– Скажите, Дэв, вы действительно ели человеческое мясо, или эта история – плод фантазии восторженного Пэта? Мой сын влюблен в вас, вы в его глазах – странствующий рыцарь-романтик, и не существует таких подвигов, которые он не приписал бы вам. А вот это сомнительное приключение, о котором вы ему поведали…

Я расскажу вам все, и вы не захотите больше быть моим другом… Впрочем, это уже не важно…

Как-то в баре встретил сокурсника-приятеля, сынка-балбеса президента одной из ведущих компаний страны. По правде, Боб был неплохим парнем – добродушным, отзывчивым увальнем, полной противоположностью мне. Выпили. Поболтали. Захотелось уютной, домашней, непринужденной обстановки. Боб потащил меня к своей невесте, познакомить. Звали ее Ольгой, ее предки были русскими эмигрантами – еще времен революции. Не знаю, каким образом им удалось вывезти из полыхающей России капитал, но были они фантастически богаты. Ольга являлась единственной наследницей нескольких ветвей этого древнего, очень знатного некогда, дворянского рода. В свои семнадцать лет она имела несколько машин и яхту. Тогда это было в новинку и стоило баснословных денег. Не так давно ее родитель приобрел в южных широтах остров. Ольга уезжала осваивать его. Через месяц она собиралась отметить свой день рождения на этом экзотическом острове. Правда, пока остров еще не был обустроен в соответствии с ее великолепными замыслами и затейливыми причудами богачей, поэтому на празднество допускался лишь узкий круг. Были приглашены только ее близкая подруга, Элин, и жених. Я до сих пор не могу понять, что привлекало в Бобе Ольгу – разве что детская доверчивость и наивность, присущая обоим, да вот еще вам, Вул.

Короче, старина, в тот вечер я выложился полностью, я превзошел себя, я играл роль то Талейрана, то Казановы, то воплощался в образ непонятного романтика Байрона. Я подыгрывал этим богатым, но неискушенным в жизни идиотам: был то ангелом, то дьяволом, то нежным, то загадочным, – на карту было поставлено мое будущее, это я понял сразу, и оценил свои шансы трезво и реально. Другого случая поймать на аркан удачу у меня могло не быть – Судьба не столь щедра.

Мои старания не были тщетными: приглашение на праздник я получил. Более того, я совершенно очаровал обеих подруг. Я был счастлив от престижного и многообещающего знакомства, и не сомневался, что сумею затмить своего приятеля и, говоря обывательским языком, отбить Ольгу. Правда, мне больше нравилась Элин, тоже довольно обеспеченная девушка, а главное, гораздо красивее Ольги.

Срок свадьбы Ольги и Боба был назначен: через два месяца. Нелепый каприз также очарованной красотой острова Ольги – праздновать бракосочетание здесь – не вызвал у ее любящих родителей никаких возражений.

В свою очередь, я очень привязался к Элин. Иногда мне казалось, что ко мне пришло, наконец, настоящее чувство. Она была восхитительна. Даже толстый увалень Боб уделял ей, на мой взгляд, больше внимания, нежели своей невесте. Может, я был необъективен, и мной владела банальная ревность, не знаю, да, честно говоря, уже и не помню.

Всей компанией мы часто катались на яхте, развивая в пустынных водах бешеную скорость, а иногда дни напролет не выходили из своих комнат, – предавались любви и лени. Никто нам не мешал: кроме нас и слуг, на острове никого не было.

В один из ветреных дней Ольга приказала приготовить яхту – она любила риск, борьбу со стихией. Нам не удалось отговорить ее от опасной затеи ссылками на неподходящую погоду, возможный шторм. Зато она воспламенила нас своими рассказами о захватывающих ощущениях от прогулок во время бури. Молодость дана человеку для совершения всевозможных глупых, нелепых, рискованных поступков. Мы стали торопливо собираться, хотя небо на горизонте все более темнело.

При посадке Ольга, шедшая первой, не рассчитав расстояния и колебания яхты на довольно сильных уже волнах, прыгнула с импровизированного пирса, сооруженного нами–неумехами самостоятельно, на палубу. Как раз в этот момент яхту накренило волной, девушка, ударившись о борт, полетела вниз и скрылась под водой. Слуга, до того стоявший как истукан, бросился на помощь Ольге. Мы вытащили ее, мокрую, несчастную. Она сказала, морщась от боли и обиды, припадая на левую ногу, что если даже перелома нет, то сильнейший ушиб все равно не позволит ей отправиться на прогулку. «Отбой, – раздраженно крикнула она, – отбой!» В ее голосе чувствовались сдерживаемые слезы. От обиды? Боли? Злости? Ох, не привыкла госпожа, чтобы что-то мешало исполнению ее желаний. Я тут же осмотрел ногу Ольги: переломов не было.

У нас же плавание с самого начала не заладилось. Во-первых, мы были расстроены, во-вторых, плохо знали акваторию и почти не умели управлять яхтой, да и мореплаватели мы были аховые. А тут еще стихия разыгралась не на шутку, словно щепку кидая наше суденышко с волны на волну. Зрелище бушующего моря, конечно, было захватывающим, ощущение приближающейся опасности, разумеется, было волнующим, но страх уже понемногу овладевал нами. Небо все больше темнело. Элин предложила вернуться, но мы с Бобом даже не могли определить, в каком направлении находится остров. Вскоре вышел из строя мотор, и мы были отданы на волю Судьбы.

Элин явно боялась, ее животный страх настолько был очевиден, что незамедлительно передался нам, мужчинам. Боб уже горько раскаивался в своей настойчивости, я же, стараясь не выдать охватившей меня паники, успокаивал девушку, предчувствуя, что наша затея закончится плохо.

Затем началось что-то невообразимо-ужасное. Шабаш ведьм! Я даже не хочу пытаться описать неописуемое. Нашу яхту, как скорлупку, мотала, бросала, переворачивала и опять швыряла какая-то дьявольская сила. Вокруг стоял рев, сатанинский хохот, свист, скрежет, треск. Временами всю эту кошмарную картину освещала зловещая молния. Я не чаял остаться в живых. Мы спустились в каюту и сидели, прижавшись друг к другу, закрыв глаза, шепча молитвы и ожидая неминуемой гибели.

Внезапно, в какой-то момент яхта взмыла в небеса, по-видимому, огромная волна ее подняла, затем метнула куда-то. Мы явственно чувствовали, что летим, падаем. Раздался стук, треск, нас швырнуло с пола на потолок, потом опять перевернуло, и так несколько раз. Ощущения свои описывать не буду, для определения моего состояния, если хотите, можете сами выбрать, одно из слов – фантасмагория, кошмар, ужас, боль. Вскоре крики стихли. Я, к счастью, отключился.

Вы знаете, Вул, как только я пришел в себя, я сразу понял, что мы попали именно на тот остров, о каком говорила Ольга, и в существование которого никто из нас не верил. Так вот, старик, нас выбросило на остров людоедов. И вскоре мы в этом смогли убедиться. Видели бы вы их! Совершенно голые, смуглые, с безобразными обезьяньими лицами, на которых выделялись непропорционально большие рты, крошечные глазки и низкие, узкие лобики. Уродцы! Но что самое поразительное, Вул, они общались на английском языке, вернее, на каком-то подобии его, искаженном до неузнаваемости. Голоса их напоминали птичьи, они щебетали быстро-быстро, выталкивая жалкие, измятые слова, из которых я мог едва уловить и понять только каждое, может, десятое.

Нас затолкали в покосившуюся хибарку, предварительно завязав наши руки за спиной. Мы остались в темноте. Я высказал свои опасения относительно характера племени, пленившего нас. Элин плакала, Боб чертыхался. Я замолчал, сосредоточенно соображая, искал выход из положения – сначала для всех троих, а когда осознал безнадежность подобного альтруизма, стал прикидывать варианты собственного спасения. Надо было что-то придумать – глупо ждать в бездействии, когда тебя зажарят и сожрут.

Как и следовало ожидать, первым утащили упитанного Боба. Это произошло на закате солнца. Людоедочки развели огонь невдалеке от нашего шалаша. Они оживленно суетились, выли, видимо, изображая пение, возбужденно прыгали вокруг огня, чего-то ждали, кровожадно поглядывая в нашу сторону. Ни одного человеческого лица! Может, тогда все мне представлялось в искаженном свете, но даже молодые девушки казались страшилищами. Но вот мой взгляд выхватил из освещенной огнем толпы одно молодое, менее других уродливое, лицо, во всяком случае, не столь отталкивающее. Я наблюдал в щелку сарая за девушкой, а мысль моя напряженно работала, по кирпичику выстраивая план спасения.

Уже совсем стемнело, когда из толпы выделилось трое людоедов с факелами, направившихся в нашу сторону. Элин громко зарыдала, судорожно прижимаясь ко мне, словно желая раствориться в моем теле. Рядом всхлипывал Боб. О чем он, бедняга, думал? Я был уверен: если выродкам для трапезы будет достаточно одного человека, то они первым выберут Боба. Понимал ли он ужас своего положения?

Его приволокли к костру. Дальнейшего я не видел: во-первых, мне стало дурно, я, кажется, потерял на какое-то время сознание, а, во-вторых, копошащаяся, подвывающая толпа закрывала собою происходящее зрелище. Когда с моих глаз сошла пелена и прояснился мозг, я почувствовал тошнотворно-пьянящий запах паленого мяса. Людоеды, оказывается, поджаривали его, а не ели, как я предполагал, сырым.

Ах, Вул, как они мерзко чавкали, громко и возбужденно издавая отвратительнейшие звуки удовлетворения. Но самое страшное, друг мой, что мне вдруг дико захотелось есть. Мы ведь с утра ничего не ели. И именно в тот момент, когда моего приятеля раздирали на части, когда совершалось величайшее из преступлений, мое подлое животное естество, мое сосущее от голода нутро настоятельно потребовало пищи. Мучительно засосало в желудке, будто я не ел в течение месяца. Но дело было не только в непреоборимом чувстве голода, нет. Все мое существо было охвачено пламенем желания испытать восхитительное ощущение поедания себе подобного. Мир перед моими глазами поплыл, я не осознавал, что делаю. Я окликнул Элин. Она не отозвалась. «Спит? Нет, вероятно, без сознания», – мелькнуло в голове неясным проблеском, и я стал на коленях пробираться к выходу. Я не мог совладать со своим первобытно-звериным началом. Я хотел жрать! Пусть меня накормят или сожрут самого!

Я выполз наружу. Никто из дикарей не обратил на меня внимания: все их чувства были поглощены насыщением. Я поднялся на трясущиеся от возбуждения и вожделения ноги и направился к костру. Каждая моя клеточка, сжавшись от ужаса, вибрировала-дрожала. Я сам весь был – комок страха и доселе неведомого желания. Никто и ничто в этом мире не могло остановить меня: я должен был насытиться, утолить свой голод и дать удовлетворение непонятной жажде, иссушающей, сжигающей мое нутро.

Осоловевшие от свежего мяса, сытые, а потому утратившие злобность, людоеды одобрительно встретили меня. Кто-то развязал мои руки. Я увидел вокруг костра безобразные, рваные, окровавленные куски мяса – останки бедного Боба. Тошнота подкатила к горлу, и я отступил. Я шатался, как пьяный, перед глазами сверкала бешеная круговерть ослепляющих бликов. Я плотно зажмурил веки. Боясь упасть, я за что-то схватился и опустился на землю. Меня кто-то настойчиво взял за руку. Я открыл глаза. И различил рядом с собой лицо молодой людоедочки, которую выделил из толпы накануне. Добродушно-сытая физиономия показалась мне не такой уж уродливой, вероятно, на фоне остальных. Может, взгляд уже привык к обличью варваров. Она держала меня за руку, глаза ее ярко сияли в свете костра. Девушка гладила мои волосы тонкими окровавленными пальчиками. Не знай я, кто она, и какому страшному занятию только миг назад предавалась, я бы нашел ее ласки божественными. Кощунство, да, Вул?

Вспомнив, какой и чьей кровью обагрены ее руки, я передернулся от омерзения и ужаса. Людоедка, по-своему истолковав мое движение, вскочила и отошла, а через минуту уже заталкивала мне в рот сладкое, нежное мясо. Обливаясь слезами, я с наслаждением жевал и глотал его.

Поверьте мен, Вул, никогда в жизни, – а я гурман! – не ел я более вкусного мяса. Даже теперь, рассказывая вам, я глотаю слюну, вспоминая восхитительное ощущение, какое испытал тогда, впервые попробовав человечины. При том, что прекрасно сознаю, насколько это отвратительно, – и мое повествование и то, что я действительно ощущал величайшее удовлетворение, поглощая мясо моего несчастного друга.

Вы близки к обмороку, Вул... Пэту я описывал это событие по-другому: мне дорого его мнение обо мне. А вы – слишком мягкосердечный и ранимый – сами пожелали знать истину, так вот она. Что же вы корчитесь в душевных муках, вместо того, чтобы упиваться красотами моего эпического повествования? Мне плевать на то, что вы обо мне думаете, старина. Я рассказываю об этом эпизоде моего прошлого не только потому, что опять набрался, хотя эта тема действительно трезвому не под силу. Позже вы поймете, что я имею в виду, то есть причину моей словоохотливости.

Людоедка потащила меня в сторону от пиршественного костра. Она что-то торопливо лепетала, я понял только, что мы идем спать. В каком-то жалком подобии жилища (но все же лучшем, чем жуткий сарай, где осталась Элин), не зажигая света, она уложила меня на ложе из вонючего тряпья и стала ластиться, призывая меня исполнить мужской долг, – любовью оплатить ужин. Все женщины мира одинаковы, Вул: ни одна не сделает ничего бескорыстно, эта не была исключением. И женские ласки, будь то королева или распоследняя шлюха, или дикарка, ничем не отличаются. Не морщитесь, старина, мне надо было спастись, и я делал все, что она пожелала. И знаете, я даже был на высоте: трижды исполнил танец любви, в третий раз, уже под утро, – по собственной инициативе. Людоедочка, довольная, уснула. А я, с ужасом представляя свое ближайшее будущее, думая о предстоящем дне, вспоминая вчерашние события, экзотический ужин… тоже незаметно забылся в глубоком сне. Знаете, как это бывает на сытый желудок, – сон крепок и сладостен. Я спал почти весь следующий день, и мне снились счастливые, цветные сны. Теперь я уже знаю, что это – следствие … каждый раз после приема… человечины бывают прекрасные, колоритнейшие сновидения.

Моя людоедочка, возбужденная и веселая, разбудила меня только под вечер. Подошло время очередной трапезы. Сегодня – я не сомневался – людоеды съедят Элин. Мы некоторые время предавались любви, причем я несколько раз, совершенно обалдев, явственно различил в ее лепете английское слово «любимый». Вот парадокс, господа: это каннибальское племя действительно имело, кроме строения организма и почти человеческого черепа, нечто общее с великой английской нацией!

Тыча пальцем себе в грудь, людоедочка представилась: «Ан» или «Ам». Что-то в этом роде. Я ее стал звать Ам-Ам – вы не откажете мне в чувстве юмора? Было уже совсем темно, когда мы с Ам-Ам подошли к костру. Ужин был в самом разгаре. Девушка, усадив меня чуть поодаль, ринулась в гущу дрыгающейся, мычащей, чавкающей обезьяньей массы. Через несколько минут она притащила мне большой кус мяса, сунула в руки и опять исчезла в толпе. У меня вновь, как давеча, рот наполнился слюной, предательски заныл-затрепетал желудок, и зверский голод обуял меня. Я не отдавал себе отчета, что держу в руке не просто кусок ароматного мяса, а частицу любимой девушки. Нет, я не буду врать, я все прекрасно осознавал, но был бессилен пред бесовским искушением. Полкилограмма бесконечно раз обласканного, исцелованного тела я поедал с гораздо большим наслаждением, чем ласкал и целовал его! Бедная Элин! Я поднес руку с остатками мяса ко рту. Благоговейно поцеловать, да Вул? Конечно, старина, не для того: голодные спазмы уже сдавливали горло, рот сводило судорогой, а зубы алчно зудели от желания вновь и вновь впиваться-вгрызаться в кусок сладчайшей плоти, и рвать, и жевать, и таять от дьявольского наслаждения, умирать от неземного блаженства. Я часто говорил Элин, что ее тело восхитительно, но и не подозревал, до какой степени был прав. О, Вул, вам никогда не пережить, не испытать ничего подобного! Я поднес новый, только что принесенный Ам-Ам кусок мяса ко рту, чтобы отхватить, даже уже почти откусил, когда понял, что девушка дала мне сырое мясо. Ах, Вул, оно было еще восхитительнее: аромат свежей крови, нежная, девичья, почти детская плоть! Я не успел насладиться, насытиться, так быстро его проглотил! Тут подошла Ам-Ам, неся свою порцию, я вырвал, как зверь (а я и был зверем в тот момент!), у нее мясо, и вновь, чуть не рыча от удовольствия, впился зубами в сладостно-пьянящую мякоть. Вы знаете, Вул, я действительно был совершенно пьян. В ту минуту мне было все равно, чье мясо я поедал! Я вознесся на вершину блаженства. Боже мой, что творил я с обалдевшей от счастья Ам-Ам всю ночь! Она не испытывала, наверняка, ничего подобного за всю свою жалкую жизнь. Я был благодарен ей за испытанное у костра незабываемое ощущение. В тот день, Вул, я сдал экзамен на стопроцентного каннибала! Я перестал быть человеком! Позже, осмысливая тогдашнее свое состояние, я, как врач, понял это. Я заразился, я заболел! Да, я болен, и понимаю, и осознаю это. Но я не виноват в том – это выше меня. Я в полной власти чудовищного недуга. Он завладел мной еще в колледже. Я всегда пьянел при виде крови, начинал задыхаться во время операций. Останься я в цивилизованном мире, я бы преодолел это наваждение, стал бы нормальным врачом.

Под утро, когда я, уставший, но совершенно счастливый, уже засыпал, меня пронзила мысль: «Ведь вечером людоеды должны опять кого-то сожрать!» Я растормошил Ам-Ам и стал ее расспрашивать об их обычаях. Она начала что-то быстро тараторить, я заткнул ей рот и попросил говорить медленно, членораздельно. Да, подтвердила она, вечером, наверное, съедят меня. Ах, злодейка, как спокойно она говорила об этом! «Ну, а когда добычи нет, то чем питаются твои соплеменники?» – допытывался я. «Мужчины плывут на другие острова и воруют людей. Если повезет, детей. У них очень вкусное мясо. Если охота неудачна, ложатся спать голодными. Когда период неудач затягивается, переходят на дичь. Иногда поедают кого-нибудь из их племени». Я передаю ее рассказ в собственном изложении. Я почти всю ночь бился, чтобы вытянуть из нее нужную мне информацию. На мой вопрос: «Кого поедают?» – вот что мне удалось узнать.

У них, оказывается, был вождь или жрец, какое-то верховное лицо. Иногда у какого-нибудь людоеда на спине появлялся знак. Примитивный знак – в виде креста. Его, конечно же, рисовал вождь во время сна своего товарища. Людоед, сам того не ведая, целый день предавался своим обычным занятиям. Никто не говорил ему о знаке, это было строжайше запрещено. Если бы кто проговорился, то был бы съеден он. Даже жена молчала, когда у мужа появлялся роковой знак. У них, Вул, существовало какое-то подобие браков, супружеских пар, как у животных и птиц.

Вы только представьте, друг мой: ходит людоед с крестом на спине, о котором, как я уже говорил, он не ведает, занимается любовью со своей людоедкой. А та, подлая, зная, что сегодня он будет изжеван и проглочен, молчит и сладострастно отвечает на его ласки. А вечером будет с таким же удовольствием поедать плоть своего любимого.

Цинизм, садизм, каннибализм? Какие определения вертятся в ваших мыслях, Вул? А я скажу о том, что испытал сам, – наивысшее наслаждение, проявление природного естества. Цивилизация не принесла прогресса, напротив, уничтожила все, чем обладали первобытные дикари на заре человеческого развития: детскую наивность, чистоту помыслов и… жестокость. Дети очень жестоки, друг мой.

Короче, Вул, с волками жить, по-волчьи выть: я расплатился с дикарями их же монетой, – к утру спину моей возлюбленной украшал крест. Я нарисовал его после того, как она выдала мне необходимые сведения, и я убаюкал ее, благодарно оплатив информацию очередной порцией любви. Затем я спокойно уснул. Спал я крепко и безмятежно, зная, что вечером останусь жив и наслажусь нежным девичьим мясом.

Как и предыдущий, весь день я проспал. Вечером меня опять разбудила Ам-Ам. Личико ее (я успел привыкнуть к ней) источало грусть. Неужели чего-то я не рассчитал? Я незаметно глянул на ее спину: крест был на месте. Может, ей все-таки кто-нибудь сказал о знаке? Чтоб быть съеденным самому? Чушь!

Я стал расспрашивать девушку, в чем дело? Господи, как я смеялся! Оказывается, она, не ведая о моей дьявольской уловке, печалилась из-за моей горькой участи, – быть съеденным сегодня. Она жалела меня! Увидев же, что я не убиваюсь, а, наоборот, смеюсь, она стала ластиться ко мне, как дитя. Я знаю, что вы обо мне подумаете, но я подарил ей еще несколько мгновений любви – последние в ее короткой, никому не нужной жизни. Правда, при этом был очень осторожен, чтобы не стереть креста. Вот уж воистину: у каждого свой крест, старик. Затем услал ее, сказав, что приду следом. Она ушла, а я… опять уснул, хотя отлично выспался днем. Видимо, сказывалось нервное перенапряжение. На сей раз я спал недолго. Какая-то мысль разбудила меня. Я вскочил и пошел к костру, отсветы которого были далеко видны в ночи. Крадучись приближался я к людоедам, не зная, что меня ждет. И вдруг услышал рычащие от удовольствия голоса и чавкающие звуки. Все в порядке, инстинкт сработал: они удовлетворенно пережевывали плоть своей соплеменницы. Нежным, девичьим совсем еще детским, мясом наслаждались ее подруги, может быть, ее мать, отец, – все, кто знал и любил ее. Ну что ж, приобщимся и мы. Шучу, Вул.

Стараясь как можно меньше привлекать к себе внимания, я подошел, почти подполз к костру и, задыхаясь от предвкушения и дыма, нащупал и извлек кусок мяса. Отполз и мигом проглотил его. Мало! Обжигаясь, выгреб из пепла еще порцию. Мясо с одной стороны было обгорелым, от него несло ужасным запахом паленой плоти и шерсти. Я уже собирался выбросить его, как почуял во рту необычно тонкий вкус. Я не знал, какая часть тела бедной Ам-Ам попалась мне, хотя, как врач, подозревал, но она имела божественный вкус. Ах, извините, опять кощунствую. Насытившись, я пошел спать.

Вот, собственно, и все, Вул. Утром следующего дня на полицейском вертолете прилетела Ольга. Трое суток они обыскивали близлежащие острова – в поисках потерпевших крушение. Услышав звуки мотора, кружащего над островом вертолета, я выскочил на поляну и молча, боясь разбудить «сородичей-людоедов», стал размахивать яркой, цветной тряпкой, вероятно, попавшей под руку частью одежды Ам-Ам. К счастью, я вовремя сообразил, что кричать не следует: все равно шум мотора заглушил бы мои крики. Вертолет снизился, завис, затем опустился невдалеке от меня. Ко мне с плачем кинулась Ольга.

Дальнейшее вы знаете. Было заведено уголовное дело, проводилось расследование. Сколько шума оно вызвало! Какой интерес привлекло! Аборигенов вывезли с острова, судили, услали на каторгу. Я стал героем! Представляете, Вул, как я живописал свои страдания и мучения! Я был жертвой, которую, не подоспей вовремя помощь, сожрали бы тем же вечером. Я и теперь не знаю, может, так оно и было бы. Во всяком случае, очередь была моя.

Потом тот остров купили вы. А я женился на своей спасительнице – Ольге. Уезжать отсюда я не хотел. Мне не нужна была цивилизация, я не хотел жить в цементно-асфальтовом мире, я не желал общества. Мы с Ольгой были богаты, ни в чем себе не отказывали, нас часто посещали друзья. Но гости всегда были мне в тягость, я начинал дичать. Хотя иногда я их очень ждал… Я был отравлен, мне необходимо было хоть изредка давать волю своей извращенной натуре, выход своим животным наклонностям.

Да, Вул, вы правы: я – болен, я – каннибал. Чем долее я не имел возможности утолить свой голод, тем ужаснее я мучился. Собственно, руки у меня были развязаны: иногда пропадал бесследно один из слуг, чаще их дети. Объяснение всегда было под рукой – рядом грозный океан, уносящий ежегодно тысячи жизней.

специалиста, а мое честолюбие не позволяло признать свое Ольга все хуже переносила беременность: с приближением родов усиливались приступы токсикации. Надо было вызвать врача-профессиональное бессилие. Да и ее страдания не волновали меня, я уже говорил, что не любил ее. Мое беспокойство о ее здоровье было чисто внешним – показным.

Однажды после очередного сильнейшего приступа тошноты и рвоты Ольга, потеряв сознание, упала, ударившись об угол дивана. Когда я зашел в комнату, она лежала без чувств, а из виска, пульсируя, сочилась кровь. Я потерял контроль над собой, я опьянел, я озверел…

Да, Вул, Ольга не утонула. Я придумал для полиции эту версию – ссору между нами. Она в ярости не садилась на катер в ту бурную ночь. Да, неуправляемую лодку нашли далеко от нашего острова, да, везде были отпечатки ее пальцев. Но ведь это была ее лодка, старик, так чьи же отпечатки должны были там оказаться? Да, вы правы, ее не смыло беснующимися волнами в открытое море, а тело не растерзали кровожадные акулы. Она вообще не покидала своей комнаты. Да, Вул, вы по-соседски помогали в поисках ее тела. Я помню. А тела уже нигде не было… Она стала очередной жертвой крокодила, но не того, которого предполагали… Самым вкусным, божественно, ой, ой, простите! – оказался плод. Нежнее, восхитительнее мяса я никогда не пробовал. Согласен с вами, друг мой, мое собственное дитя! Может, родись он, а это был мальчик, я бы не смог совершить столь вопиющее святотатство. Но тогда, во чреве, он был всего лишь трехкилограммовой вкуснейшей плотью. Да, вы правы, я – чудовище, я – зверь!

С тех пор у меня появились каннибальские извращения… Вы уже поняли, Вул, что ваша беременная жена тоже не утонула и не стала жертвой ползучей гадины. Да… Да… Да… Я – зверь! Я – чудовище! Вы мне это уже говорили… Вам дурно… вам плохо, успокойтесь… мне не лучше… я – несчастный человек… Вы назвали меня чудовищем и зверем. Нет, я все-таки человек. Как там в Библии? Аз человек есмь… Меня понять и пожалеть надо…

Да, Пэта я приручал сначала с той же целью. Да, старина, конечно, так… Но тут впервые в жизни со мной случилось непредвиденное: я очень привязался к мальчику, может, даже полюбил. Нет, я не смог поступить с ним… настолько… подло. Вероятнее всего, сына своего я любил бы тоже… и…

Что, Вул? Полиция? Неужели вы еще не поняли, почему я вам все это рассказываю? Да, потребность исповеди, освободиться от тяжести.., сбросить моральный груз вины… Но ведь вы – свидетель. Не осознаете опасности? У меня кризис, бедный мой друг, а вы – моя жертва. Вы не пьете, это хорошо. Да, я люблю выпить, но не переношу алкоголя в крови своих жертв.

Я специально задержал вас так поздно. Слуги уже спят – в соседнем здании. Это очень удобно, Вул, когда у слуг отдельный домик. Я позаботился, чтобы они спали сегодня очень крепко, я же врач, старик. А когда я выходил в последний раз за выпивкой, Вул, я отвязал вашу лодку, и она сейчас дрейфует уже далеко от берегов моего острова. Завтра вместе с Пэтом и авиацией я буду активно помогать в поисках вашего тела, Вул… Да, вы правы, как всегда, Вул, я – зверь, я – животное... вы мне это уже сказали.

А потом Пэт женится, Вул. И привезет на остров молодую жену, Вул. Она забеременеет, Вул. И, скорее всего, исчезнет, Вул, потому что плод в ее утробе – такой восхитительный деликатес, равного которому нет на земле, Вул. Да, Вул, я – чудище, да, я – животное, Вул. Я – зверь! А-а-а-а-а…

 

***

Сотрясаясь от рыданий и содрогаясь от отвращения и ненависти, Пэт дослушал до конца кассету и выключил магнитофон. С того дня, как состоялся только что прослушанный монолог Дэва, прошло два месяца, но боль в сердце юноши не утихла. «Бедный отец! Что ему пришлось вынести ради разоблачения ублюдка! Сначала бесчеловечная пытка чудовищной исповедью, затем садистские истязания и ужасная смерть!».

Пэт не переставал казниться, считая себя виновным в гибели отца, – ведь это в соответствии с его планом тот встретился с нелюдью в образе человека.

После того, как произошел разговор Пэта с пьяным Дэвом, у молодого человека зародились сильные подозрения: тот нес несусветную околесицу, путался, – чрезмерная доза спиртного снизила контроль и бдительность. Пересказав услышанное отцу и поделившись своими сомнениями, Пэт убедил его помочь изобличить преступника.

Юноша купил подслушивающее и записывающее устройство, которое и установил – микрофон в гостиной, а магнитофон в тайнике близ дома Дэва, для чего, преодолев внутренний протест, заставил себя еще раз посетить дьявольский остров.

Затем, объяснив отцу, где установлен микрофон и как его включить, послал того для окончательного выяснения истины. Оказалось, обрек на страшную смерть самого близкого, родного человека. Отец с честью выполнил свой долг, но, к сожалению, оплатил его очень дорогой ценой.

Что ж, Пэт тоже завершил задуманное – ему не в чем упрекнуть себя.

Дэв, действительно, участвовал в поисках «дорогого друга», рьяно предлагая, где только можно, свои услуги. Его было не узнать – где тот алкоголик, который еще совсем недавно плакался в жилетку Пэта? Собран, энергичен, уверен в себе. Он утешал юношу, обещал ему свою дружбу, помощь и покровительство.

Когда кассета оказалась в руках молодого человека, он не стал передавать улику полиции, а решил собственноручно казнить упыря и вампира.

Через месяц на его острове появилась клетка с диким матерым львом. Пэт пригласил Дэва в гости, объяснив, что нуждается в обществе «друга», способного искренне разделить печальное одиночество юноши, потерявшего отца, и поддержать его в столь тяжкое время.

Польщенный Дэв с готовностью откликнулся на призыв «дорогого Пэта». Ко дню его прибытия на остров лев вторые сутки не получал пищи. Ублюдок испытал все муки предсмертного страха, неописуемого ужаса, каким подвергал своих жертв, затем непередаваемые страдания истязаемого свирепым животным беззащитного тела и, наконец, саму медленную, мучительнейшую смерть.

Вот и все позади. Для нелюди, алчущего райских наслаждений на земле, здесь же, при жизни, начался ад, и будет длиться вечно, ибо души замученных безвинных Божьих созданий вопиют об отмщении. Ибо возмездие неотвратимо и неизбежно. Да будет так! Аминь!

 

От АВТОРА: комментарий смотри в "моих произведениях"