«… Стоит ли объяснять, что чем старше становится человек, тем сильнее его привязанность к любимым вещам – свидетелям и друзьям его жизни. С каждым прожитым годом человеку дороже то или иное событие и то, что связывает его с прошлым, с воспоминаниями. Обычно, это какая-нибудь вещь, пусть даже безделушка. Не правда ли? И уже не он властен над ней, а она над ним. Но, вот странность, человек рад такому рабству. А свободу от него считает катастрофой, потерей себя.

Несколько утешает то, что подобное происходит лишь с возрастом, когда венок лет уже не столь лёгок, как в юности. Но неизмеримо труднее приходится тому, у кого привязанность к вещам оказалась врождённой. И к тому же, если такой человек по досадной ошибке считал себя их хозяином».

 

Из одной статьи.

 

 

 

Все события, которые произошли с Николаем Игнатьевичем весной 1995 года, случились из-за того, что в один из понедельников он обнаружил пропажу своей расчёски.

Сразу надо сказать, что сам по себе факт потери в данном случае необычен, ибо наш персонаж – человек очень пунктуальный и очень педантичный. Хотя сторонним поверхностным взглядом может показаться, что ничего примечательного в нём совершенно нет. Обычный мужчина пятидесяти шести лет (а он на столько и выглядит), работающий рядовым учителем русского языка и литературы в средней школе областного центра. Разве что идеально аккуратен.

Стоп, стоп. Вот тут-то, пожалуй, уже и есть первая зацепка. Изумительная безупречность Николая Игнатьевича невольно остановит и заострит ваше внимание, и вы обязательно обернётесь назад, если случайно встретите его на улице с неизменным блестящим портфелем в руке.

В школе он явный образец для подражания. Как для учеников, так и для учителей. Чтобы к чему-то можно было придраться в поведении, в одежде или в исполнении обязанностей – да никогда! Даже смешно хоть раз засомневаться в этом. У Николая Игнатьевича всегда всё в полном порядке и всё, как говорится, по своим полочкам. Он – визитная карточка школы. Недаром его фотопортрет двенадцать лет бессменно висит на районной доске почёта. Лишь год назад его снимали для замены на новый, учтя поправку на возраст учителя.

Как же так получилось, что исчезновение расчёски повлекло за собой глобальные перемены в размеренной жизни Николая Игнатьевича? Тем более (и что самое главное!) сам Николай Игнатьевич в пропаже никак не виновен. Сам он расчёску потерять не мог никогда.

Чтобы это понять и более не сомневаться, необходимо побывать в квартире у нашего учителя.

В мягком полумраке коридора мутно блестит монотонно качающийся маятник настенных часов. Без четверти семь. Утро того самого рокового понедельника, круто изменившего всю оставшуюся жизнь Николая Игнатьевича.

Вот довольно уютная спальня. За не зашторенным окном хорошо виден небольшой балкончик, где на металлической подставке разместились несколько, салатового оттенка, цветочных горшочков с невысокой ухоженной зеленью камнеломки и фиалок. На тахте безмятежно спит ещё ничего не ведающий хозяин квартиры. Лицо спокойно, аккуратное дыхание бережно вздымает и опускает грудь.

Со стороны кухни едва слышно доносятся шаркающие шаги. Розалина Павловна уже встала и готовит супругу обычный завтрак. Она старается всё делать очень тихо, но, по обыкновению, это у неё никак не получается. Вот снова упал нож, и в ответ слышен невольный вздох досады.

Розалина Павловна полная противоположность Николаю Игнатьевичу. Рассеянная, ужасно неловкая, отчасти из-за своей щедрой полноты, иногда туго соображает, что не всегда приятно мужу. Впрочем, Николай Игнатьевич достаточно терпелив и ещё никогда в силу укоренившихся привычек поведения не повышал голоса на свою благоверную. Да это было бы и лишним. Розалина Павловна сама глубоко, искренне переживает каждую допущенную оплошность и всегда извиняется, добавляя при этом, что совершенно недостойна своей половины. Вот такая Розалина Павловна.

– Розочка! – радостно возвещает из спальни Николай Игнатьевич, и Розалина Павловна от неожиданности чуть не роняет из рук заварочный чайник. – Я уже проснулся!

– Прекрасно! – дежурной фразой откликается жена.

Минуту спустя Николай Игнатьевич в ванной. Тугая струя ударяет в дно раковины, и вот уже слышны частые всплески и бодрое покряхтывание от холодной воды. После умывания наступает очередь бритья. Кстати, бреется он два раза в день, утром и вечером, и весьма тщательно.

Пока совершается традиционный утренний моцион, давайте на минутку заглянем в кабинет Николая Игнатьевича.

Застеклённая молочного цвета дверь открывается легко и бесшумно. Какая необыкновенная чистота и идеальность! Ни пылинки! Всё скрупулёзно протёрто добросовестной рукой Розалины Павловны. Невольно складывается впечатление, что кабинет Николая Игнатьевича, несомненно, есть «святая святых» в этой семье.

Напротив двери окно, уже вымытое после зимы, и письменный стол с пятью выдвижными ящичками. На столе под накладным толстым стеклом расписание уроков и ещё несколько листов с необходимой информацией. Слева во всю длину стены большой, почти под потолок, доставшийся по наследству от отца, вместительный книжный шкаф. Как и на столе, за его дверцами всё идеально и упорядоченно: отдельно художественная литература, отдельно методические пособия и журналы, отдельно словари и всевозможные справочники. И на каждой полке с завидным тщанием соблюдён алфавитный порядок.

Что ещё? В правом углу от окна тумбочка с грампластинками, а на ней не новый, но в хорошем состоянии переносной проигрыватель. На правой стене не менее десятка простеньких, выполненных пастелью портретов русских писателей. На полу ковровая дорожка, на потолке люстра. Всё. Конечно, если быть до конца дотошным, то ещё можно заметить белую кружевную салфетку на подоконнике (десятидневные старания Розалины Павловны) и стоящую на ней сухонькую гипсовую статуэтку Николая Алексеевича Некрасова. Теперь – всё.

Несомненно, обстановка кабинета – лицо и суть его хозяина. Всё, как вы убедились, просто и со вкусом, хотя и несколько необычным для нашего времени. Старомодным что ли.

Вы наверняка обратили внимание, что интерьер сравнительно невелик, но не это самое главное. А вот заметил ли кто-нибудь из вас, что у каждого предмета, который находится в кабинете, своё строгое определённое место? Как будто для каждой вещи с несуетливой заботой и любовью было выбрано и узаконено раз и навсегда единственное расположение. А ведь это важно отметить. И не только в кабинете, а во всём, что напрямую связано с жизнью Николая Игнатьевича, я не побоюсь повториться, присутствует неизменный закономерный порядок, как в таблице химических элементов Дмитрия Ивановича Менделеева.

А вот и Николай Игнатьевич. Умытый, с выбритым до синеватого блеска подбородком. На нём аквамаринового цвета рубашка, изящный галстук и на совесть отутюженный костюм. Но что это? Он явно чем-то огорчён, выглядит растерянно и машинально трёт виски.

– Розочка, – произносит он беззащитно и с тревогой в голосе. – Роза!

– Ау, – добродушно отзывается супруга.

Николай Игнатьевич мгновение молчит, шаря рукой в левом кармане брюк, потом недоумённо спрашивает:

– Ты мою расчёску не видела?

– Расчёску?

– Да.

– Твою?

– Господи, да! – умоляющим тоном выдавливает из себя Николай Игнатьевич и вновь тщательно исследует карман, нет ли там дырки. Дырки нет.

– Нет, Коленька, не видела. Иди завтракать.

– Какое завтракать! – обиженно восклицает Николай Игнатьевич. – У меня расчёска пропала. Я непричёсан. Видишь?

Розалина Павловна выглядывает в коридор. Она удивлена и тоже встревожена. Ещё бы, первый раз Николай Игнатьевич так возбуждён.

Желая помочь и успокоить его, она торопливо идёт к трельяжу, возвращается и протягивает мужу другую расчёску.

– На, причешись этой.

– Это не моя – однозначно отказывается Николай Игнатьевич.

– Ну, пусть, не беда.

Долгое мгновение он ошарашенно смотрит на непонятливую супругу, потом его словно прорывает:

– Как не беда? Моя расчёска пропала – это ерунда? У меня ещё никогда ничего не терялось! Понимаешь ты это? Никогда! – возмущённо, но гордо восклицает Николай Игнатьевич.

Да, сложно поверить, но у Николая Игнатьевича, действительно, за всю сознательную жизнь до сего дня ещё ни разу ничего не терялось. Всё всегда оказывалось на своём месте в нужный момент.

Для расчёски это был левый карман брюк. Теперь её там не было.

Представляете, какой трагедией показалось для такого человека как Николай Игнатьевич нарушение установленного им порядка.

– Это просто невероятно! Она не могла потеряться! Это невозможно! – то и дело выкрикивал Николай Игнатьевич, суетливо метался по квартире и перебирал руками все вещи, что попадались на глаза, в поисках расчёски.

Впервые покой вещей был так грубо нарушен. Только сейчас открыто проявилась ещё одна черта в характере Николая Игнатьевича: трепетно любя и оберегая все свои вещи, он в то же время требовал от них беспрекословного «послушания». И любая из них должна была быть послушной и верной. Тем более что сам Николай Игнатьевич был исключительно верен им.

Многие из находящихся в квартире учителя вещей были уже завидными старожилами. Некоторые верой и правдой служили своему хозяину около тридцати лет. Например, статуэтка Н.А. Некрасова, которую ему, обладателю красного диплома, торжественно подарили на выпускном вечере в педагогическом институте.

О расчёске разговор особый.

Она хоть и была сравнительно более «молода» среди других, всего-то шесть лет, но Николай Игнатьевич очень дорожил ею, как памятью о приятном минувшем.

Шесть лет назад ему исполнилось пятьдесят лет, и администрация школы с пышной речью вручила своему самому уважаемому учителю месячную путёвку в санаторий на побережье Крыма.

Ялта, Ливадия, Алушта… Николай Игнатьевич первый раз был у моря. И оно глубоко поразило его своим величием, как бывает с каждым, кто впервые очутился на каменистом берегу и услышал мерное дыхание волн прибоя.

Почти перед отъездом обратно Николай Игнатьевич, сам не зная для чего, забрёл на ялтинский базар. У самых ворот к нему подбежала смуглолицая, с огромными карими глазами девочка-подросток. По виду цыганочка.

– Дяденька, купите сувенир на память!

В её ладони лежала искусно отделанная перламутром расчёска.

– О, какая прелесть! – невольно выдохнул Николай Игнатьевич.

– Купите! Недорого! Память будет! – почти скороговоркой выпалила девочка.

Николай Игнатьевич осторожно взял расчёску в руки и внимательно рассмотрел. Кропотливая и добросовестная работа. По основанию расчёски было мелко и витиевато выгравировано: «На память о Ялте. Лето 1989 года».

– Папа делал? – поинтересовался с улыбкой Николай Игнатьевич.

– Нет. Брат.

– Красивая! – Николай Игнатьевич восхищённо покачал головой. – Я куплю её.

По дороге в санаторий он сразу определил расчёске своё место, уверенно положив в левый карман брюк. Несколько раз он останавливался, вновь вынимал её, заворожённо любовался нежными переливами перламутра и по-доброму улыбался, вспоминая девочку.

За минувшие шесть лет Николай Игнатьевич два раза сменил старые брюки на новые, но расчёска неизменно продолжала быть в левом кармане. И вот теперь произошло это необъяснимое исчезновение.

Николай Игнатьевич обессилено опустился на стул. Учащённое дыхание со свистом выходило из него. Он беспомощно глядел на жену.

– Может, где на работе оставил? – робко предположила Розалина Павловна.

– Не знаю, – безнадёжным голосом выдохнул он, медленно поднялся, проковылял к выходу и стал обуваться.

– Ты разве не позавтракаешь? – округлое лицо супруги изумлённо вытянулось.

– Нет… Не хочется что-то. Извини, – тоскливо пробормотал Николай Игнатьевич, вялым движением взял портфель и, не попрощавшись против обыкновения с женой, вышел за дверь. Неуверенно спустился по ступенькам с третьего этажа. Кожаный портфель безвольно болтался в онемелой руке учителя.

Все коллеги по работе моментально заметили внезапную значительную перемену, которая произошла с Николаем Игнатьевичем, хотя терялись в догадках, в чём она заключается.

Трагедию учителя непроизвольно усугубила девочка-пятиклассница, которая, спускаясь по лестнице навстречу ему, удивлённо и добродушно заметила:

– Здравствуйте, Николай Игнатьевич, что-то вы сегодня не совсем причёсанный!

– А?.. – очнулся от печальных дум Николай Игнатьевич. – Да, Верочка, не совсем… – и внутренне весь сжался.

Словно в бреду, лишь благодаря прошлому опыту зрительной памяти, он нашёл свой кабинет и тяжело ступил через невысокий порог. Когда раздался звонок с первого урока, Николай Игнатьевич мучительно вздрогнул и вдруг безразлично отметил, что совершенно не помнит, о чём говорил на уроке ученикам и какую пройденную тему необходимо вписать в соответствующую графу классного журнала.

Каждую перемену он неуверенными шагами подходил то к одному, то к другому учителю и скованно, виновато спрашивал:

– Извините, пожалуйста, вы случайно не видели мою расчёску? Перламутровую.

И с каждым разом, получая отрицательный ответ, надежда в нём гасла всё больше и больше.

Словно привидение, медленно и бесшумно передвигался он по коридорам школы, не слышал за спиной озабоченного шушуканья коллег по поводу его необычного состояния и, как во сне, давал положенные уроки. На последнем их них, совершенно непонятно как, поставил «отлично» отъявленному двоечнику.

Это был урок русского языка.

Николай Игнатьевич вызвал Сормова Серёжу к доске, дал карточку, на которой были записаны слова с пропущенными орфограммами, и попросил его выполнить задание на доске. Когда наступило время проверки, Николай Игнатьевич невидящим взглядом скользнул по написанным словам, кивнул в знак одобрения и собственноручно поставил в журнал «пять». Из восемнадцати слов в девяти были допущены грубейшие ошибки, но ни одну из них учитель сегодня не заметил. Поднявшийся в классе гул непонимания и возмущения на некоторое время вывел Николая Игнатьевича из оцепенения.

– Тише, ребята, тише. Не надо шуметь на уроке. Для этого у вас будет перемена. Выполняем упражнение двести тридцать четвёртое, – и снова забылся.

Перед уходом из школы, он ещё раз бессознательно обошёл все классы и коридоры, высматривая по углам пропажу.

«Она действительно пропала», – обречённо заключил Николай Игнатьевич про себя и вышел из школы.

Ярко светило майское солнце, белыми облаками казались цветущие яблони, а над головой с жизнерадостной суетой носились ласточки. И сам воздух, ароматный и тёплый, как будто был насквозь пропитан веселящей бодростью скорого лета. Но сегодня, против обыкновения, это нисколько не радовало Николая Игнатьевича, а лишь ещё больше утомляло.

Неизвестно, как Николай Игнатьевич оказался недалеко от причала. Может быть, подспудно шелест речных волн напомнил ему шум морского прибоя в Крыму. Около двух часов он брёл сюда наугад, ничего не видя по сторонам и ни к чему особо не прислушиваясь. Его туфли изрядно запылились, и шнурок на одном из них развязался. Но Николай Игнатьевич даже не заметил этого…

Всё бы сложилось совершенно иначе, если бы ещё утром рассеянная супруга Николая Игнатьевича вовремя вспомнила, что накануне вечером, когда она гладила костюм мужу, расчёска выпала из кармана брюк, и Розалина Павловна машинально вложила её в нагрудный кармашек пиджака, даже не запомнив этого.

Вот и крутой спуск к причалу. Ступени стремительно опускаются в тенистый скверик, постепенно сужаясь в своей перспективе. Здание старого речного вокзальчика практически не видать из-за буйно разросшейся зелени.

Николай Игнатьевич отрешённо постоял наверху, потом медленно опустил ногу на первую железную ступень лестницы. Так же неторопливо поставил рядом другую. Попереминался с ноги на ногу и бесцельно запрокинул голову в небо. Навстречу ему стремительно двигались рыхлые облака. Обманутый их движением, он невольно подался вперёд, чтобы сделать следующий шаг. Но попавший под подошву шнурок предательски остановил ногу, и, беспомощно взмахнув руками, Николай Игнатьевич ринулся в пролёт лестницы. Тело глухо ударилось о ступени и уже безвольно съехало вниз, перевернувшись на спину.

Остекленелый взгляд учителя провожал всё так же бегущие за горизонт облака. А рядом, у плеча, преданно лежала и нежно переливалась на послеполуденном солнце выскользнувшая при падении из нагрудного кармана перламутровая расчёска Николая Игнатьевича.