Три половинки меня. ...тебе часто снятся сны? …да ...цветные? ...туманные... Пролог. Любите ли вы дождь? А я люблю безумно! "Б", "Е", потом "З", как жалящий полет в знойный летний день,"У", следом "М", "Н", и, наконец, "О", как крик счастья, или, быть может, неистовое желание поделиться радостью созерцания. Непогода. Ненастье. Дождь стучит по мостовой и капли его, собираясь вместе, отправляются в далекое путешествие вдоль насквозь промокшего бульвара. Симфония звуков и некто невидимый дирижирует; вместо обычной палочки в его руках - раскрытый зонт небесно-голубого цвета. Меж тем небо вовсе не голубое. Оно серое; но каждый раз, когда сверкает бесшумная молния, она открывает взгляду кусочек чистого неба, заставляя поневоле любоваться его солнечной синевой. Плащи темнеют в сумерках мириадов капель, стремящихся слиться в единое целое на блестящем мокром асфальте, и когда фары спешащего автомобиля выхватывают из этой черно-белой жизни фрагмент бесконечного падения, освещая его нещадными пронзительными лучами, в небе вырастает громадина уходящих ввысь бриллиантиков, соединенных медленно раскачивающейся под порывами ветра невидимой нитью. Вот кто-то бежит по мокрому тротуару, и его стремительные шаги вздымают кучи брызг; те летят навстречу своим собратьям-каплям, а воздух наполнен их непрерывным шепотом, который так хочется понять. Но встрече этой не суждено стать зримой для "человека в ненастье", кто скрывает свое лицо от ласковой влаги под капюшонами и натянутыми тентами кабриолетов, в звучных пустых подъездах, кто боится почувствовать жидкость осязаемого холода на своих спешащих ногах, для кого каждое прикосновение небес отзывается жалобным криком "Непогода!" в недрах самого Здравого Смысла. Стальные сердца ржавеют, а пылающие - превращают воду в пар и дают жизнь новым дождям. Я не помню, кто это сказал. Но я бы с удовольствием поделился с этим человеком своим последним дождем. В ту неповторимую ночь, когда я впервые встретил Птичку, тоже шел дождь. Рожден он был свежестью, как впрочем, и утро следующего дня, и прибой среди скал Острова… а также любое другое утро, прибой и дождь. Потом была целая жизнь и тысячи наших мысленных миров, которые мы создавали вместе и которые, возможно, никогда бы не появились, если бы не та самая, дождливая, ночь. Я знаю, что вскоре все снова сольется в единое и исчезнет, чтобы завтра стать утренней росой для кого-то другого. Но теперь это не играет никакой роли. Впрочем, по порядку. Это началось еще в детстве. Углы – одно из самых странных явлений. Они рождены для того, чтобы изменять и править судьбу человеческую. В этом я искренне убежден. Представьте… Вот вы идете длинной прямой дорогой, из тех, что проложена неведомо чьей волей прямо к теплому закатному будущему. Или, быть может, следуете простой грунтовой дорожкой, пахнущей розами и тишиной. А то и вовсе летите стремглав по тротуару асфальтовому, в радостном весеннем возбуждении, сбивая прохожих и собственные мысли, в небесах которых летают необъятные воздушные шары хороших планов и добрых дел, наполненные новой любовью. И вдруг поворот. Дорога, которая поперек. Мир не параллельный, а перпендикулярный. Все меняется. Новой течение, новое направление и вам уже не справиться с ним. Вы становитесь его частью, и никогда не было иначе. А разве было? Но это бред чистейшей воды. В детстве такие грезы вслух не являются. Просто я сталкивался на углах. Это происходит так: вы идете, потом поворачиваете. Резко, прямо у самого угла, меняете направление. А навстречу – другой человек. Он противоположен, как зеркало. Столкновение неизбежно. Со мной это происходило очень часто. Я не нанесу урона собственной скромности, если скажу, что я был «избранным» для таких столкновений. Пока были повороты и люди, я сталкивался с ними: с мальчиками, мужчинами, девушками и женщинами, с домохозяйками и торговцами, со спешащими и прогуливающимися, с грустными и веселыми. Если даже была пустынная улица с одним пешеходом, который не я, мы все равно находили один угол на двоих. Но здесь все было просто. Я стал обходить углы издалека, потом это вошло в привычку. Сложнее было с единомыслием. Дело в том, что если я шел кому-то навстречу, совсем близко, и тогда, когда до столкновения оставались секунды, и надо было сворачивать, нужно было разминуться, сделать случайное движение и разойтись, и, может, никогда не встретиться более; когда проблема была так проста, решение ее отсутствовало в моей истории. По каким-то неуловимым приметам, по блеску глаз, я в одно мгновение знал, куда двинется мой встречный. Знал, но осознать не успевал. И тогда, опять же по неизъяснимым причинам, я двигался туда же. Иногда мы так двигались очень долго, влево - вправо, будто между нами была дверь, и в силу какой-то усиленной вежливости, мы уступали пустоту ее проема друг другу. Единственным спасением было форсировать обстановку. Сломать ситуацию, толкнуть встречного, повернуть назад, присесть, подпрыгнуть. Что угодно. Неповторимое. Оригинальное. Это была телепатия тротуаров, интуиция неминуемых встреч. Долгие секунды мы думали одинаково. Я будто настраивался на волну встречного и видел мир оттуда, его глазами. Как-то я даже придумал этому название. «Синдром единомыслия» - такое имя звучало нотками неизбежности, хотя и отдавало чем-то пыльно-медицинским Утро. Черррт! Не следовало ложиться так поздно. Анри, ты жаворонок! Даю установку. Ты ранняя пташка. Любить утро. Спать вечер. Утро наслаждаться рассветом. Даю установку. Отсюда все выглядело ненастоящим. Рваный край одеяла открывал предо мной унылый пейзаж того дня, куда мне следовало ворваться, вихрем пронестись, стать счастливым, творить добро, оставить след… Черррт! Это все стандарты, убеждения, комплексы и кальки. А я хотел спать. Но первой у меня всегда пробуждалась совесть. И вот она стояла уж надо мной, держа в своих справедливых руках кувшин с остывшими вчерашними мыслями. Кстати, моими же. Интересно, какой аргумент она выплеснет на меня сегодня? Следующим проснулось радио. Подчиняясь своему электронному мозгу, приютившемуся под декоративной крышкой, оно включилось в заданное мной время. Нет, не мной. Моей вчерашней копией. Нестройные голоса перепевали ”Yesterday”. Должно быть, ребята хотели спеть ее красивее. Звуки тянулись, сплетались, ровно шли вверх и намеренно захлебывались в синкопах. Казалось, что неуклюжие небесные маляры масляными красками правят закат. - Где твоя сила воли? – спросила строгая совесть - Осталось пятнадцать минут! – напомнила она же - Стать счастливым – вовсе не стандарт. Это мечта! Потом она добавила: - Я – это ты! Ты сам все это думаешь! Вот тут я окончательно проснулся и пошел умываться. Нет, правда. Все было бы хорошо, если … Зубы становились все чище и чище. ..если бы накануне я не урвал кусочек электронной библиотеки в лице Роберта Хайнлайна. Что-то с краном. Вода льется вниз. Наоборот было бы удобнее. Я попытался представить свое будущее изобретение. Так, здесь трубка, здесь вентиль, а вот тут изгиб. …вместе с ним жил, изобретал и искал дверь. А ночь становилась все глубже и глубже. Но ведь не мог же я их бросить?! Яичница сгорела… Это ее обычное поведение. Пытаясь освободить комнату от дыма, я распахнул дверь на балкон и, вдруг осознал гармонию, царившую в природе. Яичница сгорела, чтобы пустить утро в мою квартиру! Трамвай. …С утра я обыкновенно ехал в университет. Железный, монстроподобный ящик трясся вместе со своим содержимым по ржавым путям; среди содержимого был и я. Зажатый в толпе обладатель спящих мыслей, я мерно покачивался в такт трамвайным амбициям и безропотно участвовал в периодических подвижках толпы. Счетчик, скрытый где-то в недрах моей великой силы – привычки, отстукивал остановки. На седьмом ударе дул ветерок, скрипели двери, в бурном потоке меня выносило из трамвая, и я летел в направлении высокого здания с колонами. Впрочем, тогда я еще не умел летать. Это началось позже… Когда я сегодня зашел в трамвай, нет, когда меня внесла в него утренняя студенческая толпа, в наушниках плакал любимый саксофон. Краем глаза я уже заметил «стюардессу» и когда она подошла ближе, собираясь сделать свое ежедневное предложение, от которого невозможно отказаться, я сделал его первый. - Мне, будьте любезны, один счастливый билетик! - я звякнул монетой, но, как и мой собственный голос, этот звук утонул для меня в мире саксофона. «Стюардесса» инструмент Сакса не слышала. Она продавала билеты. Окна здесь были такие пыльные; я всю дорогу рисовал на них картины. Дотянуться до них в реальности не было никакой возможности - моей кистью была фантазия. В ее легкой дымке как раз показался маленький-маленький Остров, где от ближайших пальм до сверкающих бликов на гребнях волн было всего два метра. В тот же миг «железный монстр» задребезжал, останавливаясь, а сквозь пыль и всю прочую непрозрачность показалась Зимолетта. Ее фигурку снизу облегали джинсы, а сверху к ней прижимался топ-маечка, с надписью синим по белому «Ты – это Он!». Очки на ее симпатичном носике имели совершенно небесный цвет. Впрочем, главной целью их существования являлся именно баланс цветов. Стрижка «под мальчика» и спокойный взгляд серо-голубых глаз делали этот образ цельным и потому естественным. - Привет! –я почувствовал апельсин на своих губах. Новая губная помада, цвет нейтральный, пахнет сплошной свежестью. - У тебя кто? – спросил я - Слоник… - Он вчера был недобрым - Я знаю. На его концерте спало всего два человека. - Что?? - Ну, в смысле остальных на лекции вообще не было. - М – да! – я задумался и прибавил: - «Примитивные представления» – это не очень… Курс с таким названием у Зимолетты вел «Слоник» - доцент с круглым лицом, чуточку обиженными глазами, и очками поверх последних. Тоже круглыми. А еще он фыркал в паузах, и тогда казалось, будто маленький мультяшный слоник явился вдруг в сие серьезное академическое заведение. Предмет доцента Слоника был скучным, примитивным по определению и в нем говорилось о том, как разделить полмира на кусочки, чтобы каждый из них стал совсем-совсем понятным, даже ребенку. Но поскольку такое разложение в мои планы не входило, эти лекции я не посещал. А Зимолетта, девушка в голубых очках, слушала всех лекторов, что позволяло им почувствовать собственную пригодность. Ведь так хорошо, когда вас слушает кто-то, кроме эха. Например, симпатичная студентка на последнем ряду. Я поцеловал ее еще раз, пальцы рук сплелись на секунду, и вот мы уже далеко… - Увидимся в два! – это был мой голос Она лишь махнула ладошкой и помчалась в другую сторону Университет. Аудитория возвышалась надо мной амфитеатром. Такие помещения в университете все почему-то звали «аквариумами», может за расположение окон, которые здесь были во все стены; может за то, что зимой здесь было холодно, несмотря на отопление, и зимний воздух заполнял помещение плотно, как вода; а может по той причине, что во время лекций все студенты должны были молчать, как рыбы, слушая единственного, одаренного возможностью говорить – лектора, однако последнее объяснение маловероятно, ибо таких безмолвных случаев на практике еще не встречалось. Не задерживаясь внизу, я проследовал на свое привычное место – по центру, но очень высоко, близ стеклянных стен. Отсюда, из самой колыбели света, кафедра казалась пыльным уделом земных существ, пытающихся насытиться простыми, однородными и чужими мыслями - знаниями, и тем самым возвыситься, а вместо этого наоборот тяжелевших, затвердевавших в своей непробиваемой каменной уверенности. Я сел и стал проверять почту. Так, так… Мои глаза рассматривали стол, пытаясь обнаружить какие-либо изменения в окраске его поверхности. О! Вот этого в прошлый раз не было! В верхнем уголку стола я прочел текст, писанный фиолетовой пастой: Ответ на письмо от 5.05. Вполне возможно, Анри. Понимаешь, пейджер – он как теннисная ракетка. Представь себе, что теннисный автомат выплевывает десятки или сотни мячиков в минуту, и так целый день. Так вот, в этом контексте пейджер – это штука для отбивания всех мячиков, кроме одного. Кроме того мячика, Анри, который предназначен именно тебе. И ты платишь не за то, что принимаешь мяч, а за то, что имеешь его в собственности. Чувствуешь разницу? Не будь привередой, принимай и другие мячи…:) Do you understand me? Bye! (Ray) Ниже ручка была красной. Напоминание господину Анри о том, что в ближайшее воскресенье он идет в кино с Зимолеттой. P.S. Надеюсь ты уже взял билеты на «Монстра из Чикаго»? Я хочу посмотреть этот фильм! Целую. В университете я учился одновременно на двух факультетах: журналистики и информационных систем. Эта лекция относилась к «репертуару» второго из факультетов и была посвящена геоинформационным системам; она началась. Я извлек из недр своего кожаного кейса тетрадь, ручку и выбрал листик, еще свободный от моих иероглифов. Конечно же, я не собирался конспектировать лекцию и вообще, предпочитаю один разок пролистать учебник, чем просмотреть-выслушать его интерпретацию у доски, хоть тысячу раз. Однако когда что-то делаешь, и вроде бы, должен об этом думать, легче всего думается о другом. Именно такие мысли «о другом» бывают самыми интересными. Их я и записываю иногда в тетрадь. Тем временем человек в больших круглых очках извлек из дипломата ворох рукописных бумаг, перемежающихся распечатками и рисунками; потом он начал лекцию, а я привычным образом выключил в себе звучание его голоса и стал грызть карандаш. Быть может, с точки зрения дантистов это действие считается вредным, однако со стороны мыслительных процессов двуногих его следует признать весьма полезным. Секунду спустя воображение перенесло меня в давно минувшие века, где самой современной геоинформационной системой была карта: потрепанная, рисованная от руки, испещренная крестиками и точками. Кто-то, похожий на меня до чрезвычайности, но в чулках и смешных коротких штанишках, сидел подле неуклюжего деревянного стола и внимательно рассматривал такую карту. При этом он тихо нашептывал, а иногда даже восклицал. Мерно покачивалась лампадка, прикрепленная к переборке каюты и дающая возможность назвать тьму полутьмой. Человек мысленно нарисовал прямую линию от жирной точки на карте до очертаний небольшого безымянного острова. В этой линии все его желания были просты и незамысловаты, а сама линия была настоящей мечтой. Но так, к сожалению, могли летать только птицы, поэтому человеку пришлось учитывать бесконечные рифы, мысы, течения и ветры. Карта быстро заполнилась точками и отрезками, однако завершение этого клубка не изменилось, и человеку стало хорошо и спокойно, когда он понял, что Острова ему не миновать. И тогда он задул лампаду и отправился спать… Я черкал карандашом по бумаге; это не было осмысленным действием, по той простой причине, что осмыслить его было некому – все мое существо перенеслось в область грез, в тот кусочек мирового океана, где большое путешествие его волн прерывалось маленьким клочком суши, несколькими песчаными пляжами, парой скалистых выступов и пальмами, папоротником, макаками и попугаями – это был Остров… В тысячный раз я нарушал покой несуществующего острова своим присутствием, являясь у его берегов на том транспорте, что предоставляли мне Мечта и Воображение: иногда это был легкий спортивный самолет, с голубыми полосками вдоль бортов и на крыльях; но чаще я плыл на белоснежном фрегате, у которого белоснежными были только паруса, но из-за них он весь казался белым – пребелым. А еще чаще я появлялся в этом бесконечном сне на небольшом деревянном плоту, сложенном из круглым потемневших бревен, и места там - всего на двоих. Началось это в весенние дни того недавнего, но уже канувшего в Лету года, когда я учился на первом курсе факультета информационных систем и только подумывал о журналистике; а вокруг цвел дикий шиповник и для меня он был сто крат красивее лощеных роз. Я тогда лежал в объятиях дырявого гамака, который занимал пару квадратных метров воздуха между небом и балконом моей квартиры. В комнате играла музыка, нечто невыразимо высокое, не по тону, но по смыслу: это были горы Тибета, шелест платья любимой, капли дождя и шепот волн, взятые вместе. И тогда я раскачивался в своем веревочном гамаке, и музыка входила в меня, а потом я вместе с ней улетал к Острову, тому необыкновенному острову, где были яркие краски, одиночество познания и куда стремился я всей душой. Я летел, а мой деревянный плот, маленькая реальная частица мечты, пробивался сквозь непременно бушующую стихию, обдаваемый солеными океанскими брызгами, а иногда залитый и почти потопленный, даже скрывался на миг под водой. Тогда же или чуть позже вокруг гамака стали скапливаться горы конспектов, книг и брошюр. Приближалась пора экзаменов; я возлежал в решетчатой подвижности моей постели и читал, читал, читал… В мой голове происходили заново тысячи открытий и изобретений, я начинал чувствовать относительность вместе с Альбертом Эйнштейном, смотрел на мир глазами Лоренца и пытался понять гармонию Менделеева. Когда это происходило, мне хотелось громко кричать: «Я!! Это ведь я сделал, я открыл, я понял!! Хотите, я и вам объясню? Ведь это совсем простая истина», но вместо этого я закрывал глаза и… исчезал из этого мира. И снова звучала добрая музыка. И снова сквозь туманы и холод, сквозь безразличие усталости и темноту ночей я видел мой остров… Теперь я сидел на лекции по геосистемам, и мне хотелось раствориться в окружающем меня мире, чтобы стать чем-то вроде бесконечного и всеобъемлющего Дао: быть одновременно везде, видеть все и знать все, пользуясь этим отыскать мой остров и… снова стать человеком. Факультет журналистики. Он был простым печатным листком. Сзади он был смазан бумажным клеем. Собственно по этой причине он сейчас и являлся соседом фонарного столба, а точнее его жильцом. До твердой земли было больше полутора метров и листок, наверное, с ужасом думал о том моменте, когда ветер и клей растворятся друг в друге и он, некогда белый и пушистый, полетит на неминуемую встречу с серьезным серым асфальтом. Он был простым печатным листком. И еще он обладал способностью вызывать улыбки. Это совсем не так просто, как кажется. Можно заставить человека смеяться громом, хохотать в бессилии, но куда сложнее вызвать у него такую, наивную и тем хорошую, улыбку. Тайна такого действия скрывалась в содержании этой записки – в тех завитушках синеватой ручки, что украшали листок, и были его предназначением. Итак, на столбе висел листок, а на нем было написано: Я Т Е Б Я Л Ю Б Л Ю ! Вот и все, что там было. Я шел по узкой тропинке, устланной гравием и звучащей шуршанием под множеством ног, по направлению к четырехэтажному зданию из белого кирпича, в котором располагался факультет журналистики. В какой-то момент я оторвал взгляд от невидимой точки, двигавшейся вместе со мной по самой земле, поднял глаза и увидел этот листик. Я остановился. - Листик, - начал я мысленный диалог, после того, как осознал всю прелесть его существования, - для кого ты здесь висишь? - Если бы я знал это… – грустью отвечал мне листик - Кто же тебя тут оставил? – спросил я - Какой-то парень вытащил меня из вороха собратьев в папке, и оставил здесь, пробормотав при этом, что удивительная она проходит здесь каждое утро. Парень этот был темноволосым, с немножко растерянным и нежным взглядом. Еще он сказал, что она наверняка улыбнется. - А какая она? - Этого я тоже не знаю. Я приклеен к этому столбу уже два дня и за это время здесь прошло много удивительных девушек. - И что же? - Прочитав меня, они улыбались! Я задумался. Один простой белый листок создавал выдумки в воображении и чувствах стольких разных людей. Выдумки тоже были разные, но все они непременно вызывали улыбки. - Нет, одна увидев меня, заплакала, – ответил моим мыслям листок, – Почему, как ты думаешь? - Не беспокойся, лист. Я думаю, что она, как и все люди, тоже была выдумщицей, и нашла что-то хорошее, и вообразила, что этого нет в ее реальности. - А что такое реальность? – спросил лист - Это ты, лист, и эта дорога, и гравий, и небо над головой, и здание рядом и столб твой. - Значит реальность – это все? - Нет, все – это реальность. Я быстро поднялся по скользким каменным ступенькам; наверху, перед входом в здание меня приветствовала целая компания. Среди них была и Зимолетта – она подошла ко мне и тихонько взяла мою руку в свою маленькую ладошку. - Анри, ты это уже слышал? – спросили в один голос два субъекта. Один был толстый, как надутый шарик, а второй – шарик лопнувший и провисший, будто бы они специально были выписаны у Чехова: толстый и тонкий. - Возможно - да, но что я должен был услышать? – уточнил я - Анри, это чудесная новость! - сказала Рита, бойкая субретка нашего факультета - По этому поводу стоит пить ледяное шампанское! – сказал Магистр. Так его все называли за чрезмерно осмысленный взгляд, будто в голове у него постоянно шел мозговой штурм каких-то новых идей. Вот и сейчас он вымолвил фразу, насупился, приложил руку к подбородку, сделал еще пару ненужных движений и добавил: - Зимолетта, вы должны сегодня пить шампанское и забыть обо всем. Обещаете? - Да что же тут такое происходит? - возмутился я. – Что, календарное летоисчисление снова изменилось и сегодня выпало на мой день рождения? - Ты родился, спору нет, но – как журналист! – продекламировал более тонкий из двух субъектов - Анри, - начала Зимолетта, - сегодня редактор «Часов Солнца» позвонил редактору нашей студенческой минигазеты и попросил разрешение на перепечатку твоей статьи. Ты знаешь, что такое «Часы Солнца»? Это двухсоттысячный тираж еженедельно! Я был удивлен. Ничего особенного моя последняя статья не представляла. Обычная учебная работа студента, она называлась «Миражи больших городов» и навеяна была общением с одной моей знакомой, активисткой «зеленых». Статья занимала лишь пятую часть полосы, а сквозь линию ее ровных публицистических строк ясно проступала корявость окружающего мира. Там говорилось о десятке-другом вещей, которых не встретишь в современных больших городах: о нежной тишине утра, о ранних пташках, поющих в такой тишине, о незаметном времени, о свежести вздохов, о небе, которое как океан, к которому хочется обернуться и в него окунуться, не опасаясь разбиться об острые утесы небоскребов. Кроме этого ностальгического ключа, там не было ничего примечательного. - Что ж, в таком случае мы, конечно же и всенепременно, должны пить шампанское, – неуверенно сказал я В этот день было еще несколько лекций на факультете журналистики. Зимолетта сидела рядом и смотрела на меня, как я слушал полненького пожилого господина, в очках и пиджаке, застегнутом на одну пуговицу. Он рассказывал о самых простых вещах самыми тяжелыми фразами, в которых слова, казалось, цеплялись друг за друга, лишь бы не упасть; Зимолетту это не интересовало, ей нравилось смотреть, как я внимателен, когда слушаю. В этой моей сосредоточенности она находила какой-то высший смысл. Я же пытался понять все это так, как понял бы ребенок, маленький человечек, в голове которого все вместе, все такое цельное и неразделенное на те мелкие кусочки, кои взрослые сортируют и навешивают на них ярлыки. Но лекция была по психологии - в потоке слов ярлыков было немало. Начиналось лето, и морская вода еще была холодна, как и песок, который выходил из ее глубин и превращался в городской пляж. Обычно под вечер, если день был солнечный, песок высыхал и становился теплым, а сегодня с неба сбежали запылившиеся и утомленные дневные облака, и глубина его казалась бесконечной. Мы лежали на песке, широко раскинув руки, и смотрели наверх. Смотреть наверх было куда приятнее, чем вниз и казалось, будто смотришь в свое будущее. А оттого, что оно было таким легким и безоблачным, становилось еще радостнее. - Тебе так нравится? – спросила Зимолетта - Мне так хорошо… - А я боюсь, когда так хорошо… - Почему, солнышко? - А вдруг этот миг – самый лучший миг, и ничего больше не произойдет. Я имею ввиду, ничего лучше этого. - Такого не может быть. Всю жизнь мы карабкаемся на гору, и все выше и выше, и все дальше горизонт. - А если мы уже на вершине? Ты только представь себе это – вершина и дальше только спуск кувырком. - Это просто. Надо придумать другую вершину. Повыше! –я улыбнулся - В словах - это легко. В фантазии. - А что не фантазия? – поинтересовался я Она шумно вздохнула и перевернулась. Теперь она смотрела на меня, ее взгляд как всегда горел ровно, чисто, без всяких пламенных язычков. - Скажи мне, ты всегда такой? - Какой? - Такой упрямый! Говоришь так, будто каждая твоя выдумка – сама очевидность. Вот небо – оно не фантазия. - Кто знает… - ответил я загадочно. Тут пока была загадка и для меня. И, кроме того, тогда я еще не умел летать. Несколько минут мы лежали молча. - Что такое любовь? – спросила вдруг Зимолетта. В тихом, уже по-летнему праздном воздухе, ее вопрос зазвучал фейерверком. - Ты же знаешь, что я обычно говорю, когда мне задают.., - начал было я, но Зимолетта меня оборвала: - Ну, пожалуйста, представь, что сегодня – необычно. - Представил… - покорно согласился я, лишь бы не отрываться от неба, которое постепенно становилось золотисто-апельсиновым, и казалось, что вот-вот и сквозь него будут просвечивать звезды. - Так что же это? - Одиночество, когда его кто-то разделяет. - Это может быть дружбой. - Ну тогда это что-то еще. Зимолетта снова исчезла в бесконечной череде своих мыслей-вопросов. - А ты меня любишь? – спросила она - Да - Ты меня любишь? - Да - Скажи мне это еще раз! – попросила она - Да, да…… да….- это были мои слова. Логическое свое завершение они получили в конце, когда звучали среди ее губ. Остров. Далеко-далеко, среди прохлады изумрудного тропического моря, он грелся под нежными лучами светила. А сверху, над ним, тоже было море – море зеленой листвы, пальмовых ветвей, пересекающихся повсюду лиан, папоротников и олеандров. И еще выше было море. Чтобы жить в нем, надо иметь крылья. О нем я расскажу позже. Каждый день и час, и минуту он незримо манил меня, звал, привлекал шелестом листвы и гулом ветра в ночи. Говорил о тропических ливнях, после которых все живое - снова чистое, хорошее и доброе. Предлагал мне окунуться в холодные течения его быстрых рек и с восхищением взглянуть на скалы, твердые, неприступные со стороны волнительного моря, но совсем близкие и неотделимые от равнины, если бродить по ним со стороны острова. И еще остров не был моей мечтой… Он был моей музыкой. Мне, наверное, будет очень сложно объяснить вам это, ибо я не писатель и не поэт, а всего лишь студент факультета журналистики, да еще и с некоторыми интересами в области информационных технологий. Я не умею передавать атмосферу, хотя дышу ею; в моем арсенале нет радужной кисти, чтобы рисовать радуги, восходы и закаты такими, какие они есть на самом деле, нет волшебной палочки, что позволяет дирижировать и направлять в правильное русло течение диалогов, нет у меня и большой прозрачной колбы, в которой я мог бы смешивать обрывки мыслей, добиваясь их непрерывности и гармонии. Но я попробую. Я буду уповать на то, что вы сами сможете вообразить и представить все то, чего я не смог разместить среди обыденности узких строк. Итак, остров, который я впервые нашел, лежа в гамаке и мыслями витая то ли среди перистых облаков над головой, то ли среди скудной растительности замусоренной поляны неподалеку, был ничем иным, как моей музыкой. Остров мой был той музыкой, которая звучит, или должна звучать на протяжении всей жизни человека. Эта музыка у каждого своя и у каждого она одна. Такая музыка – основа, самое главное в жизни, она – лейтмотив. Все остальное – характер, любовь, мечты, можно понять и найти, лишь услышав музыку. По крайней мере, так думаю я. Пусть я упрямый. Собственно говоря, вся жизнь – это всего лишь бесконечная импровизация. Но не будь основной мелодии, не будь того, что я назвал музыкой, вся жизнь была бы просто разрозненным набором событий. Нельзя сказать, чтобы такая музыка была с нами с самой минуты рождения. К сожалению, нет. Некоторые ищут ее, и не находят. Но это - обычно весьма амбициозные личности. Они просто не понимают, что их музыка – сам поиск. Гораздо хуже всем тем, кто вовсе не ищет свою музыку или пытается прислушаться к отголоскам чужой. Это заурядные личности, достойные сожаления. Впрочем, до самого конца их существования, их не покидает перспектива – надежда музыки проникнуть в их глухие к ее прелести уши. Однажды я почувствовал существование Острова, услышал его музыку. С тех пор смысл поселился на ветвях того дерева, что зовется моей жизнью. Я представляю себе Остров, прибой, шорох, шелест, нескончаемое время. Волшебная страна, мне так хочется туда отправиться!… Лето. Начался июль, и жара уже была несусветная. У киосков с газированной водой стояли длинные очереди, из которых то и дело выскакивал краешек веера, или толстая сегодняшняя газета, свежесть которой с желаемой точки зрения была сомнительна. Даже пузырьки в газировке, казались горячими и, вылетая из стакана, обдавали жаждущие лица не прохладой, а паром. Университет опустел; сессия закончилась, праздники, связанные с сим великим событием отгремели. Наступило время отдыха, а у меня, того, кто весь год мечтал думать «о простом», желал отвлечься от формул, аксиом и анализа работы поэтов, убежать от пыльной истории журналистики и от теории искусственного интеллекта, у меня ничего не получалось… В первый же день каникул я забрался во внутренности своего спутника – маленького пейджера, и изрядно потрудившись, заставил его слушать еще два номера. Теперь мой номер стал не нужен – я пользовался каналом связи двух вредных господ из компании по производству ядохимикатов. Алю, одну из моих хороших подруг, активистку «зеленых» и всех других движений, где вообще можно было стать активисткой, это действие ввергло в полный восторг. Потом я ушел в грустную поэзию По и Уайльда. Почувствовал себя камнем, в котором бушует адский огонь страстей. Успокоился закатом. Прошла неделя… Собственные мысли посещали все реже и реже. Читал много. Они – мысли – непрошеные гости по определению. Когда их ждешь, дождешься лишь усталости и ощущения собственной заурядности. Зато когда нет времени даже думать, они ломятся во все окна и двери, а если закрыться, мысленно уснуть, и пытаться их не замечать – подсовывают под двери записки. Вечерами мы с Зимолеттой посещали кинотеатр. Она сходила с ума по красивым фильмам, и вообще по всему красивому. Красивым в ее понимании звалось все ровное, четкое, отточенное и искусственно взрощенное. По крайней мере, так это представлял я. Она хорошо чувствовала гармонию цветов, но в стремлении ее идеализировать, всегда доводила до скуки – до простого и однозначного контраста. Впрочем, я этого не ощущал, ибо небольшая частичка Зимолетты всегда жила в моей фантазии – и там она никогда не была скучной. Склонность к контрасту у моей подруги была фамильной – отец ее был чудаковатым художником и назвал ее так, поскольку желал, чтобы «его дочь стала многогранной и разноликой, самой борьбой противоположностей, откуда берется все». Однако чудаковатость Зимолетта у отца не наследовала – она была на редкость правильной и спокойной. После вечерних сеансов мы сидели на скамейке в парке. Над скамейкой рос большой клен; мы разговаривали о всяких пустяках, иногда по десять раз об одном и том же, но как только мы замолкали, беседа сразу же представлялась важной и даже философской. Такова уж была сила длительных пауз. Иногда сидел только я, а Зимолетта лежала и ее голова покоилась на моих коленях; я гладил ее ароматные волосы, и мне казалось, что только таким и должен быть вечер. И лишь иногда диминуэндо летнего вечера дополнялся едва слышимым шумом прибоя, и в думы вплывал мой Остров, а я себя корил и мысленно спрашивал: «Когда же, наконец? Когда ты почувствуешь себя достаточно смелым, чтобы это сделать, чтобы бросить все, чтобы исчезнуть, чтобы покинуть и чтобы прийти, чтобы быть не здесь, а на острове?» - Знаешь, однажды я чуть не сбежал! - сказал я Зимолетте - Куда? – поинтересовался голос сонного котенка на моих коленях. С задумчивой улыбкой на губах она смотрела куда-то в пространство. Ее ласковые пальцы рисовали нечто невидимое на моей ладони. - Ты рисуешь… - сказал я, а сам исчез в ответе на ее вопрос. В темноте моих закрытых глаз, вдруг словно раздвинулся тяжелый занавес и я увидел себя парой лет младше, идущего с большим рюкзаком за спиной по направлению к вокзалу, беззаботного, радостного, с часто бьющимся сердцем и забывшего о том, что такое смотреть назад. - Ты сказал, что хотел сбежать. От кого? – повторила вопрос девушка на моих коленях. - Ото всех. Из этого мира. Надолго. - Продолжай… - Понимаешь, мне не нужен был этот мир. Я не любил его. Я даже не верил в то, что он живой – казалось, что если каждый день не подкрашивать его воображением, он рассыплется в прах. Но он двигался и изменялся – да, как самая обычная заводная шкатулка. И люди в нем – они были для меня ничем иным, как механическими устройствами, манекенами. Все это было так, будто идешь по проторенной дорожке, и оттого, что небо ясно, хорошо видно все, что впереди. Но если вдруг станет скучно – свернуть некуда. Везде все одинаковое. Иногда влево и вправо отходят нехоженые тропинки. Они считаются уделом оригиналов, неформалов, гениев, художников и другого сброда, которому не по пути с обществом. Но и здесь неправда. Если присмотреться, то в нетленной пыли тропинки можно было заметить следы бульдозера, ее проложившего. - Ты опять философствуешь. Пожалуй, мы запишем тебя на усиленный курс философии в следующем семестре. Может, потом ты станешь очень известным профессором и придумаешь какую-нибудь новую «теорию верного бреда» – Зимолетта улыбалась. - Это не бред. Я хотел убежать. - Куда же? - Покинуть эту большую бездушную игрушку и оказаться в мире, в котором все естественно и природа жива. Где даже если ты один, чувствуешь незримое присутствие живого мира. Наверно поэтому, мне и хотелось быть там в одиночестве – чтобы сильнее чувствовать. Чтобы поверить. Я помолчал и лишь когда прибой с новой силой ворвался в просторы моей души, вновь сделав свежей и настоящей картину пред глазами, я продолжил: - Я хотел убежать на Остров… на мой Остров. Я его сам придумал. - Как в мультике, да? – засмеялась Зимолетта – «Это страна моя, я ее сам выдумал…». Ты меня поража… - Я знал, что его достигну когда-нибудь, – перебил я ее, – Но для этого надо было что-то делать, надо было его искать, надо было ошибаться, отчаиваться и снова пытаться. И я решил отправиться в путешествие, автостопом. Все что мне надо было для этого, я сделал… Виза, паспорт… Мне казалось, что так правильно, что судьба сама найдет решение моей проблемы. Просто ехать и все. Что-нибудь все равно произойдет. Но к тому времени в правительстве двух стран произошли изменения, и правила пересечения границ стали другими. Я добрался только до границы Словакии, а потом мне пришлось вернуться. Сейчас я жалею об этом. Надо было бежать… Я замолк. Зимолетта смотрела на меня горящими во тьме глазами. Обычный в этом взгляде штиль сменился беспокойством и удивлением. - Ты хотел убежать…через границу?…автостопом?…но куда?…без работы и денег ты бы стал бездомным бродягой… - Я не мог поступить иначе. - Ты был маленьким и глупым, – попыталась успокоиться она. Скажи, ты ведь меня не покинешь из-за своей фантазии? Я промолчал. И она сама ответила на свой вопрос: - Я тебя никуда не отпущу… Ты станешь журналистом, информатиком, кем угодно, хоть чокнутым философом, но – в моем, в нашем с тобой, мире. Прижалась ко мне и мне стало хорошо… Прибой затихал…. - Я уже привык – ответил я. Некоторое время мы сидели обнявшись, счастливые. Она – оттого, что может меня «не отпустить». В ее неотрывном взгляде теперь была радуга после дождя. Я был счастлив потому, что рассказал это. И про остров и про неудачную поездку автостопом. Правда, она не влюбилась в Остров с первого взгляда. Это ничего. Она просто не поняла меня и испугалась… Я вообще непонятный…. Вечер постепенно становился ночью. Звуки, характерные для людей: шаги, музыка, крик, смех, разговор, постепенно сменялись более плавными - стрекотали кузнечики, сверчки, где-то завывала на луну собака, в траве шуршали ящерицы, а над головой иногда слышался шорох крыльев. Мы брели по набережной. Каменная плитка под ногами была еще теплой от дневного солнца. Зимолетта сняла свои туфли, и я нес их, а она пила кока-колу. Иногда и я пробовал этот тропический вкус на ее губах. - Так нечестно! – сказала она – Пить коку с губ гораздо приятнее И мы поменялись. Я вкушал сладость, а она - мои губы. Но туфли все равно нес я. На пустынном песчаном пляже виднелись спутники человека – пластиковые бутылки, бумажные пакетики, газеты, корки апельсина и одно полотенце. Апельсин и полотенце были прямо в свете одного из фонарей, освещавших ночную набережную, и я беспокойно посмотрел в темное море. Мы остановились. Вскоре послышался плеск - невысокий человек появился из воды и стал отряхиваться и отфыркиваться в свете фонаря. Мы оставили ночного купальщика и двинулись по широкой асфальтовой дороге, в самом начале которой белой краской была выведена жирная надпись: «Старт». - Может побежим? –во мне заиграла озорная ночная веселость - Серьезно? - Серьезно. - Почему нет? – спросила Зимолетта, повесила на мое плечо сумочку, легким спокойным движением поправила волосы и… вдруг сорвалась и быстро побежала, смеясь, и уже издали донесся ее голос: - Наперегонки-и-и!!! А мгновение спустя и я исчез во тьме; некоторое время слышны были только топот ног и смех. Встречный ветер врывался в легкие и опьянял, словно он – не стихия, а сладкое шампанское. Через минуту я поймал Зимолетту в свои объятия. - Как? Ты первый? – притворно возмутилась она - Я пронесся сквозь время и пространство! – заявил я напыщенно В ответ она щелкнула меня по носу и сказала: - Обманщик! - Только выдумщик, мадемуазель – парировал я Домой мы шли усталые и жаждущие. Пресной воды вокруг не наблюдалось, магазины были закрыты, и даже фонтан уже закончил свою освежающую деятельность. - Я, наверное, скоро буду работать! – сказал вдруг я невпопад. Уж очень хотелось заглушить жажду чем-нибудь, хотя бы разговором. В молчании она приобретала масштабы пустыни Сахары, такой же по размеру виделась желанная кружка ледяной воды. - Будешь писать статьи для «Часов Солнца»? - Нет, статьи можно писать и дома и на пляже. А я хочу работать по-новому, чтобы это было не дома. - И где же? - Пока не знаю… - Ты тогда будешь меньше времени со мной? – она немножко расстроилась - Нет,… я постараюсь, чтобы нет… а кроме того, вечера все равно будут нашими… - А мне предлагали летом заняться компьютерным дизайном интерьера одного ультрасовременного детского садика. Я захихикал. - А что будет, если ты разгонишь им всех детишек своей живописью? - Ах, ты….. – она задохнулась от возмущения. Проникла в мой взгляд своим, и добавила: - Ах ты, …симпатичный какой. В этой ночи было много радости. Когда-нибудь я обязательно обведу ее в календаре красной ручкой. Надеюсь, мне к тому времени будет меньше, чем восемьдесят лет… Моя работа. Я спал. И когда солнце было в зените – слепящее, жаркое, утомляющее - я видел душные сны. Подушка была мягкой, но после засыпания оказалось мягкой до чрезвычайности, ибо я провалился сквозь нее в суетный непонятный мир грез, где нет порядка и последовательности, а все будто бы происходит сразу и одновременно. Через несколько вздохов по часам той, сонной, реальности, на другую сторону подушки лег отсвет заката. - Просыпайся! – сказал мой внутренний голос. Но так уж случилось, что мой внутренний слух как раз был занят песнопениями сирен, которые почему-то выглядели как девушки из кабаре «Тучи и Облака», точнее, как те из них, что отвечают за вторую составляющую названия. Это дало мне возможность поспать еще минут десять. - Квак! – сказал будильник. Это была серьезная заявка. Будильник-лягушку я всегда заводил на предельное время. Теперь на предстартовую подготовку оставалось пять минут. Я оторвался от подушки; одной лишь силой воли меня вышвырнуло из объятий постели прямиком к плите. Я зажег голубой огонек и тысячу мгновений спустя чайник запыхтел. К тому времени я был одет. Обжигающий кофе не подарил мне вкуса. Но такова традиция – пить на ночь кофе. Интересно, вампиры пьют кофе перед уходом на свою мрачную ночную работу? Мое же занятие лежало в области, далекой от вампиризма и прочих кусачих забав. Я работал ночным сторожем Интернет. Всю ночь напролет я был властелином десятка компьютеров, большого зала и крутящихся стульев, на которых так неудобно спать. Точнее говоря, спать на них невозможно, но об этом позже. Сейчас же я предвкушал эту самую власть. Птичка. - Тайм-аут! – кивнул я последнему посетителю. Тот дописал пару фраз, послал письмо и стал ждать известие о благополучной отправке. Ждал и я. Ждала дверь, которой оставалось лишь скрипнуть напоследок. Ждала ночь. Казалось весь мир замер в ожидании. Но длилось это лишь пару секунд. Дверь заскрипела, засов стукнул, и я остался один. Один во Вселенной. Один - живой, реальный, ощутимый и запертый среди машин с виртуальной начинкой. Мы вступали во владения. Я и Ночь. Сегодня она казалась такой же, как и все прочие, но позже я ее узнал. Эта была ночь-поворот, ночь-встреча. 23.00. Часы не умеющие тикать и нашедшие себе приют в уголке экрана показывали одиннадцать. Я крутнулся на стуле, посмотрел на улицу. Люди еще гуляли, а фонари были оранжевые. Этот цвет заполнял улицу призрачным туманом, будто предвещая праздник, феерию несбыточного и такого близкого. Опустил жалюзи. Включил музыку. Удары Южной Америки посыпались на дверь, стены и мое ритм-чувство. Слушал, пока в голове снова не засияло яркое солнце. Взял пульт и взмахнул рукой. Музыка исчезла. Нашел блестящий радугой диск Моцарта. Пальцы маэстро побежали по клавишам невидимого пиано; массивные динамики лишь вторили ему. Пнул ногой стул. Тот немедленно отъехал и в почтении (или в обиде) остановился. Я же обратился к несуществующей партнерше, пригласил ее на танец, неуклюже крутнулся на каблуках, имитируя стремительный вальс. Потом понял, что ритм в жутком диссонансе с моими телодвижениями. Улыбнулся своей проделке и поклонился партнерше. Утренняя гимнастика закончилась. Сел за компьютер. 23.30. Люди ползали по Сети, искали, смеялись, грустили, наслаждались, смотрели, читали, слушали, ругались, оценивали и … жили. Встречались в чатах и делились впечатлениями. Некоторые были завсегдатаями. Такие сидели в комнатах бесед и не показывали носа наружу. У таких давно закончились свежие мысли. Они жевали жвачку старых впечатлений, демонстрируя виртуозное владение вычурным чатовским слогом, и не забывали разбавлять компот беседы улыбчатыми косточками эмоций – смайликами. Чувства бежали по строкам, словно это был не экран, а партитура Листа. Я им не верил. Они радовались возможности общения, но говорить было не о чем. Я зашел в библиотеку. Список авторов был огромен, и я поразился тому, что стоящий предо мной белый монстр с мерцающим взглядом может за секунду, словно по мановению волшебной палочки, пустить вас на просторы мысли, которые люди возделывали веками и тысячелетиями. Удивление вышло недостаточно убедительным. Люди перестали удивляться. Я – человек. Следовательно, я тоже… А так хотелось бы. Как в детстве. Всему. 00.00. Время началось снова. Я желал почувствовать, как сменяются дни, словно кадры кинофильма, в котором я бессменный актер. Я пытался представить себе этот порог, границу. Старая склеенная пленка покрывала экран точками и полосками, а когда день кончился - все мигнуло бы, будто зажмурилось на мгновение. Но в реальности ничего не произошло. Разве что мигнул я от нестерпимого ожидания такой необычности. Потом включил кипятильник. Кофе и снова кофе. Что может быть лучше бессонной ночью? 00.10. Кофе плескалось в кружке, и было забыто. Я покинул сайт библиотеки потому, что это было ужасно – впитывать в себя чужие миры, пусть чудесные, но исчезающие по прочтении книги. Каждый из них совершенство; в каждом ты живешь героем. Главным. И умираешь вместе с ним в конце, в горести иль в счастье. В счастье даже хуже – возвращаться на крутящийся стул, подле спокойного и деловито журчащего вентилятором Вычислителя, тоскливо и до безобразия обыденно. Лучше, чтобы герой погиб в огненном сражении, сражаясь за справедливость; на полном скаку слететь на стул, крутануться в возбуждении, вылететь подышать свежим воздухом на улицу и еще долго-долго видеть любимые призраки вкруг себя. А еще лучше создавать миры. Счастье множества миров. 00.30. Раскрывающемуся цветку розы была подобна эта ночь. Лепестки ее благоухали; предчувствие нектара на губах бодрило меня, не позволяя спать. Медленно и загадочно раскрывался мой цветок, и ароматы сменяли друг друга. Плавная их вереница брала начало в африканских джунглях, где секунду назад прекратился самый, что ни на есть тропический ливень. Мрак и пыль была повергнута и сквозь дико-красивый, зеленый цвет переплетенной листвы просвечивал кусочек самого синего неба. Облака скрывали солнце и им же подсвечивались изнутри, словно оно было их нежным сердцем. Зноя не ощущалось, но была какая-то неуверенность чистоты. Не знаю, поймете ли вы меня, но это все было похоже на заплаканную девчонку, на губах которой вот-вот появится улыбка, и ожидание слаще самого события, и все предсказуемо, и потому хорошо. Затем наступил черед шумных и ярких ароматов бразильского фестиваля, где люди в толпе похожи на мириады цветастых перышек в гигантских крыльях. Танцем пуэрториканки возле меня была ее страсть, и даже если бы она не двигалась, даже если бы замерла статуей каменнолицей красавицы, она бы все равно танцевала - это было ее высшей Гармонией. Но она двигалась. Да еще как двигалась! И в ветре, который создавал полет ее загорелого тела, тоже был аромат… 01.33. Это время стоит запомнить. Именно так – один и тридцать три ночи…. Что бы потом ни происходило, что бы я ни говорил, что бы я ни думал, во всем был повинен поздний ночной час «один - тридцать три». Или, быть может, во всем виноваты углы. Так или иначе, а дневник после этого заканчивается. По крайней мере, в той форме, в которой можно указывать время последовательно, плыть по его течению и описывать события с точки зрения обладателя одного времени и одного мира. Но с тех самых пор, со времени «1:33» все перестало быть таким простым. А может и наоборот, все стало понятным. Неторопливые, шелестящие звуки, исходившие от листвы, травы и ветра, были ночной тишиной. А вокруг, в теплом воздухе, витало Лето… Сверху оно смотрело на асфальт, на цветастые зонтики мороженщиков, что, свернувшись в калачик, ждали утра, на каменную набережную, на ровно подрезанные парковые кустики, на газон, который словно тысяча спящих ежиков. Лето смотрело на пляжный песок, который был весь в дырочках и ямочках от голых ног и над которым гордо возвышались воплощенные грезы детей – песочные замки. Где-то далеко грохотал гром… Я представил себе как в этом «далеко» летят дождевые капли, и мне страшно захотелось его приблизить... Стоя на пороге, я слушал тишину и размышлял о бесконечности. Космос бесконечен – вот он предо мной и вокруг меня. Я могу увидеть его кусочек, могу восторгаться его темной загадочностью, но не в силах объять его весь. Где-то здесь лежит один из барьеров, придуманный физиками. Человек не может воспринять такую пропасть информации. Его крошечному мозгу не суждено выйти за пределы некоторой сферы, натыкаясь на которую, мысли рефлексируют, отражаются, возвращаются, лучистость их сходится в центре, еще ярче освещая самого Человека. Если сфера маленькая – здесь рациональность и практичность, и все ярко и понятно; большая – пространство для философов и поэтов. А если ее нет вовсе ? Может где-то здесь проходит пресловутая грань меж гениями и сумасшедшими? Я зашел обратно и прикрыл за собой дверь. Вернулся в кафе Интернет, но остался тем сиюминутным философом, каким может стать каждый из нас, гуляя под тихими звездами августа. Абсурдные мысли всплывали одна за другой; казалось, каждая из них хочет вдохнуть свою порцию воздуха и опять надолго скрыться в глубине. Человек с самого первого мгновения своего существования в этой реальности, в этом мире, знает все. Он в первый раз кричит, и уже знает французский и латынь; машет тонкими ручками – и знаком с рецептом приготовления фирменного коктейля бара «Саламандра»; наизусть знает несколько тысяч хайку и все выпуски «Таймс» за последние сто лет, может с подробностями, знакомыми лишь современникам, рассказать вам о войне Севера и Юга. Может. Если вспомнит! Давно уже я вычитал где-то эту идею. Согласно тем словам, что ее озвучивали, «человек знает все с рождения, а вся последующая жизнь – лишь воспоминания». Мы вспоминаем французский и называем это «учить», мы вспоминаем жизнь и зовем это «познанием», мы вспоминаем происходящее, говоря, что это «судьба». Среди груды зеркалоподобных кружков я выбрал один – поставил диск Луи Армстронга и утопил кнопку громкости. Музыка нарастала плавно, волнами, и когда последняя волна нависла надо мной седьмым валом, представ во всем своем великолепии, я убрал палец с кнопки. Воцарился солнечный день, полный цветастых бабочек – впечатления, рожденные в недрах трубы господина Луи. А если действительно так? Если вся наша жизнь – лишь воспоминания? Я позволил этой мысли проникнуть в мое сознание и, когда поверил в нее, придумал еще кое-что. Люди тратят половину жизни, чтобы найти половину жизни. Я хотел сказать, что двуногие, зовущиеся Человеками, тратят половину своей биологической жизни, чтобы найти другую половину своей души – своих возлюбленных. Но ведь мы знаем их! Достаточно лишь вспомнить!!! Тут я рассмеялся очевидной нелепости своих размышлений и решил отвлечься от них простой и незамысловатой человеческой болтовней в месте, специально отведенном для этого порока – в чате. Любопытное бледное поле на экране предложило мне заполнить его, интересуясь моим именем на все предстоящее время общения. - O’key. Сейчас Anry появится среди вас, – я набрал nickname, тыкнул, кликнул, и система возвестила о моем появлении: “Время: 01:33:00 Тема разговора: Остров, оказавшийся материком. К нам приходит Anry» Я обратил внимание на тему. Как это я раньше не заметил? Сделав музыку тише, словно собравшись разговаривать в традиционном смысле этого слова, я набрал на клавиатуре: - Привет! Десятки людей общались в этом чате. Сотни фраз вылетали из их безмолвных уст, бились о прохладные стекла мониторов, и увядали, осыпаясь, уходя вниз. Парикмахер рассказывал анекдоты. Публика смеялась. Сначала она просто заполняла экран улыбками-кружками, а потом сказала: - Парикмахер, а кто придумывает анекдоты? Ответил Слонопотамус. Вероятно, он давно знал Публику, потому как заявил: - Это делают очень грустные люди, Валя. Ведь они сами не могут при этом смеяться! Тут вмешался Сардин. Он сказал: - Не обязательно. Я вот как-то раз придумал анекдот, но ведь я веселый! Ох, какой веселый! И анекдот смешной. На этом Сардин разразился потоком кружков и загоготал ими через весь чат. - Действительно, смешной – подметила Амфибия, и разговор затих. Но моего появления никто не заметил. Привет! Здесь кто-нибудь грустит? Амфибия сказала: - Наверное, нет. Здесь некогда грустить. Здесь некогда думать. Здесь надо общаться! - Точно-с! – подтвердил Сардин И все опять замолчали. А мне грустно :( Воспоминания одолевают. - Там плохо? – хмыкнул Слонопотам - Закрой им доступ к твоим мыслям – посоветовал Программист - Не грусти! – подмигнула Балалайка - Нет, напротив, там очень-очень хорошо, и из-за того, что там так хорошо, здесь становится плохо. - Философия? –спросил Парикмахер. Мне даже показалось, что при этом он недоверчиво потянул носом воздух. Но, конечно же, я не мог сказать этого с полной уверенностью. - Где «там»? – поинтересовалась Амфибия. А Парикмахер вспомнил тему: - Мы все на острове. Вокруг только море, и капля философии не повредит. Как, впрочем, и толика парикмахерского искусства. Я ответил Амфибии. -В прошлом! Тут моя фантазия разгорелась не на шутку. Тем более, что дверь в былые мысли еще не закрылась и ее сквозняк раздувал огонь. Тогда меня осенила идея, такая простая, что казалось, будто она все это время была начертана простым карандашом на моих глазах, но я даже не пытался ее прочесть. Ее не надо искать. Мы и так вместе. Так есть и так было всегда. И, стало быть, воспоминания наши одинаковы. А «вслух» я сказал: - Неужели, ты не помнишь, тот бар, что находится у самого моря, где уже кончается песок, но еще нет асфальта. И дороги нет. Но там был попугай. Он сидел в клетке и повторял: “Пиастры! Наслаждайтесь их морским запахом. Но для этого возьмите их с собой в море» А за кем он повторял, неизвестно: там были лишь мы, а мы молчали, потому, что секунду назад познакомились взглядами. Ты помнишь? Но Амфибия не поняла. Она ответила мне удивлением, сказав (когда закончились вопросительные знаки): - Ха-ха! Ты меня с кем-то спутал. Странный, должно быть, человек этот кто-то. Но я не он и не она, и тебя, Anry, вижу впервые. Чат молчал. Где-то в далеком реале Парикмахер готовил себе кофе на кухне, отвлекшись от экрана, а Балалайка выключила компьютер, и видно было только ее дыхание под тонким одеялом. Остальные смотрели в экран, но мои слова не вызывали у них никаких ассоциаций. А минуту спустя мне ответила Птичка… Курсив ее слов вдруг полетел по экрану. - Ты еще заказал тогда коктейль «Тринадцать Флибустьеров» и размышлял о его названии, а я сидела через два высоких стула от тебя и понимала, что твое вдумчивое выражение – это только рисунок на коже лица. Смотря в одну точку, было легче скрыть, что точка эта – я… - … Потом мы танцевали…Мы с тобой…Ты со мной… Все вокруг было плавным и в движении, а попугай превратился в радугу, цветущую над стойкой бара. Твои руки проносили меня сквозь годы, века и тысячелетия, на протяжении которых я, и сотни других воплощений меня, жили, чтобы иметь возможность ждать … - …тебя… Я глотнул кофе - он был горьким и ненастоящим…. В своей жизни я всегда больше любил рассветы, чем закаты. Два мгновения из жизни дня, но только одно из них – начало. Когда деревья были маленькими. Когда поэты писали перьями, а мудрецы искали ответы не в толстых книгах, а в окружающем мире. Когда в этом мире еще оставались неизвестные географической науке острова. Все это – начало. Вот и сейчас, кажется, занимался рассвет… - ты помнишь? – снова донеслись ее строки - да, а еще там были окна в рост человека; сдвинув тяжелые занавеси, в полутьме этого бара мы видели звезды… - мои пальцы уже едва касались клавиатуры, они играли нечто легкое, почти небесное. Я писал: - … светлых пятнышек на ночном небе было очень много, но я чувствовал те моменты, когда твой взгляд присутствовал на одной звезде со мной. Моя далекая собеседница, неизвестная и таинственная Птичка, отвечала: - … несколько миллионов лет свет их летел к нам сквозь тень небес лишь для того, чтобы попасть в наши с тобой глаза, одновременно… … ты помнишь, когда подул ветерок? Он был чудесный, пах близкой ночной рекой и травой. Мы уже были на улице. Одинокий прохожий спросил время. Ты ответил, но пришлось потрудиться, ведь течение времени ты уже совсем не замечал. - А ты помнишь, какого цвета был мир вокруг тогда? - Да, это были ночные апельсины… Мягкий свет излучали уличные фонари. - Почему ты согласилась? - Заменить его живым пламенем камина? Наверное, потому, что так было написано в большой книге белого цвета, которую никому не дано читать быстрее, чем жить. - Почему же белого? - Если я это знаю, значит, это можешь вспомнить и ты. - Потому, что в этой книге записаны разноцветные судьбы? - Да, и их очень много. Там где много разноцветного, чувствуется белый. - Белый – это судьба Вселенной? - Эту книгу нельзя читать. Она лишь для выполнения. Постоянного и беспрекословного. Последняя фраза принадлежала Программисту. Вот это да! Мы совсем забыли о существовании приватов и разговаривали в общей толпе. Но мы не осязали ее присутствия, хотя «чужие» слова заполонили все пространство вокруг: толпа оживленно обсуждала наш разговор с Птичкой. - Ха! Это смешно! :) - Это двинутые философы. Говорят, их сейчас много во всяких чатах. - Перетрудились в библиотеке… - Сам ты двинутый… - Двинутый – это неплохо! В этом есть динамика… - И ты тоже такой…. - Они романтики! Я поняла! - Но ведь они знают друг друга! Просто странное у них прошлое, – сказала Амфибия - Обычное. Они рассказывают много подробностей, а действия мало. - А ты так можешь? – спросила Кошечка у Льва - Вот когда построим на нашем острове сумасшедший дом, он сразу превратится в материк! – воскликнул Парикмахер, создатель Темы - А мне плакать хочется, – сказала Умная Девочка, - ведь воспоминания всегда так печальны! - Если человек одержим идеей, он Сумасшедший или Увлеченный? – спросил Парикмахера Фикс - Ностальгия! - Уррр! Конечно, могу! Я самый-самый, потому что Лев! – ответил Лев Кошечке - Какой ты симпатичный! – мяукнула Кошечка Я включил приват и продолжил: - А потом я спросил у тебя, так ли нужен тебе город вокруг… - Совсем не нужен. Я его даже не вижу. А в моих мыслях такая же темнота, что и вокруг и лишь на нас с тобой блики солнца, которое за горизонтом. - Ты и тогда так ответила. И мы уехали в наш загородный дом. - Может, улетели? Мы там оказались так быстро! - Он был деревянным и могучим; вокруг пахло хвоей. Мы долго искали свечи и только когда зажгли их, и когда ярко запылал камин, а свежесть ночи, вошедшая вместе с нами, заполнила легкие этого дома, мы поняли как он хорош. Много раз я бывал в нем до встречи с тобой, и потом, без тебя. Но никогда без тебя дом не был таким сказочным. - Разве было такое – «до встречи со мной»? - Нет, но я так думал когда был глупым… - Мы учимся! - …любить… Мы замолчали. Время шло мимо. Нас совсем не задевал его легкий, но постоянный ветерок, который иногда заставляет людей съеживаться от холода и задумываться о смысле собственного существования. Потом Птичка спросила: - Милый, ты помнишь, что было потом? - Ты была рядом, мне очень хотелось тебя обнять…– неуверенно написал я - Нет, ты меня тогда очень-очень крепко обнял! - Правда?? Но ведь это значит, что мы были втроем: я, ты и наше Счастье. - Мы совсем о нем не думали. Редко думаешь о том, что есть. - А наш камин ты помнишь? - Да, мы сидели подле него на мягкой и белой медвежьей шкуре. На этого медведя ты охотился, когда был в Антарктике… - Да, там было очень холодно. - Но здесь, и с тобой – тепло! И опять тишина. Где-то мы сидели, обнявшись, и нам было тепло и хорошо. Но, господи, где ?! В воспоминаниях о том чудесном былом, которого не было никогда? Или в виртуальности глобальной компьютерной сети, в тонкой паутине, сотканной из мимолетных связей и знакомств? А может в том домике, где на полу – медвежья шкура, двое влюбленных, горит камин, и тихий шепот слов. Или в мыслях друг у друга? - ты где? – спросил я пустоту экрана. Но она не изменилась. Я вышел из привата; мои глаза искали имя той, кто делила со мной память моей мечты. И вот …но нет!… Жесткие в своей серости буквы поведали мне следующее: Птичка покинула наш чат. На улице шел дождь. Должно быть, он начался уже давно, но тогда я его даже не заметил. Теперь же я слышал каждую каплю; слушая дождь и вперив взгляд в тот плоский экран, о котором буду говорить еще не раз, я ждал каждую строку, и каждая была чужой. Но ночная усталость не приходила: будто сон это был. Когда проблески утра заулыбались в еще мокрых от дождя окнах, когда серые утренние сумерки неуверенно постучались в тяжелую, обитую железом дверь, я проснулся. Моя голова лежала на клавиатуре, а руки прикрывали ее сверху, будто защищая от неуютной реальности, в какой неминуемо оказывается каждый проснувшийся. Выключил проигрыватель. Извлек горячий диск Джо Дассена, когда последний еще пел свой “Salut”. Выключил свет. Воцарилась полутьма. Светились лишь мониторы. Потом я выключил все. Плавно угасая, мерный электрический шум еще недолго эхом звучал в моих ушах, а затем исчез вовсе. День. Приехал домой, когда уже рассвело, на железном громыхающем трамвае. Сидел на самом последнем месте, у открытого окна и пытался воскресить в себе события. Но было еще слишком рано. Нельзя вспомнить то, что еще не забыл, и что едва заметной дымкой еще присутствует в твоем «сейчас». Сошел с трамвая. Постоял немножко, смотря на горизонт. Всходило солнце. - Рождается новый мир! – пробормотал я тихо. Старушка с кипой сумок, ждущая трамвая напротив, покосилась и придвинула сумки поближе к себе. Направился к магазину. Его неоновые вывески уж потускнели от наступившего утра, а стекла были влажными от ночного дождя. Поднялся на три ступени вверх и протиснулся сквозь приоткрытую дверь, не желая изменять ее положение. Я ощущал себя наблюдателем, будто все происходящее меня никак не касается. Я – лишь сторонний зритель. И не стоит ничего трогать, пусть все остается, как есть. - Во всем виновата бессонная ночь! – сказал я себе. - Напротив, она была сплошным сном, сказочным и нереальным… – ответил себе я. В магазине рассматривал витрину-холодильник. В ее недрах время текло медленнее. «Нынешнюю ночь надо бы тоже заморозить» – подумал я, «А потом смотреть на нее иногда, не очень часто, и радоваться» Попросил булок и молока. В детстве я часто мечтал об этом. Не о булках, конечно. О Париже… Мне хотелось проснуться утром рано, выйти на балкон и чтобы всюду, кругом, сколько взгляду хватит, была столица французская, вожделенная… Потом я бы вернулся в дом, раздвинул занавески на окошке, сел за стол и пил молоко с круассанами. И все было бы прелестно обыденно…. - Париж – тоже часть острова…. – это была последняя мысль, перед тем как я заснул. А проснулся я поздно, далеко за полдень. Снов я не видел. Оделся и взял большое пляжное полотенце. В душе моей, тихо звеня, пересыпались кусочки хрусталя. Отыскал цветастый пакет с рекламным слоганом какой-то британской авиакомпании, положил туда полотенце, бутылку со льдом и книжку аргентинского писателя Пауло Коуэльо. Хрусталь падал очень медленно, по крупинкам. На душе было очень спокойно. Я выложил книжку. Чужих мыслей не хотелось. Свои витали где-то в облаках, но я терпеливо ждал, пока они снизойдут до того, чтобы объяснить что-нибудь мне, земному человеку. В ожидании и было спокойствие. Вечером мы с Зимолеттой встретились у кинотеатра. Кушали мороженое. Смотрели что-то вроде «Красивого сердца», но точное название я не помню. На середине я заснул и оставил глаза открытыми. Мы сидели на заднем ряду, и вокруг было темно, пока на экране не разгорелся яркий огонь. Костер горел, а его дым поднимался сквозь колечки и закорючки титров. На этом фильм закончился. А потом настала ночь. Утомительная, душная, одинокая ночь, в которую я не работал. Я спал. Vol de nuit «Понедельник представляется мне чем-то длинным и тягучим, темным и скрытным… В отличии от него, вторник – это солнечное море, или морское солнце, без всяких различий между этими словами… Среда –нечто равновеликое во всех отношениях, сырое и серое, прохладный полдень… Четверг – нежность утра, дождь после обеда, чудесный воздух вечером… Этот день очень хорош, но не всегда четверг в календаре становится четвергом наяву… Пятница – всего лишь мгновение, а по вкусу … по вкусу часто понедельник, но иногда вторник, если суббота ожидается с нетерпением… Сама суббота – это праздник без сомнения. Воскресенье же – сложная штука. Временами я думаю, что воскресенье это все дни недели, перемешанные в равных долях в миксере…» . Море было очень большим и, конечно же, не умещалось в тесном мирке видимости. С одной стороны был горизонт и сразу за ним – небеса, а с другой – мое розоватое от солнца тело. Волны перекатывались через него, то есть, простите, через меня; иногда какой-нибудь соленый седьмой, четырнадцатый или двадцать первый вал захлестывал меня и несколько мгновений окружающее виделось мне сквозь линзу водной толщи. Я же лежал на спине и, рассматривая бесконечность пространства надо мной, анализировал ситуацию. К тому времени я уже снова был достаточно спокойным, выспавшимся существом, которому свойственна логика, а потому мне хотелось разобрать все на кусочки, рассмотреть и только потом решать, собирать все обратно или нет. А если говорить точнее, я был двумя существами, каждое из которых в споре пыталось отстоять свою точку зрения. - Шутки иногда предстают воображению в очень серьезном виде, – деловито повествовал Анри номер один, спокойный сытый скептик – Однако, это лишь одно из побочных свойств шуток – они не всегда смешны, или даже забавны. Иногда те струны, которые они трогают, звучат вовсе не так, как было задумано. И все происшедшее – просто шутка. - Это вовсе не шутка. - Странно, что какая-то случайная встреча так тебя разволновала. Подумаешь, два разнополых обитателя чата придумали одну маленькую историю на двоих, а потом ее развили. - А вдруг самые важные моменты нашей жизни выглядят, как случайности? - И что же такого важного было в сегодняшней ночи? Коктейль? Или попугаи? А может быть шкура медведя? – с глубокой иронией вопрошал один Анри другого. К пяти часам огонь дневного светила, почти потеряв свою беспечную молодость, стал более спокойным, а к семи его уже можно было назвать милым и незаметным. С приходом вечера появились и четкие контуры, словно вырываясь из-под влияния солнечного жара, окружающие предметы стремились зажить своей, обособленной жизнью. Стряхивая с полотенца налипший песок, я вдруг подумал, что мир вокруг не такой, каким его представляют обычно, а такой, каким его видишь сейчас. Иначе говоря, он твой и только твой. Можно жить в нем, а можно – им: надежно запрятав свой мир у самой груди, греться одним лишь сознанием его существования, не выпускать наружу, не давать гулять, никому не показывать свое сокровище. Но взамен вам придется пользоваться чужими мирами и однажды, когда вы захотите порадовать себя несколькими лучиками своего, близкого и запрятанного в сердце, вы заглянете в себя … но ничего не найдете. Вот тогда выдумка и станет выдумкой в действительности. На набережной люди в длинных одеяниях раздавали цветы и холодную минералку, разлитую в маленькие бумажные стаканчики. Они верили в Кришну и говорили каждому: - Бог любит тебя… Цветы жили еще пару дней, а потом быстро увядали. Может быть поэтому, их хотелось выбросить сразу, лишь заметив красоту. Этой ночью была моя очередь работать в Интернет-кафе, и с Зимолеттой мы не виделись. Неторопливо идя сквозь сумерки, я представил, как она сейчас пьет кофе, аккуратно, маленькими глоточками, не обжигаясь, поскольку этого можно избежать, и задумчиво смотрит в никуда. Вот в чашечке осталась одна гуща, гадать на которой она не любит. Открыв окно, Зимолетта вытащила закладку из гладкого томика Набокова и стала читать. Через несколько минут она уже полностью погрузилась в эту ванну из фраз, каждая из которых ласкала ее своей мягкой, струящейся красотой. Так виделось мне, а на углу я столкнулся с человеком в кричащем клетчатом пиджаке. Он был вовсе невыносим, этот пиджак, поскольку строгие линии его покроя и ровные квадратики клеток никак не уживались с исключительно попугайской гаммой их цветов. Только на фоне такого безобразия, голова незнакомца могла выглядеть непримечательно. Она была круглой, но приплюснутой у открытого широкого лба, который казался чрезвычайно твердым. Мне вдруг пришло в голову, что такая форма хорошо подходит для долбления орехов. Собственно говоря, сложно и сказать, что мы столкнулись. Он медленно выплыл из-за поворота, с центральной улицы и попытался свернуть в мой переулок. Но поскольку я намеревался сделать обратное, а именно повернуть на центральный проспект, его планы были нарушены. Как, впрочем, и мои. Я свернул налево, чтобы обойти его, а он – направо, и таким образом снова оказался предо мной. Тогда он – налево, я – направо, он снова слева, я снова справа, он справа, я слева,… он остановился и я тоже. - Похоже, нам не разминуться – сказал он задумчиво, отнюдь не обращая этих слов мне, - Что ж….. И, круто развернувшись, человек в клетчатом пиджаке пошел в обратном направлении. Последней погасла лампа в дальнем углу интернет-кафе. Она была круглой и белой, как полная луна; после исчезновения света, в глазах еще несколько секунд догорал ее диск. Только после этого я оставил в покое длинный ряд широких клавиш, расположенных над электрическим щитком. В наступившей темноте призывно светился экран, и так было гораздо лучше, ибо вокруг теперь нельзя было угадать ни границ, ни даже сколь-нибудь заметных очертаний. Я представил, что весь мир сидит в этом интернет-кафе, но вокруг – темнота, и не видать даже человека рядом. Все взгляды, улыбки и голоса – только сквозь этот серый ящик, доверху заполненный обыкновенной логикой. Все происходящее - только в маленьком светящемся облачке перед монитором. Чтобы исчезнуть совсем, я надел наушники. В их мягких чашечках роились звуки блюза. Я говорю «роились», ибо они не играли, не сменяли друг друга, а слышались все разом, будто рой пчел. Но в этом не было однообразия, поскольку время от времени рождалась новая «пчела», и подхлестываемое новой жизнью, новым оттенком, воображение уносилось все дальше и дальше… Я вдруг растворился в укутавшем меня тумане виртуальности… - Привет! – сказал Парикмахер Строки уносились вверх. Я вникал в них, не читая, просто вдыхая их в свое существо. Но среди жарких, резких, душных, душистых, томных, экстравагантных запахов не было того аромата, который я сейчас так искал. Аромата полета…. - Доброй ночи! Почему ты тогда назвал тему беседы «Остров, оказавшийся материком…»? - Как жизнь? – спросил Парикмахер, видимо не замечая моего вопроса. Но вскоре ответил на него. - Это из шутки, придуманной не мной. Что бы почувствовал Робинзон, если бы однажды, этак на пятнадцатом году одиночества, он вдруг узнал, что его остров всегда был материком? И на нем – целая вселенная людей, спокойно живущая рядом все то время, которое он провел в мечтах о капельке общения. - Он бы подумал, что зря стучался в открытую дверь все эти годы! – предположил я. - Возможно. Но ведь он постоянно ждал корабль, который придет и воссоединит его с потерянным миром. - Твоя фраза и стала его кораблем. - Не моя. Не помню чья. Но я думаю так. И строки опять побежали пред моими глазами. Сеть была одной громадной рекой с тысячами и миллионами притоков, ответвлений и устьев. В ее стремительном течении, полном водопадов, подводных камней, узких мест и, наоборот, разливов, ежедневно и ежечасно проводило свою жизнь карнавальное сообщество сетян. У каждого непременно была маска - ник, но снимать маски приходилось редко. Ведь в отличии от кратких, но цветастых праздников в реале, эти маски не были сделаны из папье-маше или пластмассы. Чаще всего они были изготовлены из тончайших позывов души и менялись лишь вместе с последней. Прошло еще несколько мириадов незаполненных интересом мгновений, прежде чем я ее увидел снова. 0.01. Стрелки часов только-только успели разойтись, отделиться друг от друга, когда в свете экрана появились долгожданные слова: «К нам приходит Птичка» Мои пальцы пронеслись над клавиатурой, но светящиеся следы остались на мониторе. - Привет, полетное создание! Я ждал тебя так долго… - Здравствуй, ночной путник. Вот мы и снова встретились. - Где ты была все это время? Я думал о тебе… - Ты сам ответил на свой вопрос. Я жила в твоих мыслях. - Вчера я спал плохо. Во сне ко мне пришел попугай из бара и потягивал сквозь соломинку коктейль, сидя у моих ног на медвежьей шкуре. Шуршал в тишине камин, и свет горячих угольков отражался в оконных стеклах. Еще там отражался я, и я был грустен – во сне не было Птички. - Я ждала тебя здесь… искала в море грубости и банальности. Пробиралась сквозь горы слов, глаза мои бегали по никам, но твоего не нашла. Утром заснула… - Я бываю в Сети не каждую ночь, а через одну. - Значит моя судьба – зебра? Одна ночь светлая, одна темная. С твоим присутствием ночь, и ночь без тебя. - Ты имеешь в виду расставания? – спросил я - Нет, я знаю, что расставаний не бывает. Лишь мимолетная грусть иногда находит вдруг… Мы помолчали, и секунды бежали все то время, пока экран нашей приватной беседы оставался пустым. А потом секунды исчезли, и время опять съежилось в маленькую точку. На экране сразу появились две строки. - А ты помнишь…? – спрашивала Птичка - А ты помнишь…? – вопрошал Анри - Забавно, но мы подумали об этом одновременно! – сказала Птичка - Да… мы оба желаем снова оказаться в том чудном прошлом, которого никогда не было - «Никогда» – грустное слово! - Такое же, как и «далеко». - Но ведь мы близко? - Близко… - Где же мы? - Может, пусть это будет Рио? – предположил я - Да, это действительно б ы л о Рио! - кивнула мне Птичка и фантазия ее закружилась вереницей мыслей-фраз. Все они родились в том прошлом, которого никогда еще у нас не было… - Сверху сначала было видно сплошное море – гладкое, бирюзового цвета, полное жизни и прохлады. Темнело, синело там, где воды его глубоки, и становилось почти прозрачным на мелководье. Тогда сквозь море было можно увидеть дно, а по дну плыли облака, те же самые, что и летели по небу. Мы перенеслись туда силой лишь одного нашего желания, и желание было таково, чтобы мы появились сверху, с воздуха. Затем мы оказались на быстроходном прогулочном катере; брызги воды на его стекле высыхали мгновенно, а сзади бурлила белая морская пена. - Ветер был едва заметным, и все его силы уходили на то, чтобы двигать облака, оставлять рябь на воде и иногда шевелить твои волосы, увлекаясь, затягивая, пытаясь вобрать в себя их аромат. Когда море всюду стало мелким, а сквозь него ровным свечением отвечал солнцу песок, в виду показалась земля Бразилии. В глубине ее все поросло темной зеленью, отсюда казавшейся огромной шапкой мха. По краям, вдоль берега, земля светлела, становясь песчаным пляжем. Ты помнишь? - Да, и мы плыли вдоль этой светлой земли больше часа, когда густая растительность начала сменяться человеческими строениями… последние становились все выше и выше. В какой-то момент ты вдруг тихо произнес: «Рио»…и тут я сама почувствовала дыхание города, его пульс, тепло, запахи, слабую вибрацию всех его сооружений под действием океанского бриза. - Сначала линия горизонта немножко исказилась, стала округлой и стремящейся вверх, ну а скоро из нее выросла целая гора, большой скалистый утес на пути. - ….я помню…она была похожа на голову с вытянутой шеей, но горожане звали ее почему-то С а х а р н о й Головой. И еще она была нашим ориентиром во всем, что касалось Рио. … на ней гнездились ч а й к и…Чаек там было очень много. Ты помнишь? - …да, но моей Птицей была только ты… - …мы оба такие… для того, чтобы летать, надо два крыла… - …у тебя их и так два… - …но до встречи нашей не было ни одного… - А разве было такое время – «до встречи»? – спросил я… Несколько секунд два разных человека, друг с другом не знакомых, да еще разделенных тысячами километров, сидели во тьме пред своими мониторами и улыбались. - Давай и мы полетаем, вместе с чайками … - появились на самом верху экрана слова Птички. - Тебе хочется это почувствовать? - Я хочу вспомнить, как это чувствовала… - заулыбалась она. Впрочем, улыбка никуда и не уходила, все наше общение было одной большой и искренней улыбкой. - …это как…это как… - я пытался подыскать похожее ощущение … - это когда …свобода в мыслях и утро в сердце… - … с тобой в моем сердце всегда утро… Я молчал… Все мое существо уже летало…Мысли… Воспоминания… Мечты… Все то неосязаемое, что было достаточно легким, чтобы дуновением одного лишь желания подняться в воздух. Одна лишь физическая оболочка сидела перед монитором на вращающемся стуле, но вовсе не вращалась. Неподвижность ее глаз была устремлена в монитор. - …ты помнишь, как мы оторвались от этой скалы? Как земля оказалась позади, море внизу, а вокруг – ничего… - …”ничего” – это было н е б о… В небе не ощущаешь неба…Я помню это ощущение: в самом начале – тяжесть, и тебя тянет вниз, но несколько секунд свежего ветра в лицо тебя отрезвляет, и ты понимаешь, что ты падаешь не потому, что такова природа притяжения…а потому что сойдя с тверди земли ты забыл заменить ее на природу полета в своей голове… - …и тогда л е т и ш ь…Я помню звук твоих крыльев рядом…Он был шелестящим, когда мы летели ровно и свистящим, когда ввысь или вниз… А когда мы парили над морем, нежась в восходящих потоках воздуха и не двигая крыльями, вокруг была тишина. - …какое хорошее слово «восходящие»… В нем - будто вечное стремление… Этой ночью мы еще очень долго говорили. В каждом из нас сейчас жило стремление друг друга видеть, осязать. Я чувствовал это и знал, что это же чувствует и она. Строки стали получаться краткие и быстрые как взрывы. Часы медленно обходили пятый час утра. Настала пора прощаться. - Мы встретимся еще, м о й ночной герой... Пока, и удачи тебе во всем... - Счастья, полетная м о я! – сказал я Через несколько секунд Птичка ушла из чата. Но и после этого на экране оставалась строка ее последнего привата: «Буду ждать тебя в светлые ночи нашей зебры… Пока!»… Зимолетта. Проснулся я от настойчивого и резкого сигнала моего пейджера. Пожалел, что забыл включить виброзвонок и перевернулся на другой бок. Но спустя несколько минут он зазвонил вновь – пришло еще одно сообщение – и сон был испорчен окончательно. «Анри, - говорилось в первом, - я жду тебя в кафе «Три пальмы» в шесть вечера. И только попробуй взять с собой плохое настроение! Зимолетта.» Второе сообщение было куда более странным. «Против мух – только аэрозоль. Порошков нет, и электрических штук тоже. Что делать?» Я на мгновение задумался. Что бы это могло означать? И тотчас я вспомнил про другого владельца моего номера. Кажется, он работает в фирме, как-то связанной с бытовой химией. Ну и ладно. В конце концов это он, а не я, платит за наши сообщения. Надеюсь, он хотя бы не придет в «Три пальмы» - ведь не один я получаю его сообщения, но и он – мои. Уже в пять мне было решительно нечего делать. Я был полностью одет, обут, восседал на диване и страдал от своей чрезмерной пунктуальности. Смотрел какую-то телевизионную передачу. В ней показывали Бразилию; я подумал, что это совсем другая Бразилия – глазами бездушной телекамеры. В наших с Птичкой снах наяву камерой была Фантазия, а режиссером эфира - Воображение. Впрочем, все может быть наоборот – кадры, возникшие в объективе воображения, делила, кромсала и соединяла сама фантазия… Без пяти шесть я вылез из маршрутки у «Трех пальм». Честно сказать, здесь не было даже тополей – только несколько каменных ступенек, пластиковый навес, желтеющий в лучах солнца, мягкие стулья, обтянутые искусственной кожей, стойка бара, несколько десятков бокалов, привешенных «вверх ногами» над стойкой, пивная колонка с двумя ручками, похожая на старинную пожарную водокачку. Столик в глубине каменной площадки кафе был занят Зимолеттой. Она сидела, чуть склонив голову и делая вид, что прислушивается к музыке. У нее это получалось неплохо лишь потому, что в проигрывателе играл диск Боба Джеймса, а все, что происходит под такой блюз, обязательно выглядит правдивым, искренним и всячески оправданным. Но на самом деле она давно заметила меня, и я знал это. Вот сейчас она поднимет на меня свои глаза, брови взметнутся мягко и удивленно, улыбка озарит ее задумчивость… - Привет, мой сладкий! – сказала Зимолетта, красиво выполнив все вышесказанное. Когда я сел на пластиковый стул, подвинул его к столу и коснулся рукой ее руки, она добавила: - Так жарко, я заказала тебе мороженое с орехами и клубничным вареньем. - Спасибо, мне очень хотелось чего-нибудь прохладного и белого, как снег… - Оно такое и есть. А еще с ореховыми крапинками и алыми подтеками. - Спасибо… - повторил я и ложечкой подхватил кусочек рыхловатого шарика. Мороженое таяло на языке, превращаясь в холодный молочный коктейль. «Может подождать, пока оно растает полностью» – подумал я, «а потом просто выпить?» - Как прошла твоя ночь? – спросила Зимолетта - Нормально. Спал почти все время! – соврал я. А может, и не очень-то соврал, ибо ночь моя была полна снами. - Я думала, ты читаешь ночами. В интернете ведь столько библиотек! Или смотришь фильмы… «Читаю» - подумал я про себя, «а тот кого я читаю, меня читает»… - Что ты думаешь о Рио-де-Жанейро? – вслух спросил я - Там должно быть неплохо отдыхать…Купаться и все такое… Но если говорить о Новом Свете, я бы предпочла жить в Нью-Йорке. Там все будто вращается вокруг тебя. И потому работать там лучше, и интереснее. - А если работа любима тобой – разве она не отдых? - Ой, - засмеялась она, - это мысль шестого класса средней школы… Это противоположности, и если их смешивать – серая скука выйдет, а не работа и не отдых. Я хотел что-нибудь добавить, но не нашел ничего, облеченного в точную словесную форму, и замолчал. В конце концов, возможно, меня действительно одолевают мысли шестого класса. Еще я подумал, что журналист – в первую очередь наблюдатель. Я бы не хотел работать наблюдателем. Я желаю жить наблюдателем. Смотреть вокруг, восхищаться, радоваться или грустить, и писать об этом письма…Себе или кому-то еще… Птичка…… Остров…… Дальше мои мысли потекли по спокойному руслу обычного дня, и настоящее было пропитано не чудесным прошлым, и не чарами грядущего, а лишь ароматом и вкусом мороженого, стоящего в металлической пиале передо мной. - Ты будешь что-нибудь пить? – спросил я - Нет - Шампанское? - Нет - Мартини? - Нет - Смесь? - Ты все-таки решил меня напоить? Тогда «Энергетикс», я от него не засыпаю. - Один мой друг говорил, что в малых количествах алкоголя живет правда. - Подозреваю, что знаю твоего друга-философа. Чуть позднее он решил познать ложь, и спился. Это, к сожалению, было действительно так. Филипп, мой бывший сокурсник, отлично знал все философские течения и учения от самого начала времен. Мы даже шутили, что когда родители выбирали Филу имя, он уже был увлечен своей наукой мудрости. Профессора кафедры философии не могли поделить его, пытаясь заинтересовать его каждый своим «коньком», но Фил вдруг со страшной силой погрузился в одну из своих идей. Заключалась она в том, что под действием небольшого количества алкоголя, мозг приходит в одно из своих самых естественных состояний, и что в этом состоянии голове являются чрезвычайно точные, лаконичные, правильные и даже гениальные мысли. Фил долго проводил эксперименты: сначала он сидел на лавке в парке, с бутылкой пива и записной книжкой и больше писал, чем пил. Потом, надо полагать, процесс мыслеобразования настолько усилился, что Фил не успевал записывать сами мысли, а обозначал их картинками-иероглифами. Вскоре и иероглифы он забросил, и просто ставил палочки в записной книжке. Через некоторое время он забросил и записную книжку. - Какой смысл записывать мысли? – вопрошал он, - ведь каждый может додуматься до них сам, зная мой метод. При этих словах он обычно брался за верхнюю часть обтекаемой формы бутылки, и долго смотрел, как на дне плещется содержимое… В этот вечер мы с Зимолеттой много танцевали. Быстрые танцы разогревали, и воздух вокруг тоже был горячим, душным. Быстрые танцы сменялись медленной плавностью танцев-объятий, Зимолетта сильно прижималась ко мне, а из-за жары мы буквально липли друг к другу. Ее голова лежала на моем плече; в тесноте объятий я чувствовал ее тело, целовал ее волосы и ее шею. Иногда она поднимала голову с плеча; темнота вокруг была неполной, горели светильники над баром, кварцевые лампы сверху стен, и переливалась радугой цветомузыка; глаза ее были прикрыты, она целовала мои щеки и нос, пока находила губы. Ее руки гладили меня по спине, и в один из таких танцев она сказала: - Мне очень-очень жарко и совсем не хочется спать. Надеюсь, твой душ все еще работает? - Это из-за «Энергетикса». После него не хочется спать. Душ ждет тебя. - Это не «Энергетикс» виноват, это из-за тебя. С тобой мне не хочется спать. Даже наоборот. Так чего мы ждем? Поехали к твоему душу….он такой хороший, потому что прохладный. Такси мягко остановилось у моего подъезда, и щелкнули замочки на дверце, и загорелись огоньки на дверце. Я подал ей руку, и она тоже вылезла – обворожительная, желанная. Машина засветила задними огнями, которые быстро растаяли в соседней улочке; я включил свет дома и закрыл входную дверь. Зимолетта исчезла в ванной комнате, я же выбирал музыку. Поставил серебристый диск из коробочки с синей полосой и включил ”La vie en rose”, лучшую песенку Луи, но исполненную голосом француженки. И тотчас представил себе свой скромный диван усыпанным лепестками розовых роз. Поверх всех роз – обнаженная прелесть, красота во плоти, притягательная, как сок из яблок райского дерева. Кто это? Зимолетта? Когда она вышла из душа, с влажными волосами, с капельками воды на коже, обмотанная полотенцем, пахнущая шампунем и своим женским ароматом, я подумал: «Боже, вот оно мое сегодня, идет прямо ко мне, и в этом взгляде – обещание целой вечности наслаждений. Не надо мне вчера, не надо мне и завтра». Зимолетта заменила диск в проигрывателе и в комнате зазвучало что-то чрезвычайно медленное, тягучее, будто без конца повторялась последняя нота, застрявшая в инструменте музыканта. Потом она выключила свет, и на стенах заиграли светлячки от окон дома напротив. - Мой сладкий… - сказала она, снимая полотенце Но никаких роз среди обнявшей нас тесноты дивана я не заметил. Там была только она, ее запах, ее дыхание, ее поцелуи… И снова ночь… Словно в душе моей запел саксофон – любимый инструмент - когда на экране снова появился этот ник. Птичка… - Я жду тебя уже целую вечность! – мои пальцы вновь парили над клавиатурой - А я и лечу к тебе вечность… Машу остатками крыльев от нашего с тобой «вчера»… - Главное – мы вместе…. - Я теперь как вампирка, - улыбалась Птичка, - днем сплю, а по ночам – летаю… питаюсь исключительно мечтами…нашими… - Днем я тоже спал сегодня,… может быть, мы даже вместе сны видели… - Мне твой голос снился - Ты его не слышала никогда - Знаешь, что я отвечу? - Знаю… - Я его слышала тогда… - В нашем несбыточном прошлом? - В прошлом! Почему же несбыточном? - Потому, что его не было - Оно будет,…поверь мне - оно появится…. Мы его заново выдумаем… Прошлое, о котором мечтали. Прошлое, которое сбудется еще. Прошлое-будущее. Мир, где «сегодня» – лишь полосатый пешеходный переход между «вчера» и «завтра». Зебра. Сплошные парадоксы. Нет, один большой нонсенс. - Расскажи мне о себе! – тихонько попросил я у опустевшего экрана. - Что именно? Когда говоришь о себе, это звучит как глупость, или как неправда… - Пусть звучит… Я все равно пойму так, как есть… - Ты придумаешь… - Какая разница? – улыбнулся я, – Если мы не поделимся кусочками своей реальности, то мы сами рискуем стать выдумками - Хорошо. Может быть, с этого и надо было начать наше знакомство? - Действительно, возможно так было бы правильнее. Но я боюсь банальной правильности. Кто знает, если бы мы выбрали самые правильные двери в наш общий мир, не прошли ли бы мы сквозь них, лишь кивнув друг другу, и исчезнув по разные стороны после? - И мы решили построить этот общий мир-дом, а уж потом приделать к нему двери… Куда они будут выходить, Анри? - К морю, где много-много чаек и волн, и на горизонт бесконечно долго можно смотреть, как и на песок, уходящий вместе с отливом? – предположил я - Очень неплохо. И никто нам не мешает сделать в доме десятки, сотни, тысячи разных дверей…в разные места. - Да, но расскажи же мне о себе… И она рассказала. Голос ее был серьезным, а многоточий, обитающих в наших мыслях с продолжениями, не было совсем. Это выглядело так, будто в кинофильме голос главной героини вдруг сменился голосом диктора, безликим, даже безотносительным, если бы не постоянное присутствие самой героини в кадре. Итак… Птичка живет в одном большом городе, название которого я здесь приводить не буду. У нее длинные светлые вьющиеся волосы и глаза серо-голубого цвета. В ее доме всего шестнадцать этажей, а ее квартира находится на девятом. Она старше меня на несколько лет, и она замужем за человеком, спящим в соседней комнате. С ее балкона видна половина города и телевышка. Ее компьютер стоит возле окна и если не закрывать занавески, то можно увидеть ночное небо. А если не закрывать само окно, то можно почувствовать свежесть и аромат этого неба. Она любит Индию. Была там несколько раз и собирается поехать туда еще. Вечером иногда ходит в открытый бассейн, ей нравится плавать на спине и чувствовать голубую прозрачность под собой. На самом деле она поведала мне гораздо больше. Однако я воспринимал все ее слова как-то отрывочно, непоследовательно, словно сторонний голос, звучащий в то время, когда я наслаждался одним лишь сознанием ее существования. Она - в ее мыслях. Она - в моих приватах. Она – в моей фантазии. Она – в ее словах. Но представить «ее», в рассказе о ее реальности было сложно. Я не пытался. И простите за сплошные каламбуры. Потом уже я рассказывал ей о себе. О своем университете. О ночной работе, которой доволен сверх всякой меры. Рассказал о двух своих главных увлечениях: информатике и журналистике. Совсем ничего не сказал о Зимолетте. Нет, не забыл, конечно. Просто решил этого пока не делать. Но очень скоро мы снова увлеклись разговором, и наши одинокие монологи быстро погасли внизу экрана. Мы вместе думали о моем острове. - Это чудесно! – воскликнула Птичка, когда я поведал ей о своей заветной мечте - Знаешь, когда я думаю о нем, он такой настоящий, такой реальный и естественный. Иногда мне кажется, что он создан только для меня и ждет только меня. - Это и есть правда. Если ты придумал его в своем воображении, и знаешь о нем только ты, то и существует он только для тебя! - Да ведь если я даже расскажу о нем всем на свете, он от этого не станет реальнее! - А что ты подразумеваешь под «реальностью»? - Он не станет существовать для всех… - Такова жизненная сила фантазии. Все, что выдумано, сразу и безусловно становится реальностью только для своего создателя. Остальным же надо еще поверить в это. - Поверить в существование моего Острова? - Ну да! Ты не можешь просто сказать – «он, мой остров, существует. Знайте же это!» Ты должен доказать. - Доказать? Как это? - У меня не получится передать это все словами. И если я попытаюсь, мои фразы будут схожи с бредом сумасшедшей. Потому, что в них содержатся не мысли, а лишь мимолетные ассоциации. - Скажи мне их…. как-нибудь - т ы д о л ж е н л ю б и т ь с в о й о с т р о в л ю б в и к н е с у щ е с т в у ю щ е м у н е б ы в а е т… Я задумался; в моих мыслях вдруг начался тропический ливень. Струи воды, исходящие откуда-то сверху, хлестали по листьям и стеблям растений; воды было так много, что казалось, будто идет некий воздушный дождь – ведь среди низвергшегося потока, среди плотной завесы небесной воды, пыльный воздух казался капельками, быстро оседающими, падающими на землю. Вскоре дождь прекратился, и воздух стал чистым, прозрачным. Эта же свежесть проникла и в мои мысли; мрачная грозовая туча скрылась из виду, и жить вновь стало легко и хорошо. И кроме того… я вдруг понял … я всегда любил свой остров… Любил его, когда он был Парижем, а я - маленьким мальчиком, и облака плыли надо мной, а потом – сразу – над башней Эйфеля. Любил, когда было трудно, и хотелось унестись далеко-далеко, в этот зеленый мир среди моря, попугаев, обезьян и высоких пальм, в широких листьях которых живет сам Ветер. Любил остров, когда повседневность заползала в мою жизнь и заполняла ее серостью скуки, но одна лишь мысль о его привольности, и скалах, и о грохоте прибоя, выгоняла скуку прочь. И когда остров был чем-то другим, неведомым, когда я встречал его в книгах и картинах, когда чувствовал его сквозь слова-стихи-мысли-строки других людей, я любил его. - Давай будем летать ... Хочу вновь почувствовать твое дыхание рядом…- набрал я на клавиатуре - …хорошо, милый… где же мы расправим наши крылья? – немедленно отозвалась Птичка Что-то во мне еще грезило об острове. Я видел, как он закрывается от знойного солнца куполом из зеленых листьев, ветвей, лиан, как струится воздух, поднимаясь от горячего песка, как волны, захлестывая выступающие из воды рифы, испаряются мгновенно и снова перед взглядом – ровная гладь камня. Я слышал крики попугаев и обезьяний шорох на невидимых дорогах, лежащих между деревьями. И тогда я подумал, где бы еще природа могла быть такой? Быть может в Африке? - Анри, ты куда исчез? Ты выбираешь место? – появились на экране строки Птички - Я его придумала…Давай п о л е т и м в а ф р и к а н с к и е д ж у н г л и… Я был восхищен. Она угадала мои мысли. Но, как ни странно, тогда я не придал этому большого значения. Подобная ассоциация мне показалась вполне очевидной, и понятно, что она пришла в голову нам обоим. Однако, если бы я умел читать страницы будущего, я бы удивился куда больше – ибо эта мелочь, это сходство фраз, было ничем иным, как первым случаем нашего единомыслия. - Мы полетим именно туда… и я тоже подумал об Африке… Начался наш новый ночной полет. Наши голоса молчали, но пальцы были подвижны как никогда, и каждое прикосновение их мягких кончиков к клавишам добавляло еще один кусочек тверди в стены нашего придуманного дома. Фразы, плавно как снежинки, опускались с верхнего края экрана и уходили за кромку нижнего, исчезали, чтобы дать место новым словам, мыслям, грезам, воспоминаниям… - Было очень трудно ехать по этой дороге, – сказал я – она была очень узкой и вилась среди деревьев, поворачивая так резко, что перед глазами зачастую была лишь зеленая стена джунглей. Наш джип был сделан на заказ, с большими колесами и высокой подвеской, но и он иногда не мог пробраться сквозь преграды, вырастающие перед лицом после четверти всех поворотов. И тогда мы выходили, и рубили лианы и листья и высокий кустарник ножами, похожими на мачете и на испанские ножи одновременно. Но, конечно же, наши проводники справлялись с этим лучше и быстрее. - Да, ты всегда порывался им помочь, ибо твоя мужская сила не могла созерцать труда вместо тебя, но иногда мне удавалось тебя удержать, и мы оставались в машине. - Милая, а ты помнишь, какие улыбки появлялись на темном лице водителя, когда машина уже петляла по протоптанной то ли буйволами, то ли любителями сафари, дороге, а мы отрывались друг от друга и недоуменно спрашивали, проталкивая слова сквозь туманное еще сознание: «А что, траву мы уже прошли?» - А помнишь ту нашу стоянку, где мы жарили буйволиное мясо, и в костре сгорал день, а вечером мы кушали мясо и запивали его теплым вином, которое было вкусным только перед лицом наступающей африканской ночи. - Лицо это было темным до чрезвычайности, с веснушками-звездами и веником растрепанных пальм на голове. - Да, так казалось, когда мы лежали возле костра, которому нельзя было потухать и смотрели вверх… и больше никуда…только вверх…и не чувствовалась земля… - С тобой я ее никогда не чувствовал… - Днем мы снова шли, и ехали, и вскоре послышался шум, потом грохот, к которому мы привыкали по пути, а когда совсем привыкли, то он вдруг превратился в водопад – сияющий на солнце, насыщающий воздух свежестью и водяными радугами-миражами. - Вокруг словно дождь шел. Мы радовались обретенной вдруг красоте, а проводники – неисчерпаемому источнику пресной воды. - Мы заполнили все плетенные бутылки, водитель пошел к машине и на суахили сказал: «Все, поехали!». Но нам не хотелось уезжать из этого волшебного места. Мы решили искупаться, а другой негр-проводник засмеялся, обнажив зубы цвета слоновой кости и сказал, что в большом водопаде купаться нельзя, а с торца скалы стекает не такой сильный приток, и там гораздо лучше. - Мы купались в брызгах и потоке воды… Только эта фраза успела появиться, как все вместе с ней куда-то исчезло. В программе произошла ошибка, и я потратил десяток драгоценных минут, чтобы вернуться в чат. Лишь третья попытка увенчалась успехом, и на экране вновь стала видна наша переписка; верхняя строка оказалась новой: - ...опять одна, а вокруг дикие звери, но я знала, что ты вернешься, поэтому мне не было страшно...одна мысль о тебе придает мне силы... Единственным звуком, которым обладали мои слова, был быстрый перестук клавиатуры: - ... меня сбило этим чертовым водопадом... самым лучшим чертовым водопадом в мире... потому что его водам выпала честь стекать по твоим волосам, лицу, губам... - ...вода была холодной, а твои губы - горячими... - ... мы стояли уже на нижних камнях, у самого бурлящего потока, и брызги здесь были гораздо плотнее, чем наверху... я хотел тебя согреть... - ...мы прижались друг к другу так плотно, что даже эти струйки не могли разлучить нас... - ... джинсы твои совсем промокли... как и блузка... все вдруг стало прозрачным... и мысли твои тоже... выйдя из тени деревьев около водопада, мы оказались на ярком солнце... светло-голубые джинсы мы разложили на горячих камнях Африки... ... это тогда или после я поклялся тебе, что отныне стану чище и добрее... А водопад подтвердил мою клятву своим мерным шумом... Вокруг была глубокая ночь, и лиловый свет монитора был совсем слабым, но внутри себя я чувствовал солнце. В его лучах и рождались мысли, а словами они становились уже в мерцании экрана. Пока она писала последнюю фразу, я сидел, откинувшись на спинку стула, подняв глаза к потолку и закрыв их. На внутренней стороне век все рассказанное обращалось в бесконечный фильм. Когда я вновь взглянул внутрь экрана, ее строки уже ждали меня: - ...солнце обжигало наши тела, но это было новое ощущение после холодной воды, как и новыми были наши ощущения друг друга... И все мое существо ответило за меня: - ...сердце наверное вырвется из моей груди... - ...я поймаю его и верну тебе вместе со своим... – пообещала Птичка - ... милая... - ...я не хочу тебя терять... – это опять сказал я - ...но это неизбежно... – а это она - ... и тогда мы любили друг друга, и лишь птицы Африки были свидетелями... - ...птицы... – повторил я мечтательно - ...и они пели нам свои песни любви... - ... и мы не были на земле.... а летали, подобно птицам... летали... а может просто знойное солнце нашей страсти испарило нас.... и мы стали воздухом... дышали друг другом... - ...и воздух стал еще жарче от нашей страсти... - ... я тебя люблю.... пусть виртуально.... ну и что... - ...ты сотворил со мной необъяснимое...я живу теперь только в сети, а ведь мне нельзя так , я не так свободна , как здесь , с тобой... - ... птицы должны быть свободными... это я - твоя клетка... прости... - ...днем я жду ночи , но не для того , чтобы обнять реального мужа , а чтобы слиться с тобой - виртуальным... Потом она заметила мой последний приват, и медленно, по буквам, вымолвила: - ...ты не клетка , ты - м о е н е б о... Серый день. Вот интересность мирская – почему, если ты сидишь на скамье в парке, читаешь изрядно потертую книгу, и тебе меньше чем пятьдесят лет, люди ищут в тебе затаившуюся цель. Я читал Уильяма Сарояна, но в мимолетных взглядах гуляющих замечал совсем другие мнения. - «Вот ждущий человек» - так думала девушка в белой кофточке, с прической «каре», с синевой глаз и туши на ресницах, с белой сумочкой с опущенным длинным ремешком, догоняющим ее на поворотах. Она даже инстинктивно проследила направление моего отсутствующего взгляда, надеясь увидеть того, кого я ждал. Но я вовсе никого не ждал; оторвавшись на минуту от книжных строк, я думал о тигре, про которого был рассказ. - «Ищет!» - сказала себе бабушка, присевшая отдохнуть, с сумками подле усталых ног, - «И найдет ведь, так положено, так уж заведено, как мой дедушка нашел меня…Сколько ж нам тогда было?» И бабушка всеми мыслями ушла в подсчеты, годы беззвучно шевелились на ее губах, а жизнь вдруг построилась в столбик, с плюсами, минусами и подведенными чертами. Тигр Уильяма Сарояна представлялся мне очень хорошим; что-то было в наивной гордости его манер, в нетерпимости ко времени, в естественности всех поступков, каждый из которых успокаивал: «Если очень хочется, то можно». - Если хочется, то это правда… – сказал я вслух. Безуспешная попытка оформить свою смутную мысль. Птички рядом не было, с ней бы мы обязательно придумали самые лучшие слова. Меня потянуло к компьютеру, но сейчас он должно быть пуст, безжизнен, как выключенная газонокосилка. Заставил себя вновь вернуться к Сарояну. В час дня я встал и купил себе мороженое. Оно было таким холодным, пропитанным ледяными искорками, что сразу после того, как я откусил кусочек, мой рот сковало его морозным вкусом; но потом быстро стало тепло, только дыхание еще оставалось прохладным, и от этого всего было очень приятно. Снова открыв книгу, я обнаружил большой кусок пустого пространства внизу страницы. И правда, позабыл, что уже дочитал этот рассказ. Обратил свой взор на следующий, но так не хотелось уничтожать ощущения и атмосферу, созданные в «Тигре» - закрыл книгу. Снова встал, и, зажав книгу подмышкой, побрел в сторону оранжереи. Руки в карманах джинсов – так уютно и свободно одновременно. Солнце уже давно выкатилось на самую середину небосвода. Плохая погода, нужен или дождь или… водопад. В оранжерее, которая была скорее цветочным магазином, чем выставкой, я долго ходил вдоль рядов ваз. Гвоздики она не любила – это однозначно. Розы не соответствовали моему настроению сейчас. Орхидеи, астры, пеоны – все не то. Она была похожа на ромашку – ровная, ясная, беленькая, четкие и точные края лепестков, легкий аромат утра вблизи. Правда, она не любила, когда я называл ее ромашкой. Ромашка ей представлялась слишком слабой. Из оранжереи я вышел с большим букетом в полиэтилене и с ленточками. Сел за столик в ближайшем кафе. Попросил принести кофе со сливками и молочный шоколад. Принесли. Цветы лежали на стуле справа, их желтые глазки безучастно смотрели куда-то вниз. Я подумал, что теперь низ и верх, трава и небо различий не имеют, – ведь их сорвали. Пожалел, что купил цветы. Купил - значит, именно я повинен в том, что их лишили почвы-родины. Достал ручку, вырвал клетчатую страницу из записной книжки. Положил на стол, глотнул кофе, поломал шоколад сквозь обертку, но есть не стал, посмотрел вдаль. Потом написал синими буквами: «Зимолетта, мне предложили написать отличную статью для «Часов Солнца», придется уехать на пару дней - добывать материал. Не грусти, приеду - все расскажу подробнее, целую, пока, Я » Стандартная в таких случаях записка. Я протолкнул ее внутрь букета и окинул внимательным взглядом улицу. Гражданин в жилетке и очках – не то, кричащий младенец – не то, девушка в туфлях на высоких каблуках, с бумажной папкой под мышкой – не то. Из-за угла показался мальчуган лет одиннадцати, с большими облегающими наушниками на круглой голове, с музыкой в ушах, с синей баночкой «пепси» в правой опущенной руке. Судя по тому, как он, держа «пепси» одним пальцем, размахивал рукой, в баночке мало чего оставалось. Это было именно то, что мне нужно. Когда взгляд тинейджера скользнул по кафе, потухшей неоновой вывеске, стульям, столам, девушке-официантке, стеклам с отражениями, жалюзи красного цвета, мне, ряду бутылочек, большим, но щебечущим еле слышно колонкам,… я успел его поманить движением руки. - Сдается мне, твоему напитку пришел полный аут – сказал я, когда мальчуган подошел и правильно использовал крутилку громкости ярко-красного аппарата, прицепившемуся к карману джинсов. - Уу, - отрицательно помотал он головой, - там еще два глотка сидят. - Это бесперспективно… - ответил я - Угу… - сказал он, подумав, вероятно, что радость, звучащая в наушниках, вскоре окажется ничем не подкрепленной. - Прибавлю к твоему капиталу еще две полных газированной сладости баночки, если выполнишь одно легкое поручение… - ?? – в глазах мальчишки было два вопроса – по одному на каждый глаз, но их смысл совпадал. - Будь человеком, отнеси эти цветы по адресу, который я тебе напишу. И скажи той девушке, которая их возьмет, что встретил меня на перроне Северного вокзала. И … все. И больше ничего. - А потом? - А потом зайдешь в это заведение и попросишь у официантки свои «пепси». Она тотчас их тебе отдаст. Я договорюсь. Ну, как, пойдет? - Букет нести вниз цветами, а дарить наоборот? – спросил он с сомнением - Точно, и по пути можешь не сохнуть, а выпить вот это, - с этими словами я достал из-под стола заготовленную бутылку «фанты». Маленькая проблема была решена. Мальчишка заулыбался, прибавил громкости, и уже не слыша собственного голоса, сказал: - Адрес давай…. И вот я уже дома. Лежу на кровати, с открытыми глазами смотрю в небо, которое белое, и, в сущности, потолок; но сон не приходит. Слишком трезвая голова заполнена думами, тяжелыми уже потому, что их необходимо додумать до конца. До логического завершения. Без этого дальше пути нет. И я покушаюсь на самое святое…. - Что такое любовь? – вопрошаю я собственную разумность Долго молчу, словно перед шахматным ходом. Комбинаций очень много, но верная одна. Одна ли? Это тоже важный вопрос. Постепенно я распадаюсь на тысячи думающих кусочков. Вопросов так много, а главный – будто гора, которую видно отовсюду, но до которой сотни километро-мыслей. - Зимолетта…. И тотчас же: светлая улыбка на лице, мягкие поцелуи-касания, маленький цветочек, поле ромашек, утреннее солнце, спокойствие гармонии. Домашний уют и сбывшаяся мечта. Вечера в кинотеатрах, звук ее шагов рядом, возможность прекратить поиск и просто жить. - Похоже на любовь? - спрашиваю себя - А ты правильно используешь слово? Любовь – тот, без кого ты не можешь жить. - Или то, без чего ты не можешь? Вещь неодушевленная? - Как можно любить неодушевленное? Ведь любовь – это и есть наделение душой. - Людей не надо наделять душой. Они и так ей обладают. - Глупый, ты их наделяешь собственной душой… - Тот, без кого невозможно – это привычка… Любовь или привычка? Вот тема для хорошего эссе. Я так и представил себе эти интуитивные мысли, распятыми, растянутыми на пяльцах публицистики. Треть газетной полосы, а под статьей – собственное имя. - Любовь – это легкость – сказал я, - а привычка… - Привычка – это тоже легкость. - Любовь - это уверенность – сказал я, - а привычка… - Это тоже уверенность. - О чем ты говоришь? – возмущенно заявил я себе, - любовь – это… это… - Это Птичка или Зимолетта? – ехидно осведомился внутренний голос Эссе явно не удавалось. Часы показывали треть пятого. До ночного рандеву еще целая вечность. Не ответив на главный вопрос, я заснул. Темные неизвестные личности, задернув занавес сознания, начали быстро переставлять декорации. Вскоре из мыслей исчезла и моя девушка, и моя виртуальная собеседница, и работа, и пляж, и ночи, и университет… Вот только того спектакля я совсем не помню - как только зазвенел будильник на меня нахлынула амнезия пробуждения… Единомыслие. ...счастье - просто склонить голову на твое плечо и молчать об одном и том же... Еще одно утро в моей жизни. Стою на балконе, позади бетонная стена, и спиной я чувствую, как она дышит ночным еще холодом. Совсем скоро сентябрь и огонь лета начинает угасать в его дождливых вестниках. Асфальт темнеет от влаги, побелка домов из ярко-белой превратилась в набор серых пятен, а кое-где - пятен цвета кофе с молоком. - Cafe et lait, - сказал я себе и на пару минут перенесся в страну иную. Но вскоре вернулся и заметил, что лужи – вовсе не грязные участки застоявшейся воды, а разной формы зеркала, в каждом из которых отражается кусочек того, что выше. Еще одно утро жизни. Чудо между шестью и десятью – вот что такое утро. В это время суток вся жизнь человеческая сосредоточена в обозримом будущем, которое благодаря утренней свежести выглядит как достижимое. «А что сегодня для «завтра» сделаешь ты?» Эта фраза – девиз раннего утра. Здесь, на этом балконе, я вдруг думаю о том, что их, этих чудесных кусочков дня, ограниченное количество. И тогда я становлюсь ужасно жадным и хочу оставить это утро с собой, остановить бег времени, стать первым утровладельцем… Но это, как и многое другое невозможно, и я стараюсь сохранить ощущение себя среди этой юности дня – я вдыхаю утро, проникаюсь утром, растворяюсь в утре… И еще долго-долго стою на балконе с широко раскрытыми глазами… Вот уж неделя, как я не видел Зимолетту. Жил в одиночестве, а через ночь – в одиночестве вдвоем. Создавал с Птичкой новые и новые миры и …был счастлив. Возможно, вы и не поверите, что человек способен быть счастливым в небольшой комнате-офисе наедине с компьютером. Тогда вы не поверите и в то, что можно любить строки на экране, не будучи воочию знакомым с их автором. Не поверите в то, что можно летать от близости, придуманной вдвоем. А может быть, вы вообще ни во что не верите? Но, так или иначе, а все это было, существовало, присутствовало, жило, и заполняло мои ночи светом. Зимолетта знала, что я где-то далеко, собираю материал, пишу статью, развиваюсь как журналист, познаю глубины публицистики, а я… я просто жил. Жил во всем нашем придуманном, и в каждом мире в отдельности. А не так давно мы увидели наше единомыслие. Это было удивительным, чарующем открытием, чем-то невозможным в принципе, и в то же время чем-то естественным, не имеющим никакого отношения к теории вероятности и прочим математическим глупостям. В ту ночь, налетавшись вдоволь, познав несколько новых миров, придумав десятки новых ощущений, и почувствовав их, мы, усталые и совершенно счастливые, говорили друг другу обычности. - ... чего ты хочешь в этом мире... чего не достигла еще? власти?.. денег?.. любви?.. приключений?.. – спросил я Птичку и сам начал ответ: - ... мечтать?.. вспоминать!.. когда мы навспоминаем достаточно того, чего никогда не было, мы будем вспоминать про то, как вспоминали... а потом... и так далее... :) - ...Власть никогда не привлекала меня, деньги - это скучно, я жила и без них и с ними, приключения - не знаю,… любовь… до сих пор я думала, что знаю, что это такое... – сказала моя полетная - ... недавно мне пришла в голову мысль, что "виртуальная любовь" - самая чистая... пытаюсь себя успокоить, наверное.... - ты неспокоен? В твоем “я” поселилось волнение? - все дни мои теперь волнительны. И это хорошо, должно быть. А непреходящее желание тебя приблизить – это лишь стереотипы, традиции, камнем застывшие представления общества. Ведь мы с тобой всегда – ты во мне, а я в тебе, и даже когда нас не связывает Сеть, мы вместе все равно. - ...до встречи с тобой я думала, что я счастлива, что жизнь - состоялась, нужно только радоваться тому, что есть сейчас у меня… а теперь... - …днями я рисую себе тебя реальную... а ночами фантазирую с виртуальной... - ...мне кажется, что я вообще еще не жила... - ... "синдром полета" что ли?... во всех песнях ищу про птиц... и у поэтов... сегодня Северянина невзлюбил... не нашел у него про птиц... «Машину времени», там, где "летала ночами", слушаю целыми днями и динамики захлебываются, а соседи приходят жаловаться... сижу на балконе и смотрю вдаль... В моей голове появилась еще одна случайная мысль-фраза, и, ничего не подозревая, я передал ее строке экранной: - У нас с тобой “Vol de nuit” – ночные полеты, совсем как у Антуана Экзюперри - Кстати, ты читал Экзюперри, его «Ночной полет» ? – это была строка Птички Я почувствовал, как гармония нашего общения вдруг задребезжала странной алогичностью. Зачем было задавать вопрос, если ответ ясен как чистое небо, зачем вопрос после ответа на него? Но тут мой взгляд упал на время, указанное перед нашими фразами. В обоих случаях оно было одним и тем же! И я все понял. Гармония оказалась полной и всеобъемлющей; тогда, преклоняясь пред точностью неведомого, я написал: - Мы сказали это вместе! Мы оба вспомнили Экзюпери, хотя его рассказ о самолетах, а вовсе не о птицах… Это…это…поразительно - Это единомыслие… - ответила она - Говорят, что мысли сходятся у дураков и у влюбленных. – поведал я - …но мы ведь не дураки, верно?… - верно …верно…верно – ответил я…Мне было хорошо. А следующей ночью мы придумывали мир с машиной времени. - может, в будущее отправимся? – спросила Птичка, когда мы выбирали мир - ...почему нет?... туда, где я себя смогу тебе послать, присоединив к письму... Она улыбалась. С ее улыбкой новый мир, состоящий пока из двух фраз, уже был уютным. - ...я бы тебя навеки сохранила....:) - сделайте ваш выбор... город, страна, мир...время - ...пусть это будет сюрпризом... я закрываю глаза... – сказала Она и добавила: - только раньше, чем то время, когда исчезнет зеленая растительность… или такое грустное будущее придумали фантасты?… - о’кей сначала вероятно должен быть туннель времени....что-то ужасно абстрактное, но тесное...там мы вдвоем как в лифте – придумал я - ...очень тесном лифте....:)) - ... а перед этим мы прощались с нашим обычным временем ... ты взглянула на машины, дороги и дома... там ничего подобного не будет - это ты подумала про себя, но я понял.. - ...зачем мне все это? ведь у меня есть ты.... - находиться с тобой в лифте… все ближе и ближе... ощущение неизбежности довлеет, охватывает. - ...падать в бездну времени... в безвременье... такое ощущение , что мы всегда были только там... - ... мне часто приходят в голову странные мысли... интересно, если ребенок рождается в туннеле времени, кто он по гороскопу?.. - ...он просто сын богов....:) ....у них нет гороскопов... - ... когда очутимся там, снаружи будет 2999... а наше время перекочует в учебники истории... - ...затерянные во времени - это про нас?... – спросила Она - ... а в пространстве?.... - ...в пространстве - мы потерянные...:( - ... так вот...потом мы выходим из Дворца Прибытий и нас отправляют срочно на отдых после длительной (!) дороги.. – сказал я и через несколько секунд прибавил: - …туда мы полетим на самых обыкновенных портативных летающих машинах… И в этот же миг Птичка поинтересовалась: - ...на чем мы туда добираемся?... Потом взглянула на мою предыдущую фразу и написала: - ты просто волшебник… угадываешь меня …мне даже говорить не надо… - надо…ведь это мы волшебники,…и только вдвоем – заметил я, продолжая создание мира: - ....а на ужин - влага в стаканах и таблетки вкуснющие цвета апельсинового, при свечах... :) - ...а я с собой настоящий апельсин прихватила....никто и не заметил...:) - ...подарим его местным влюбленным.... - ... а сами? - другим будем заниматься! нарушениями? - ....всенепременно... - ... там все по другому... мягкие матрацы летают между полом и потолком и иногда сталкиваются :) - ...нам хватит одного...:) - ... тогда нам опять придется потесниться - ....но это ведь приятно....:) - да…... а потом будем бродить по висячим паркам и зайдем в 4D-кинотеатр, где будем смотреть "Пришелец из прошлого" Стивена Спилберга Младшего и щелкать семечки, специально выращенные для ретросеансов... - ... кино можно посмотреть прямо на потолке-экране... – ответила Птичка - так гораздо лучше – согласился я, - закрой мне глаза... ладонями сверху прикрой... И в эту же секунду, без паузы, на экране появился ее приват. Прижавшись к моему своей четко прочерченной границей, приват передал слова Птички: - ...а можно и с закрытыми глазами смотреть... закрою тебе глаза своими ладонями Мы долго молчали, совершенно пораженные. В ночной тишине, в разных городах, два сердца стучали в одном ритме. Только когда их чрезвычайно частые удары стали реже, и стали различимы друг от друга, на экране появилась ее строка: - Слов нет… Это наше единомыслие… Полеты вниз. - Солнышко, не ходи по траве. Она еще мокрая, после дождя не успела высохнуть. И земля под ней мокрая. У тебя будут грязные ботиночки, и нам придется их чистить - мы опоздаем к старту. - А мы не будем их чистить! – с вызовом сказал бабушке семилетний мальчишка, желающий волновать зеленую гладь под ногами - Тогда дядя не пустит нас на трибуну! – нашлась бабушка. Но не тут то было. Умный ребенок подумал и серьезно-спокойно вымолвил: - А мы не пойдем на трибуну. Лошадей ведь отовсюду видно. И отсюда тоже… Мы с Зимолеттой стояли в очереди к букмейкеру, раздумывая на какую бы из лошадей поставить. Все они были как на подбор, все красивы и ухожены, но по-настоящему ни я, ни Зимолетта в лошадях не разбирались, да и сумма ставки была мала. - Главное, на скачках должен быть азарт… Без азарта скачки– все равно, что остывший кофе. - говорила Зимолетта Мы поставили на Буцефала и заняли свои места на трибуне. - Надеюсь, он помоложе Буцефала, на котором побеждал Александр Македонский – сказала она - И порезвее! – добавил я - По крайней мере, у него имя победителя! - Я уже азартен, как никогда... Сегодня было воскресенье, и ипподром был заполнен желающими выиграть, желающими поболеть, и жаждущими зрелищ. Несколько жокеев переминались с ноги на ногу в ожидании начала, и лик каждого из них был скучен. Но толпа, цветастые одежды жокеев, и кучка лошадей с номерами под вытянутыми шеями, создавали эффект праздника, и нам было весело. - Знаешь, о чем я мечтал в детстве? – спросил я - О чем? …ой они уже собираются стартовать… или…ну все равно не зря же они верхом уже… - Об острове…. - Ты мне уже говорил. По-моему ты рассказывал, что это было не в детстве, а в более взрослые времена. - Да…но главные причины всего – в детстве… - Да уж. А Буцефал, кстати, движется довольно резво. - Он уже движется? – спросил я, пытаясь заслонить рукой еще яркое сентябрьское солнце - Нет…он стоит…стоя двигается… на месте…. - А еще я мечтал о руках… - О руках? Ты меня удивляешь, Анри. О боже, сейчас стартуют, смотри. Прошло несколько мгновений. Лошади неслись во весь опор, оставляя клубы пыли за собой. Я подумал о том, какой стук создавали бы их копыта, если бы они бежали по асфальту, или по бетону. Трибуны стояли чуть поодаль, и когда лошади повернули и стали удаляться от нас, мне почудилось, что это не жизнь, а замедленные съемки. Так иногда бывает, что жизнь превращается в несколько замедленных кадров, навсегда остающихся в памяти. Такое, обыкновенно, происходит в радости или горе, или в стрессе, или отчаянии. Или в счастливом созерцании. - Я мечтал о руках вместе, понимаешь? О двух руках, о Ее и Моей. - Первая девушка? Этого ты ждал? - Нет… Да…Не совсем… Этого ждут все, но не так, как ты сказала….Никто не мечтает о первой девушке… Все мечтают об единственной… А еще маленькие взрослые мечтают о поцелуе. О первом, но отнюдь не единственном. Он им кажется границей, сладким порожком новой эры. - Сладким пирожком? - Нет…порожком…у двери внизу… - Угу…смотри наш совсем отстает …ччерт… - Они просто по разным дорожкам бегут. Те, кто внутри, быстрее поворачивают. Но у других есть фора. Вначале, всегда так кажется, будто они проигрывают. - А наш проигрывает? - Пока не ясно. Буцефал шел третьим с конца. - Я мечтал вовсе не о поцелуях. - О чем же? - Просто идти с Ней, держать Ее за руку и быть с Ней вдвоем во всей Вселенной. - Все с Больших Букв! – засмеялась Зимолетта, уловив мою интонацию, и взяла меня за руку. Прижала свои пальцы к моим, подвинула, и на нашей общей руке их вдруг стало десять... и они чередовались….ее, мой…ее, мой… - Если бы ты знала, как я об этом тогда мечтал! – сказал я больше себе, чем ей. - Ой, он вырвался вперед… Третьим бежит… - Он третьим и бежал… - Да нет, он в тройке лидеров… - Тогда мы будем в выигрыше… - Какая разница? Важен процесс… К кассе букмейкера мы в этот день больше не возвращались, потому что наш ставленник, конь имени Александра Македонского, к финишу отстал настолько, что если бы это были не скачки, а шашки, я бы выразил подозрение, что он играет в поддавки. - А о чем ты сейчас мечтаешь? – спросила Зимолетта. Мы шли по освещенному желтым электричеством проспекту, и вечер был чудесен, как нечто, уходящее надолго или навсегда. Моя рука обвивала ее талию, а она прижалась ко мне так сильно, что идти стало совсем неудобно, но в этом я находил особую прелесть. И еще в те минуты мне не понять было смысл слова «одиночество». Я вдохнул побольше воздуха в свои легкие, а выдохнул его уже пропитанным своей самой правдивой тайной: - Я желаю летать… В этом месте еще росли ромашки и одуванчики; аромат их был живым и естественным. Ближе к поднимающейся из земли бетонной полосе они уже немного теряли свои краски, а в легкий полевой их запах вдруг вмешивалась резкость керосина и масла. На гладкой поверхности посадочной полосы их не было вовсе, и лишь там, где ее давно не ремонтировали, на стыках между плитами, пучками и полосками прорастала трава. Вокруг было поле, почему-то его называли «летным», но летной тут была одна лишь эта полоса. Взлетная. И посадочная, конечно. На ней я ощущал себя так открыто, вокруг было бесконечное голубое-зеленое-белое пространство, которое никак нельзя было назвать просто пустотой. - Один шаг, и я на том облаке – бормотал я себе, осматривая окрестности, пока Зимолетта забрасывала вопросами инструктора. – Интересно, как это все сверху выглядит?… - Дорога в небо – сказал я сам себе В отдалении стояло несколько самолетов. - Птицы, но совершенно стальные…или дюралюминевые… - снова сказал я сам себе. Я вообще разговаривал сейчас только с собой, даже если не произносил ни звука. Зимолетте все равно неинтересны мои рассуждения. Для нее они – полный бред. Хотя она так и не говорит. Правильно, ведь она меня любит. - Я тоже тебя люблю! – сказал я образу перед глазами. Он был укутан таким густым туманом, что там свободно могли поместиться два человека. - Птицы всегда свободны душой… Даже если они в клетке… - тихим шепотом заявил я себе. Вообще-то это была ее идея, Зимолетты. Это она решила, что человек может полетать на выходных, не особенно задумываясь о сущности полета. - А зачем иначе изобрели парашюты? - спрашивала она у меня, озаренная новизной своей идеи. Ей хотелось прыгнуть с парашютом в тот же день, но мы все-таки дождались выходных. Уже два часа инструктор рассказывал об устройствах парашютов, и о безопасности, и о приземлении и еще много говорил цифрами. Показывал, жестикулировал и заставлял тренироваться. Зимолетта слушала внимательно, кивая и повторяя некоторые из его слов одними движениями губ. Я пытался в потоке приобретаемых знаний не выпустить из виду главное – желание чувствовать полет вниз, который в словах инструктора постепенно превращался в последовательность действий, высот и точно определенных скоростей. Однако сам инструктор, человек лет тридцати, с короткой стрижкой на голове и озорной улыбкой в глазах, давно впитал в себя все механические правила, числа и технические характеристики. Это я понял по тому, как он время от времени смотрел на небо, или, лучше сказать, как плавно он всегда отводил от него взгляд. Он любил эту голубую бескрайность – в этом не было сомнения; спуск под сенью раздутого небесным ветром купола давно уж стал для него больше полетом, чем просто прыжком. Кроме нас с Зимолеттой, шагнуть в прохладную синеву собирались еще несколько человек, все они волновались, перешептывались и губами повторяли слова инструктора. Позже, когда мы поднялись в воздух, я понял, зачем они это делали. Более того, я осознал, что и сам бесконечно повторял какие-то слова, казавшиеся заклинаниями. - Пятьсот двадцать один, пятьсот двадцать два, пятьсот двадцать три… Надели ранцы. Затянули многочисленные лямки-тесемки. Не чувствуешь себя птицей, нет. Скорее авиационной бомбой, приготовленной к немедленному использованию. - Пятьсот двадцать два…три Боюсь забыть отчет секунд. Еще раз уточняю, как надо дергать, за что, и норовлю проверить, правда ли так получится. Поднимаемся в воздух. Не мы, нет, только самолет, железная коробка, в которой несколько скамеек, а на них – неуклюжие мы. Высота не ощущается, иллюминаторам не веришь, но разум подсказывает правду, и тогда каждая сотня метров под нами кажется не новой степенью свободы, а дополнительной глубиной ямы, в которую придется падать, вывалившись из этой железяки. Повернувшись я пытаюсь сказать Зимолетте, что это совсем не похоже на полет, что это лишь физиология, адреналин. Но ее губы отвечают: - - Пятьсот двадцать один - пятьсот двадцать два! Я смотрю на инструктора, а он внимателен к собственному запястью, куда кожаным ремешком пристегнут высотомер. Стоит у открытого люка, у двери в пустоту, которая сейчас скорее белесо-мутная, серая, чем голубая. Теперь, когда я осознаю, чего ждет инструктор, мой взгляд тоже прикован к его запястью. Проходит несколько минут томительного ожидания, мы поднимаемся еще на несколько десятков метров, когда инструктор коротко говорит: «Все! Пошли!», будто мы сейчас куда-то выйдем и пойдем. «Ха-ха» - додумываю я последнюю мысль, «прямо как Иисус, только не по воде, а по глади небесной». Пока серая пустота наполняется точками-людьми, успеваю почувствовать, что ранец за спиной совсем не похож на крылья, и понять, что я вовсе не хочу ходить по небу, а желаю лишь летать… В этот момент инструктор обращается ко мне. Слов я не слышу, но все понимаю, и, повторив про себя «Пятьсот двадцать два - пятьсот двадцать три», уже совсем спокойно, даже несколько неторопливо, выхожу из люка… И тогда в меня врывается небо, и вокруг звенит тишина… Это поразительное ощущение – после шумящей двигателями железной коробки, тишина в безмерном пространстве, в необъятной массе видимого воздуха. Проходит несколько секунд – тех самых, которые почему-то называются «пятьсот двадцать один…двадцать два…двадцать три…», и меня останавливает облако, но, вопреки ожиданиям, оно не под ногами, а над головой; держит меня за лямки и фалы, и медленно, неторопливо спускается на землю. А еще через пару десятков секунд где-то высоко вспыхивает белым парашют Зимолетты, и она что-то радостно кричит, я искренне соглашаюсь и кричу что-то в ответ. Что с того, что мы не понимаем слов друг друга? О чем еще сейчас могут быть слова? - Да, да, да… - кричу я Проходит еще несколько секунд. Сколько именно, я сказать не могу, ибо сейчас нет границы между ними и пятую от семнадцатой уже никак не отличить – все вместе, они не больше, чем мгновение… А потом вдруг голубое превращается в зеленое, ноги касаются земли, я пытаюсь удержаться, мне кажется, что я бегу, но на самом деле я просто долго падаю и вот уже лежу на спине и небо снова там, где всегда – над головой…Впиваюсь в него взглядом, и не отвожу взгляд до тех пор, пока тень не закрывает мне его…Тень приближается к моему лицу, и мне совсем не хочется отрываться от губ тени, которая вдруг оказывается Зимолеттой… Ночные боги. А в нескольких тысячах километров к юго-западу, омываемый водами моря и трех лагун, в солнечной истоме, дышащий сквозь поры деревьев и обнаженье скал, покрытый песком, лежал Остров. Море у берегов имело оттенок нежности, свойственный молодым листикам пальмы. Среди скалистых выступов в северной части острова шумел, шуршал, играл звуками ветер, но вовсе не приходил он сюда вместе с непогодой, или штормами, нет, он всегда жил между этими каменными стенами. Так хорошо было сидеть на том огромном камне, что сначала шел вверх, будто бы к небу, а потом вдруг обрывался и внизу – море. Вода здесь всегда слушала блюз ветра, и каждая нота, которую она улавливала в воздушном голосе, отражалась маленькой волной на глади ее водяной души, а если смотреть сверху, то вся ветреная песнь превращалась в морскую рябь; и она была здесь всегда. Сегодня утром, когда мир вокруг только-только успел стать цветным, но лежа под открытым небом, все еще хотелось приятно поеживаться и потирать глаза, застланные сонным туманом, остров проснулся и подумал: «Вот и еще один день…и кажется прилив…нет, точно прилив, от такой сырости и ревматизм получить недолго» И остров призвал на помощь солнце. Сентябрьской яркостью, которая здесь, в тропиках, совсем не отличалась от июльской, красно-желтый утренний диск согрел сердце острова – полянку, окруженную буйной растительностью, и закрытую ото всех взоров, кроме взоров птиц. «Так гораздо лучше…» – подумал Остров – « теперь я чувствую другой прилив – прилив моих сил» И, оживленный собственным каламбуром, остров зашевелился… И вместе с ним зашевелились тысячи обезьян, попугаев, лемуров и даже ленивцев. Началась дневная жизнь, все спешили по своим делам, кто-то раздобывал себе завтрак, кто-то обустраивал свой новый уголок, а хитрая шимпанзе, виртуозно удерживаясь на тщедушной лиане и глядя вдаль, думала, какую бы пользу можно было извлечь из этой тонкой линии горизонта, что сшивает низ и верх в одно целое. И так будет продолжаться до самой середины дня, когда станет уж очень жарко, и многие предпочтут активности дремотную сиесту, после которой будет еще одно пробуждение… впрочем, не такое уже интересное, как первое – это будет пробуждением в вечер. «А где-то сейчас ночь» – обдумывал сложную мысль Остров, с которым недавно поделилась знаниями географии перелетная птица… Вокруг было очень тихо, но главные звуки присутствовали – мягкое пощелкивание клавиш, дыхание, скрип вертящегося стула, мерный шум компьютера. На дальней стене белел плафон; в его приглушенном свете, и в мерцании экрана, здесь, перед монитором, сидел человек. Лицо его выглядело таким неподвижным и серьезным, что сразу становилось понятно, что улыбка покинула это место и витает где-то там, далеко, где ей и ее обладателю очень-очень хорошо вместе. А вот зеркало этого «далеко» находилось совсем рядышком, даже внутри. Зеркало было в его голове, или в сердце, или в выразительности глаз. Зеркало это называлось фантазией, и очень хорошо отражало все то, что нигде и никогда не уловишь обычным осколком стекла с амальгамой, а если и уловишь, то будет оно угловатым и серым непременно. Там же, в свете фантазии, говорились и слова: сначала они являлись из образов и по тонким нервным ниточками передавались чутким пальцам, которые превращали их в фразы и восклицания на экране. Они – в нажатии клавиш, они – в мягком излучении. И снова, глаза восприняли, а губы стали шептать. И, в том шепоте, мысли побежали по проводам, по залу, потом вниз, в темноте узкой подземной трубы, потом вверх, выбежали на крышу, но в стремлении передать себя другому, не видели ничего вокруг. На черной веревке между зданиями сидела маленькая птичка, существо с крыльями, отдыхающее меж землей и небом. Но она не знала, что под ней со скоростью света мчатся мысли. Она думала свои, и в них гнездо присутствовало, и дети-птицы: она предполагала, что придется все же в темноте лететь к булочной. В надеждах видела сытое утро и в нем чувствовала шевелящееся тепло под своими крыльями. Электроны пробежали птицу, даже не заметив; а вот и станция связи, место, где неслышные голоса тысяч людей сливаются, чтобы стать коротким ярким мигом, и вместе пронестись сквозь оставшееся расстояние… В ее реальности свет в комнате исходил от настольной лампы, клавиатура лежала на коленях, прикрытых халатиком с желтыми цветочками на синем фоне, волосы ее были растрепаны, музыка ютилась в наушниках на столе. И ее губы были без улыбки, и ее радость сейчас жила далеко-далеко. В их выдуманном прошлом. Сейчас она думала об острове, который с некоторых пор стал одним из главных ее желаний. Музыка в наушниках, призванная оградить ее от трескотни реального мира, давно уж стала ненужной и сейчас уходила от нее совсем, или это она исчезала, тонула, в своих желаниях. И когда утонула совсем, увидела глубину морской воды, но не вокруг, а рядышком, перед глазами, возле берега. Молодая женщина перенеслась в объятия островного песка, оставив совсем пустую физическую оболочку возле компьютера, в свете настольной лампы. Лежала, уперев кулачки в подбородок, локти в примятый ею песок, и созерцала. Но солнце так слепило глаза, что приходилось прищуриваться, да и воздух был уже запылен. - хочу ужасно тропического ливня....чтобы песок стал мокрым....и одежда... …воздух прозрачен…– набрали пальцы на клавиатуре И снова мысли, теперь уже ее, полетели по проводам, превратились в яркий миг, разделились по адресатам и …встретились с Его фразой где-то в районе того места, где раньше сидела маленькая птичка, только что улетевшая к булочной. - Может полетим на Остров? Мы там никогда не были в непогоду…давай придумаем, что идет дождь…сильный…сплошная завеса воды… -говорил Он Его слова и Ее слова, воплощенные в быстром движении электронов по проводам, встретились, подмигнули друг другу, и полетели дальше – удивлять своих адресатов и хозяев обретенным синдромом единомыслия… …Сегодня послеобеденный отдых как-то затянулся, и жара не спадала. Игуана высунула свой нос-голову из травы, но как раз в этом месте листву пробил прямой солнечный луч и игуана, испугавшись, снова спряталась. Все жаждали ночной прохлады. - Если так будет продолжаться, то и сгореть недолго… - бормотал Остров, уже забывший об утреннем ревматизме И только он успел представить то приятное чувство, какое появляется, когда по его песчаной коже, по листьям деревьев и по мускулистой обнаженности скал барабанит дождь, как…упали первые капли. Он попытался удивиться такому совпадению мыслей…но не успел, ибо первые капли упали лишь на мгновение раньше того потока воды, что вдруг низвергся на землю. - Вот он и начался, наш дождь – сказала Она, представляя, как мириады капель летят в едином порыве, движение их волнительно, в нем сама жизнь дождя. Из темноты тучи они летят сквозь небесную прозрачность, падают в заросли, покрывающие остров цветущей панамой, и растекаются по листьям, по стволам, по земле; превращаясь в реки и водопады, просачиваясь сквозь почву, капли не прекращают своего бега – они становятся морем. - Дождь – это полет капель. Когда капля падает, когда она становится частью озер и рек, когда она становится морем, о дожде можно только вспоминать – сказал Он - ...будем стоять здесь или спрячемся под баобаб? – спросила Женщина - А на нашем острове растут баобабы? – с сомнением спросил Мужчина, –Лучше я тебя прикрою своей головой и руками и грудью, обняв. - Как же ты? Ты промокнешь? - Я люблю дождь! – гордо заявил Мужчина и с вызовом посмотрел наверх. Сверху на него взглянули с нежностью. - Я тоже его люблю! – сказала Она - В таком случае пойдем под дерево, – произнес Он и спросил: - Дождь, ты с нами? Как только они оказались под деревом, дождь еще более усилился, и поливал все вокруг своей новизной. Поливал он и листья того баобаба, под которым, обнявшись, стояли два человека и слушали его шорох. Бывшие капли спускались по коре широкого ствола ручьями, но лишь изредка, срываясь с веток, падали на Его плечи и Ее плечи. Делая свою чудесную работу, дождь не забывал друзей, и беспрестанно шуршал им о своих открытиях, в своей непрерывной, ритмичной манере рассказывал о прелестях небес и, журча у ног, жаждал побыстрее испариться, чтобы вновь летать. - ...залезем на баобаб? – спросила Она - и будем смотреть на все сверху....пить кокосовое молоко и заедать мякотью хлебного дерева... – подхватил Он - ... или лучше дынного дерева... - ....а вообще давай скушаем один банан на двоих....мы будем вкушать его сладость с разных сторон, а когда придем к середине.... - ...я спешу к середине банана... - ... банан был единственным, что нас разделяло! Сказав так, он невольно дотронулся до самого грустного: тысячи километров лежали в пространстве реальности меж ними. Но что значила мимолетная грусть в сравнении с теми мирами, которые они создавали вдвоем? И на экране вновь появились его слова: - ... лезь ко мне на баобаб!...а теперь посмотри направо! видишь?! это ведь МОРЕ!....тропическое удивительное изумрудное.. - ...быстрее летим к нему! – воскликнула девушка-птица - ...такая прозрачная вода... – молвила она же через секунду, - пальма.. высокая... давай полежим на ветвях, а потом....там-тарарам....вдруг упадем.....и будем падать....долго и смеяться....там-тарарам… брызги и погружение в чудо!.... - Это не остров – осенило вдруг его, - это просто наш рай! - Ну конечно, - ответила она спокойно, - а мы – п р о с т о б о г и. На несколько минут переписка прекратилась. Нелегкое это дело – представить себя богом в мире, где нет людей. Гармония. Когда я добежал до аудитории, лекция уже началась. Проскользнув в помещение, я быстро занял один из задних столов, впрочем, вероятно, это не помогло мне избежать укоряющего взгляда в спину. Так или иначе, но мое появление лишь на пару секунд сбило лектора с проторенной тропы его рассказа, и, вообразив себе должное внимание со стороны студентов, он продолжил: - Итак, как мы видим, такое направление в литературе могло возникнуть лишь благодаря общественно-социальному положению в стране, разрываемой гражданской войной и быстро лишающейся политической наивности, успешно прораставшей на американской почве со времен «Мейфлауэра». В аудитории напротив, отделенной от моей двумя стеклянными дверьми и маленьким коридорчиком, шла лекция у Зимолетты. По средам мы всегда общались через стекло. Доски в ее аудитории отсюда было не видно, но я знал, что она уже вся исчерчена схемами и исписана математическими выкладками. Знаками я выразил Зимолетте шуточное сочувствие по этому поводу. В ответ она приложила две ладошки к правому уху, и склонила голову, излишне сладко зевнув. Этим она предлагала мне поспать, поскольку всем было доподлинно известно, что человек по фамилии Коробка читал лекции тем же голосом, коим многие матери пели колыбельные своим неспокойным маленьким созданиям. - И тут на сцене появляется новый жанр, выраженный в творениях молодого и талантливого… - продолжил Коробка, причем слово «сцена» у него прозвучало с таким умиротворяющим спокойствием, что большинству присутствующих тут же захотелось на этой сцене заснуть. Я коротко зевнул и достал из маленького портфеля книгу немецкого психолога Вейсса, открыв ту самую главу, где каждая строка была очередным бесстрастным анализом человеческого чувства – чувства любви. Все-таки уединиться с дотошным Вейссом было сейчас куда интереснее, чем слушать одну из обзорных лекций по разделам зарубежной литературы. - “… нет чувства более чистого и деликатного, как начало честной, истинной любви! Душа охвачена каким-то тайным меланхолическим волнением…” - начал свой высокопарный и по-старческому сухой шепот Вейсс. Я пытался воскресить в себе те чувства, которые обитали в душе автора, но «меланхолическое волнение» у меня по созвучию ассоциировалась лишь с древними алхимиками, которые молчаливо и задумчиво сливали в одну пробирку разные вещества, пытаясь получить нечто чистое и новое, вместо мутной взвеси. В этот момент пейджер вдруг известил своим тонким голоском о появлении сообщения, и лектор снова недовольно посмотрел на меня, как на источник шума и неспокойствия. Остальная часть аудитории мирно дремала. - … милый, мое сердце плачет, когда ты так далеко, в мире, созданном не нами, в мире, где совсем нельзя летать…лишь иногда мне кажется, что это не слезы, а дождь – вода, которая делает меня чистой и свободной от земных привязанностей… мы не нуждаемся в них, ведь мы - боги…а в остальное время – мне хочется до тебя дотронуться, своей ладошкой прикрыть тебе глаза… Я прочел сообщение несколько раз. Хорошо. Очень хорошо. Хочется петь. Мир вокруг становился живым, и слова сами находили меня в пространстве и времени. - Пейджер? – спросил меня сосед рядом – Могу поспорить, что уже кто-то где-то ждет, а эта атака на уши не стоит того, чтобы ее слушать. Я бы на твоем месте улизнул отсюда и отправился бы на праздник. - Это не совсем праздник…Точнее, это вовсе не событие «праздник». Это праздник непреходящий, зовущийся самой жизнью. Да и Человек, который меня ждет – далеко… - Философствуешь? Могу поспорить, что звали тебя откуда-нибудь из Сети, и что это была девушка… - сказал студент, продолжив конспектировать кое-какие фразы из лекции, зарисовывая поля тетради высокими фиолетовыми замками. Я внимательно на него посмотрел. Совершенно обыкновенный, типичный студент, непричесанная шевелюра, не по сезону теплый свитер, очки со слабыми линзами, зеленая тетрадь на столе, на тетради – снятые с руки часы, сплошное ожидание. Но что-то странное почудилось мне вдруг в случайных встречах последнего времени. Господин в клетчатом, с которым я столкнулся в прошлый раз, теперь этот студент с развитой интуицией. И на мгновение я подумал о единомыслии, как о вещи простой и распространенной. - Почему ты так считаешь? – спросил я, полуобернувшись к соседу, ожидая длительного разговора. - Да просто это распространено сейчас! Знакомиться в чатах, заводить виртуальные романы, слать друг дружке письма, и показываться на улице все реже и реже, отдавая все, что есть, исполнительному другу-компьютеру. - …мммм… -произнес я в замешательстве, словно кто-то покусился на священную территорию, решив построить обычный Город на острове моей мечты. - Знаешь, даже анекдот такой короткий есть, - сказал он, всем своим видом демонстрируя завершение на этом неинтересного разговора – В 2030 году встречаются два ребенка в детсадике и один другого спрашивает: «А твои родители в каком чате познакомились?» Я хотел возмутиться, хотел рассказать ему все, и о Птичке, и об острове, и о мирах… но кто-то внутри меня вдруг сказал волшебные слова и я успокоился и заулыбался. - Не упоминай имени Бога своего в суете этого мира – сказал этот неизвестный, - и он навсегда останется с тобой. Повернув голову направо, я увидел глаза Зимолетты, любящие, смотрящие на меня, зовущие… Следующей лекции у моей Зимолетты в расписании не было, а у меня – наоборот, и тогда она пришла ко мне, чтобы склонить голову на мое плечо, чтобы смотреть, как я пишу конспект, чтобы создавать мгновения, в которые мы вместе. Я вдруг почувствовал, что мне удалось сделать то, чего не удавалось алхимикам. Из всех событий, произошедших со мной, из слов Птички, из взглядов Зимолетты, из случайностей и из единомыслия, я извлек гармонию…. Это было нечто гораздо большее, чем вожделенное алхимиками золото. Это было тихое упоительное счастье – высокая гора, к которой ведут тысячи дорог, но не приводит ни одна. В один из дней счастье просто появляется на пути каждого из нас. Главное – не пропустить его в жизненной спешке, как ненужного попутчика. - Я люблю тебя! – шепнул я на ушко Зимолетте. Смотря на нее, утопая в ее ответном взгляде, желая, чтобы настала вечность, и эти мгновения превратились в миллионы лет нашей общей любви, я решил…написать Птичке письмо. Странно? Ни чуть! Ведь в ореоле гармонии, меня сейчас окружавшей, все было едино, и любовь к миру, где я живу, была тем же, что и любовь к моей Зимолетте, и любовь к моей далекой и неземной Птичке. Это чувство, гармония окружающего, захлестывала меня, переполняла, превращала мое существование в рай земной, в котором мы все можем быть богами, если захотим. И не пользуясь ручкой, не оставляя следа в тетради, я писал это письмо: ... Ученик Волшебницы что-то мастерил. Среди кипы разноцветной бумаги он искал какие-то лоскутки, потом брал самые обыкновенные ножницы и обыкновенный клей... ...Глаза его выражали глубокую задумчивость... казалось, будто он пытается выразить в бумаге нечто, самой природой запечатленное внутри него. Так он и сидел, и клеил, и резал, и в себя заглядывал поминутно… И в тепле его рук, которое родилось из нежного дыхания самой Волшебницы, появилась птица. Она была бумажная, но цветная, и цвет крыльев ее подобен рассвету был, а глаза ласковы как тропическое море... Нас ждут звезды. Вот несколько фраз из моего детского дневника: «Понедельник представляется мне чем-то длинным и тягучим, темным и скрытным… В отличии от него, вторник – это солнечное море, или морское солнце, без всяких различий между этими словами… Среда –нечто равновеликое во всех отношениях, сырое и серое, прохладный полдень… Четверг – нежность утра, дождь после обеда, чудесный воздух вечером… Этот день очень хорош, но не всегда четверг в календаре становится четвергом наяву… Пятница – всего лишь мгновение, а по вкусу … по вкусу часто понедельник, но иногда вторник, если суббота ожидается с нетерпением… Сама суббота – это праздник без сомнения. Воскресенье же – сложная штука. Временами я думаю, что воскресенье это все дни недели, перемешанные в равных долях в миксере…» Сегодняшний день был воскресным, и, кроме того, в городе отмечался праздник – день рождения города, и мы вместе с Зимолеттой смотрели праздничный концерт. На сцене выступал хор девочек из местного лицея. Все они были в розовых платьицах с белыми воротничками… Впрочем, можно сказать и по-другому. Тот день был воскресным, в календаре он был обозначен пурпурным курсивом, и город праздновал тогда свой день рождения. Перед собой мы с Птичкой видели сцену, а на ней - несколько прелестных созданий, в розовом и белом, и эти девочки пели вместе что-то задорное и звонкое. Да, сегодня было воскресенье, и то, что в детстве я называл миксером, теперь, в моей взрослой жизни я обозвал гармонией. Что изменилось? Да ничего, кроме того, что теперь эта гармония жила не только в седьмом дне недели, объединяя в себе шесть предыдущих. Новая гармония не пользовалась измерительными линейками и часовыми стрелками, и ни годы, ни тысячи километров не могли ее нарушить… В городе вовсю шло праздничное действо, подобное всеобщему сумасшествию – толпы заполонили улицы, а асфальт был покрыт обертками от хрустящей картошки, соленых орешков, приторных конфет, усеян бутылками и баночками, и вся эта путавшаяся в ногах масса ждала своих собратьев, которые лишались смысла жизни под аккомпанемент хруста и бульканья в недрах Человека. Сквозь толпу мы пробирались втроем – Птичка, Зимолетта и я. Каждая из них жила во мне; голос одной звучал в сердце, голос другой – пел в моей душе. Одна была моим очагом, моим теплом, и моей нежностью. Отними все это у меня – и я умру. Другая была моей мечтой и полетом и дыханием. Без этого мне незачем жить. Я выбрал обеих… Одна держала меня за руку, существование другой я чувствовал за тысячи километров. У целого оказалось три половинки. Одной из них был я сам. Счастье постучалось в мои внутренние двери, пошептало в мои ставни, но заметив, что в моем доме я ругаюсь сам с собой, тихонько и застенчиво проскользнуло в дверную щель. И свет, который пришел вместе с невидимкой-счастьем, назвался гармонией. В его мягкой лучезарности я увидел, что в этом доме я один. И что во мне живут и Птичка и Зимолетта. И что они такие же, и что в них – живу я. Но и это еще не все. В тех внутренних созданиях нашей души тоже живем мы, а в них – они. И дальше сплошной каламбур, но если уйти от неразберихи слов и окинуть все взглядом хозяина этого вместилища миров, то только тогда и увидишь гармонию – нечто высшее и вместе с тем простое и прозрачное. Читающий эти строки может вообразить меня эгоистом-одиночкой, для которого важная лишь собственная особа, и все остальное, окружающее он воспринимает лишь как приложение к центральному себе. Вдумчивый читатель, у которого хватило терпения дойти до этого места моего повествования, возможно, разочаруется во мне, как в человеке честном и преданном, и решит, что в невозможности сделать выбор между двумя женщинами скрывается мое бессилие, и что по этой причине я неискренен, выбирая обоих. Он же может усомниться и в том, что мне вообще знакомо такое чувство, как настоящая любовь, а затем, он, пожалуй, назовет меня бесчувственным чурбаном, который, смею заметить, является не самым обидным эпитетом в его словаре, а лишь тем, который я написал здесь из литературных соображений. Однако, в таком случае, я вынужден буду ответить ему, что любой человек пропуская окружающее сквозь себя, впускает его внутрь и только там рассматривает его и осознает. По этой причине каждый из нас – центр вселенной, и если кто-то скажет, что умеет видеть мир еще до того, как представит его своим и исключительно своим, я назову его бессовестным лгуном. Что же касается различных общественных традиций и устоев, то я не нарушил ни одного из них, и не собираюсь этого делать. Я не стану многоженцем и не предам ни одну из моих возлюбленных, и в обретенной гармонии я не изменю ни одной из них. Пейджер запел какую-то озорную мелодию, и только я успел его услышать, как в праздничном грохоте звуки его сразу же утонули. Мы с Зимолеттой шли сквозь толпу, оглядываясь вокруг беспрестанно и находя все новые и новые интересности в этой цветастой феерии; моя рука обвила ее талию, а лица наши были так близки, что через тонкую прослойку осеннего воздуха я ощущал пылкое тепло ее щеки. На маленьком экранчике я прочел ее сообщение. - Милый, я снова тоскую без тебя на экране, но я ведь знаю, что ты всегда со мной и внутри меня, и мне становится совсем хорошо; вот и сейчас так, и мне хочется поделиться с тобой радостью от присутствия тебя во мне, как бы это смешно или странно ни звучало. Милый, я люблю тебя, люблю все мысли о тебе, и все наши миры. Единственный мир, который не наш – это банальная реальность, но и тут связь позволяет нам творить чудеса. А может, это мы помогаем найти ей свое предназначение – объединять сердца людей… Спустя полминуты маленький аппарат с тремя кнопками и серебристым экраном зазвучал вновь. - Анри, - побежали строки моей Птички, - я вдруг подумала о том, что мы никогда не летали к звездам. Это должно быть так чудесно, и мне так хочется создать с тобой этот новый мир, что даже кажется, что они нас уже ждут. Ты будешь моим Маленьким Принцем :))… «Конечно, мы полетим с тобой к звездам, милая Птичка,» – сейчас я думал очень сильно, так сильно, чтобы мысли, пронесясь сквозь жалкие тысячи километров, достигли любимого адресата, - «соорудим из фантазии крылья, которым не нужен воздух, чтобы нести нас сквозь пространство, и полетим,… а нам с тобой воздух уж давно не нужен, ибо дышим мы друг другом…вот только мне еще нужна Зимолетта, я тебя с ней познакомлю… она такая чудесная, как принцесса, и так нежна со мной, и я испытываю к ней привязанность, такую сильную, что без нее не могу жить. Она, наверное, не будет летать с нами, она умеет стать счастливой в реальности, и в этой реальности она самое притягательное создание, и я люблю ее тоже, я вас обеих люблю, и она всегда будет ждать меня на Земле… Понимаешь, мужчине надо, чтобы его кто-то ждал на родной Земле…» Я отпустил ее руку на секунду, и подбежал к бабушке, торгующей воздушными шариками. Бабушка в синем форменном переднике сидела за столиком, а к краям столика были прикручены жгуты с сотнями шаров, и все шары, устремившись вверх, тоскливо смотрели в небо. Я поменял блестящую монету, которая тотчас упала вниз, в жестяную коробку, на воздушный шар в форме сердца, смотрящего вверх. Потом рука Зимолетты снова оказалась в моей, и не надеясь перекричать грохот вокруг, я шепнул ей на ушко «люблю тебя», и она заулыбалась, а ниточка шарика была в нашей руке… - Это летающее сердце… - послышался ее голос – Вот если бы настоящие человеческие сердца так умели! Представляешь? - Прижмись к моей груди. Разве ты слышишь стук внутри? - Нет… Тут слишком шумно… - Это потому, что его там просто нет. Оно летает! Зимолетта засмеялась. - Я тебя обязательно познакомлю с Птичкой - сказал я, - она тебе понравится. - Она тоже летает? У тебя сегодня все летающее, как в цирке? – спросила она шутливо - Да… Мы все летаем… И я тоже… А Птичку я люблю. - Я тоже люблю птичек – ответила Зимолетта, и мы замолчали. Серверный ветер. На улице все холодало и холодало, и когда я сегодня в очередной раз шел на свою ночную работу, мне пришлось застегнуть до самого верха свою тоненькую куртку из ненастоящей кожи, и утопить руки в ее глубоких карманах. Погода была ветреной, листья поднимались до уровня второго этажа окружающих домов, и падали, медленно покачиваясь на теплых волнах, исходящих от остывающей земли. Сами же дома на моем пути попадались какие-то невзрачные – бесформенные нагромождения строительного материала, трущобы современной цивилизации, против которых первобытные пещеры выглядели воплощениями настоящей, живой красоты. Я вспомнил смешные слова, знакомые мне со времен моего счастливого детства; родом они были из волшебного словаря моего дедушки. Если бы он видел эти дома вокруг, он бы так и назвал их – «серо – буро - пошкарябанные». Стекла трамвая были грязными, почти непрозрачными. Темные полосы налипшей пыли пресекали стекла сверху вниз, а ведь когда-то они были дождем. И они когда-то были дождем… Я представил себя дождем, и мне сразу же захотелось выдумать мир, в котором я – вовсе не студент, и не знаток информационных штуковин, и не журналист с карандашом за ухом, а просто дождь. Вот я уже падаю, разделившись на мириады капель, каждая из которых такая же часть меня, как я – часть ее. Я хорошо понимаю того, кто смотрит снизу на меня с улыбкой, кто вслушивается в каждый звук дождя, в непрерывное изменение моей интонации, в смену моего темпа, в шелест капель на асфальте и в их стук по крышам, чувствует, как невидимый дирижер машет палочкой, проникается ритмом и мелодией дождя, замечает, что стремительным движениям палочки подчиняется все живое вокруг; я понимаю все… потому что люблю. Я люблю, когда льет дождь, но ведь так хорошо не только получать цветы, но и дарить их. Я дарю цветы… Я – просто дождь … На скамейках в сквере неподалеку от трамвайной остановки готовились ко сну несколько бродяг. Приготовления заключались в том, что двое делили между собой кипу газет и дырявый армейский бушлат, один старик медной проволокой прикручивал к спинке своей скамейки кусок картона, тщетно пытаясь защититься от холодного ветра, единственная женщина лежала, уже укутавшись залатанной в тридцати трех местах, растянутой до неимоверных размеров, шерстяной кофтой. Взгляд женщины устремлен в точку, и ничто, и никто не может проникнуть в эту незримую, несуществующую, узкую, тоненькую точку, и в тоже время необъятную область мечты. Туда, должно быть, вместился целый мир, где только она и близкие ей люди: придуманные и настоящие. Потому она так сосредоточенно смотрит, потому ее обветренные губы иногда озаряются улыбочным солнышком. К десяти вечера все компьютеры уже спали, и только мой - бодрствовал, чутко исполняя все мои команды, моргая лампочками и мерцая монитором. Несмотря на кажущуюся жизнь, все это было грудой железа, и только письмо от Птички, которое я нашел в своем почтовом ящике, вдыхало смысл в существование этого устройства. Письмо я прочел целиком, не присматриваясь к буквам, не обращая никакого внимания на слова, не читая фраз. Я его видел все и сразу, как картину, как фотографию, и слышал… всегда, когда я читал что-то, адресованное мне Птичкой, я слышал этот хрустальный, сказочный голос, которому не хватало места в тесноте моей телесности, который бродил по моей душе, заглядывал в мое сердце, который нежно звенел вокруг меня, и убегая в неведомые просторы, звал меня за собой… Милый Анри! Сейчас на улице день, светит солнце, хотя и холодное, уже остуженное осенью, но солнце. Невыносимо ярко – я заслоняюсь от окружающего темными очками, прикрываю глаза рукой и делаю вид, что не замечаю света. И правда, разве есть он, разве существует для меня, если в своей бесплодной резкости не может воскресить тебя … пусть только образ, пусть мираж в этой городской пустыне. Но нет… и я обращаюсь к моему компьютеру. Пишу тебе письмо, мысленно заполняю его сотнями слов, которые можно перечислять через запятую, потому что знаю, что ты их все сложишь в правильном порядке… впрочем, и слова я могу не передавать – все они известны… но пустой экран все же требует от меня текста, а пальцы желают чувствовать прикосновение к кнопочкам, легкое касание, которое дарит мне кусочек реальности, пощелкивающий звук, точно говорящий о том, что ты не сон… нет, ты скорее причина многих и многих снов, из которых половина снилась нам обоим. Меж тем, я знаю, что реальность нам противопоказана… Я хочу сказать, что она может быть твоей или моей, но никогда не будет нашей общей реальности. А если она и будет, я боюсь ее. Боюсь, что в ней исчезнет и наше единомыслие, и станут глупостью и простой невозможностью наши полеты, и наши миры покажутся нам ненастоящими. А потом мы бросим все, и ничего станет нашей единственной реальностью. Ничего вокруг, ничего в стремлениях. Разве это не смерть, по крайней мере, человеческая, если не биологическая? Я люблю тебя, и вовсе не хочу терять в этой проклятой реальности… Пусть до конца своих лет мои прикосновения к тебе будут похожи на прикосновения пальцев к клавишам, но мы будем вместе. Вместе! Недавно, ты мне сказал, что мужчине необходима женщина, которая жила бы на его Земле… ждала бы его там. Или мне показалось, что ты так говорил? Но это правильно, это истина, даже если я выдумала твои слова. А женщине нужен дом, очаг, место, где она бы могла ждать своего мужчину. Это и есть та самая общая реальность, которой у нас нет. Я люблю тебя… не хочу, чтобы ты зациклился на моей реальности…ведь ты должен иметь свою… иначе, если нигде не жить, то некуда и приземляться, устав от полетов… Я знаю, чувствую, слышу, понимаю, принимаю, плачу, радуюсь…это я о девушке, которая всегда рядом с тобой, мой милый Анри. Во всем виновато наше единомыслие. Оно – лучшее, что у нас есть. Сквозь это чудо я вижу твои мысли, а в них так часто появляется Она… Раньше я думала, что эта нимфа, которую твои мысли рисуют в нежно-ромашковых цветах, и которая иногда заволакивает окружающее белесым туманом, где так легко представить себя среди облаков и заблудиться навсегда, даже не желая искать выхода, я думала, что Она … что она – это усиленное в тысячи крат видение меня. Потом, однажды, я заметила блуждающую детскую улыбку среди ее губ; тогда я изумилась собственной глупости и обрела новое понимание – нимфа появилась в тебе еще тогда, когда ты был ребенком, а она - с тех пор и сейчас – просто твой идеал Девушки. Иногда она менялась: в выражении глаз, в движениях, в жестах и голосе, в цвете волос, даже в возрасте: от юной неловкости до зрелой мягкости и округлости. Но сами изменения были мимолетны, почти неуловимы, как яркость дневного солнца на безоблачном небе. И я понимала, что эти изменения – лишь блики, слабые отражения всех тех, кого ты встречал на своей широкой дороге жизни. Но недавно, случайно взглянув на привычный образ… точнее,…в общем это уже не был образ, нет, скорее четкая фотография, цветная и подробная, я поняла – рождение произошло. И тут я могла бы уйти в печаль, тосковать что Она оказалась не мной, перестать верить в выдуманные нами миры, перестать вообще думать о тебе и обо мне, как о нас, но… мне стало очень-очень хорошо – потому ли, что все это выглядело каким-то искренним, чистым… или потому, что я давно уже стала больше тобой, чем собой, и разучилась отделять свое счастье от твоего. Мужчине надо, чтобы его кто-то ждал на родной Земле… А мне надо, чтобы у тебя была своя реальность… Письмо получилось сумбурным. Я тебя жду. Всегда. Вечно. Пока и до встречи. Я сидел не шевелясь, не дыша, боясь, что ее голос вдруг перестанет звучать в моей голове и окажется просто текстом на экране, набором значков, которые я уже не смогу соединить в единое целое. И все же, когда голос затих, я еще некоторое время смотрел на ее фразы, словно не находя последней точки. А когда совсем очнулся, когда оглянулся вокруг и понял, что сижу на вертящемся стуле перед компьютером, что я в своем Интернет-кафе, когда крутнулся на стуле и увидел, как реальность двинулась вокруг меня хороводом предметов, я… громко засмеялся. Очень громко засмеялся. Там где я ожидал увидеть точку, там оказались лишь сплошные многоточия. Около одиннадцати я зашел в знакомый чат и создал тему: «Наш остров». Написал Птичке письмо, указал место встречи и стал ждать. Прошло полтора часа. Меня уже начали одолевать сомнения, что она вообще появится, когда на белый экран вдруг преподнес мне системное сообщение, написанное светло-желтым цветом ее ника: «К нам приходит Птичка» Мои пальцы забегали по клавишам, но скорости ветра им явно не хватило, ибо не успел я набрать и десятка слов, как новое системное сообщение выскочило на экран: «Птичка нас покидает» Я стукнул кулаком по столу и продолжил ожидание. Или она меня не увидела или… На экране снова появилась строка: «К нам приходит Птичка» - Здравствуй, милая! Я прочитал твое письмо… - сказал я - Здравствуй, Анри! – ответила Птичка. Надеюсь, ты меня услышишь – связь такая ужасная. - Зачем нам связь? – привычно возразил я - Да… - грустным эхом отозвалась Птичка – Я уже целый час пытаюсь попасть в Сеть, но меня постоянно выбрасывает в самом… Тут ее и выбросило. «Птичка нас покидает» - коротко комментировал экран. - Ну, ничего, не хочешь принимать в гости Птичку, не получишь и меня – сказал я чату, словно вполне одушевленному негодяю. Затем, решив, что если у сервера, приютившего наше привычное место общения, сегодня ночью появились технические проблемы, то мы встретимся в другом месте. - «Если исчезнет вдруг площадь Согласия, то в Парагвае жди ты меня!» – напевал я себе под нос импровизированную песенку, пока искал адреса других чатов в Интернет. Выбрав семь самых устойчивых, популярных и быстрых чатов, я поочередно зашел на каждый из них. Теперь у меня было семь копий самого себя. И каждой из копий оживленная сетевая общественность уже успела задать по десятку самых банальных вопросов. Но у меня не было времени отвечать на вопросы. Мне хотелось быстрее подарить все семь экземпляров самого себя моей возлюбленной собеседнице, дабы ее придирчивая Связь выбрала, с кем из них ей удобнее общаться. Я написал Птичке письмо, перечислив в нем адреса всех выбранных мной чатов. После этого все семеро обрели признаки нетерпеливого ожидания, а их хозяин стал грызть карандаш и постукивать пальцами свободной руки по крышке стола. Но не успел я даже сыграть фальшиво-ударную версию одной из симфоний господина Моцарта, как в уголке экрана замигал флажок с надписью «Вам письмо!». Я обрадовался, и победоносно толкнул флажок мышиным носиком, но радость оказалась преждевременной. Письмо было от Компьютерной Почтовой Системы: «Mail Delivery System’s Message #5332884224276. Time 00.17. Письмо от <Анри> к <Птичка> не удалось доставить по причине несуществования адресата. Текст письма воспроизведен ниже.» И далее следовало мое письмо. Я сразу же проверил адрес на конверте электронного письма, но сомнений не было: это тот самый адрес, по которому я писал не один десяток раз. Это электронный почтовый адрес моей любимой Птички. И что значит это корявое «несуществование адресата»? Я обратился к открытым мною чатам, но, оказалось, что четыре моих копии исчезли бесследно, оставив на экране сообщения о страшных компьютерных ошибках, а оставшиеся трое влачили жалкое существование в окружении скучнейших личностей, которые то и дело задавали друг другу познавательно-развлекательные вопросы «А как тебя зовут?» и «А сколько тебе лет?». Пробежав глазами по длинному списку ников, и не обнаружив желанного, я совсем загрустил. Ночь быстро теряла свое очарование. На улице дул ветер и было холодно и совсем неуютно. Издалека доносился звонкий собачий лай. Очень редко мимо окон бесшумно пролетала человеческая тень, спешащая домой в столь поздний час; ее ночное уличное одиночество передавалось и мне. Так прошло еще несколько часов. От Птички не было никаких весточек. Я искал ее во всех чатах, всеми способами, по всем адресам, везде спрашивал завсегдатаев, не видели ли они чудесного создания с полетным ником светло-солнечного цвета. Но, увы, судьба была ко мне неблагосклонна, и мои поиски ни к чему не привели. Я уже почти спал, поникнув головой на стол, обхватив руками клавиатуру, и надеясь хоть во сне увидеть мою возлюбленную, когда вдруг заиграл пейджер: - Анри, я жду тебя в «Кафе Мечтать». Правда, в чате с таким хорошим названием мы создадим тысячи новых миров? – все символы на экранчике улыбались ее неповторимой улыбкой. Я немедленно отыскал адрес этого чата и вскоре уже видел ее ник на экране, в колонке справа. Ее имя окружали несколько картинок, изображавших чашечки кофе. - Вот видишь, как долго я ждала тебя? Выпила столько кофе, что сердце просто разрывается… от грез. Да, ведь здесь одна чашечка выдается на одну мечту. Как только додумываешь ее до конца – получай следующую чашечку. - Я так долго искал тебя. - А я - тебя! Передавала тебе послания на пейджер много-много раз. Но сервер пейджинговой компании выдавал ошибки, и почтовый сервер – тоже. - Что же это? Стихийное бедствие? Технокатастрофа? – спросил я - Нет, просто холодный серверный ветер! – пошутила Птичка Мы замолчали, но даже в тишине мы приближались к этой теме, к разговору, который, казалось, уже висел в осеннем воздухе. - А о чем ты мечтаешь? – задал я вопрос, с которого так часто начинались наши полеты. - О том, чтобы с тобой рядом, кроме меня виртуальной, была настоящая Женщина - серьезно ответила она - Так и есть, и письмо, которое ты написала – сама истина. - Я очень рада твоему новому миру,– появилась на экране фраза Птички. На следующей строке она спросила: - Как зовут ту половину тебя? - Зимолетта. Ты – половина меня. - Мы все теперь половины друг друга. - Как ты думаешь, это правильно, что мы говорим об этом? Это всего лишь реальность, умеющая приносить боль. - Конечно, правильно! – недоуменно ответила Птичка – Ведь мы создаем миры, а не скрываем их друг от друга! Мы сами создаем свои миры, и сами делаем так, чтобы жить в них было хорошо… На этих словах она снова исчезла. Я искал ее до самого утра, а когда совсем рассвело, пошел домой. Мне хотелось сна без снов. Я жаждал забытья. Тоска. Он был железным и каким-то трясущимся, будто бы злая тропическая лихорадка поселилась в его громыхающих, проржавевших до ревматизма внутренностях. Его повелительница была строга, смотрела на часы все чаще и чаще, призывая секунды лететь быстрее, к долгожданному и облегчающему. Но каждый раз рука ее наигрывала одну и ту же мелодию на дряхлых клавишах. И тяжелые металлические заслонки поддавались; отодвигаясь, они звучали, привычно радуясь новым людям, человекам извне; но немножко роптали … Трамвай был старым, двери открывались медленно, а девушка-водитель спешила окончить смену и предаться отдыху. В собственном доме ее ждала точно такая же девушка, с теми же солнечно-румяными щечками и поднебесьями глаз. Небеса же были в ее мыслях, но об этом никто не знал. Кроме ее самой, и поэтому когда она-работающая из мирской суеты выныривала, а она-одиночество встречала ее на пороге уютной квартиры, они, как лучшие подруги, шептались и целовались в ярком свете пушистых дум. Тех самых, что выдаются строго одни на двоих. Но все это была лишь затянувшаяся репетиция. Принц, волшебник, существо-защитник с загорелым торсом и добрыми глазами, восседал в собственном замке, куда дороги так запутаны и обязательно проходят сквозь болота и трясины госпожи Реальности, в мутную зовущую глубь которых можно заглянуть, как в кривое зеркало, и поверить ему… Три красивых девушки пели песню о любви одним прокуренным голосом. Впрочем, красота их была для меня лишь в женственной внешности, да и ту мой спутник, плейер, устало дожевывающий последние батарейки, а иногда и магнитную ленту, передать не мог. За окном шел дождь, а в самом трамвае – гораздо хуже, и я пожалел, что не пошел пешком. Потом бы я сидел у камина и сушился, приблизив ноги к каминной решетке. Я тотчас же выдумал себе камин и мысленно высушил обувь, носки и пятки, боявшиеся щекотки. Стало чуть лучше. И снова. Невыразимо скучно… Блокнот мне был не нужен. Он вместе с ручкой лежал в нагрудном кармане рубашки, и в жаркой страсти их соединения можно было придумать большее, чем простой камин. Но я сидел, и дремал, и скучал. Мир представал передо мной со всей тоскливой ясностью. Будущее было оккупировано Мечтой. Ее наместники сидели в каждом из альтернативных миров, а на всех дорогах Будущего скапливались пробки из мириадов гениальных мыслей. Они сигналили друг другу и недовольно поглядывали в зеркала заднего вида. Но жить не хотелось. Жить было скучно. Сидя на третьем одиночном сиденье с закрытыми глазами, я почувствовал, как трамвай повернул. Немного погодя двери распахнулись и вечерний воздух вошел внутрь. Было холодно, и руки замерзали. Я подумал, что мое Будущее сплошь уставлено мечтами и мыслями, к которым я взывал сотни раз. Вот и эта мысль не нова. Я придумал тысячу миров, и миллион раз жил в них разными представителями рода человеческого. Теперь же было невыносимо скучно. Что бы я не придумывал, оно накапливалось в моем возможном Будущем и дальше можно было не жить. Я знал, что со мной не произойдет ничего такого, о чем бы я не думал, и поэтому я дремал. Сон был забытьем, а вовсе не способом мечтать, и славная обладательница солнечных ланит сидела за штурвалом громыхающего создания, как всегда. Сейчас все было слишком предсказуемо и потому мне захотелось снова стать ребенком… Моя Зима. В нескольких тысячах километров к юго-западу, между самым глубоким морем и вовсе бездонным небом, лежал Остров. Местное время, по-тропическому медлительное, только что переползло отметку полдня, и на побережье было очень жарко. Пляжные песчинки раскалились до бела, и, наверное, шипели бы под ногами, как сковорода на плите забывчивого повара, если… если бы нашлись ноги, под которыми можно было бы зашипеть. Но таковых в здешнем безлюдье не оказалось – остров до сих пор оставался необитаемым; только лапки, лапы и редкие лапища были причиной следов на его девственной для человека поверхности. Впрочем, два существа рода человеческого все же бывали на этом острове, да только никто, кроме их самих об этом не знал; не ведал об этом и сам тропический остров, хотя считал, что знает все, поскольку считал себя единственной колыбелью жизни среди бесконечной водной глади. Откуда ему было знать, что два чужака влюблены в него, двое странных двуногих, не имеющих других крыльев, кроме крыльев мечтательных мыслей, так часто прилетают к нему, нежатся под утренним солнцем, лежа в полосе прибоя, и обнимают его погруженными в мокрый песок руками. Разве слышал он когда-нибудь их радостные крики, когда они прыгали в воду с невысокого скалистого утеса, выступающего над морем? И, конечно же, этот остров никогда не получал их слезящихся от счастья взглядов, которые эти двое так часто посылали ему в благодарность за проведенное в его компании время. Нет, он не знал этих двоих, несмотря на то, что они считали его неотъемлемой частью своей жизни. Не знал; однако и он, остров, с незапамятных времен живущий по одному несменяемому адресу, на одной и той же широте и долготе, умел мечтать. Эту страшную силу ему подарила перелетная птица, которая иногда рассказывала ему о мирах, чьи воздушные просторы она когда-либо вдыхала в свои птичьи легкие. И тогда на несколько дней-недель-месяцев остров погружался в пучину сладких грез, представляя себя в том или ином из окружений, которые он в изобилии находил в картинах, нарисованных его перелетной птицей. Иногда он видел себя поселившимся в центре большого города, среди площадей, проспектов и небоскребов, каждый из которых в десятки раз выше, самой высокой из его пальм. Тогда он, остров, придумывал, что он городской парк – место, к которому стремятся все, по словам птицы. Вот уже по его аллеям и меж его деревьев, на цветочных газонах и лужайках бегают, резвятся дети; среди скамеек не найдешь ни одной свободной – то старик, с благоговением читающий страницы с неровными краями из потертой книжки, то увлеченный игрой с партнером шахматист, то девушка, больше похожая на цветочный газон у ее ног, чем на старика или шахматистов, занимают скамеечные просторы. Бывало, что он, остров, представлял себя в стране узких ущелий и долин, остроконечных гор и быстрых рек, от которых веет настоящей, ледяной, свежестью. Но сейчас даже холода всех придуманных горных рек ему не хватало, как и небольшого водопада, в глубине его самого, и поэтому он мечтал о зиме. Ну, конечно же, зима, странные колючие кусочки, сыплющиеся с верхней части неба, белые поля внизу, белые деревья, странное слово «мороз» пронизывает воздух – об этом ему тоже рассказывала птица. И он мечтал, думал, изредка шевелился и спрашивал у природы, когда же, наконец, в его мире тоже настанет зима. Или, хотя бы, когда начнется очередной дождь? Дверь хлопнула, и этот звук повис в тяжелом воздухе темной комнаты, где я теперь был один. Светлый квадрат моего окна, сумерки на улице, силуэты домов. И в этих домах сотни таких же квадратиков, как мой, из них струится тепло и уют. Но у меня темно; в смутных очертаниях вокруг нет ничего, на чем бы хотелось остановить взгляд, и потому он витает в пространстве за окном, где темная синева постепенно покрывается белыми блестящими точками. Мне хочется быть к ним ближе, и, привстав, я тяну к себе ручку окна – ко мне домой врывается зима – я падаю обратно, в объятия кресла. Теперь небо совсем рядом. Закрываю глаза… - Нас ждут звезды… - сказал я. Ты согласно кивнула, и стала расправлять свои крылья. Вселенная снова могла быть нашей. Миллиарды чудесных картин и видений теснились в нашем полетном бинокле, ожидая, когда наши глаза появятся с другой стороны окуляра. Сердце выпрыгивало из груди в преддверии встреч с новыми мирами. Ты немножко приподнялась над землей, и свет ждущих нас звезд теперь не только шел из-за твоей спины, но и нетерпеливо мерцал под тобой. - Ну что же ты? Полетели? – спросила ты меня тогда - Да, сейчас… – ответил я окружающей темноте и закрыл глаза. На внутренней стороне моих век, оказавшихся сейчас потертым, видавшим виды киноэкраном, показывали заключительную сцену какого-то фильма: По белой от первого снега дороге шла Девушка, и замерзшие снежинки хрустели, только завидев ее приближение. Но они ей были безразличны, как и многое другое: холод и звезды, чужие дома, несуществующие миры, пустынные острова и компьютерные сети, полеты во сне и наяву. Одета она была в легкий, еще осенний плащ и снежинки, нашедшие свое предназначение среди ее волос, делали ее еще больше похожей на ромашку. Ее тело не замерзало в этой вдруг начавшейся зиме, нет, холод забрался куда глубже – в ее живое любящее сердце, которое замерзло сразу, в одну секунду – в остановившееся мгновение после Его слов. Дверь хлопнула, и больше ничто не держало ее в этой реальности – единственном мире, который она хотела подарить ему… - Куда мы полетим, милый? – спросила Птичка Но прежде, чем киноэкран моих закрытых глаз успел замигать точками и погаснуть, я понял, что больше самой жизни хочу согреть своим дыханием и любовью это нежное создание, мою чудесную ромашку, мой нежный цветок… - Мужчине надо, чтобы его кто-то ждал на родной Земле… - сказал я вслух. Тогда Птичка, давно ждущая меня у открытого окна, мягко улыбнулась, остановила на мне свой взгляд на одно, очень длинное, мгновение, и затем вымолвила: - А мне надо, чтобы у тебя была своя реальность… И она исчезла за окном. Я же открыл глаза, и сразу позабыв выдуманный диалог вместе со всеми рассказами о том, чего никогда не было, сломя голову бросился догонять Зимолетту… Париж. Вот уже два месяца минуло с тех пор, как мы с Зимолеттой снимаем квартиру на третьем этаже этого чудного домика, затерянного в переулках старой части Парижа, где еще нередко можно встретить булыжные мостовые, просвечивающие сквозь облупленный асфальт. На втором этаже, прямо под нами, живет скрипач, играющий соло в одном из тех современных баров, в которых никогда не найдешь хорошего пива, но зато узнаешь два десятка новых имен экзотических коктейлей, не запомнив вкуса ни одного из них. Целую неделю после приезда он нам жутко мешал жить, то ли разучивая очередные увертюры, то ли просто очищая смычок о струны инструмента в самое неурочное время суток. Обычно скрипач репетировал по ночам, а в полдень, проснувшись, выходил из подъезда и вскоре возвращался с запечатанным бумажным пакетом «быстрой еды». Однажды, после очередной бессонной ночи, я не выдержал, и хотел было спуститься и поведать художнику скрипки весь критический материал, накопившийся в моей больной голове, но Зимолетта жестом остановила меня. - Как ты думаешь, этот завтрак в его пакетах – вкусная штука? – спросила она - Для людей с хорошим аппетитом, не обремененных склонностью к гурманству – не исключено! – ответил я - Я все-таки думаю, что нам стоит попробовать! – сказала Зимолетта и загадочно добавила: - Хотя бы ради спокойствия наших ночей! Тогда мы спустились вниз, заказали несколько блюд в ресторане «La violette», который к тому времени уже успели хорошо освоить, бутылку Saint-Emillion, дождались прихода скрипача, и, спустившись к дверям его обители, спросили, не можем ли мы по-соседски пригласить его в гости, разделить нашу трапезу. Когда мы прощались, этот француз сказал, что мы чудесные люди, что он очень рад знакомству, хотя мы и пьем скверное вино, и что в следующий раз он принесет нам настоящее bordeaux rouge, и сыграет на скрипке оперу собственного сочинения. Зимолетта ответила, что это весьма интересно, и когда музыкант пишет собственную оперу – это значит, что он от природы создатель, в отличие от того скрипача, который когда-то жил под нами и по ночам прескверно играл чужие произведения, да еще внося в них свой авторский диссонанс. После этого наш сосед прекратил свои ночные оргии, вероятно с головой уйдя то ли в работу над новой оперой, то ли в исследования, связанные с виноделием. Впрочем, иногда, по утрам, когда мы завтракали, он выходил на балкон, и начинал играть нечто нежно-неземное. Нам с Зимолеттой очень нравилось такая его игра, а скрипачу нравилось то, что кому-то симпатична его игра, и потом он даже стал спрашивать о чем-то, вроде: «Друзья, какой музыкой окрасить ваше утро?» Я работаю журналистом в «Пари Информасьон». Днем я пытаюсь писать статьи, но с моим французским пока получается писать только текст для коротких фоторепортажей. Зимолетта работает в крупной компьютерной фирме и зачастую лучше меня знает то, о чем я пишу в своей газете, посвященной информационным технологиям. В шесть вечера мы встречаемся на набережной Орфевр, где, пройдясь вдоль Сены и насмеявшись вдоволь над дневными неловкостями и казусами в нашем новом реальном мире, приземляемся за столик «La violette». Отсюда не видно всей французской столицы, как сквозь стекла родственного шикарного заведения в Эйфелевой старушке, но зато всегда перед глазами совершенно по-парижски уютный кусочек старого города, на противоположной стороне Сены. Половину пространства внутри сумочки Зимолетты всегда занимает самоучитель французского, и, поужинав, мы обязательно изучаем новые его страницы. Этот язык дается тяжело, и иногда я подсматриваю в свой разговорник специального, карманного формата, а Зимолетта тогда шутливо ругается и говорит, что ни одну страну нельзя по-настоящему понять, пользуясь для этого разговорником. На это я небрежно-уверенным движением открываю нужную страницу, касающуюся посещения ресторанов и выбора напитков и блюд, и читаю оттуда фразу знакомому официанту, высокому парню с черными, как смоль, длинными вьющимися волосами: - Garcon, donnez-moi, s’il vous plait, des feutres et une taille-crayon! На что он отвечает мне уже привычной фразой, смысл которой заключается в том, что я опять открыл разговорник не на той странице. Тогда я снова смотрю в книжку и замечаю заголовок вверху страницы: «Канцелярские принадлежности», читаю перевод собственных слов и понимаю, что просил у официанта фломастеры и точилку… И после секундной паузы мы смеемся все вместе, а Зимолетта, не находя сил сказать, еще и тыкает пальцем на обложку самоучителя, как на спасительную твердь. Это меня смешит еще больше, я открываю первую попавшуюся страницу самоучителя и зачем-то читаю нашему гарсону первую строку этой страницы. Мое произношение приводит в восторг сидящую за соседним столиком парочку, и они на ломаном французском спрашивают: «О, вы есть тоже британец?» Поздно вечером, когда уставшие от путешествий по неизведанным уголкам Парижа, прежде, чем успеваем попасть в объятия нашей неширокой кровати в квартире на третьем этаже домика с собственным скрипачом, мы долго пьем кофе на кухне. В этой комнате есть балкон, и, несмотря на то, что вечера в это время года бывают очень и очень прохладные, мы открываем дверь и, в образовавшемся кофейном тумане, говорим о тех местах, где обязательно хотим побывать. Со стороны может показаться, что мы просто невпопад играем в города. - Ницца – произносит Зимолетта - Веллингтон! – отвечаю я - Рио! – амбициозно заявляет Зимолетта - Флорида… – невозмутимо добавляю я - Милан, – вспоминает она - Через пару месяцев можно переехать в Африку. Будем там миссионерами от информационно-компьютерного мира! – говорю я - Ты думаешь, нас ожидает море африканской работы? – спрашивает она - Дело не в работе, дело в том, что мы этого хотим… Мы желаем познавать наш большой мир, нашу бесконечную реальность. И мы оба верим в это. Ведь за окнами – Париж, и теперь уже просто невозможно не верить… Как-то вечером одного из тех дней, когда Зимолетта с головой погрузилась в очередную интересную область ее работы, и поэтому, бывало, немножко задерживалась, я, сидя в кресле, изучал колонку новостей, делая вид, что понимаю все с той скоростью, с которой мои глаза бежали по словам. На улице шел дождь, дверь на балкон была открыта и в свете, идущем наружу из комнаты, капли падали медленно и подозрительно торжественно. Казалось что они, капли, своей неторопливостью указывают на что-то, намекают. - Мсье Анри! Вы дома? - послышался голос снизу - Да, мсье Поль! Вы собрались сыграть? – спросил я нашего скрипача - Нет, но послушайте, как красиво это делает дождь… - ответил Поль - Почему бы вам с ним не выдумать дуэт? - поинтересовался я - Это все равно, что соревноваться с господом Богом в создании миров! - усмехнулся Поль – Этот дождь без инструмента и смычка творит такое, что слушаешь часами и не устаешь и все что-то новое в нем находишь. - А все-таки вы бы попробовали, мсье Поль! – настоял я – Ведь не обязательно нарушать гармонию дождя, к ней можно присоединиться. - Вы, наверное, имеете ввиду что-нибудь из Дебюсси, мсье? - Да, пожалуй... - Хорошо, я попробую. Нежные звуки скрипки полетели с его балкона… Я продолжил чтение. Колонка новостей была скучна, как сборник слишком коротких рассказов, каждый из которых, в свою очередь, похож на вырванный из рук кусок вкусного сыра. И вдруг, словно споткнувшись об одно слово, которым во французском звалась «птица», я осознал: ну, конечно, сегодня этот самый день, этот день, но три года спустя. Именно в этот день, а точнее в ночь, принадлежащую тому же числу в календаре, мы с Птичкой впервые встретились в каком-то чате Сети. Мы никогда не видели друг друга в реальности, ни разу не касались руки друг друга, не слышали голоса друг друга, и даже не говорили по телефону, но так долго наши «внутренние человечки» жили вместе! На улице продолжали шептать дождем капли. Их неторопливость плавно перетекала в мои воспоминания… Я боялся забыть что-то важное из того, что было в наших мирах, и потому пытался заново пережить в себе все ощущения тех дней. Сначала, пытаясь ухватиться за день сегодняшний, мое отвыкшее от полетов сознание все еще не верило теснившимся в голове образам. Картинка перед глазами дрожала, мигала, то показывая прошлое, то возвращаясь к настоящему. Однако вскоре мне удалось перенестись в те дни полностью, и мы с Птичкой вновь летали над скалами, падали в прибрежную воду Острова и лежали на медвежьей шкуре в затерянном лесном домике… Ночью, когда Зимолетта заснула, я выбрался в соседнюю комнату, включил компьютер и тихо-тихо зашелестел белыми клавишами… Здравствуй, милая.... ...Будто лишь минуты успели кануть в вечную и бесконечную Лету с тех самых пор, как мы с тобой летали в порывах ветра... ...ветра нашей общей, одной на двоих, души... и ни единого взмаха крыльев, ибо ветер всегда был попутным... ...но прошли дни, и где-то далеко от нас они слились в недели... а недели стали месяцами и годами… Все это не имеет ни малейшего значения... Ты со мной всегда.... И внутри меня есть страна, где только ты и я... Она точно такая, какой мы ее придумали ...и еще... я тебя люблю Без всяких восклицательных знаков... они выделяют.... а я не хочу ничего выделять... отделять... это чувство внутри меня и оно всегда со мной... нераздельно... Мне вдруг так захотелось написать тебе снова и просто убедиться, что ты есть, что ты существуешь. Сейчас я в Париже, так далеко от тебя. Но расстояние не властно над нами. Это мы выяснили давно, то ли сидя на баобабе и наслаждаясь нашим общим бананом, то ли купаясь в восходящих воздушных потоках Атлантики, а может быть, еще в тот день, когда осенние шорохи стучались в наше с тобой окно, закрытое окно, по одну сторону которого был камин и звезды, и молнии, и дождь, и небо светлое-светлое, и чувство щемящей близости, и полеты в мечтах, и мечты в полетах, и будущее-прошлое-настоящее в нескольких словах-мгновениях-взглядах... А по-другую... Там был всего лишь Большой Мир, подвластный времени... Один мир... Всего один... У нас же их было множество... Мириады миров под нашими общими крыльями, которые благодаря тебе. И счастье множества миров... И вот я уже почти чувствую взгляд с другой стороны экрана, смотрящий на меня сквозь легкую дымку стеклянной плоскости. Время съежилось и стало тонким и прозрачным, как стекло. А пространства между нами никогда и не было. Собственно говоря, между нами никогда не было ничего, нам не принадлежащего. Нет, только наша любовь, которая не вмещается в тесноту этого слова, и наши мысли, которые вместе. Почему же так грустно? Я задаю себе этот вопрос, и миры вдруг начинают... нет, не рушиться, а превращаться в декорации из плюша фантазии и ярких красок тех сладких поцелуев-слов, для которых губам не надо касаться губ... Утром я проснулся очень рано и вышел на балкон. Небо было чистое, ясное, пахло каштанами и вчерашним дождем. Я постоял, посмотрел вдаль, потом вернулся в квартиру и раздвинул занавески на окошке, чтобы видеть, как будет взбираться на небо утреннее солнце. - Париж – тоже часть острова! – подумал | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
