Она видела истину, видела красоту, которую не замечал никто. Она говорила о тех краях, где не был никто, говорила так вдохновенно, что ей самой иногда хотелось взлететь от нахлынувшего вдохновения, ей казалось: как замечательно звучит то, что она говорит, как играют струнки её голоса, как весело дребезжит интонация, как тонко и ясно расставлены все акценты. Блестящие нотки её голоса вылетали изо рта, наполненные чувством, яркостью, красотой и расплывались по классу.

Её не слушали. Её не могли понять. Звёзды её звучного повествования не влетали в головы учеников, а просто ложились рядом, или на парты, или опускались легко на пол, чтобы потом быть растоптанными чёрными ботинками, некоторые же крутились вокруг книжных шкафов и люстр, выглядывая слушающих. Но их не было. Её не интересно было слушать. Даже шёпот немого мог звучать более волнующе, чем это пение литературоведа, знающего, образованного человека, и, скорее всего, даже неплохого. Её не слушали.

Её не интересно было слушать, потому что в конце класса, прямо перед учительским столом, но только в другом конце маленького помещения располагалось зеркало, и она смотрела только туда, только туда. И видела её только это зеркало, только оно. И слушало её только это зеркало, принимая и музыку её голоса, и все чувства, понимая все акценты, ловя все звёздочки её повествования – всё терялось в этой лазурной глади пустоты. Она разговаривала с ним, с самой собой, не замечая никого, кроме этого зеркала, кроме себя…