И я испортился с тех пор,

Как времени коснулась порча.

И горе возвели в позор,

Мещан и оптимистов корча.

Борис Пастернак

 

1

Думал, человек человеку друг, товарищ и брат, и родственничков не нашёл. Верил в коммунизм и понял - не наступит. Потому что все скоты. И я скот. И капитализм-социализм здесь ни при чём…А дядя Саша-коммунист во дворе учил нас быть хорошими. А дядя Саша-коммунист субботники устраивал. В колхоз мы ездили с дядей Сашей. А потом квартиру получил в новом районе. Хорошую. Мы ему вещи таскали. Бесплатно. Даже без выпивки. Любили мы дядю Сашу. А дядя Саша провода все обрезал. С собой увёз. Чтоб чужим не достались. А получал дядя Саша двести рублей… Кому верить?

И любовь. Думал. Они нежненькие. Думал, они чистые. Думал, я ей про мужчину и женщину буду рассказывать, а она ничего этого не знает. И краснеть будет по инстинкту. И через десять, пятнадцать лет будет краснеть. А у ней изо рта нехорошо пахнет. И раздевается она сама. Опытно, расчётливо. Чтоб ничего не помять. А трусы - под подушку. И колени задирает… Влагалище склизкое, там нечистоты. И оттуда, из нечистот, проклятье её выползет, ребёнок. А всего ей девятнадцать лет, но знает она об этом больше меня. И любит, когда её бьют. Нет. Я не женюсь. Никогда.

Думал, писателем буду. Или журналистом. Известным. И ни хрена из меня не вышло. На работе меня терпят. Писатель, - говорят, - шишка. Учусь я на пятом курсе журналистики. Через год кончу. И останусь работать на прессах. Они ведь засмеют. Плевать в меня будут. Идиот! И никуда не годный. Работаю я плохо. Восемьдесят рублей получаю. А они сто двадцать. Только факультет журналистики и спасает. А тогда как? Ведь не возьмут меня. Никто меня не возьмёт. Даже паршивой многотиражке я не нужен. И скажут мне на работе:

- Дурак ты. Кругом дурак. И в работе дурак, и корреспондент оказался некудышный. Не берут тебя. А мы сто двадцать получаем.

Потому что я безталанный. Я понял. Я ведь как думал? Ну не может быть, чтоб у человека столько минусов было. Работать я не умею, неприспособленный я к работе. Простых вещей сообразить не могу: гвоздь в каменную стенку. Там нужно пробку ножом из дерева аккуратно. Мне нянька нужна. Рассеянный, хилый. Я и подумал: раз столько минусов, должен же быть хоть один плюс. А вот нет. Я безталанный…

Жизнь меня обманула.

Это был я.

 

2

Здоровый, добрый бугай. Как телёнок. А полюбил проститутку. Её весь двор тянул. А он - ничего. Думал -перевоспитает. Ему все говорили:

- Я её тянул.

- И я.

- И я…

А он ничего…Женился. Сынишка хороший. Три года. Ему скажешь:

- Давай дружить.

Глазёнки, как звёздочки, засмеются:

- Давай!

Забавный такой мальчуган. А через четыре года она художника одного окрутила. Проститутки - они хитрые. А если замуж выйдут, уверенность получат: я теперь не проститутка - и кого хочешь, окрутят…. Он плакал, бугай, в ногах у неё валялся. А она ему - кулаками в морду тыкала, смеялась нахально и с яростью:

- Я, говорит, - вас, дураков, ненавижу. Вас, дураков, тыкать надо. Мордой. В навоз.

И ушла с художником. А если б он на ней тогда не женился, на ней бы никто не женился. Он потом запил. Всё пропил. Пустая комната. Кроме аквариум… И мастером он был. Это тоже. Человек - не человек, собака - не собака.

И это был Сашка Рыбак.

И жизнь его обманула.

 

3

И стояли мы у ворот пьяненькие. И деваться нам с ним было некуда. И уже стали мы отцветать. Проходили мимо молодые, нахальные, плечами нас отталкивали, а для нас уже стало всё проходить. Уже четвёртый десяток, и ничего хорошего больше для нас не будет. И жизнь нас в общем-то обманула и изувечила. И лучился из нас, из пьяненьких, пьяный стон, страшный и горький стон. На всю бы Москву хватило. Скулили мы друг на дружку, будто блевали.

- Ну что ты там такого в жизни потерял, кретин-пьяница? Какое у тебя горе? Нет у тебя ничего. Это ты сам придумал. Подумаешь, в жизни разочаровался. С жиру ты бесишься, вот что! Это ты сам виноват. Пить тебе хочется, вот и придумал. А ты в жизни чего-нибудь потерял? Отвечай - потерял?

- Потеря-а-ал, потеря-а-ал. Ничтожество! Тебе ли понять, что я потерял? Ты будешь доволен собой и женой, своей конституцией куцей, а вот у поэта всемирный запой, и мало ему конституций! Ничтожество, это - Блок. Жалкое ничтожество - это Александр Алексаныч Блок. Гени-и-й! Тебе ли понять мою скорбную душу, мещанин! Потеря-а-л.

- Нет, ты не то, ты совсем не то. Ну что ты потерял? Этого ж нет. Это ж в голове. А ты пощупать можешь? А я сына потерял. Сына тёпленького потерял! Вот он был, и он есть, а для меня его нет. Ты понимаешь? Для меня. Только для меня. Я не могу! Я могу, конечно, никто мне не воспретит. Любому шею сверну! Понял? Но я не могу. Там она. Она! Не тебе чета.

- Жалкий человек. Тебе приятно рыло своё подставлять. А потом слюнить: «Во! Кровь идёт из носу». Сам виноват, простофиля! Тебе б жить да радоваться, пироги с галушками... А я не то. Я совсем иная статья, недоступная твоему визгливому умишку. У меня душа течёт! Я веру потерял. Веру, дурак! А верно, было мне предназначение высокое, потому что чувствую в душе моей я силы необъятные. Понял? Ни хрена ты не понял. Саш, ты сильней меня физически, но ты слабей нравственно. А нравственно больше всех страдают. А ты ещё заулыбаешься, ещё найдётся б…, которая морду тебе разобьёт… Я ещё немного поживу и повешусь.

- Ты?..

Но нам было нельзя больше так стоять. Или бы мы закричали: «Люди! Вы все такие здоровые да счастливые. Дайте же и нам кусочек счастья! Пожалейте нас. Мы жалкие. Мы пьяницы. И некому нас пожалеть! Нет у нас никого. Люди! Ну неужели же у вас ни грамма совести нет? Ну скажите одно только слово! Девушки! Погладьте нас только раз по волосам и щеке и идите ко всем чертям. К возлюбленным».

Но это было бы смешно. И потом нас бы забрали в милицию. И мы поняли, что нам надо куда-то идти.

Мы подошли к ним. Они сидели на лавочке у уборной. И одна была лицом, как ребёнок. Или как Сикстинская мадонна. А другая  очень красивая. А лицо надменное.

 

4

Кто она? Немка или не немка? Скорей всего, немка. Потому что когда наши вошли в Германию, и освободили лагерь и детей - у них вроде детдома было -на ней не было номерка. У славян были номерки.

А может, не немка? Она не знает. Она всю жизнь хочет узнать. Может, живёт у неё старушка-мать, богатая капиталистка в Мюнхене? Может, плачет по-бабьи, по-русски, как все плачут, во всём мире: «Где ты, моя доченька, где ты моя родненькая?»

Она б поехала, хоть в ФРГ. Разве важно это: капитализм-социализм  когда мать? Они газеты пишут. А они понимают? У них мать есть. Или была. Им можно ругать добрую старушку из ФРГ. Капиталистку, которая жаждет реванша.

А наплевать. Она пахнет так же, как и она. Руки у неё ласковые, как сено…

И никого больше она не любила. Всю жизнь. И замуж вышла за офицера -не любила. Нарочно уходила из дому. И ходила по улицам часов до трёх. Одна. Чтоб его позлить. Ну кто ж ночью одна ходит? Он её колотил за это. А она смеялась. Чтоб его позлить. Она всех любила позлить. А одна -плакала. Зло и горько. Как дети плачут. Рычала. И стихи писала:

Дни осенние, мысли разные,

Настроение безобразное.

Ей было двадцать пять лет, а лицо детское. Только двух людей она в жизни любила. Не хотела от мужа рожать. Он решил, что она бесплодная. А развелись -от первого встречного родила, чтоб доказать. Сына назвала Алёшкой. Сказала:

-Он у меня вырастет старомодным.

И в дом ребёнка пошла посудомойкой. Чтоб Алёшку кормили. Она пила… А пальто носила старушечье, ниже колен.

И ещё любила она Люську. Люська была старше на три года. Когда её из Германии привезли, то в детский дом в Лит ве сунули. А Люська была там. И на три года старше. Как мать маленькая была. Русскому обучила. И умываться. Стихи. А теперь немка ей как рабыня. Ей и сыну.

 

5

Глазки у нас налились. Глазки у нас сделались плотоядными. Если б усы были, можно было бы покрутить. И я сказал:

-Красавицы! Разрешите нарушить ваш двойной уют.

Стало легко. Как будто я был боксёр. И противник перестал сопротивляться. И я его бью, а он меня не бьёт.

А они сказали:

-Купите нам по стаканчику.

 Десять стаканчиков! -ответил Сашка.

И они встали.

В своих мыслях я уже снимал чулки (я люблю, чтоб всё сам. И платье, и чулки, и лифчик, и трусы. Когда гордая. Хорошо… Трудоголик). И мы пошли. Люська =ноги вкось, а тело как маятник. Она оказалась хромоножка. Красивая. От этого и пила. Она была сейчас совсем в дугу. А говорила складно. Так бывает. А когда они на пятнадцать суток попали, Валька-немка за неё полы мыла. Ей же нельзя, хромой. Валька и пила с ней из-за неё. Как будто она виновата, что Люська -хромая…

В магазине, в разлив, толпились мужики, стоял пар и крики, ругань. Иногда капала кровь. На девок -внимание.

-Ха! За сорок копеек хочут пистон поставить! Ты хромую, хромую, она подмахивает хорошо.

Я плеснул вином в морду. А хромая повисла на мне. Думала -меня защищает. Он меня тузит, а я не могу -Люська висит. А Сашка спиной стоит, стакан допивает. А Валька ему про немку из ФРГ бубнит. Люська визжала и плакала. Я матюгнулся на неё и выплюнул кровь. Тут Сашка мой допил наконец и сделал из его лица кашу. Мы закусили конфеточкой и пошли ко мне. Мне было стыдно немного с хромой по улице. Меня знают. И интересно. Огонёк зловещий в душе избитой подымался. А как это хромую? Интересно… Все вы сволочи! А почему я должен быть хорошим?

 

6

Когда она сидела, я забывал. Я видел её красоту и целовал. А когда вставала, мне становилось противно.

А она тоже меня презирала. Я ведь здоровый. И в жизни разочаровался. Что я в ней понимаю? Как я смею? Ведь я здоровый! Жить так хорошо. Я даже слышал раз, как она прошептала: «Гадина!»

А то ей вдруг тоже хотелось быть женщиной. Она прижималась ко мне, клала голову мне на грудь и слушала, как бьётся сердце, и шептала:

-Милый, ты люби меня, ладно? Я тебе буду как собачонка, я тебе буду ноги мыть сама. Ты и по женщинам можешь, что ж, я не понимаю? Ходи, пожалуйста. Только не бросай меня. Ты знаешь, говорят, если много-много денег, на юг, мою болезнь можно вылечить, ты слышал? Ты будешь писателем, а я красивая, у тебя будет красивая жена, милый, тебе будут завидовать, вы, мужчины, это любите…

А Валька Сашке говорила:

-Понимаешь ли ты, что это значит -всю жизнь с чужими? И ни одного доброго человека. Никто мне никогда слёз не утёр с глаз. Кроме вот её… Я сына воспитаю, чтоб он любил Бетховена, и Генделя. Ты любишь Бетховена?

-Я не знаю.

-Дубина.

-Валечка! Я тебя понимаю. Я тебя всю понимаю. Ну что я по сравнению с тобой? Я маленький. Я ведь ничего не пережил ещё. Я думал -я пережил. Жена от меня ушла, подумаешь. А ты всю жизнь… И он тебя бил. Я ему шею сверну! Я тебе модное пальто куплю. А поработаю как следует, и пианино куплю. Я всё могу. И будешь ты нам с Лёшей Бетховена играть. Ты ничего делать не будешь, только Бетховена играть. И... Брамса. И своего Сашку возьму... Заживём!

-Тоже мне купец.

-илая!

-Дурак ты вонючий!

-Милая!

-Ми-и-лая. И до чего же ты пресен! Я его оскорбляю, а он -«милая»! Ты ударь меня, слышишь? Ударь. Я тебя тогда, может, и полюблю. Не будь только пресным. Пресным не будь! Ну на что ты мне -такая преснятина? Даже ударить как следует не умеет. Ми-и-лая! Много я вашего брата перевидала, но такого урода… Уходи! Мне с тобой и говорить-то противно, не то что спать… И во сне, небось, храпишь. Ну, отвечай честно: храпишь?

-Храплю…Только, Валечка, зачем спать? Давай лучше погуляем по городу!

-Дурак! Значит, и подлец. Это уж обязательно. Слушай, как тебя? Саша? Чего ты там насчёт пальто плёл? У тебя, правда, есть деньги?

-Есть, милая, есть. Я вчера в кассе взял, думал… Да ладно, ничего со мной не случится. Я принесу.

-Быстрей!

-Я мигом, мне на этаж ниже!..

Злость побежала по мне. Если б справился, я б его сейчас избил. Ни за что ни про что отдать пьяной проститутке…Таких расстреливать надо.

-Дураков учат, -подмигнула мне Валька.

-И у таких нормальные ноги, -сказала хромая и заплакала…

-На! -сказал Сашка, когда пришёл. Валька пересчитала. Десять червонцев.

-А теперь уходи. Я на твои денежки кадриться сейчас поеду. Ха-ха-ха-ха.

-Валечка, зачем ты меня так!

-Ну ладно, ладно. Я пошутила. Пальто себе завтра куплю. А сейчас уходи.

-Валечка, а когда мы встретимся?

-Встретимся? Зачем? Ха-ха-ха-ха! Встретимся? Ха-ха-ха-ха! Обманули дурака на четыре кулака! Ха-ха-ха-ха! Ну, что? Денег стало жалко? Может, назад возьмёшь? А? Ты ж меня купить хотел! Да я не продамся! Я другому за так дам! Сама куплю стакан -дам! А тебя и за тысячу близко не подпущу. А он уж обрадовался, тихой нюней прикинулся. Я ж говорила, что ты подлец. Ну что глаза вылупил? На твою сотню и убирайся!

Она швырнула в него деньгами. Сашка зарыдал и выбежал из комнаты. Было тягостно смотреть на рыдающего бугая. Он потом две недели пил не переставая. С работы его выгнали по сорок седьмой…

Мы смотрели на деньги, рассыпанные на полу, и нам было противно взять. Я поэт. Мне тоже жесту захотелось. Я подошёл и порвал. И ничего мне они не сказали…

-Ну, я поехала. Счастливо, Лю, -сказала Валька и нежно-нежно поцеловала. -А ты мне смотри, ты её не обижай, а то шею сверну, -комически грозно нахмурилась она на меня и вышла…

Ну и женщина, я вам скажу, друзья мои, оказалась хромая! Я такого ещё в жизни не видел. Как будто улететь хотела и воспарить в небо к горним вершинам. Я даже забыл брезгливое своё обыкновенное чувство…

Заснули мы с ней только под утро, измождённые и счастливые. И засыпая, я думал, что утром совершу подвиг. И будем мы с хромой, два людских отброса, мужем и женой, и плюнем на общество, и любовная идиллия. Ведь, верно, было мне предназначение высокое, потому что чувствую в душе моей я силы необъятные… А она спала и улыбалась так нежно и масляно. И рот приоткрыла…

А утром я проснулся. Не по себе. Что это со мной за сороконожка лежит? Я ей рукой на шею надавил, и она проснулась, улыбнулась так по-хорошему и только стала свои белые ручки вкруг моей шеи закруглять, а я ей в глаза посмотрел страшно и отчётливо произнёс:

-Хромая п…, пошла вон.

Она встала и стала одеваться. Была она вся голая. Минут пять одевалась и не плакала, потом долго ковыляла к двери, шаркая правой ногой, как балерина, а в дверях посмотрела на меня… (Я этот взгляд всю жизнь не забуду. Я после этого и в Бога верить стал). Она посмотрела на меня, как, наверное, в лагерях жертвы, которым нечего терять, смотрели на гитлеровцев…А верно, было мне предназначение высокое. Но я ж не гадина? Я за весь мир страдаю. Почему же так?

 

7

А на работе днём мне один дал по харе, потому что я с ним не согласился, что Черчилль и Троцкий имели общих родственников.

-Умный стал? Смеёшься над рабочим классом, рухлядь?

Я пошёл умываться. Моё раздавленное человеческое достоинство стояло комком в горле и тошнило. За что? Что я ему сделал? Сказал правду? Я ж не виноват, что он мало учился?

А когда я подошёл к воротам своего дома, меня поджидала Валька-немка.

-Подлец! -патетически взвизгнула она и харкнула мне в лицо.

Дура она. Сама ж Сашку дураком называла. Я вытерся и пошёл домой…

А сверху смотрел на нас Бог. И плакал. И страдание исказило лицо Его неба. И во Вьетнаме началась война. Мы в ней были виноваты. Мы четверо. И нас почему-то не судят. Хотя судить-то некому, кроме Бога. Он и судит. И скорбит. И мы, четверо сирот, четверо отбросов, не знали Его лица. А Он был нам так нужен. Он единственный, Который мог понять и меня, и Сашку, и Вальку, и Люську хромую, и соединить. Потому что кому как не нам четверым было соединиться, коммуну организовать. Мы ж несчастные. А мы делали друг дружке мелкие и крупные пакости и презирали.