это было! Удалой комиссар прилетал знойными ночами с неохватными дынями и гарбузами на лихой тачанке, на которой когда-то фордыбачили Гриша Котовский и Нестор Махно. Какой жгучий сеновал! Орденоносец Хер-лам!

Потом орденоносец Херлам исчез и оставил в муках до скончания века свою возлюбленную Авдотью и свою бедовую тачанку своему лучшему другу, недостойному кровопийце Модесту, который так повредил ей всю жизнь, угробил семейное счастье и неизвестно куда подевал оглобли от тачанки.

- Сосипатор! Сосипатор Херлампиди!.. Ах, какой был мужик!.. Орденоносец Хер-лам! Настоящий грек – Сосипатор! Сосипатор Херлампиди!.. Мой Хер-лам! - развеселилась воспоминаниям Авдотья, - Нахуиди-Херлампиди!

- Херламович! В честь героя гражданской войны! Вот кто это должен быть! Херламович! Орденоносец будет! – уверилась в себе Авдотья.

- А у нас это будет Херламович!! Нахуиди Херламович!! Звучит! Нахуидюшка! Херламович!! Ну, чем не грек! Ну, чем не комиссар! Красавец!..

И Авдотья высоко подняла своего зеленого красавца под потолок:

- Сынуля! Херламович! Запендюлина ты моя, едрень тебе в корень! Сокровище ты наше, ебитьская сила! Аньгел! Наследник!

А у наследника, «ебитьской силы» и «аньгела», головка болталась и вихляла как оторванная пуговица.

Авдотья закружилась по хате в половецкой пляске и споткнулась о тело другого грека - Модеста Пендюлиди.

- Греков развелось, как собак нерезаных... Плюнуть-ступить некуда... Ты чё разлегся как на курорте?! Чё? Больше делать тебе нечего? Разлегся тут!

Поверженный грек Пендюлиди, не открывая глаз, со стоном сказал:

- Уговорила. Пусть будет Пендюлиди. Модестович. С таким резоном полено проглотишь.

Модест помолчал и добавил:

- А Сосипатор был не наш человек. Не советский. За то и посадили. Тачанку с оглоблями оставил. Тоже мне – друг-орденоносец!

 

***

 

Так на свете появился Нахуиди Модестович Пендюлиди, грекокитаец. По паспорту.

А через неделю Авдотья нализалась, как свинья и спихнула свое недокормленное чадо старшим...

И взращивали малолетнего Пендюлиди братья его - Серп, Молот, Заготскот и сестра их Баррикада.

Первенец Авдотьи и Модеста, горячо любимая Свобода, умерла еще во младенчестве, при родах.

Нахуиди Модестович Пендюлиди был шестым.

 

 

Продолжение следует.