Николай Сергеевич Задоров был человек глупый, в реальной жизни ориентирующийся плохо: когда ещё сам в школе учился, решил учителем стать. И вот, в тысяча девятьсот девяносто пятом году окончив школу, поступил он в Педагогический университет в родном городе. Умные-то школьники, дети оборотистых или сообразительных родителей в экономисты, юристы или компьютерщики подались, чтобы в будущем денежное место занять. А Николай, дурень, хотел работать в школе, хотя и знал, что и в советское-то время учителя много не зарабатывали, а уж в эпоху капитализма до них (как и до врачей, библиотекарей, милиционеров, военных) правителям никакого дела нет: сами должны выкручиваться. Но Задоров любил детей, и дети любили Задорова. Правда, сначала он думал в компьютерщики двинуться. Но дома у него шайтан-машины думающей не было, в школе на информатике по двое-трое за одним компьютером сидели, и он не мало что вынес из школьных уроков. И учителей у них по этому предмету сменилось четверо за два года. Короче говоря, стартового капитала в виде компьютера и соответствующих знаний не было у Задорова. И компьютерная деятельность оказалась для него закрытой.

Окончил он в двухтысячном исторический факультет с красным дипломом, стал на работу устраиваться. Это в Москве в школу нетрудно молодому специалисту попасть. А в провинции всё иначе. Здесь либо по знакомству устраиваются, либо за взятку. Родители Задорова сами были педагоги: отец — кандидат педагогических наук, мама — психологических. Когда Задоров стал искать работу, мама сказала:

— Не беспокойся, Коленька, на работу мы тебя пристроим, как в Вуз пристроили.

— Как — в Вуз пристроили? — поразился Задоров. Он-то гордился, что сам поступил, только на курсы месячные походил, и всё. А тут выясняется: родительская протекция помогла! Возмутительно!

— А мы поговорили с Дмитрием Петровичем.

— Но я же отлично вступительные сдал! Мне не помогал никто!

— Да мы знаем. Просто подстраховались. И работу тебе найдём, не переживай.

— Никакой работы вы мне не найдёте! — Задоров был уязвлён, он себя считал взрослым мужиком, который в няньках не нуждается. А тут ему мама говорит, что и в вуз пристроила, и за ручку на работу отведёт! — Я сам работу найду. И от вашей помощи отказываюсь!

Немного пошумели, но Задоров остался непреклонен, от родительского блата отказался. Друг его, Крылов, смог устроиться в деревенскую школу, чтобы в армию не попасть, и заплатил взятку в 3000 рублей. Задоров армии не боялся, он и хотел бы себя в армии испытать, да не проходил по зрению: у него была близорукость на минус семь.

В общем, стал молодой специалист искать работу. Сходил в департамент образования, там встал в очередь желающих определиться на работу и оказался 476-м. На этом он не остановился, пошёл по школам, с директорами разговаривал. Но места не мог найти: у всех учителей друзья, дети, внуки и другие родственники, Педвуз окончившие, тоже на работу претендовали. Хоть в школе и мало платят, но это работа государственная, со стабильной оплатой, отпуск всегда летом — потому желающих попасть на работу в школу было много. Задоров помыкался-помыкался, сам ничего не нашёл, а был уже август. Но ему повезло: знакомая уходила в декрет и его на своё место позвала в школу-гимназию. Задоров, конечно, согласился, хоть там и было полставки.

Учительская ставка — восемнадцать часов в неделю, то есть восемнадцать уроков, кто не знает. Умные люди когда-то высчитали, что при такой нагрузке образовательный процесс не будет страдать. Точно, если учитель в неделю ведёт именно это количество занятий, он успевает и новые материалы готовить, и домашние задания проверять, и тетрадки смотреть, и даже на семью у него время остаётся. А если уроков больше, то времени даже и на подготовку не хватает. Но на зарплату с одной только ставки прожить никак нельзя, потому и набирают люди по двадцать пять — сорок уроков в неделю, деньги зарабатывают. Конечно, от этого качество работы ухудшается: попробуй подготовь хоть одно полноценное занятие за вечер! Тут несколько дней нужно, а то и больше.

Задоров попал в одну из престижных школ города. Туда дети уборщиц и рабочих за редким исключением попадали, всё больше дети бизнесменов, чиновников да преподавателей вузов. И внутреннее убранство там поражало: почти во всех кабинетах деревянные с золотистыми ручками двери, телевизоры с видеомагнитофонами (рабочие!), новые доски хорошие, мебель в большинстве классов новая да жалюзи на окнах, на стенах в коридоре картины, цветы живые на подставках. Даже организовано там было необычно: кафедра истории, кафедра литературы, кафедра иностранных языков и так далее. И в этой богатой гимназии Задоров вёл в старших классах историю и обществознание.

Одна беда: часов у Задорова мало было, а значит и зарплата маленькая, да ещё и по низкому разряду шла — по 9-му. Работа нравилась: интересно было Николаю Сергеевичу с детьми. Правда, он очень уж долго к урокам готовился: как сядет днём в четыре, книжками обложившись, так до двенадцати просидит и урок прорепетирует. Если занятие было неудачным, молодой учитель его анализировал и перестраивал, новые формы искал. Дети его обожали, вечно около него толпы крутились. Завуч кафедры истории историка хвалила и обещала в следующем году ещё часов «подсыпать».

Так Задоров полгода проработал. Но его очень мучила мысль, что вот он, взрослый мужик, сидит на шее у родителей, принося малюсенькую зарплату. И бывало, он бесился после разговоров с учительницами. Больше всего в школе было учителей старше среднего возраста, и дамы с кафедры истории Задорову жаловались на страшную загруженность. Ныли, что вот у них, у бедных, в день не меньше пяти уроков, а выходной — один, да подготовка, да проверка домашних заданий, и так уж устают они, и на собственную-то семью времени не хватает! На такие жалобы Николай Сергеевич говорил:

— Ну и отдали бы мне лишние часы. И вам легче, и я подработал бы.

— Да надо, конечно, — отвечали дамы, отводя взор. Конечно, они и не собирались отдавать Задорову свои часы: этак они сами лишились бы заработка.

— А не хотите отдавать часы, так и не жалуйтесь, нечего и ныть! — сердился молодой специалист.

Но ему снова повезло: приятельница предложила устроиться в ПТУ, откуда она собралась уходить. Задоров согласился. Уж в ПТУ ему дали пятнадцать часов! И директор, и завуч стали его после первого же месяца работы сманивать на полную ставку. Новый учитель согласия не давал: он выжидал, что в гимназии будет. В школе ему больше нравилось работать, чем в училище. Училище, как он позже узнал, было единственным в городе, куда принимали без экзаменов. И учащиеся там были соответствующие. За день работы там Задоров уставал больше, чем грузчиком неделю проработав.

 

 

Год учебный пролетел, Задоров принял у школьников экзамены и в отпуск ушёл. Перед отпуском он у завуча гимназии выяснил, что в следующем учебном году у него часов будет побольше, и даже новый предмет — Право — появится. А в училище он сказал, что посмотрит, пока не стоит нагрузку увеличивать. И в июне его ещё в одну школу, на полную ставку, позвали, но он отказался: ведь работал в гимназии.

Отгулял Задоров отпуск, пришёл в гимназию расписание своё выяснять. На кафедру истории заходит, а ему и говорят:

— А мы ваши часы уже отдали, — и в глаза не смотрят.

— Как же так, — спрашивает молодой специалист, — вы же мне часы обещали?

— Я так хотела, так хотела, чтобы вы остались в школе, — торопливо сыпет словами завуч, — но вот пришла из отпуска и это узнала. Без меня меня женили, называется. Но вы не расстраивайтесь, мы вам, может быть, какой-нибудь факультатив придумаем, часа два у вас будет в неделю.

— По идее, надо было бы с вас взыскать за упущенную выгоду! Я из-за ваших обещаний от места в другой школе отказался!

— Но что же мы можем поделать?

Словом, ушёл Задоров ни с чем. Бутылку пива взял, в расстроенных чувствах выпил — вроде полегчало. «Да ну их, — думает, — в жопу! Тоже мне, престижна-мудрёна, ядрёна вошь, гимназия! Пусть своими фотомоделями подавятся! Пусть сами эту гордость школы учат!»

А про фотомодель он вот почему подумал. У него в одном из девятых классов была девушка-фотомодель. Она занятий не посещала почти, всё разъезды-фотосъёмки. Красавица за год, может, уроках на десяти побывала. По другим предметам ей, как гордости школы, просто так оценки рисовали. Даже и Задорову, чтобы конфликта не устраивать, пришлось нарисовать ей четвёрку в третьей четверти. Его по-человечески попросили: мол, зачем девчонке портить аттестат? Войдите в положение, мол, другая учительница, у кого она училась, её не любит, потому и переводим в ваш класс. Она девчонка умная, хорошая, приедет — вы ей заданий дадите, она сделает… Он и согласился по доброте душевной.

Правду сказать, Задоров ею разочаровался. Он-то, пока модель не увидел, всё сгорал от интереса: как же выглядит. А появилась, он удивился: кого в модели берут? Задоров на улице и не обернулся бы на неё: неброская, тело только формируется, волосы светленькие, личико хотя и правильных черт, но неяркое. Словом, фотография блёклая чёрно-белая, не раскрашенная картинка. Но может, такие и нужны? Чтобы гримировать удобнее? Нарисовал на черно-белом в любом цвете, и готова красавица. А в том же классе были девчонки и поярче. Так вот, эта модель под конец года, в конце апреля, наконец-то появилась у него на занятиях. И вот сидит, тетрадки нет, всё разговоры шёпотом. Он ей не раз замечания делал, чтоб тетрадку завела, но она так и не сподобилась. Зато старалась внешностью своей сыграть. И вот наступал конец года, надо победительнице областного конкурса красоты, фотомодели, ставить оценку. Задоров говорит:

— Я вам не могу поставить оценку просто так. Вы мне сдайте те темы уроков, на которых присутствовали. А то как вас, Аня, не спросишь, вы ни разу не ответите.

— Это несправедливо! Я работаю! — Аня говорит.

— На моих уроках вы ни единой темы в тетради не записали.

— Я вам тетрадь покажу! — гневно заявляет красавица.

— Покажите. И доклад напишете.

Пошёл Задоров к фотомоделевой классной руководительнице и сказал, что оценку «ни за что», «на пустом месте» не может поставить. Та девушку отловила, и они к учителю вдвоём пришли. У Ани доклад с собой, она его при свидетельнице историку отдаёт. Тот смотрит — это и не доклад, а отсканированные страницы книги, десяток листов, не считая титульного.

— Я сканированные книги не принимаю. Вы только что в библиотеке её сделали.

— Нет, я сама печатала! — девушка объясняет. — Если б это был сканер, то были бы номера страниц другие!

— Нашли невидаль! Вы при копировании номера страниц могли белой бумагой прикрыть. По-вашему, я сканирования от доклада не отличу?

Классрук молча разговор учителя и ученицы слушает, не вмешивается.

— Я сама писала!

— Хорошо. Раз сами писали, Аня, то давайте побеседуем на тему доклада. Напомните, как тема-то звучит?

— На титульном листе написано.

— Так вы что, и темы не знаете?

— Знаю.

Она тему называет, хоть и с ошибкой.

— Ага, хорошо, тему свою знаете. Итак, о самом докладе. Ну, расскажите коротко, о чём писали.

— Я не обязана доклад рассказывать! Я должна была только написать!

— Так что, вы ничего не запомнили, когда доклад-то писали?

— Я не обязана десять листов учить!

Классрук молча головой качает.

— В таком случае доклад не засчитан. Писали бы сами, так хоть что-то запомнили бы.

— Я не обязана учить доклады!

— Светлана Николаевна, — обращается Задоров к классной, — вы видите?

— Да. Но может, вы хоть тетрадь у неё посмотрите?

Задоров берёт тетрадь и Светлане Николаевне показывает. Там есть, конечно, названия некоторых тем, кое-где даже вопросы занятия имеются. Классрук смотрит тетрадь и хмурится:

— Аня, как же так? Ты ничего не делала на уроках?

Та молчит, вместо неё Задоров отвечает:

— Именно что не делала.

— Но как же быть с оценкой? — спрашивает дама.

— Могу поставить «три», хотя по-настоящему «два» надо.

— Я всякую ерунду, которую вы говорили, не должна была писать! — злится девушка. — Тоже мне!

— Вы ни одного задания в классе не выполнили. Я уж про домашнюю работу не говорю. У вас все проверочные работы на «двойки». Я ставлю «три», хотя по настоящему у вас «два», — и Задоров в журнале, в последней четверти, выводит оценку. А у красавицы за третью четверть четвёрка, и за первую тоже. И в году Задоров тоже «три» ставит. Аня, когда это увидела, заорала:

— Да ставьте, что хотите! Мне на вас наплевать! Я всякую дрянь учить не буду! Вы плохой учитель! И вообще!

Вылетела из класса, дверью как жахнет! Задоров думал, классрук сейчас возмущаться будет, зачем он фотомодели не поставил хорошую оценку? Но он ошибся:

— Правильно вы, Николай Сергеевич, сделали, — говорит та. — В неё родители всё деньги вкладывали: раскрутка, реклама. Там и мама такая — не головой, а другим местом себе обеспеченную жизнь добыла. Нечего поощрять. Аня-то неплохая девчонка, только учить её надо.

Но завуч, когда про «тройку» эту узнала, сказала полушутя:

— Как же вы это нашей гордости «тройку» влепили? У неё две третьих «пятёрки», а у вас «тройка».

Так вот, вспомнил про эту фотомодель Задоров и только плюнул! Она когда на него в классе орала, так и хотел пощёчину дать стерве! «Ну и хер с ней, со школой этой дебильной! Пойду в училище!» — решил он. Сразу же в училище поехал и на полторы ставки устроился, получил двадцать семь часов в неделю. Для тех, кто о работе школьных учителей судит по своим воспоминаниям о школе, вот что пояснить нужно. Полторы ставки аналогичны тому, чтобы работать не восемь часов в сутки, а двенадцать, да ещё и дома доделывать. А как домой приходит учитель, он не отдыхает, а садится к следующему дню готовиться… Но вернемся к Задорову. Не хотел он в ПТУ работать! Не хотел! Там не дети, а контингент, многие на учёте в милиции стоят. И даже случай был, поколотили «детишки» учителя. Не то чтобы очень уж сильно избили, но «фонарей» ему на глаза наставили и куртку разодрали.

 

 

И стал Николай Сергеевич в училище работать. О, это был кошмар! Задоров-то к другим детям в гимназии привык: те и учатся, и умненькие, и начитанные. И урок в гимназии не тянулся у историка, а летел! И он работой своей наслаждался, отдачу чувствовал. Пусть Задоров каждое занятие разрабатывал долго (вот когда хорошо, что часов мало!), но уж зато и урок был! Чудо, а не урок! А сильно занятые учителя не успевают урок хороший подготовить, это ведь не одного вечера дело.

А в училище не дети, нет, не дети! У половины семьи неблагополучные, часть «детишек» на учёте в милиции, а все вместе — свора шпаны. В гимназии-то Николай Сергеевич ни единого матерного слова не слышал, а тут наоборот — печатное в недостатке. К тому же сам Задоров был человек из интеллигентной семьи, где слово «зараза» уж таким грубым считалось! И он даже не умел хорошенько матом загнуть, только в пределах двух-трёх слов, да и то без выдумки, без хлёсткости. Был, в общем, слабоват. И учащиеся, как их в учебниках по педагогике называют, это поняли. Они, конечно, первый месяц-полтора присматривались к нему, а потом уж и прогуливать начали сильнее, и «тыкать», и хамить. В ответ на грубость:

— Чо ты пристал? Отвали! У меня ручки нет, я писать не буду.

— Почему вы мне тыкаете? — терялся Задоров.

— А чо?

Раз историк в столовой увидел, что студенты училища кидают друг в друга хлеб, сделал замечание:

— Петров, перестаньте хлеб разбрасывать.

— А пошёл ты на фуй, мудак! — отнёсся к нему Петров, но не прямо, а как бы про себя.

— Что ты сказал?

— Чо слышал.

Задорова всё это бесило страшно, но он себя сдерживал. На уроки ходил, как на каторгу. Он все занятия напролёт был в страшном напряжении. Ученики вели себя нагло, он оказывался всякий раз в проигрыше. И мрачные мысли захватывали его.

«Потому-то твари и побеждают всегда, что никакими нормами не скованы. Они мне легко говорят «чо киздишь», «пошёл ты в жопу», «отъепись», а я привык всех людей старше пятнадцати на «Вы» называть» — горько размышлял он.

«И на кой чёрт нужен мой труд? Какой урок ни приготовь, он не идёт! Я и тетрадки их в своём кабинете держу, чтоб не потерялись. А учебников вообще не открывают. И за эту каторгу получаю две тысячи! А эти б…ские правители только обещаниями кормят! На эти деньги я даже и месяца самостоятельно не проживу!» — убивался Задоров.

«Что может быть хуже для молодого учителя, чем такие ученики? Ведь никакого профессионального роста! Как с ними квалификационные открытые уроки проводить? Приготовишь, а группа возьмёт да и прогуляет! Или три человека придут. Да и не пойдёт тут никакой урок, уроды работать не будут».

Задоров задыхался в училище, он становился пессимистом и начинал думать, что всё движется к худшему в этом отвратительнейшем из миров. Каждое утро начинал с самоуговоров: «Ну ещё денёк уж протяну». Родители видели его мучения и предлагали уволиться из адского места. Однако Николай Сергеевич считал увольнение позорным бегством и самоуважения терять не хотел. И он с родителями ссорился:

— Вот ты, папа, ка пэ ен, ну так посоветуй хоть что-нибудь!

— Тебе нужно изучить своих учеников.

— Это общий совет.

— Ты постепенно приобретёшь опыт.

— Одни общие слова! Ты вот ко мне в училище приходи да советы свои пробуй!

— А ты не ори.

— Ты, папа, всю жизнь хернёй занимался! Педагог, а никаких выполнимых советов дать не можешь. Твоя педагогическая теория — фуфло полное! И в школе ты почти не работал! Всё по педтеории писал, что такое педагогический процесс! А сам о нём ни черта не знаешь!

На эти обвинительные речи отец только отмалчивался.

— Как ты стал выражаться, Коля! — всплёскивала руками мама.

— А ты, мама, приходи ко мне на урок! И твоя психология сраная ничем не поможет! Тоже кандидатскую написала, а ни одного практического совета от тебя не дождёшься! Сплошные теории!

— Перестань ругаться!

— Учёные-мочёные! Специалисты-теоретики!

Потом-то Задоров, конечно, извинялся, но авторитет родителей как педагогов упал в его глазах.

«Хорошо им в вузе-то преподавать! Люди в вуз пришли сознательно. А мне со всяким отребьем работать приходится, оскорбления выслушивать!» — сердился он.

 

 

У Николая Сергеевича были не только мальчишечьи группы, но и девчоночьи. И в том, и в другом случае преподавание истории сводилось к диктовке ответов на экзаменационные вопросы. Как ни старался учитель, иначе не получалось. Разработает он урок, просидев весь вечер за книжками, а урок-то и не идёт!

Подразумевается, что ученики должны домашние задания выполнять и на уроке работать. Однако училищные студенты домашних работ по истории и обществознанию никогда не делали, как, впрочем, и по большей части предметов. Если же Задоров требовал выполнять задания на уроках, то и тут дело шло худо. Во-первых, первокурсники, которые в этом году экзамен не сдавали, не заинтересованы были заниматься. Во-вторых, если Задоров и ухитрялся заставить их выполнять задания, он сталкивался с трудностью: ученики плохо читали. Плохое чтение у них отличалось качеством: один еле из слогов образует слова, другой не знает значения многих из них, третий не понимает длинных предложений. Впрочем, в каждой группе были свои «отличники» (один — три человека) — эти хоть старались что-то делать, но при всех усилиях и им материал учебника плохо давался без объяснений. А часть учеников вообще в карты играла или болтала. Карты учитель отбирал, но ребята всё равно ничего на уроках не делали. И в результате Задоров работал с двумя-тремя учениками, а остальные бездельничали. Как добросовестного работника, его ситуация эта убивала: он чувствовал полную профессиональную непригодность, а это вызывало постоянные самобичевания в стиле «я плохой учитель!»

Историк ругал людей, которые в низших училищах вообще постановили оставить общеобразовательные предметы. «Не понимают чиновники в Минобре, что эти детишки и в школе-то по таким предметам двойки получали, они с третьего класса учиться не хотят! Лучше б их в училище ремеслу учили на высоком уровне, а не истории, обществознанию, праву, литературе! Всё равно они не учатся, и не заставишь их». Но чиновники на то и чиновники, чтобы не понимать, чем занимаются. Они хотя и в министерствах да департаментах образования сидят, о школах и училищах по комиссиям судят. А всякому ясно, что комиссия, как бы неожиданно не нагрянула, всё равно ожидаемой окажется. Да и что можно комиссией выяснить? Надо в системе образования простым учителем и завучем поработать, тогда только и поймёшь суть трудностей.

И вот сейчас Задоров диктовал слесарям второго курса содержание билетов по истории. Был четвёртый урок, а учителю казалось, по крайней мере восьмой! Работать приходилось в постоянном гуле: те, кто ничего не делал («А у меня ручки нет», «Я потерял тетрадку», «У меня рука болит»), вполголоса разговаривали. Унять их историк никакими замечаниями не мог. У него в этот день были только «тяжёлые», по выражению завуча (а для Задорова — «чудовищные!»), группы. Так что на четвёртом уроке Задоров едва не клокотал от злости на собственное бессилие и несостоятельность. И это при том, что в гимназии-то его уроки были хороши! Школьные методисты говорили, что Задоров далеко пойдёт: он умеет чувствовать аудиторию, уроки интересные разрабатывает, находит неожиданные решения. Словом, историк себя полагал в школе хорошим специалистом. И тем больнее ему ощущалась в училище собственная слабость!

— Сколько раз вам, Пётр, можно замечания делать? — Задоров неверно поступал, задавая риторические вопросы. Он забыл, что указание учителя должно быть чётким и выполнимым требованием. И главный закон воспитания (равно как и дрессировки) — угроза должна быть выполнена, иначе и у человека, и у животного возникает мысль, что требование можно и не выполнять — историк не использовал.

— А ты не делай, — лениво ответил парень. Он, как и большинство учащихся, «косил» под бандита, соответствующим образом одевался и говорил. — Чо ты ко мне пристал?

— А ну заткнись и не вякай! — взревел Задоров неожиданно для себя.

— Да чо ты вопишь? — так же лениво ответил учителю Пётр.

— Вон из класса, дебил! — видимо, всё же не так уж не прав Ломброзо, подумал в этот момент Задоров. На лице юноши действительно наличествовали признаки вырождения.

— Никуда я не пойду!

— Вылетишь, я сказал! Буду я всякую сволочь терпеть! — Задоров подскочил к ученику, рванул за шиворот, выволок из-за парты и буквально выкинул из класса. Николай Сергеевич до того был взбешён, что не заметил тишины, наставшей в классе в момент перепалки.

— Продолжаем урок, — как мог спокойно, переведя дух, сказал он.

Когда занятие кончилось, Задоров всех выгнал на перемену в коридор, а сам в изнеможении опустился на стул и начал переживать, что вот оскорбил человека, наорал на него! При всех! И вообще, опустился до уровня этих ребят!

Из-за этих интеллигентских переживаний он на следующем же уроке допустил тактическую ошибку. Когда ребята вошли в класс, Задоров публично извинился за резкость. Большей глупости он не мог и придумать! Однако понял он это далеко не сразу.

Конечно же, ребята восприняли извинение по-своему: «Этот мудак зассал, знает, что нас лучше не задевать, потому извинился. И потому же нас по именам зовёт». Сами они друг друга именовали только по кличкам.

 

 

После глупого задоровского извинения ребята в училище стали ещё более наглыми: они думали, что Задоров попросту боится с ними связываться. Его вежливость они принимали за трусость и бессилие, да и вообще молодого историка считали слабаком. Но тот поначалу этого не понимал. Случай открыл Задорову глаза.

У историка было «окно» — свободный урок. Во время этого урока он пошёл чинить шкаф в кабинете на первом этаже. Учительница обратилась именно к Николаю Сергеевичу, потому что училищный слесарь был в этот день пьян и к труду не способен. А Задоров с первого курса института и до сих пор подрабатывал сборкой мебели, так что уж шкафы-то он умел ремонтировать. И вот ковырялся Задоров со шкафом этим в классе на первом этаже, форточка открыта. Вдруг историк запах сигарет учуял и услышал громкие голоса — это ученики пришли курить под окна кабинета и завели разговор. Пока не услышал своё имя, Задоров к их разговору не прислушивался.

— Да чо, побоится Задоров, на фуй, заваливать на экзамене! — говорил кто-то. Судя по разговору, это были студенты 3-го курса, которым в этом году историю сдавать. Они были сегодня у Николая Сергеевича на уроке, он им и пообещал, что не сдадут экзамен, если так же прогуливать будут и так же лодырничать.

— Да чо этот сыкун сделает?

— Его в гаражах, в кизду, залови, и всё, на фуй!

— Всем поставит!

— Махаться побоится, думаешь?

— Да его отмудохать хоть я могу, плядь!

— Ручки тоненькие у очкарика!

— Да чо вы? Он даже «бля» никому не скажет, куда ему махаться!

— Мудак епаный!

— Я ему, этому сутулому, так въепу! Очки свалятся!

Ребята заржали. Тот, кто рассказывал, стал пародировать задоровскую манеру говорить, что вызвало ещё больший смех. Преподаватель слушал, и поднималась в нём тяжёлая злоба. Так и хотелось выскочить на улицу к ребятам и бить, бить по ненавистным мордам, по харям этим, по рылам свиным!

Правда, вскоре ребята перешли с обсуждения его персоны на более интересный предмет.

Отвёл Задоров уроки, домой вернулся. До трусов разделся и на себя в зеркало впервые посмотрел по-настоящему. Точно: и ручки у него тонкие, и сутулый он, и очкастый, и раза два только на турнике подтянется. «Надо что-то делать» — подумал он.

В результате с зарплаты купил он боксёрскую грушу и в спортзале накачивать стальные мускулы стал. Родители, конечно, ужаснулись резкой перемене:

— Коленька, ты этой грушей изуродуешь руки! — жалостливо говорила мама. — Как же ты будешь на скрипке играть?

— Мама, всё равно я великим музыкантом не стал и не стану уже.

— Но ты на себя посмотри. Ты прямо в зверя превращаешься, когда эту штуку колотишь.

Действительно, Задоров, молотя грушу руками и ногами, представлял себе наиболее наглого из учеников и тогда испытывал удовольствие от процесса. Лицо его менялось: брови сходились на переносице, губы сжимались.

— Ничего не превращаюсь. Вырастили из меня барышню! Скрипка, рисование! Лучше б в бокс или карате отдали в детстве, — отвечал молодой учитель.

В спортзале Задоров быстро подружился с физкультурниками и почерпнул огромное количество советов. В общем, стал он вести здоровый образ жизни. И цель себе поставил: научиться монетки скручивать, как Александр III, или, на худой конец, гнуть их. Дома он ежедневно «грушу» руками и ногами колотил, отрабатывая приёмы из книги «Боевая машина», а в спортзал четыре раза в неделю ходил. Мускулы хорошо на нём нарастали: уже через полтора-два месяца он увидел эффект.

Но вот как с учениками справиться, не мог он придумать! Стал читать труды педагогов-классиков, «Педагогическую поэму» Макаренко снова перечёл. И открыл он для себя, что Макаренко, оказывается, мог наглецу-колонисту и по физиономии дать! И даже наган был у Макаренко для пущей убедительности.

«Раз уж Макаренко, сам Макаренко по рожам бивал, то и я могу в крайнем случае. Раз ребята только силу понимают, надо им её показать, но при том самим собой остаться» — решил Задоров. Не то чтобы он бить учеников собирался, нет, он думал попробовать не на своём, а на их языке говорить с ними. Для этого он и внешне должен был превосходить их.

 

 

В училище случилась кража: взломали компьютерный класс на втором этаже и вынесли всё мало-мальски стоящее оборудование. Милиция зачастила в училище, справедливо полагая, что воры — кто-то из студентов. Из-за начавшегося расследования ученики притихли: стали на уроки чаще ходить, прогуливать реже, грубить меньше. Многие вспомнили, что они на учёте в милиции состоят, что кое у кого год-два условного наказания имеется. Поэтому вооружённый новым решением Задоров недель пять подряд не имел повода его применить. Но как только следствие было окончено, виновники найдены и им предъявлено обвинение, а следователь перестал появляться в училище, студенты снова обнаглели. Неудачливых воров они осуждали: вот дураки, попались на продаже краденого! Надо было по-другому продавать, тогда никто бы их не засёк! Саму кражу большинство студентов не осуждало.

Наиболее наглый из второкурсников, старательно изображавший из себя бандита Куликов, по прозвищу Лысый, часто бывал на занятиях, но на них почти ничего не делал. Вместо Куликова в его тетради писал забитый всеми Лесников. Задоров на уроке, как уже не раз делал, отобрал куликовскую тетрадь у Лесникова и потребовал, чтобы Куликов писал сам. Тот, естественно, отказался из престижа: крутым считался, так не мог же он потерять лицо, послушавшись презираемого «очкарика»! И потому заявил:

— Чо ты цепляисся? У меня в тетрадке все темы?

Задоров взял тетрадку: темы все, но почерков насчитывалось три.

— Ты, Куликов, не сам их писал, так что по «двойке» тебе за каждую тему, не твоим почерком написанную.

Сказал и стал в журнал выставлять «неуды».

— Права не имеешь! — взвился Куликов, подлетел к учительскому столу и журнал выдернул, сбросив на пол.

— Подними журнал, — отчеканил сидящий за столом Николай Сергеевич зависшему над ним ученику. Говорил-то он спокойно, но от ярости побелел, а руки сами собой сжались в кулаки.

— Щас! — Куликов тоже был зол: несправедливо ему поставил две двойки Задоров! Ведь в тетради всё у него есть! — Ставь тогда четвёрку рядом, чтоб «двойку» закрыть! Это несправедливо! Я на темах был, и темы эти в тетради есть, а какая разница, кто писал?

— Не ты писал, так темы не засчитываются. Журнал подними.

Тут Куликова усмехнулся и, гладя Задорову в лицо, ногой пнул журнал в угол.

Задоров вскочил, схватил ученика за воротник и потащил к двери. Куликов рванулся, высвободился и с достоинством вышел, хлопнув дверью. Журнал так и остался валяться на полу.

Задоров продолжил урок. Но борьба ещё не была окончена: Куликов заглянул в кабинет и крикнул учителю:

— Козёл очкастый!

— Что ты там, болван, вякнул? — ответствовал учитель.

— Чо слышал!

— После урока зайди поговорить!

— И зайду!

Урок еле-еле дотянулся до конца. Ребята, обычно стремившиеся поскорее выйти на улицу покурить, на этот раз остались в кабинете. Им было интересно, чем закончится «разборка» между учеником и учителем. Куликов болтался по коридору рядом с классом, но вошёл не раньше, чем Задоров его позвал. Они удалились в лаборантскую. Куликов стоял перед учителем, руки в карманах, на губах кривая усмешка. Он ожидал, что Задоров будет, как обычно, морали читать. Но тот повёл себя неожиданно:

— Ты что выгрёбываешься, дерьмо собачье?

— Чо-о? — протянул Куликов скорее растерянно, чем нагло: не ожидал такого от «культурного», как его презрительно называли за глаза, Задорова.

— Ещё раз ты мне вякнешь что-нибудь, и берегись, мудак!

— Да чо ты мне сделаешь?

Краска сбежала с лица учителя. Он крепко взял ученика за одежду на груди, тряхнул, к стене притиснул и сквозь зубы заговорил:

— Уж найду, что сделать, — разъяренный историк не замечал, что всё сильнее стискивает воротник ученика.

— Мы с вами после уроков разберёмся, — Куликов, хотя и чувствовал себя неуютно, всё же не сдавался.

— Когда? Вы сворой меня замочите, конечно, но одного-двоих я точно успею прикончить или покалечу! Может, тебя первого! Хоть сегодня! Ну? — Задоров говорил и периодически энергично встряхивал студента, стукая спиной о стену. Так легко ему делалось с каждым словом! Наконец-то он мог дать волю своей злости, рассчитаться за все унижения, переживания! — Где?

— Да чо вы сразу так, Николай Сергеевич? — Куликов понял, что дело серьёзно и лучше бы прикусить язык.

— Да ничего, сукин ты сын!

— Да чо вы, я пошутил.

— Журнал сейчас поднимешь!

— Ну, подыму.

Учитель опомнился, выпустил студента и они вдвоём вышли из лаборантской. Однокашники Куликова смотрели на обоих с интересом. Не понятно было, чья взяла. Задоров был бледен, Куликов — красен. Молча поднял он злополучный журнал, положил на стол и вышел. За ним потянулись ребята. А Задоров после их ухода почувствовал от победы прилив сил. Возможно, они его подкараулят где-нибудь — пусть! Не будет он больше сдерживать себя, к чёрту рефлексию да либерализм!

Пошёл он домой из училища, видит — Куликов и компания, всего пятеро, курят у дверей. Они двинулись вслед за Задоровым. «Ага, ясно. Пугнуть хотят» — понял учитель. Так оно и было. Ребята тихо переговаривались, время от времени пронзительно свистели и громко смеялись. Дорога шла мимо гаражей, места довольно пустынного. Историк напрягся, рассчитывая, когда следует действовать. «На «четыре» обернусь» — решил он. Так Задоров и сделал: резко обернулся и шагнул к ребятам. Те оказались метрах в пяти от него.

— Ну? — неожиданно учитель вспомнил, что пишет автор книги «Боевая машина» об оборонительной стойке, и тело само, без участия сознания, приняло её. Преследователи подошли ближе, но особой агрессии в них не чувствовалось, они, казалось, даже несколько растерялись. Историк ждал. Он был абсолютно уверен в себе и готов драться до конца. «Уж побитым-то не буду» — решил учитель.

— Мы поговорить хотели, — начал Куликов.

Компания подошла ещё ближе и стала полукругом. Задоров был само внимание: он продумывал атаку. Сделал два шага, чтобы стеной прикрыть спину. Сзади уж точно никто не подберётся.

— Так говорите, — учитель решил: бить надо сначала по голеням, а потом только по лицу. Он в жизни и дрался-то раза три от силы, и более опытные в мордобое ребята, конечно, его сразу же изобьют. Но никто не ждёт жутко болезненного удара по ничем не прикрытой кости ноги, пинки Задоров отработал на «груше», да и обувь была подходящей.

— Вы меня обозвали.

— А ты меня не обзывал?

— Ну…

Задоров тогда перехватил инициативу, перебил Куликова:

— Так, махаться хотите? Ну так давайте! Чего зря языком трепать? — он снял очки, в карман спрятал.

— Да мы просто поговорить.

— Мне некогда, я на свидание спешу. Куликов, ты тут заводила, так подходи первым. Только уговор: к ментам потом не обращаться, а то ещё в суд потянете за разбитые рожи.

— Да чо вы, Николай Сергеевич, злитесь так? — миролюбиво заговорил Шанаев, который тоже не раз посылал учителя по матери.

— Ребята, вы меня достали. Пытался я с вами по-хорошему, вы не понимаете. Значит, будем по-плохому разговаривать.

Возникла пауза. Задоров окончательно успокоился: боевые действия продумал до мелочей, стоял удобно, на ровном асфальте, спина прикрыта стеной гаража. «Прорвусь» — уверенно думал он.

— Очки разбить не боитесь? — снова Куликов проявил себя.

— Не волнуйся, никуда не денутся из кармана. Ну?

— Да ладно, чего вы?

Учитель понял, что драки не будет. Нужно было с честью уйти, иначе это противостояние долго протянулось бы.

— У вас всё ко мне?

— Ну…

— А всё, так до свидания, — он спокойно (а опасался — руки дрожать будут от напряжения) вынул очки из кармана, надел их, повернулся и пошёл прочь, ожидая нападения.

— Ну, до свидания, — сказали ему в спину.

Так и ушёл Задоров с триумфом.

Он понимал, однако, что победу в одном сражении нельзя считать выигранной войной.

 

 

В течение следующих месяцев Задоров понемногу изменял своё положение в глазах учеников. Постепенно он учился говорить на их языке, для чего приходилось переламывать себя. Скажем, была чужда историку грубость, как и авторитарный стиль преподавания. Сначала он научился хамить — так, чтобы автоматически на резкость отвечать большей резкостью. Для этого дома даже писал возможные варианты ответов, причём совершенствовался в язвительности. Учеников стал называть на «ты», перестал стесняться обращения вроде «заткнись», «пасть закрой», «только вякни» — то есть всего того, что сам же всегда осуждал. Научился давать подзатыльники, хлопать книжкой по головам, длинной линейкой так ударять по парте, чтобы раздавался звук, как от хлыста. Освоил искусство мгновенно переходить от одного тона к другому даже и на протяжении одного предложения. Иной раз он мог сказать что-то примерно такое:

— Дима, я вам говорю, потише, пожалуйста, — спокойный размеренный голос. — Ты оглох, что ли? — металл. — А ну проваливай из кабинета к чертовой матери, дурень! — ледяными осколками по коже.

Ребята начинали его побаиваться: почувствовали на собственном опыте железную руку, когда он хватал за плечо (Задоров выжимал около пятисот раз за день ручной жёсткий эспандер), увидели сбитые костяшки пальцев (а это уж «груша» давала себя знать), да ещё и поверили, что Задоров «отчаянный».

В девчоночьих группах историк вел себя совершенно иначе. Он был джентльменом. И для большей части будущих продавщиц был эталоном мужчины (хотя вряд ли они слово «эталон» и знали): всегда вежлив, предупредителен, аккуратен, одеколоном пахнет, и мата от него не услышишь, и всегда по имени обращается. Он и дверь откроет перед девушкой, и из автобуса выходящей даме руку подаст, и тяжесть поднести поможет — словом, они такого обращения ни дома, ни в училище не видели.

А Задоров поставил перед собой цель: добиться уважения у ребят, пусть сначала и через демонстрацию силы, а потом стать примером подражания.

Учитель изменил и внешний вид: бороду отпустил для солидности, за одеждой стал более тщательно следить, чтобы быть для расхристанных ребят примером элегантности. Сутулиться он тоже перестал (для этого ежедневно дома носил по десять минут на голове два толстенных словаря и даже писал в таком положении). Конечно, метаморфоза не мгновенно произошла, а была результатом планомерной работы.

Дома не знали, как ко всему этому относиться. Мама, слушая рассказы Задорова об училище, ужасалась:

— У тебя фашистские методы! Это ужасно!

— Ничего не фашистские. Они адекватные. Если у тебя есть коза, мама, ты хоть что делай, а всё равно собаки из неё не выйдет. Вот и я учитываю, что у меня там — свора злобных дворняг. Они боятся только палки. Вот я им палку и показываю. Но иногда кусок мяса им кидаю.

— И это слова учителя! Как ты можешь своих учеников так называть? Это же дети!

— Мама, это не дети.

— С такой ненавистью к детям тебе в училище не место!

— А я к ним ненависти не испытываю. Мама, раз они — злобные дворняги, почему я должен их «детьми» называть?

— Тебя, Николай, ни в чём не убедить, — сказал и папа.

— Вот и не вмешивайтесь.

Нина, возлюбленная Задорова, которая раньше не могла вытянуть его в спортзал или на стадион, одновременно и восхищалась его целеустремлённостью, и несколько досадовала. Она вот не смогла его убедить физкультурой заняться, а презрение учеников и не на такие подвиги толкнуло.

 

 

Учитель голову ломал, как бы ему учеников своих заинтересовать полезным занятием, чтобы им интереснее стало делать что-нибудь, чем в подъездах пиво пить да драки затевать. Но ничего он придумать не мог, а в училище не одни подонки были. Задоров, утвердив свою силу, теперь гораздо легче вёл уроки и мог присмотреться к своим «ученичкам». Были и нормальные ребята, хотя и из «группы риска». Кое на кого историк плюнул, — не стоят внимания, — а большинство всё же, ему казалось, не совсем и пропащие. То же и среди девушек: были «оторвы», на которых негде пробы ставить, они и на учёте в милиции состояли, а были и те, кого требовалось лишь обтесать немного.

И однажды на уроке обществознания в группе продавщиц Задорова стукнуло: а не снять ли видеоклип с участием училищных девушек и ребят?

Тут надо рассказать вот о чём. Задоров и друзья его, когда учились в институте, снимали видеоклипы, — ясное дело, любительские, на своём, очень даже неплохом, уровне. Несколько из них Задоров режиссировал, он же был автором сценария, да и роли играл. Друзья теперь работали кто где, времени не хватало, и дело это было заброшено. А у Задорова и по сей день идеи возникали, да вот не с кем было воплощать! И технических трудностей не было — друг учителя, бизнесмен, дал бы отличную цифровую видеокамеру, и смонтировать можно было на компьютере — а вот с актёрами проблема была.

И вот Задоров, рассказывая тему, одновременно думал, что вот хорошо бы на роль Орландины попробовать Светку, уж очень внешне подходит. «А почему бы и нет? Попытка не пытка» — решил он. И после урока он попросил девушек не бежать курить, а послушать его:

— Девчонки, я хочу вам сделать предложение.

— Что, всем сразу? — засмеялись они, часть вышла, а часть осталась.

— Девушки, давайте будем видеоклипы снимать.

На него вытаращились, думая, что ослышались.

— Вы чего, Николай Сергеевич, шутите?

— Нисколько. Я хочу видеоклип снять на песню «Орландина», которую пели «Колибри» и Хвостенко. Отличная песня. Камеру я найду, сценарий мы с вами напишем. Если кто заинтересовался, то завтра подходите после шестого урока ко мне в кабинет. Я вам дам песнь послушать, оба варианта, а вы сами решите, какой лучше.

— А вы только нашей группе это предложили?

— Нет, я всем скажу. Так что вы быстрее думайте. Сегодня у меня только дамские группы, а завтра — только мужские. Так что я ребят предупрежу.

Задоров в успех идеи не верил, он думал, никто завтра не явится, в лучшем случае придут одна — две девушки. Но пришло пятнадцать человек, причём из них двое парней со своими парами. Они прослушали песню несколько раз.

— Фу, старая никому не известная песня, — пронёсся общий гул.

— Если вы её не знаете, это не значит, что её никто не знает, — ответил Задоров. Он ждал чего-то подобного. — Сначала «Орландину» сделаем, а потом — что сами предложите. К тому же у нас нет конкурентов. На песенки, которые вы по радио слышите постоянно, клипы уже есть. И если мы снимем ещё один, это будет неинтересно. А на эту песню клипа нет, насколько я знаю.

Шесть человек, соскучившись, ушли.

— Ну, будем снимать? — обратился Задоров к оставшимся.

Те помялись-помялись и согласились.

— Какие идеи есть?

— А у вас?

Задоров сначала сухо и коротко рассказал суть сценария, а потом, когда начались вопросы, стал говорить с жаром, увлечённо. И через пятнадцать минут десять человек азартно обсуждали детали и сцены. Заведомо невыполнимые предложения Задоров сразу отметал. Вопросы по поводу реализации замысла по мере написания сценария так и сыпались:

— А как же мы сделаем превращение Орландины?

— На «компе», при помощи специальной программы. Не Голливуд будет, понятно. Но хорошо можно сделать.

— А костюмы? Где же мы их возьмём?

— Я договорюсь, нам студенческий театр одолжит.

— А если будут велики, я подошью!

— И танец я знаю какой сделать!

— Платье Орландине надо красно-чёрное!

— Лучше белое, чтобы сразу никто не догадался. А то если красно-чёрное, все сразу поймут!

— А мужчина пусть будет в чёрном костюме!

— Лучше в джинсах!

— А кто же будет роль мужчины играть?

Тут всё застопорилось. Роль предложили обоим юношам, но те отказались. По их мнению (чего они не высказали, но что прекрасно понял Задоров), настоящие «братаны» такой фигнёй не стали бы заниматься. А так как «братаны» и вообще бандитские элементы были для ребят идеалом, то на какие-то там роли размениваться было нельзя! Иначе риск потерять уважение сверстников: вся «крутота» исчезнет. Потому парни вида не подали, что идея эта им нравится. Тогда девушки наперебой заговорили, пусть сам Задоров и сыграет!

— Не получится. Я снимать буду. Невозможно одновременно играть и снимать.

— А как же тогда?

— Спросим ребят. Если никто не согласится, позовём кого-нибудь не из нашего училища.

На том и порешили.

Репетировать начали на следующей неделе, заняли актовый зал. Сначала «ставили» танец, для чего историк пригласил однокурсницу, которая раньше в студенческом театре занималась хореографией. Уже во время первой репетиции нашлись любопытные ребята, которые подсматривали за «актёрами». Они своими смешками и комментариями довели Задорова до белого каления, потому что смущали девушек. Кое-кого из зубоскалов учитель затаскивал в зал и отчитывал:

— Чего ржёшь, как больная лошадь? Тебе вот слабо роль сыграть! Ты ничего не умеешь, кроме как курить до одури, напиваться да блевать! И морду такому же придурку, как ты, можешь разбить! Ты — питекантроп, человекообезьяна! Иди вон на дереве возле школы повиси, там тебе самое место. Ну, чем ты от гориллы половозрелой отличаешься? Ничем, только вот меньше шерсти на тебе и ты слабее! Иди отсюда! А у нас тут люди собрались, хомо сапиенсы! Люди разумные, а не полуобезьяны! — и под хохот девушек выталкивал посрамлённого парня вон.

Задоров нарочно старался уязвить как можно сильнее: авось, кто и клюнет на «слабо» да сделает назло вредине историку, захочет доказать, что не горилла!

На третьей репетиции он намеренно оскорбил подсматривавших через замочную скважину парней и неожиданно один из них, вспыльчивый Алексёв, аж пятнами покрылся.

— Да вы! Вы! — он боялся матюгаться при Задорове. — Я чо! А чо! Вы меня не уважаете!

— А за что тебя уважать-то?

— Трудно кривляться как будто! — как-то даже забыл Алексёв, что надо бы поддерживать образ «братана». — Это вам слабо мне разрешить!

— Мне-то не слабо, да ты через полчаса сбежишь! Тут учиться танцевать надо, а не ногами топать! Где тебе! И нас подведёшь! Вы ведь все крутыши-крутышами, а положиться на вас нельзя.

— Да ты проверь!

— Ну так заходи!

Алексёв присоединился к девушкам. Конечно, тело его было непослушно к тонким танцевальным движениям, и он плюнул бы, наверное, на всю эту херню, но лицо терять не хотелось. И он пробыл с ними всю репетицию.

Явился Алексёв и на следующую. Задоров думал, что Алексёв всё же в какой-то раз не явится, но тот приходил. Но при том юноша демонстрировал презрение к тому, чем занимался, и выполнял указания с таким видом, будто бы делал одолжение. С ним стал приходить и его приятель Костян. Тот просто наблюдал и не мешал.

За костюмами ходили все вместе, даже Алексёв с Костяном. Студенческий театр, который обещал помочь с реквизитом, был богатым: его хорошо «кормила» местная администрация, труппа даже призы нередко брала на конкурсах самодеятельных коллективов. Задорова со всей компанией пустили в костюмерную. Выбор был огромен. Сразу же нашли Орландине романтическое белое платье, главному герою — сюртук, плащ, тросточку и примерили парик. Учитель опасался, что Алексёв со своей довольно-таки неблагородной физиономией на лирического героя не очень-то потянет. Но когда перед всеми предстал денди начала XIX века, в цилиндре, в плаще с пелериной, сделал несколько шагов, раздалось общее:

— Ух ты! Прямо не узнать!

Алексёв посмотрелся в зеркало и протянул:

— Ну чо, нормально, — он снял парик и надел головной убор. — Не, на лысой башке плохо смотрится. Лучше с париком.

— Может, ещё и бакенбарды тебе? — пришла учителю в голову мысль. — Давай попробуем.

С бакенбардами оказалось ещё лучше.

Две последние репетиции были «костюмные». Неожиданно для всех Костян, который только наблюдателем и был, заявил:

— А место вы плохое нашли для съёмки. Я лучше знаю.

И он действительно показал более удобную натуру: длинный извилистый переулок между домами. Там и снимали клип. Задоров считал, что получается средне, но лучше уж так, чем никак.

Потом клип смонтировали в офисе у задоровского друга. Готовый вариант размножили на дисках, а желающим переписали на кассеты. Получилось не так уж плохо. Клип пошёл «гулять» по училищу. Особенно впечатлило всех превращение обыкновенных современных парня и девушки в людей XIX века в момент, когда он касались друг друга, а также превращение Орландины в чудовище. Хотя, как Задоров и предупреждал, «Голливуда» не получилось, но сама мысль, что это сделано собственными руками, возвышала. «Актёры» гордились своим детищем, показывали домашним, друзьям, знакомым. По предложению учеников в стенах училища было устроено застолье в честь удачного опыта. Задорову удалось добиться на это разрешения у директора. В празднестве участвовало больше народу, чем предполагалось. Задоров страшно там утомился, показывая ребятам, что такое настоящее веселье. Он и спел под гитару несколько песен, и анекдоты травил, и шутками сыпал, и танцы устроил — словом, был тамадой. Рад был, что хоть пятнадцать человек, включая и двух учительниц, хорошо провели время.

После этого на Задорова и администрация, и сами ученики стали смотреть иначе. Ребята вдруг открыли в нём новые качества.

 

 

Училищная администрация в марте проводила анонимный опрос студентов, кого те считают хорошими преподавателями и достойными людьми. Этот опрос не само училищное начальство придумало, конечно, а кто-то из городского департамента образования. Видимо, нужна была очередная писулька в Министерство: мол, столько-то процентов учителей хороших, столько-то не очень, а вообще работа по повышению квалификации учительско-преподавательского состава ведётся, не хухры-мухры!

Опрос был в виде тестов, имелась там рейтинговая шкала. Результаты зачитали на одном из педсоветов. С удивлением историк узнал, что рейтинг у него — 8, 94 балла из 10, а значит, высокий по училищу. У большинства учителей было меньше. Оказалось, что у молодого специалиста уроки интересные, с ним интересно говорить и у него «хороший внешний вид». Задоров, выслушав результат, душой воспарил! Он-то думал, зря работает, никакого отклика нет, а посещаемость у него высокая, так как студенты его опасаются, и по той же причине грубить ему перестали.

В результате завуч предложила молодому специалисту в следующем году «взять группу» — стать «мастером», и это всего через полтора года работы. «Мастерами» в училищах называют подобие классных руководителей. Задоров подумал-подумал и согласился. Конечно, лишняя ответственность, но и возможностей больше. В общем, пошла учительская карьера историка в гору, хотя и не без одного осложнения.

 

 

Николай Сергеевич был заражён одной «болезнью» — археологически-полевым образом жизни. И он ни одного лета не пропускал без археологической экспедиции, хотя истфак три года как окончил, а археологическую практику — восемь лет назад. Он не только на раскопки ездил, но и ходил в разведки. Разведка — это поиск археологического памятника в виде остатков стоянок, поселений или могильников. Вот и в этом году получил Задоров «открытый лист» на разведку, которую собрался проводить в конце мая. Он решил взять с собой не студентов вуза, а ребят из училища. Разведка — тот же поход, только цель научная. Конечно, об удовольствии пожить на природе, почти без благ цивилизации, как предки, он ученикам своим рассказывал. Как он и думал, отклик на предложение был: попросилось четырнадцать человек, причём половина — те, кто в съёмках клипа участвовал. Как дошло до дела, пятеро отсеялись, и пошло с Задоровым девять человек: трое девушек, шестеро ребят. С Николаем Сергеевичем пошла и его невеста Нина, которая, впрочем, тогда ещё не знала, что она будущая жена.

Оборудование — палатки, котелки, коврики и спальники учитель, как всегда, у друзей-археологов одолжил. Сначала автобусом доехали до нужной деревни, а затем пошли по речке Вязёлке вниз.

Разведка была не стационарного типа — когда ставят постоянный лагерь и каждый вечер в него возвращаются, а вроде похода: пришли на место, палатки поставили, и сразу — памятник искать. Как только исследовали положенную местность, лагерь сняли и дальше двинулись.

Первая ночь, дело ясное, была самая сложная для учителя: он толком не знал, как ребята себя поведут. Не единожды убеждался: человека лучше всего в сложных и непривычных условиях узнать можно. Бывали здоровенные бугаи, от которых ни на раскопе, ни на кухне во время дежурства не было толку: то у них болит, это, снова то. А нередко наоборот — худенький малозаметный молчун вдруг оказывается самым надёжным, и девушки наперебой его уговаривают с ними подежурить, и на раскопе, как трактор, такой человек работает. Что касается первой ночи, то историк опасался: напьются ребята, и что тогда? Конечно, они с собой водку взяли.

В общем, пока на место стоянки пришли, пока поставили палатки, пока дров натаскали, пока прошлись немного по окрестностям — уже и день на исходе. Развели костёр, еду приготовили, поели. У Задорова с собой была гитара, и он стал учеников своих развлекать. Песен он знал огромное количество на любой походный вкус. Ребята увлекались «блатняком», а по современному — «шансоном», чего историк никогда не пел и к чему относился презрительно. Его, конечно, попросили спеть шансон. Он отказался и спросил:

— У шансона вашего зековского что хорошего?

— Правду поют.

— Ага, правду! Весь смысл сводится к одному: «Ах, мама-мамочка, твой сын ограбил лоха, изнасиловал его жену, на суде гад-прокурор впаял ему «десятку», а его шмара ходит со следователем. Ах, мама-мамочка, какая же злая судьба! И сидит твой сыночек за решёткой». Вот и всё.

— Нет, там про жизнь, а не как вы говорите.

— Ну, про какую жизнь? Вот героев себе нашли — зеков! Нашли кому подражать — педикам! — на эту тему Задоров специально свернул: для училищных ребят гомосексуализм был, что красная тряпка для быка. Бандиты были для ребят героями, и учитель старался при удобном случае этих «героев» развенчать. И плевать было Николаю Сергеевичу на политкорректность, суть которой в одном: всё ненормальное — нормально, а кто этого не принимает, тот противник демократии и личного выбора, и вообще негодяй и ретроград.

— Да вы чо! — хуже оскорбления было и не придумать. — Мы педиков ненавидим!

— А им подражаете.

— Врёте! — в разговор вступило несколько ребят. Тема их задела.

— Какое там вру! Вот в зоне «опускают» — слышали?

— Это козлов всяких! А нормального пацана никто не «опустит»!

— Вот ты, Юра, хотел бы с мужиком любовных отношений?

— Вы чо!

— А бандюганы ваши, когда в опускании участвуют, разве не гомосексуализмом занимаются?

— Это не то! Это другое!

— А разница? Всё равно ведь мужика вместо женщины употребляют. А одевается прибандитки ваши как? Сейчас вот жара наступит, и будете вы все ходить, футболку на плечи повесивши — голое тело напоказ выставлять. А если майку нацепите, то она у вас в сеточку — прозрачная, снова тело выставляете. И цепи потолще — украшения разве не любите? А какие мужики любят тело напоказ выставлять и побрякушки навешивать? А? И если вы все не в спортивных штанах, то в узких чёрных брюках или черных джинсах. То есть свою гомосексуально-бандитскую моду показывать будете. А моду эту вы у урлы своей драгоценной позаимствовали.

— Педиков никто не уважает!

— Вот потому-то ваши бандюки их и ненавидят. Сами такие же, только те хоть честные, свои склонности показывать не боятся, а герои ваши — стесняются. И вся разница. Ну, а когда с мужиком того самого, то оправдываются: мол, мы только опустили, мы крутые! И так же женщин ненавидят.

— Зато мать уважают.

— Ну да. Все бабы — так сказать, а мама — идеал. Вот самый гомосексуальный ум так и рассуждает. Вы вот все крещёные. А что Бог про любовь, про жену и мужа говорил? Не знаете. А он говорил: да прилепится жена к мужу, а муж к жене, и будут одна плоть. А вы как со своими девушками разговариваете? Мат-перемат да грубости. Разве ж по-настоящему любимой девушке такое говорят? Грубят ей? А ваши «бригадиры» сами, как дерьмо, живут, и вас учат тому же. Только они-то знают, в чём дело, а вам не говорят. Вы им картошку из горячих углей доставать будете, а они её будут жрать.

— И всё равно вы не правы.

— А ты докажи. Я вот тебе доказал фактами.

— Вам докажешь!

— А помнишь, Макс, как мы с тобой на обществознании поспорили? Ведь доказал же ты свою правоту, убедить смог.

— Так то тогда. И всё равно так можно продвинуться.

— Можно. А потом ты в моём возрасте на кладбище будешь лежать и могилку тебе мраморной плитой украсят. Стоит ли?

— Да ну вас с разговором вашим! — сказала наконец одна из девушек. — Лучше спели бы.

Задоров заиграл на гитаре и запел. У костра с ним сидело шесть человек, остальные ушли. Так и пошло — кто-то уходил и потом возвращался, дыша петрушкой. Историк понял: ребята и девчонки где-то устроились пить водку, вот и бегают. Ситуацию нужно было взять под контроль. «Хорошо хоть, открыто пить стесняются», — подумал Николай Сергеевич. Когда один из ребят, Юрий, поднялся и пошёл от костра, Задоров двинулся за ним.

— Давай веди.

— Куда?

— Куда вы там бухать бегаете.

— Да вы чо? Я пописать отошёл, — действительно, тут учитель ошибку сделал. Не мог Юра «сдать» друзей.

— А, ну-ну.

Учитель вошёл поглубже в лес, остановился, прислушался. Точно — слева еле-еле доносились голоса. От костра их услышать было невозможно. В ту сторону Николай Сергеевич и направил стопы. Выпивающих нашёл быстро. Кто стоял, кто сидел на влажных сучьях. Пахло сыростью и прелыми листьями.

— Ну что, водку глушим? — сказал Задоров, выйдя к ребятам. Он умел тихо двигаться по лесу, к тому же если его шаги и слышали, то ожидали кого-то из своих. Поэтому появление учителя было неожиданностью. — Ребята, ну что вы, как ханыги, в глушь и грязь забрели, комаров кормите? Да и пить так никакого удовольствия — хлебнул, убежал, хлебнул, убежал. Пойдёмте к костру. Там и уютнее, и закуска получше, и сидеть можно.

Не дожидаясь ответа, он забрал у ребят бутылку, осветил фонариком.

— И пьёте дрянь какую-то. Рублей за пятьдесят покупали? А если траванётесь?

И пошёл к костру, унося с собой бутылку. Хочешь не хочешь, ребята двинулись за ним. Им было стыдно: вели себя, как дураки! Пришли, сели.

— Ну что, парни, тащите закуску. А я вас своей настойкой угощу, — и учитель пошёл в свою палатку за напитком. Он был предусмотрителен. В голове пронеслась мысль, что кто-то случайно разболтает в училище о том, что распивали с преподавателем, который сам же и предложил. «А, ну это всё! — решил Задоров — Всё равно нет другого выхода».

У костра шли приготовления: девушки под руководством Нины готовили закуску. Наконец все расселись.

— На правах старшего сам буду разливать, — заявил учитель. — Только вы сразу настойку не глушите, распробуйте хоть. Она три месяца стояла, травами напитывалась.

Наливал он каждому в кружку не больше двух глотков.

— Чо-то мало наливаете, — протянул кто-то.

— А вы думаете, пить надо, чтобы набухаться за полчаса а потом всю ночь блевать? Парни, надо ж и о культуре пития иметь представление. В разведке по-моему пить будем, а дома бухайте, как привыкли.

Сначала ребята себя чувствовали скованно, но потом разошлись. Понятно, Задоров много незаметных глазу усилий приложил, чтобы посиделки прошли, как полагается: без ругани, без пьянства, да ещё чтобы и не скучно было. Он попытался объединить ребят общим весельем — и это ему удалось. Вечер и полночи у костра прошли душевно, а утро было лёгким: благодаря умеренности, никакого недомогания.

Следующие разведочные дни оказались гораздо более тяжёлыми: все уставали чертовски. Надо было и километры ногами пересчитывать, и лагерь ставить на новом месте, и шурфы копать. В лагере оставались дежурные, чтобы приготовить еду. Так что ребята сильно уматывались за день, им не до ночных излишеств было. Но ночные посиделки продолжались, конечно. Без них и поход — не поход, и экспедиция — не экспедиция. При этом учитель контролировал ребят, но осторожненько, ненавязчиво. Во всяком случае, они уже не прятались, чтобы напиться. Пьянства и ругани не было, но были посиделки у костра и минимум спиртного. Так что несколько не выпитых бутылок водки ребята принесли обратно в город.

В разведке ребята открывали учителя, а он — их. Разве раньше они знали, что тот и костёр из влажных сучьев разведёт, и топором работать умеет, и палатку поставит, и еду походную вкусно приготовит? И что он с девушкой своей, как в кино показывают, обращается?

А Задоров надеялся, что разведка эта хоть чуть-чуть изменит ребят. Может, они о жизни своей задумаются. Был ещё одна сторона в разведке — любовная. Задоров и Нина словно показывали, какая она такая, любовь. И манера обращения, и сами отношения — вежливость, предупредительность, нежность, такт — были для ребят чем-то новым. А девушки — они об этом сами Нине сказали — ей позавидовали. Николаю Сергеевичу кое-кто из ребят про Нину сказал, что вот, мол, хорошая, такую бы найти.

Из разведки вернулись довольными.

 

 

Администрация училища Задорову в актив эту разведку под видом «учебно-воспитательная работа» записала. Потом за это ему даже премию выписали. Но это потом, а сначала был майский педсовет накануне экзаменов. На этом педсовете директор и завуч по учебной работе стали хвалить Задорова: всё же не шутка пойти в поход с «трудными» подростками, огромная ответственность. Но оказалось, есть у Задорова и враги. Начала выступать завуч по воспитательной работе, и вдруг историк услышал:

— Конечно, хорошо, что Николай Сергеевич сходил с ребятами в поход. Но вот зарабатывать авторитет наших студентов, выпивая с ними, нельзя! Николай Сергеевич, как вы можете это объяснить?

— Да легко. У ребят с собой была водка. Я решил, что лучше пусть они под моим контролем пить будут, чем сами по себе.

— Надо было им запретить!

— Как вы себе это представляете, Екатерина Алексеевна? Я должен был у них водку отобрать?

— Да.

— А как это на практике осуществить надо было бы? Обыскать их рюкзаки?

— Надо было сказать, чтобы они вам отдали.

— Они соврали бы. И потом, мой запрет не пить ничего бы не дал. Мы проходили мимо деревень, так что ребята вполне могли тайком накупить алкоголя и тайком в палатках выпить.

— Вы должны были это пресечь! Они все — несовершеннолетние. Им нет восемнадцати! Вы таким образом нарушили закон.

— А вы думаете, они вне училища не пьют?

— Пьют. Но чтобы учитель их спаивал, это… это… этому вообще нет названия!

— Нет так нет. «Спаивал»!Я выбрал оптимальный вариант действия. Ну, запретил бы я, отобрал водку. Запрет был бы не выполнен. А невыполнение запретов снижает авторитет начальника. Ребята стали бы меня обманывать, напиваясь тайком. Я потерял бы контроль над ними. А так никого пьяных не было, все скромно и пристойно. Если спаивать — это наливать студентам по два глотка, когда они дома хлещут самогон кружками — то вы правы.

— Я с вами никак не могу согласиться. Вы просто капитулировали. Это недостойно звания педагога — пить со студентами!

— Так вы или выгоняйте меня к чёртовой матери, или выговор объявляйте. Всё равно я при своём мнении останусь, вы — при своём. Я повторяю: никого я не спаивал, я контролировал процесс. А вы своими запретами ничего не добились бы, — Задоров обозлился на очевидную глупость завучихи-педагогички. — Разведка прошла без эксцессов, все довольны. У ребят масса впечатлений! Если надо, я то же самое расскажу в Департаменте образования. И правильность действий докажу.

— Вы работаете без году неделя, у вас нет… такого педагогического опыта. И вы берётесь учить нас, как надо правильно со студентами обращаться, как их воспитывать?

— Никого я не учу.

— Всё, хватит выяснять отношения! — вмешался тут директор. — Я признаю, что Николай Сергеевич нашёл необычный выход из положения. Но это мы с ним позже обсудим у меня в кабинете. И хватит об этом.

Директорское вмешательство даму остановило. Но она так и осталась врагом для Задорова. И впоследствии противодействовала его продвижению.

Однако мастером группы он всё же был назначен.

 

 

На педсовете в августе, посвящённом новому учебному году, Задорова вдруг предложили кандидатом на конкурс «Учитель года». Историк стал отнекиваться:

— Куда мне! Ведь квалификационный урок надо давать в хорошей школе, сильным ученикам. А я теперь такого уровня урок и не приготовлю уже. Я забыл, какие они, хорошие ученики в гимназии. Провалюсь.

— Ничего подобного, раз вы наших смогли заинтересовать своим предметом, то гимназистов тем более заинтересуете.

— А я считаю, — говорит завуч по воспитательной работе, — что действительно, Николаю Сергеевичу не стоит участвовать в конкурсе. У него до сих пор не хватает квалификации, хотя он и проработал у нас почти два года.

— Не могу согласиться с Екатериной Алексеевной. Вам, Николай Сергеевич, всё же надо в конкурсе поучаствовать, — поддержала директорское предложение завуч по учебно-методической работе. — Думаю, у вас получится. Тем более что вы всё время с нашими учениками что-то сделать пытаетесь. Мне, например, очень нравится ваша идея насчёт просмотра и обсуждения фильмов.

Действительно, Задоров решил учеников хоть как-то приобщить к культуре. Он курсы «История» и «Обществознание» иллюстрировал кинокартинами. Выбирал и новинки, и старые замечательные фильмы. Так, со студентами они посмотрели и обсудили «Повелитель мух», «Иван Грозный», «Чучело», «Вам и не снилось», «Этот безумный, безумный, безумный мир», «За лисом», «Эквилибриум» и другие. Культуру в массы Задоров внедрял силой: тех, кто сбегал с мероприятия, штрафовал «неудами». Впрочем, просмотр фильма «Бумер», где главные герои — бандиты, которые поведением и стремлениями от большинства училищных ребят не отличаются, Задоров считал своей педагогической неудачей. Как обычно, после фильма завязался спор. Большинство учеников осудило героев фильма только за одно: глупо попались. Вот надо было по-другому грабить, более организованно, тогда бы они «нормально взяли кассу». Так что Задоров на одном только и выехал: мол, вот они, идеалы ваши, чем заканчивают — надгробными плитами в двадцать лет.

Он приносил на занятия по истории альбомы великих художников и требовал, чтобы ученики, рассмотрев те или иные произведения, по ним исследовали жизнь людей прошлого. К его удивлению, эта работа пошла успешно.

После педсовета состоялась у историка беседа с директором училища, и в результате Задоров решил всё же силы свои в конкурсе попробовать. Для этого стал посещать уроки знакомых учителей, работавших в хороших школах. Суть конкурса сводилась к тому, чтобы провести в незнакомом учителю классе великолепный урок, а также показать себя во внеучебной деятельности. Идея, в принципе, хорошая, за исключением двух моментов: невозможно все уроки до единого сделать интересными для всех учеников, да и судить по одному-единственному показательному уроку о мастерстве учителя сложно. Важен ведь не урок сам по себе, а то, что из него ученики усвоили.

Молодой историк тщательно готовился к состязанию — тут ему лучшие методисты училища помогли. Разработал он конкурсную программу, «обкатал» её и на конкурс отправился. Сначала Задоров выиграл конкурс среди преподавателей училищ города, затем — общегородской, где участвовали не только учителя училищ, но и школ. В областном занял втрое место, за что получил грамоту и денежный приз в размере семнадцати с половиной тысяч рублей. От всего этого историк впал в эйфорию: фантастическое наслаждение доставляет признание успехов в любимой работе.

Его выигрыш в конкурсе имел и одно далеко идущее последствие, которое поначалу никак не проявилось. Дело в том, что награды победителям вручали мэр города и заместитель губернатора по делам образования и науки. Собралась толпа журналистов, коллег, чиновников — словом, всё как всегда. И вот когда мэр и главная чиновница по образованию области окончили речь и стали награждать вышедших к трибуне учителей, они попросил одного из победителей дать ответный спич, чтобы показать диалог власти с народом. Чиновница выбрала из всех Николая Сергеевича как самого молодого и предложила слово ему.

— Я весьма благодарен, что меня удостоили почётной награды. Но один я ничего не смог бы сделать: мне помогли коллеги, — сказал Задоров. — И я очень рад, что иногда власть не только на словах интересуется нами — теми, кто воспитывает и учит новое поколение. Учителем в школе работать трудно. Но ещё труднее учителю в училище: дети у нас там сложные, большинство на учёте в милиции состоят. И когда пытаешься что-то хорошее сделать, то наталкиваешься на чиновничью волокиту, которая страшно тормозит любое начинание. Я хотел бы, чтобы нам не мешали, помогали в деле воспитания наших учеников по-настоящему, а не на словах. И я хотел бы, чтобы исчезли наконец люди, которые рекомендуют нам делать то, в чём нисколько не смыслят и о чём представление черпают из рассказав школьников. Спасибо.

— Спасибо и вам, — заулыбалась в ответ дама-чиновница.

Когда наконец начальство удалилось, к Задорову обратились несколько человек, с которыми он был знаком:

— Ты что, обалдел?

— А что?

— Да как ты с ними разговаривал? Разве так можно?

— Ничего я дурного не сказал.

— Ну ты дал! — осуждали его. — Демарш устроил!

— Да что я сказал-то? Ничего особенного! А задницу никому лизать не собираюсь.

— Теперь тебе это припомнят.

— Да что мне кто может сделать? Из училища выгонят?

— Ну всё равно!

Выступление историка прокрутила дважды в «Новостях» местная телекомпания, оппозиционная мэру и дружественная губернатору (по частой традиции, мэр областного центра и губернатор друг с другом были в сложных отношениях). Все знакомые, кто видел репортаж, потом отмечали учителю:

— Ты круто смотрелся! А говорил-то как внушительно!

Действительно, крупный бородатый Задоров в «водолазке», замшевом пиджаке, джинсах и туфлях выглядел на экране эффектно. И говорил он до того уверенно, что возникала мысль: не ему оказали честь, а он сам честь оказал. Он говорил, как человек, имеющий право высказываться, что чиновниками не особенно приветствуется, они привыкли всё же к некоторому раболепию.

В результате Задорова заметили и о нём сделали выводы.

 

 

Может сложиться впечатление, что жизнь молодого учителя только из одной работы состояла. Ничего подобного. Задоров был счастливо влюблён и хотел жениться на своей избраннице. Обычно мужчины лет до двадцати пяти — двадцати семи довольны холостой жизнью, они позже начинают идею женитьбы всерьёз рассматривать. Но Николай Сергеевич хотел иметь семью, как ни удивительно это в его возрасте.

Хотеть-то он хотел, но не мог себе такую роскошь позволить. Николай Сергеевич желал не просто «расписаться» в ЗАГСе с невестой, а сыграть свадьбу и обязательно венчаться. Он по молодости думал, что свадьба, как и жена, бывает только одна. В противном случае затея теряет смысл. Кроме того, Задоров был уверен: жить нужно отдельно, своим хозяйством, а не с родителями. Иначе очага домашнего не создать: что за семейный очаг, когда в своём доме хозяйка свекровь или тёща? Квартиры ни у учителя, ни у его невесты не было. Узнавал он про льготную ипотеку для бюджетников, государством рекламируемую, и выяснил: на самую маленькую квартирку из одной комнатки и кухоньки нужен первоначальный взнос — от девяноста тысяч рублей. Для Задорова же что девяносто тысяч, что миллион — сумма одинаково огромная, какую он не мог бы скопить. Кроме того, совместный доход супругов, чтобы они за ипотеку платить могли, должен был составлять не менее четырнадцати тысяч рублей при работе на бюджетном предприятии. А этого тоже не было. Так что пришлось историку смириться с мыслью: своей квартиры у него никогда не будет. Словом, купить жильё учитель никак не мог. Другой вариант — снимать. На однокомнатную в месяц требовалось не менее трёх тысяч рублей — больше, чем жалованье историка. Впрочем, после того, как он конкурс выиграл, ему должны были повысить разряд. А за более высокий разряд и платят больше. Дополнительный, хотя и не стабильный доход ему приносила сборка мебели.

Тем не менее, учитель решил, подкопив ещё тысячи четыре-пять, на полученные семнадцать тысяч жениться, и свадьбу устроить. Проблема была за «малостью»: накопить нужную сумму. Для кого-то, может быть, это и не особенно большие деньги — пять тысяч. Но для молодого учителя с университетским образованием это была сумма весьма крупная.

Это Задорова бесило: в любом случае он должен был работать на две ставки, чтобы на получаемое жалованье хоть немножко есть, не совершая никаких покупок (вроде пары кожаной обуви: самая дешёвая демисезонная — более тысячи двухсот рублей). А что до денег, то Задоров получал в месяц сумму, на пятьсот рублей превышающую соответствующий прожиточный минимум. В области, где обосновался Задоров, величина эта составляла 2240 рублей в среднем, 2463 для работающих и 1662 для пенсионеров. Предполагалось, что работающий человек должен покупать еды на 1097 рублей в месяц, за услуги (что бы это ни значило) платить 718, за «обязательные платежи и сборы» 228, а остальное оставалось на «непродовольственные товары». Об этом Задоров узнал на заседании профкома, изучая таблицу под названием «Величина прожиточного минимума во II квартале 2005 года». Заседание было скучное, и учитель высчитывал величину своей зарплаты в материальных благах. На жалованье он мог купить:

— или две пары кожаной обуви среднего качества (и уж конечно не Ralf или Camelot);

— или две кожаные китайские сумки невесте;

— или в кино парных (не пойдёшь же в одиночку!) девять билетов на вечерний сеанс;

— или джинсы американские;

— или 100 долларов;

— или чуть меньше 100 евро;

— или в недорогом кафе вместе с возлюбленной поесть пиццы и пива выпить одиннадцать раз.

Короче говоря, на 2904 рубля не очень-то расшикуешься. Задоров жил у родителей, отдавал половину денег им: вносил свою лепту в квартплату и «на стол». «Правильный образ жизни» в смысле еды заключался в «раздельном» питании и употреблении овощей и фруктов (морковь, капуста, свёкла, яблоки), прочие изыски были учителю не по карману. Семья питалась по старинке: чтобы было сытно и не очень дорого, то есть чтобы в холодильнике водились колбаса, сыр и мясо, в овощном ящике — картошка, а в ёмкостях для сыпучих продуктов — макароны. Рыба из-за дороговизны и малой калорийности бывала на столе нечасто.

Николай Сергеевич мучался душой из-за незначительности своего вклада в общий котёл. А на зарплату нужно было ещё и одеваться. К сожалению, Задоров был в некотором роде щёголем. Суть его щегольства можно выразить так: одежда всегда должна быть чистой, аккуратной, элегантной и качественной. А обувь и ремень должны быть обязательно из кожи, не заменителя — такой вот небезобидный и глупый «пунктик». То, что молодому блестящему специалисту позволяла купить зарплата, было и некачественным, и не элегантным, а обувь — только из кожзаменителя, «дерьмонтина». Так что он донашивал остатки былой роскоши — отец четыре года назад выиграл грант, часть которого выделил сыну на одежду.

Теперь же учитель стеснялся брать деньги у родителей, кроме как в долг. Впрочем, Николай Сергеевич впоследствии со сложностью успешно справился: стал в «секонд-хенде» наряжаться, а на пару летней, демисезонной и зимней кожаной обуви накопить сумел. Но нельзя сказать, что он легко воспринимал такое своё положение. Сама мысль, что он, человек работающий, должен копить на самую дешёвую кожаную обувь — то есть предмет первой необходимости — бесила его. К секонд-хендам он быстро привык, и его не задевало то, что магазинные вещи не по карману. Но вот обувь — дело другое, и по какой-то причине возмущение из-за «копить на обувь» стало его пунктиком.

Задоров всё большим и большим пессимистом становился. Раньше он к правителям относился как и большинство россиян: «они сами по себе, мы сами по себе», в общем — нейтрально. Мол, мы им по фиг, и они нам на фиг. А теперь историк находил одни только ругательные определения. Как начнёт новости смотреть, так без комментариев обойтись не может.

Выступает, например, по телевизору дама-политик Ирина Гакамада, очками поблёскивает:

— У большинства нашего народа всё ещё советское сознание. Вместо того, чтобы попросить удочку, они просят у правительства рыбу. Это детское отношение к государству. Пока мы этого не изживём, пока не изменится сознание народа, наше государство процветать не будет.

Задоров злобно комментирует, ужиная:

— Ага, по-твоему, советское сознание — это деньги за свою работу требовать и социальную защиту! А вот у меня «удочка» — моя профессия, я учить умею! Пока сознание не изменится! Вот морда наглая! Ведь она что говорит? Что мы должны понять: нечего на государство надеяться, крутись, как хочешь! А если ты за свой труд требуешь платить столько, сколько он стоит, то это — «детское отношение»! Если ты социальной защиты хочешь — это «детское отношение»!

— Да что ты шумишь, — говорит отец Николаю Сергеевичу, — всё равно она тебя не слышит.

— Да досадно! Это ж государственная политика в отношении нас!

— Всё равно ничего поделать нельзя, успокойся ты, Коля, — и мама не выдерживает.

Или вот прошёл сюжет о том, что министр образования во время встречи со студентами получил пощёчину от девушки — члена национал-большевистской партии. Задоров ворчит:

— На её месте хотел бы быть каждый российский учитель! И девица-то дура, пищит «моя политическая позиция, политическая позиция», нет бы громко и чётко в нескольких пунктах болвану объяснить, в чём именно дурость его заключается! Тьфу! Такой шанс пропустила, дура! Уж я бы нашёл, что этому гадюке Пурсенко сказать!

Или в очередной раз говорит президент о том, что доходы населения выросли на столько-то процентов, а средняя зарплата по стране — 8 тысяч рублей. Задоров и тут высказывается:

— И врать не стыдно! Ну, стали мне больше на сто рублей платить, так ведь цены-то на четыреста выросли! И где это средняя зарплата такая? Конечно, если взять богатые регионы, вроде Москвы, так там да! А в Тамбове? Фиг там, а не 8 тысяч! Да и как высчитывают? Возьмут трёх человек, у одного — 10 тысяч, у другого — 5, у третьего — 3, да 18 тысяч на 3 человека и поделят. И получится, что у каждого по 6 тысяч зарплаты. И цены под эти мифические 6 тысяч подгонят: у кого десять — тому проблем нет, а у кого пять и три — тем фигово! Это в Москве да в Питере 8! А у нас в стране богатых субъектов федерации — чуть больше десятка из восьмидесяти!

У родителей терпения не хватало вместе с сыном смотреть политические программы.

— Дурную привычку завёл, комментировать!

А Николай Сергеевич с желчностью своей не мог справиться. К сожалению, в стране, где пропагандировалась и распространилась мысль власть имущих при помощи СМИ, что работа существует одна — бизнес, а всё прочее — досадное недоразумение, тяжело было молодому учителю.

Он всё пытался объяснить себе причины политики правительства в социальной сфере и образовании в частности. Первое время Николай Сергеевич пребывал в плену «интеллигентского» объяснения: «необразованным народом проще управлять». Однако это расхожее мнение с натяжкой объясняло лишь одно из направлений, но не давало ясности по остальным. А потом Задоров пришёл к очевидному выводу: на самом деле мысль о более лёгком управлении находящихся у власти капиталистов заботит меньше всего, если не сказать — совершенно не волнует. Просто они, как люди в высшей степени практичные, мыслят категориями «выгодно» — «невыгодно». А раз так, то всё, что не приносит сиюминутного дохода, во внимании не нуждается. Если нечто обещает принести доход не сегодня, не через месяц, а — страшно сказать — через год-три, а то и пять, оно развитию не подлежит. Работники образования, фундаментальной науки, здравоохранения, культуры редко бывают людьми, приносящими немалые деньги. То же можно сказать о военных, милиции и системе безопасности государства. Раз так, то до них есть дело лишь на словах, а в реальности им, как неприбыльным, надеяться не на что. И тут виной не какой-то злостный умысел, а прагматизм: какой же бизнесмен станет «выкидывать» деньги на бездоходное дело, каким является государственная медицина, культура, здравоохранение, армия и милиция?

Под такое отношение правителей к государству подводится соответствующее мировоззрение: мол, человек талантливый или способный всегда сам пробьётся и разбогатеет. Что все люди бизнесменами быть не могут, что есть и другие важные таланты, кроме коммерческого — талант врача, или военного, или учёного, или учителя — молчок. Доказывается, что бедные сами виноваты в своей бедности: они ленивы и не предприимчивы. Получает первоклассный хирург в больнице пять тысяч рублей, он сам виноват — почему не занимается бизнесом? Что бедные — это те, кто создаёт при заниженной стоимости труда гигантские капиталы правящим, тоже замалчивалось.

От этих «радужных» размышлений молодому специалисту становилось так тоскливо, что хоть волком вой! Он начинал одобрять народовольцев-террористов, которых до этого всегда осуждал: как ещё заставить власть прислушаться к себе, если миром она ничего не понимает? При этом он нисколько не оправдывал террористов современных: не надо героизма, чтобы мирных жителей брать в заложники или взрывать, тем более что как раз от них-то ничего и не зависит. Вот пленить какого-нибудь знаменитого депутата Госдумы, одиозного чиновника, или же теракт на даче олигарха устроить — это нет, слишком уж опасно, куда террористам до этого! Тем более что те, кто за ниточки их дёргает, сами в шикарных особняках да дворцах проживают. Так что террористы — это первейшие враги: они против простого человека действуют, а не против тех, кто руководит. Ведь если б стало известно о теракте в Госдуме, разве у большинства народа не вызвало бы сообщение об этом чувства глубокого удовлетворения? Но богатеи себя охраняют, им в любом случае горестей не испытать. Лучшим, но фантастическим лекарством против антинародной политики Задоров видел одно. Надо похищать детей или внуков правителей и держать их месяц-два в бедной семье замерзающего региона страны. Замерзающего в прямом смысле — то есть такого, где уже осенью жутко холодно, и где каждая зима для местных властей оказывается неожиданной, из-за чего жилые дома не отапливаются. Там питаться дети «господ» будут картошкой, макаронами, хлебом и сосисками из растительного белка, надевать дешёвые анонимно изготовленные рыночные вещи, жить и учиться в холодных зданиях. Вот тогда-то поймут ненавистные правители, как большинство народа живёт. А то господа эти видят всё цифрами, никак не привязывая их к реальности.

Так думал Задоров. Мысли подобного рода привели его к новым спорам с родителями и дедушками — бабушками. Суть споров и даже обвинений, звучавших из уст Задорова, сводилась к одному:

— Чего вы от России пенсии да социальную защищенность требуете? Это было в СССР, а вы СССР просрали! Раз просрали Родину, так нечего и возмущаться! А в России, как всегда было, на вас правителям положить с большим прибором! Им, видите ли, СССР не нравился: ах, права человека, ах диссиденты! Это ж вы голосовали за демократию, голосовали «да, да, нет, да»! Ну и живите теперь в капиталистической России, где вы нужны только как дешёвая рабочая сила! Капиталистическая Россия вам не обещала социальной защиты! Хуже всего то, что вы и мою-то Родину просрали!

 

 

Прошло лето, снова новый учебный год начался. Задорову повысили учительский разряд, и в месяц учитель должен был получать 4.350 рублей.

Задоров теперь был мастером, то есть подобием классного руководителя, в набранной в этом учебном году группе. Или группа ему попалась довольно смирная, или же поступившие уже были наслышаны об историке, но особенных «шалостей» себе не позволяли. Общаясь с родителями своих подопечных, учитель открыл: масштаб кошмара до этого сильно преуменьшал. Большинство его студентов ездили из деревень, где не было рабочих мест. Нередко семьи неблагополучные, и матери-кормилицы работали на износ, лишь бы хоть как-то обеспечить детей. Соответственно, в таком случае им было не до чад, которые росли, как деревца в поле. Воспитание и общение с вышедшими из младенчества детьми заключалось главным образом в «накормить и одеть», а правила поведения — к тычкам и окрикам. Историк мрачно думал, что никогда ему не привить своим подопечным желания жить лучше, «культурно», по их собственным словам, не как родители! Не объяснить им, что похвала лучше ругани, что спокойное, внимательное общение лучше крика! Дома-то у них весь быт построен именно таким образом, что никак не применить внушаемое Задоровым.

«Один я в поле не воин, — тосковал учитель. — Нужна продуманная государственная политика, с затратами, с дельной программой, разработанной учителями, а не чиновниками. Но это по определению невозможно! Тут с беспризорниками бы справиться, а до моих-то вообще руки не дойдут. А то и прикроют все училища к чертям — «умница» министр до этой мысли вдруг допёр — и окажется мой «контингент» на улице, в бандиты да шпану подастся окончательно! Ни хрена этим болтунам правящим молодёжь не нужна, а тем более такая, как моя!»

Мрачные мысли он выкидывал из головы и работал по-прежнему. Несмотря на временные приступы малодушия и пессимизма, Николай Сергеевич становился человеком с гораздо боле благополучным духом, чем был прежде. Раньше он мучался вопросами о смысле жизни, о своей задаче в обществе, утопал в метаниях, словно герои произведений Достоевского, М. Веллера или фантаста Лукьяненко. Последним он ещё год назад зачитывался, жадно «глотал» рассказы. Теперь же подобного рода авторы и их герои стали скучны Задорову: он для себя разрешил все сложные вопросы бытия. Для него исчезли «я не могу» и «это неудобно». Учитель теперь стал человеком, который, по Мэн-цзы, действует и знает, что делает; верен своим принципам и знает, почему; путь свой знает, а не бродит, и человеком толпы не является. Духовную основу он нашёл в религии, но не в христианстве, а в буддизме.

Однако спокоен он стал только по отношению к себе самому, но «за державу обидно» ему было по-прежнему. И то, что он одевался в магазине ношеной одежды, его угнетало куда меньше, чем осознание дурных действий власти.

Как-то раз в припадке воодушевления — его озарила идея, как занять ребят в училище — он написал проект и отправил его на городской конкурс социально значимых работ. Как там дальше дело обстояло с его идей, он не интересовался: «родив» её, освободился. Ещё он, посмотрев одну программу про учителей и образование в России, до того разволновался — там обсуждались две «основные» проблемы образования (взятки в учебных заведениях и жестокое обращение с детьми) — что сел и набросал несколько пунктов по этому поводу. Через неделю напряженных раздумий Задоров накатал целую критическую статью как против реформаторов и реформ, так и против оправдания необходимости изменений. Кроме того, Николай Сергеевич кратко изложил программу преобразований в таких училищах, как его. Программа была приложима и к старшеклассникам обыкновенных школ. Написал её Задоров и в стол положил. А позже, на каком-то из учительских междусобойчиков — а учителя на любом празднике от рассказов о работе не могут избавиться — молодой учитель стал излагать свои соображения директору училища. Кончилось дело тем, что историк принёс директору свои «разработочки». Директор прочёл и восхитился, о чём Задорову сообщил и даже предложил и статью, и программу, дальше двинуть — в департамент или на какой-либо конкурс, а то и просто какому-нибудь чиновнику или депутату передать. Но Задоров ко всем означенным категориям относился негативно: чиновников он называл «блядомудами», а депутатов — «ворьём».

— Мы ж в России живём! Я вам, как историк, говорю: никогда в нашей стране о народе не думали! Никогда! И тут не Советская власть виновата. На пустом месте такой неподвижный народ, как наш, фиг на революции поднимешь! — говорил он директору. — Хрущев только да Брежнев дали более-менее нормально пожить.

— Я, Коля, с этим и не спорю. Только вот не пойму, куда ты клонишь-то?

— Да мои эти проекты только нам с вами и нужны! А власти на них наплевать! Так что предлагай их, не предлагай — один чёрт.

— Так что же, не хочешь ты хоть как-то их опубликовать?

— Смысла не вижу. Допустим даже, они кому-то и понравятся. Но дальше «одобрям» это никуда не пойдёт.

— Ну, а если я кое-кому в департаменте покажу, не будешь возражать?

— Да показывайте, пожалуйста. Всё равно толку не будет.

— Может, к депутату через общественную приёмную ты обратился бы?

— Нужен я депутату, да ещё и за два года до выборов! Это если б выборы были через три месяца, тогда был бы смысл к ним толкнуться: надо же им очки набирать. А так на фиг я им сдался?

— Я вот тебя старше, а и то более оптимистичен!

— Вы в другое время выросли, успели блага СССР получить. Квартира у вас, участок земли с домиком, машина. А мне сейчас всё это дело не по карману. Отсюда у вас и оптимизм. У вас хотя бы дом для семьи есть, — это была для Задорова больная тема.

— Да и не велик дом-то: двухкомнатная.

— А мне никакая вообще не светит!

— Да понимаю я тебя, Коля! У меня дочь с мужем и ребёнком по квартирам съёмным уже восемь лет мотаются. А машина у меня — 1992 года выпуска. Да-а… Коля, но мы от темы отклонились. Я тебе дам телефон одной дамы из департамента образования. Ты ей позвони, и проект свой покажи.

— Ну, раз вы настаиваете, так позвоню, — пообещал Задоров, подумав, что уж вреда-то не будет никакого.

— Вот и позвони. Глядишь, и польза будет. А и не будет толку — то хоть тебя по фамилии знать будут. Я же, Коля, хочу, чтобы ты после меня директором стал. И какие рычаги смогу, такие и нажму для этого.

— А завуч как же?

— Она тоже справилась бы, да только вот она мне почти ровесница. Да и со здоровьем у неё проблемы. А ты перспективный, хваткий — кому быть директором, как не тебе?

Так они поговорили, Задоров ушёл. А директор потом Задоровские идеи поручил секретарше получше оформить и в Департамент образования снёс.

 

 

И вот однажды Задорову от имени владельца сети универмагов позвонили на работу из фонда, этим владельцем организованного. Фонд именовался «Доброе дело» и, как декларировалось, занимался благотворительностью в адрес «бедных социальных слоёв». Задоров после первых минут телефонного разговора решил, что тут розыгрыш: ну как могли о нём узнать в этом самом «Добром деле»? Учителю предложили прийти в офис организации для знакомства и, возможно, дальнейшей совместной работы. Николай Сергеевич был этим в высшей степени странным и неожиданным предложением удивлён, потому из интереса договорился о встрече.

А предыстория была такова: бизнесмен захотел стать депутатом. Он, конечно, уже вступил в партию «Единая Россия» и решил себя проявить в значимых проектах, которые власти во главе с президентом заявили как приоритетные. Этот бизнесмен был нового типа. Начинал он, как и положено, главарём преступной группировки. Стал богатеть (при помощи вымогательства, рэкета и прочих аналогичных способов), а затем постепенно перешел на легальные методы добывания денег. Когда денег стало очень много, а оказались они «законно добытыми тяжким трудом» — «отмылись», у бизнесмена появилась необходимость бывать на публике. Тогда он начал над собой трудиться. Речь у господина была плохая, да и сквернословил он часто — и вот нанял преподавательницу культуры речи, чтобы та его жуткий язык исправила. Говорил он теперь гораздо более гладко, а мата вообще стал избегать. Предприниматель не умел одеваться, так как не было у него хорошего вкуса — и нанял стилиста, который обучил его, как правильно выбирать одежду и как её комбинировать. Манеры исправил при помощи учителя этикета. И стал он за несколько лет напряженной работы над собой лощёным мужчиной с поставленной речью. Он поставил себе цель: войти в правительство. Но до этого пока было ой как далеко, сначала следовало попасть во властные структуры, политическую карьеру начать. Человек новой формации остановиться решил на социальных проектах, тем более что и фонд соответствующий уже имелся. Нужно было сформировать электорат — тех, кто будет за этого человека голосовать. Вызвал он к себе одного из референтов и поставил задачу:

— Вон президент говорит про социальные проекты. Будем соответствовать. Надо «подгрести» учителей, иначе их кто-то другой заберёт. А так как ни ты, ни я, ничего про школу не знаем, следует пригласить учителей каких-нибудь. Лучше всего заслуженных. Но чтоб не только пожилые были, а и молодые. И они как бы советниками будут, мы им за это дадим что-нибудь — или премию какую, или подарки.

— Что ж, задача ясна, Василий Андреевич, — ответил референт.

Василий Андреевич даже в подборе кадров был «западник»: пробовал он в начале предпринимательской карьеры людей по блату подбирать да на родственных началах. Но если видел, что родственник, пусть и близкий, мало что смыслит, он его мягко от дела отдалял, а на вакантное место ставил человека способного. Референт его был как раз из таких людей.

Референт подумал-подумал, да и обратился в Департамент образования области. Чтобы ему там никого «по знакомству» не подсунули, попросил в архиве Департамента записи с награждением учителей, участвовавших в конкурсах «Учитель года». Материал отсмотрел и несколько претендентов выбрал. Одним их этих претендентов и оказался Задоров. О возможных сотрудниках референт постарался узнать как можно больше.

Как уже было сказано, Задоров на собеседование пришёл. О нём уже многое было известно: и что он за короткий срок смог среди «контингента» заслужить авторитет, и что он с ребятами возится, и что проекты он предоставлял. Даже клипы, снятые Задоровым и студентами училища, целых четыре штуки, и то просмотрел референт. Конечно, на встрече разговор пошел о проблемах образования. Их Николай Сергеевич чеканно и выложил, да не общими словами, каких все газеты полны, а так, чтобы и дурак понял.

Впоследствии историк говорил, что ему несказанно повезло тогда: его величество случай проявил себя. Словом, Задоров как советник по делам среднего послешкольного образования очень даже хорошо подходил. И вот он стал тем самым подрабатывать. А будущий депутат стал публиковать в местных газетах (и даже изредка в центральных) статьи, которые знающему человеку показывали высокий уровень осведомлённости о проблеме, да с предложениями.

Но это было после одного для Задорова очень значимого случая, о котором референт прекрасно знал.

 

 

Задоров в свой методический день отправился в училище за зарплатой. Методический — это свободный от занятий день, который учитель должен посвящать методической работе. Словом, получил историк зарплату, затем пошёл поздороваться с коллегами в учительскую. Приходит, а там горько рыдает молоденькая математичка, а двое завучей ее утешают. Она только пришла работать в ПТУ после института, и учащиеся её ни в грош не ставили — как когда-то Задорова. Математичка, Алла Викторовна, была невысока ростом, носила очки, да к тому же не умела орать. Над ней ребята и девчонки издевались, не раз доводили до слёз. Даже вмешательство Задорова не помогало: не реже чем раз в месяц несчастная учительница какую-нибудь обиду терпела от ребят. То они срывали с петель дверь её кабинета, то кидали ей в класс «дымовушки», то плевали на сиденье, то мазали стул мелом — всё перечислять долго. При этом Задоров сначала об издевательствах не знал: девушка считала слабостью жаловаться. И вот эту-то учительницу только что обворовали в училище. Задорову рассказали, как дело было.

Оказывается, кража произошла только что! Алла Викторовна получила в кассе деньги. Она отправилась в начале четвертого урока завтракать в столовую, взяв с собой сто рублей. Сумку с сотовым телефоном, кошельком и книгами она оставила в запертом классе. Поев, вернулась, за чем-то полезла в сумку и обнаружила: нет ни сотового, ни денег! Кошелек был на месте — пустой. Вся зарплата пропала! И телефон! А телефону и двух месяцев не было, и был он куплен в кредит!

— Да что же вы, Аллочка, не знали, что дверь вашего кабинета открыть проще пареной репы? — с тоской воскликнул Задоров. — Её за ручку вверх и вправо, плечом нажать — вот и выскочил язык замка из прорези!

— Да откуда… мне… знать? — проплакала математичка. — Они… специально… именно у меня… Видели, что… зарпла-а-а-та! — лила девушка слёзы.

— Да бросьте, какое там специально! — досадливо и с болью говорил историк. — Просто вышли во время урока из класса, мимо вашей двери прошли, подергали — закрыто. А потом из озорства взяли да открыли. Ну, а там — сумка. Вы же её на стуле оставили, верно? Не в столе?

—Не-е-ет…

— Заразы! Скоты! — Задоров даже завучей в этот момент не постеснялся. Так поразил его случай! И учительницу жалко, и разочарование! Зря он в училище работает, ничего-то этим ребятам не нужно. И все попытки Задорова на них повлиять напрасны. — Всё зря!

И Задоров вышел вон. Но, закрыв за собой дверь учительской, Николай Сергеевич вдруг понял, что следует делать. Он зашел в столовую, купил чаю и бутербродов. Затем сходил в библиотеку и взял книгу К. Булычёва. А потом, захватив удобный стул, уселся в вестибюле около дверей. Выйти из училища можно было только здесь, все окна первого этажа забраны решетками от воров. К концу подходил четвертый урок.

Едва раздался звонок, студенты потянулись курить или домой. Однако никого из них Задоров без всяких объяснений из здания не выпустил. Когда набралась в вестибюле толпа не менее тридцати человек, а возмущённые голоса всё резче стали вопрошать, в чём дело, историк громко заговорил:

— Сегодня в училище произошла кража. Обокрали Аллу Викторовну. Воры залезли к ней в кабинет и украли деньги и телефон, — Задоров грозно обвел взглядом устремлённые на него лица. Он всё ждал, когда же кто-нибудь вякнет: «сама виновата, не надо оставлять» или что-нибудь в этом роде. Не дождался. — Я уверен, что воров был не один и что они сейчас в училище. Я уверен, что кто-то из вас знает о краже от самих воров. Я уверен, что буквально несколько минут назад эти воры в туалетах бахвалились своим мастерством и обещали отметить дело. — Тут Задоров будто в воду глядел, как выяснилось позже. — Я знаю: для вас настоящие герои — это бандиты, подонки и шпана. Поэтому вы, даже если и знаете виновных, будете их покрывать. А по УК ответственности подлежит тот, «кто знал и не сказал». Раз вы коллективно покрываете воров, то вы все — соучастники кражи. И отвечать будете коллективно, — тут он перевёл дух.

— Как это? — раздались голоса. Толпа росла, и возмущённый гул снова начал подниматься в ней.

— А так. Будете коллективно возмещать нанесённый ущерб, — Задоров легко перекрыл шум своим голосом. — С каждого соучастника — по пятнадцать рублей. Пока каждый из вас эти деньги не выплатит, отсюда не выйдет. Всё! — и он, скрестив руки на груди, снова оглядел ребят. Раздались нестройные выкрики:

— Это несправедливо!

— Нечестно так!

— Чо, кто не воровал, должен всё равно платить?

— Да перебьётесь!

— У меня автобус!

— Нельзя так, Николай Сергеевич!

— Несправедливо? Нельзя?? — закричал Задоров поперёк шума. Стало тише, и он громко заговорил: — Воровать и воров покрывать — можно, а отвечать за это нельзя, так, что ли? Нет уж! Хватит вам безнаказанно пакостить и мерзости делать.

— Ну, а если вот кто точно не вор и не знает, кто украл? — задала животрепещущий вопрос одна девушка. — Почему это я тогда обязана деньги выкладывать?

— Ты, значит, честная?

— Да!

— А ты считай тогда, что проявляешь милосердие к ближнему своему, как Бог велел. «Возлюби ближнего своего, как себя». Сегодня ты поможешь, а завтра помогут тебе.

Снова поднялся шум. Задоров и не думал, что все сразу кинутся выкладывать эти несчастные пятнадцать рублей (невелика сумма: туда и обратно по городу проехать на автобусе), он знал, что сначала они кобениться будут. Из толпы раздался новый голос, и принадлежал он Артуру, по прозвищу «Армян», каковое образовали согласно этнической принадлежности:

— Николай Сергеевич, а вы не думаете, что вор или воры легко заплатят из ворованных денег эти пятнадцать рублей и уйдут спокойно? В то время как невиновные будут за них недостачу вносить? — у Артура была отлично поставленная речь, да и вообще этот юноша отличался от большинства училищных ребят своей образованностью — на их фоне, конечно.

— Думаю. А ещё я думаю, что не меньше пяти человек знают о краже побольше прочих. А ещё я думаю: тем, кто к краже не имеет отношения, очень и очень неприятно за чужой грех расплачиваться. И те, кто за чужой грех расплачиваются, уж сумеют как-нибудь объяснить ворам, что воровать нехорошо. А ворам я говорю: если признаются сейчас и деньги отдадут, никакого им наказания не будет.

— Ага, признаются они! Ждите! — выкрикнуло несколько человек.

— И чёрт с ними!

— Что, вообще не накажете никак? — вопросил Задорова один первокурсник.

— Если деньги отдадут, не накажу.

Тем временем толпа стала еще больше. Кто-то побежал к завучам и директору. Завучи пришли, а директора в училище не было, он уехал в Департамент образования. Завуч по учебно-методической работе, Валентина Михайловна, посмотрев на Задорова, сразу поняла, что никакими уговорами не сможет на историка подействовать. Однако для очистки совести она прошла к историку, они вместе вышли на улицу и стали в дверях.

— Николай Сергеевич, вы же самосуд устраиваете, — тихонько говорила она Задорову.

— А что вы предлагаете, Валентина Михайловна? Милицию вызвать, чтобы их всех сейчас отпустить?

— Нужно действовать законными методами, Николай Сергеевич.

— Законными методами можно только плодить преступников. Законными методами Алла своих денег не получит.

— Но ведь, Коленька, вам же самому ваши сегодняшние действия могут повредить.

— А как меня можно наказать? Из училища выставить? Так ещё не известно, наказание это будет или поощрение. Пойду мебель в магазинах собирать! Нервов меньше, а платят больше, — Задоров, действительно, иногда подрабатывал сборщиком мебели, с чем связана ещё одна маленькая история. — И вы всё равно меня ни в чём не убедите, Валентина Михайловна.

— Неверно вы действуете, Коля, — завуч покачала головой. Они вернулись в вестибюль, завуч пошла к себе в кабинет, а Задоров снова занял свой пост.

— Николай Сергеевич! Что вы делаете? — тут уж подступила завуч по психолого-воспитательной работе. — Это недопустимо! Немедленно пропустите ребят!

— И не подумаю, Екатерина Алексеевна.

— Как? — та аж задохнулась от возмущения. — Вы тут устраиваете судилище, нарушаете права ребят! Это противоречит правам человека и презумпции невиновности!

В ответ на эти слова раздался одобрительный гул:

— Правильно!

— Не имеете права!

— Мы не виноваты!

— Кто покрывает вора, тот и сам — вор! — громко заявил Задоров. — Я уже об этом сказал и свою позицию объяснил, повторять не буду!

— Вы не смеете так поступать! — запальчиво крикнула завуч, но ответа не получила: Задоров уткнулся в книжку. Тут даже Екатерине Алексеевне стало ясно, что криками она ничего не добьётся, а лишь пошатнёт свой авторитет.

— Вы неправы, Николай Сергеевич, и вы за это ответите! — сказала она прежде, чем удалиться.

— Отвечу я потом, а порок будет наказан сейчас! — ответил ей историк.

Из толпы вдруг вышел парень и сказал:

— А чо я, жмот? Мне этих пятнадцати рублей не жалко! — и он, выплатив виру, спокойно вышел. Его примеру последовали две девушки, затем — парочка, причем юноша заплатил за девушку. Народ стал постепенно рассасываться: ребята платили требуемый штраф и выходили. В результате учитель собрал 2205 рублей. Пусть это на 400 рублей меньше украденной зарплаты, но и то хорошо. Деньги Задоров вручил учительнице математики и ушёл домой. Его грызло неприятное чувство, которое он точно не смог бы определить. Тут была и досада, и злость, и отчаяние, и разочарование — целый противный букет. Задоров пошёл домой пешком, хотя и было далеко; зато он мог на ходу всё заново обдумать. Около дома он уже не был так уверен в правильности своих действий, как в училище. «И чёрт с ним совсем!» — наконец решил он. Подумал он о том, что, скорее всего, совершил административное правонарушение, и что его могут за это под суд отдать… «И засудят, и ладно, и наплевать!» — пытался он себя утешить и не мог.

А с ворами вот что получилось дальше. Было их трое, и они, конечно же, деньги учительницы поделили. Они вышли из училища, в душе посмеявшись над дураком Задоровым: уж пятнадцать-то рублей им не жалко было выплатить из «добычи». Двое были из деревни, как и четверть студентов училища. Само собой, деньги жгли карманы. Однако купить что-нибудь стоящее (меньше тысячи-то рублей!) оказалось невозможно: сотовый телефон, плейер, хорошая одежда стоили гораздо больше этой суммы. Поэтому воры решили деньги пропить, пригласив своих «шмар». Они поехали в город в молодёжный ночной клуб, где на тысячу рублей можно было хоть и не шикануть ночью, но просто повеселиться. А в ночном клубе их видел Артур. В результате к Задорову пришла делегация из пяти ребят во главе с Артуром, которая объявила:

— Мы, Николай Сергеевич, знаем, кто воры. Но мы их выдать не можем.

— И дальше что?

— Мы хотим с ними поступить по справедливости.

После этих слов Задоров напрягся: как-никак это он начал самосуд, и чем теперь дело кончится, ему страшно было и подумать.

— Да вы не бойтесь, Николай Сергеевич. Мы их даже бить не будем. Они нам просто ущерб возместят, и все. Отдадут по пятнадцать рублей.

— Думаете, они согласятся?

— А куда им деваться, против них всё училище может встать.

— А мне-то вы зачем об этом говорите?

— Мы вас уважаем. Мы же не грабители какие, а только хотим воров наказать. Мы не хотим, чтобы вы вдруг за них вступились.

Задоров понял, что решение ребят окончательно, и он на них вряд ли сможет повлиять, не потеряв авторитета.

И когда тройка воров и их «шмар» получила в ПТУ стипендию, её отобрали и действительно вернули по пятнадцать рублей, кому смогли. При этом «возврате» Артур и ребята из более обеспеченных семей отказались от денег в пользу тех, у кого в семьях средств не хватало.

 

 

Задоров решил, что наконец-то может жениться. Он накопил нужную на свадьбу сумму, да ещё и деньги оставались на съёмное жильё, как раз три месяца проживания оплатить. Дело в том, что он по случаю отлично подработал. Дело было так. Николаю Сергеевичу позвонил институтский друг, Женька Ларин, с которым они вместе с первого курса подрабатывали грузчиками и сборщиками мебели. В мебельный магазин они устроились по блату. За восемь лет работы из магазина вырос самый дорогой престижный салон в городе. Задоровский друг сумел из сборщиков дорасти до главного администратора, тянул за собой и Николая Сергеевича, да тот заявлял, что не для того с красным дипломом вуз закончил, чтобы его, диплом то есть, на полку положить. Словом, звонит в пятницу вечером друг и возбуждённо говорит:

— Колян, привет! Ты в выходные свободен?

— Да.

— Тут заказ — с ума сойти! Прикинь, сидим вчера днём, тут мигалки-фигалки, около дверей — кортеж из пяти машин!

— Уж прямо мигалки!

— Ну ладно, не было мигалок, приукрасил. Вот. Три мордоворота входят, жалами поводили туда-сюда, потом за ними заходит мужик. Смотрю — морда вроде знакомая. А это Шагаев!

— Шагаев? Тот самый? Из правительства?

— Ну!

— А как он в наш город-то попал?

— Дача тут. Ты слушай. Он как начал мебель выбирать — я думал, приключится разрыв сердца! Он из нашего магазина решил весь дом обставить, даже и беседку! Мы для него специально всю фуру в Москву погнали — прикинь, какой доход! Короче, надо мебель собрать. У нас тут за этот заказ все грузчики и сборщики переругались. Он как заказ сделал, оплатил, пожелал посмотреть, кто мебель будет собирать. А ребята как раз в обед праздновали день рожденья. Их позвали, а Шагаев на каждого внимательно так глянул и говорит: «Мне алкоголики не нужны. Чтобы никто из этих людей к моей мебели и на шаг не подходил». И ушёл. А один его бугай говорит: «Не вздумайте его обмануть. У него память на лица — сразу любого из этих узнает». Так что собирать мы с тобой будем, а разгружать подрядили фирму. Завтра фура из Москвы придёт, с ней и мы поедем. Согласен?

— Конечно!

— Ты там столько получишь за сборку, сколько за несколько месяцев работы у себя в училище.

Назавтра Задорова и его друга от магазина забрал джип. Пока ехали к месту, получали инструктаж:

— Матом не ругаться. Политических анекдотов не рассказывать. Посёлок, двор и дом не обсуждать. Попсовых песен не напевать. К хозяевам не обращаться, пока сами не заговорят.

Оказалось, правящие господа организовали для себя дачный посёлок. К нему вела прекрасная асфальтовая дорога, а располагался он на берегу реки. «Господскую деревню» окружала кирпичная стена высотой, как прикинул Задоров, метра три, причём тут и там виднелись видеокамеры. Как и положено, чины, словно наглые римские сенаторы, оккупировали удобный для купания берег с прилегающим к нему саженым леском, лишив тем самым плебеев, горожан и деревенских, хороших пляжей. Новые бояре отгородили себе и воду: далеко в реку, чуть не до середины, заходила продолжением стены решётка. Джип подкатил к глухим железным воротам, которые беззвучно впустили машину. Таких особняков, как здесь, Задоров вблизи никогда не видел. «Ни фига себе дачи! Какие ж тогда у них жилые дома! Вот гниды!» — подумал он с возмущением. На территории баре не отгораживались друг от друга гигантскими заборами. Шагаевская дача оказалась трёхэтажным домом дворцового типа с рекламной картинки. Во двор фура с мебелью въехала легко и там даже развернулась — размеры участка позволяли. Разгрузкой руководил Ларин. Затем фура уехала, а Задоров с Лариным остались, и с ними ещё трое сборщиков из другой фирмы. Всех их вызвали даже и с ночёвкой, лишь бы побыстрее мебель собрали. Начали они с верхних не комнат даже, а покоев.

Задоров, словно народоволец или революционер какой, в душе своей ярился. О, как проклинал он, как ругал господина Шагаева и всю президентскую команду вместе с ним! «Вот шобла набралась-то!» — думал учитель года. Злость привела его к историческим обобщениям о причинах революций, а также об историческом процессе вообще. Он и не заметил, как начал насвистывать революционные и пионерские песни.

«Да, при взгляде на всю эту наглость господ неизбежно возникает мысль о насильственных действиях против них, — думал Задоров — такие мысли объективны, а не субъективны. Я ошибался, осуждая революционеров. Один этот долбанный шкаф стоит больше, чем одежда всех ребят у меня в училище. А кухня — больше, чем мы все в этом училище зарабатываем за год. Однако какой же выход? И есть ли он вообще? Есть ли иной путь, кроме революционного?» Николай Сергеевич и не заметил, как стал напевать вполголоса «Взвейтесь, кострами, синие ночи, / Мы пионеры, дети рабочих, », затем перешёл на «Интернационал», с которого свернул на гимн СССР. Тут он спиной ощутил, что в комнате не один — это явился один из охранников.

— Вас просят эти песни не петь, — сообщил тот.

— А какие можно?

— Нейтральные пойте.

— «ДДТ», «Аквариум» можно?

— Из «ДДТ» только нейтральные, — и охранник удалился.

Задоров стал напевать из «Аквариума»:

— «Куда ты, «Тройка», мчишь? Куда ты держишь путь? Ямщик опять нажрался водки или просто лёг вздремнуть…». Когда он дошёл до «А все бояре на «Тойотах» издают «Плейбой» и «Вог», продав леса и нефть на Запад, СС-20 на Восток», к нему снова явился охранник, хотя и другой:

— Ты тупой, что ли? Тебе ж сказали таких песен не петь!

— Да я же тихонько.

— Тихонько, не тихонько, а всё слышно. Или ты заработать не хочешь?

— Да я понял, понял.

Чтобы мысли о социальной несправедливости больше не лезли в голову, Задоров стал думать о своих студентах. Был в одной группе II курса паренёк, который очень сильно отличался от ребят в училище. Звали его Алексеем, но все без исключения учителя именовали его только Лёшей. Он казался моложе своих лет, был худенький, а лицо его приятно выделялось среди других, словно он из гимназии в училище попал. Задорова Лёша на первом же уроке поразил своими знаниями. Если все студенты из школьного курса истории запомнили только Петра I, Ивана Грозного и Ельцина с перестройкой, то этот мальчик (на юношу он не тянул) знал царей и князей по именам и даже по датам правления. Память у него была отличная, имелись и способности, и он даже выполнял домашнюю работу. Однако на занятиях Лёша редко появлялся. Позже Задоров узнал его историю. У Лёши мать была алкоголичка, причём с высшим образованием. Отец ездил в командировки и зарабатывал деньги, а по возвращении оплачивал долги, закупал продукты, снабжал одеждой сына, немного пил вместе с женой, оставлял Лёше деньги на жизнь и снова уезжал. Мать в отсутствие отца начинала пропивать то, что он заработал. Из школы Лёша пришёл с четвёрочным аттестатом о девятиклассном образовании. Он ушёл в училище, чтобы была возможность следить за матерью — училище было гораздо ближе школы. К тому же Лёша прекрасно понимал, что сварщик получает куда больше, чем выпускник вуза, работающий по специальности. Когда мать была «в себе», Лёша учился, а когда начинала сильно пить, сидел дома, мешая утаскивать вещи. Классная руководительница рассказала Задорову, что в ноябре Лёша перестал появляться в училище из-за того, что мать пропила осенние и зимние ботинки — ему не в чем было ходить. И вот он месяц ждал отца, чтобы тот купил ему обувь. Отец перед отъездом оставил Лёше деньги на жизнь, и деньги эти Лёша разделил и спрятал. Однако мать сверхъестественным алкоголичьим чутьём обнаружила несколько «заначек» и пропила, и пришлось сыну весь месяц питаться картошкой и макаронами на подсолнечном масле. Он не входил ни в одну из училищных и деревенских компаний: на это не было времени, к тому же сказывалось различие в образовании. Однако училищные ребята Лёшу уважали: «на нём дом держится», говорили они. К ещё большему удивлению Задорова, у Лёши, как выяснилось, была ещё и маленькая сестрёнка! Об этом рассказал Артур. Отец Лёши считал, что сестрёнка — не от него, он не давал на неё ни гроша, а жила она в интернате. По словам Артура (вскоре Задоров понял, что Лёша для Артура — герой, и желанный был бы друг; да только не получалось у Артура с ним подружиться), Лёша часто ходил к сестренке и обязательно старался её чем-нибудь порадовать. Ввиду всех этих причин Лёша получал повышенную стипендию и материальную помощь — всего 700 рублей в месяц, то есть около 23 евро. На сестрёнку ему выхлопотали новогодний подарок.

«А что было бы с Лёшей в советские времена? — задался вопросом Задоров. — Мать бы отправили в ЛТП, сын остался бы дома за хозяина, отца уж как-нибудь заставили бы позаботиться о сыне, нашли бы родственников мальчика. И спокойно бы он доучивался себе в училище, затем нашёл бы работу по специальности. Прокормиться он мог бы на повышенную стипендию. А сейчас? Новая власть развалила то, что именуется «социальной сферой», и кому же нужны ребята вроде Лёши? Кто о них позаботится? Да никто! Что, этот господин, у кого я сейчас собираю мебель, позаботится? А зачем ему? Зачем господам вообще думать об этом? У них другие заботы: нефть, газ и лес подороже продать, получить посты, захапать как можно больше материальных благ…»

«Чёрт, да что я, в самом деле? Что я за правдоискатель-то, зачем мучаю себя вопросами? Что я, как дед старый?» — спохватился Николай Сергеевич.

Тут вдруг его осенило, почему господа не озаботятся подобными проблемами никогда, почему проводят бесконечные лишние реформы. Учитель даже шуруп ввинчивать перестал вследствие озарения.

«Да ведь господа эти по объективным причинам ничего о жизни страны не знают! По объективным, а не субъективным! Ну, приехал эта жопа в какой-нибудь город. Его сразу же встречают на великолепной машине местные господа-руководители. А захочет есть, неужели накормят его макаронами и сосисками из растительного белка? Нет, он получит ту еду, к которой привык — качественную, вкусную, экологически чистую и потому дорогую. Остановится он в суперлюксовом номере гостиницы, или же местные бояре его у себя примут. Потом обязательно развлечения — охота там, баня, рыбалка или что ещё. Ну, свозят его на завод с народом пообщаться — так ведь никто не решится резкие вопросы задавать. И судит господин о нас, глядя из окна крутого автомобиля. Не приедет же он жить ко мне, не сядет за мой стол, и в училище ко мне на урок не придёт. А и захочет какое-нибудь учебное заведение посетить, то уж ему образцово-показательное предъявят. И с больницами то же самое — кто ж из местных-то господ-начальников покажет обшарпанную поликлинику? Вот и судит он по цифрам, которые ему другие господа доставляют. Следовательно, господа по объективным причинам не в состоянии узнать жизнь так называемого простого люда. Следовательно, никогда у нас ничего и не изменится. Следовательно, нет никакого пути, кроме насильственного. А насильственный мы уже проходили, знаем… Профсоюзы у нас — дрянь, не то что в Европе… Да что я опять-то? А вообще единственный выход тут — это сильные профсоюзы. Чуть что — и крупная забастовка… Тьфу, куда меня опять несёт-то?»

Тут Задорову пришло сообщение на телефон: «Хозяин ходит смотрит как собираем». На это Николаю Сергеевичу было наплевать: он работал на совесть, чётко и ловко. Но всё-таки появление господина Шагаева на историка произвело сильное впечатление и даже стало неожиданностью.

— Вы работайте, работайте, — сказал Николаю Сергеевичу мужчина. Некоторое время он молча наблюдал за Задоровым, а потом снова к нему обратился:

— Вы так слаженно действуете, приятно посмотреть. Ни одного лишнего движения. О чём вы думаете во время работы?

— О том, что мир этот воистину подобен горящему дому! — бухнул учитель, выразив социальный протест Шагаеву. Но тот протеста не понял:

— Ого! Это, кажется, буддистское высказывание?

— Точно, — Задоров удивился Шагаевской осведомлённости.

— А вы что же, буддист?

— По убеждениям я буддист и конфуцианец, а вот по образу жизни — нет.

— А что вы заканчивали?

— Истфак местного педагогического вуза, — Задоров отвечал, изумляясь вопросам господина. Разве не всё равно тому, кто тут ковыряется с мебелью? Дело же идёт — так чего «пролетариями» какими-то интересоваться?

— Значит, по образованию учитель, а работаете сборщиком мебели?

— Нет. Я работаю в училище, студентов своих учу, а мебелью подрабатываю.

— Но работаете вы вполне профессионально.

— Практика богатая.

— А почему же вы не сделаете подработку основным доходом?

— Не для того я пять лет на учителя учился и с красным дипломом истфак закончил, чтобы всю жизнь мебель собирать.

— Ну что ж, не буду отрывать вас от дела, — и хозяин удалился.

А Николай Сергеевич по уходе «большого человека» стал себя ругать за длинный язык: подвёл друга своего, объявив, что он и не сборщик мебели вовсе, а всего лишь учитель!

Однако обошлось. Задоров переместился в другую комнату и стал собирать спальный гарнитур. Во время этого перехода он встретился на лестнице с девушкой, чьё лицо ему показалось смутно знакомым.

— Вы меня не узнаёте? — неожиданно вопросила она.

Тот посмотрел на неё внимательнее. Точно, лицо знакомое, а вот где видел…

— Извините, не припоминаю.

— А так? — она собрала распущенные волосы в хвост.

— Всё равно не узнаю. Может быть, встречались в «Артеке»?

— Стыдно! — ответствовала красавица и удалилась.

А Задоров стал голову ломать, где бы мог эту девушку видеть, но так ничего и не придумал.

Когда сборщиков отвозили на машине домой, Николай Сергеевич стал рассказывать про девушку, и тут его перебил друг:

— Она тебя спросила, помнишь ли ты её?

— Да. Она и тебя спрашивала?

— А ты что ответил?

— Предположил, что видел её в пионерлагере.

Тут все, включая водителя, засмеялись.

— Она… она же… — сквозь смех рассказывали Задорову, — актриса… Звезда… Видел сериалы «Не родись звездой», «Крепко меня держи»?

— Всякую дрянь я не смотрю.

— Она там в некоторых сериях появлялась, — говорил шофер. — Себя считает известной великой актрисой и всем об этом напоминает.

— А ты ей, — давился от смеха Ларин, — про пионерлагерь!

— Буду я всех запоминать, кто по телевизору рожу продаёт! — ответил учитель. — А всяких «девочек» и «мальчиков» там пропасть расплодилось! Я их и не различаю!

Сборщики проработали у господина Шагаева полных три дня и получили за это хорошие деньги. Однако на Николае Сергеевиче посещение господского дома дурно сказалось: он ещё более укрепился в крайней неприязни к правящему классу и по воззрениям своим стал ещё более радикальным. Он бы и компартию вступил, да только не нравилось ему, что коммунисты опору себе создать не стремятся, на пенсионерах держатся.

 

 

Наконец-то, как уже было сказано, Задоров набрал нужную сумму на свадьбу, да ещё и на съёмное жильё осталось. Предложение Нине он сделал своеобразно. Никаких там романтических походов в кафе или ресторан, никакого выбора романтической обстановки. Он полагал, что замуж нужно звать, когда того требует душа. А если специально планировать такой ответственный момент — то есть пытаться его создать — вдохновение может и не прийти, и тогда предложение будет сделано не по полёту души, а по обязанности. Николай Сергеевич вернулся домой после одного отвратительного дня в училище, а затем пошёл к Нине. Когда он увидел её, его охватил восторг, что вот такая замечательная девушка, такая прелестная, такая милая, такая добрая, такая умная, самая лучшая на свете — его любит. Николай Сергеевич стоял, как вкопанный, глядя на Нину, словно только что познакомился. Она даже смутилась от его взгляда.

Когда они сидели в комнате Нины и по традиции пили душистый зелёный чай, Задоров и сказал самые важные слова:

— Нина, любимая! — он взял девушку за руки. — Я человек не богатый и даже не обеспеченный. Я тебе никогда не куплю норковой шубы, бриллиантовых украшений и дорогих вещей вообще. У меня никогда не будет своего жилья, куда я смог бы привести тебя хозяйкой. У меня никогда не будет автомобиля, на котором я мог бы тебя катать. — Нина хотела что-то сказать, но он ей этой возможности не дал. — Нет, молчи, дай мне выговориться. Не могу сказать, что без тебя мне жизнь не мила — я смог бы выдержать наше расставание. Но я хочу, я мечтаю, чтобы ты всё-таки была со мной всю жизнь. Я хочу, чтобы ты стала матерью моих детей. А сам я хочу быть твоей опорой. Выходи за меня замуж!

— Ну и слова! — Нина улыбнулась. — Сплошная антиреклама. Да ещё и заявление, что и без меня обойдёшься. Обычно в таких случаях клянутся в вечной любви.

— В вечной любви я уже неоднократно признавался.

— А что ты имел в виду: «смог бы выдержать наше расставание»?

— Если б ты меня бросила, я бы долго мучался. Но потом бы жил дальше. Я мог бы тебе сказать милые девушкам слова. Мол, я без тебя не могу, ты моё спасение, я с неба луну достану. Но это ж враньё было бы. Ты выйдешь за меня?

— Конечно, я согласна.

— Я постараюсь сделать тебя счастливой. И я сделаю так, чтобы ты никогда не пожалела о своём согласии.

Николай Сергеевич подхватил Нину на руки и закружился с ней по комнате. Они уронили чашку с блюдцем и хором воскликнули: «Это на счастье!».

Этим же вечером новость была сообщена родителям. Мама Нины в переизбытке чувств рассказала Николаю Сергеевичу в своих опасениях относительно него:

—Я думала, ты, Коля, на Ниночке не женишься, — сквозь слёзы радости вымолвила она.

— Это почему же?

— Вы уж больше трёх лет вместе, а всё никак до свадьбы не доходило.

— Сначала я должен был накопить денег на свадьбу и на первое время. Расходы-то возрастут.

— Да неужели ты думаешь, Коля, что мы свою дочь единственную замуж достойно не выдадим?

— А вы что же, думали, я нахлебник или мальчик несамостоятельный? Что я не должен сам все эти хлопоты оплатить?

— Ох, Коля… — и счастливая мать снова залилась слезами.

Потом были оговорены все детали: и сколько народу пригласить, и где праздновать, и кто что покупает, и где венчаться, и много чего ещё. При этом родители Нины, чего Задоров не одобрял, стремились все торжества устроить пороскошнее. Шло это от будущей тёщи: мол, что мы, хуже людей? Что мы, не можем в ресторане праздновать? Что, не можем выдать дочку замуж всем на зависть? Когда она узнала, что у дочери не будет свадебного платья, что праздник решено провести в столовой, чуть до ссоры не дошло. Но невеста и жених стеной встали: незачем отдавать больше пяти тысяч рублей за тряпку и ни за что в ресторане деньги переплачивать!

Сыграли свадьбу, молодые затем повенчались. Для обряда выбрали деревенскую церковь, чтобы не стоять в толпе молодожёнов, как бывает в городской. В день венчания они переехали на съёмную квартиру. Из накопленных денег заплатили сразу за три месяца проживания. Это давало возможность в течение следующих двух месяцев безболезненно накапливать плату за жильё.

Задоров был счастлив.

 

(окончание следует)