Старик, хрипя, идет по коридору.

Не спал всю ночь, он не придумал эти сны.

А мы не знаем крови вкус. Как пахнет порох…

Мы генетически войной поражены.

 

На памятнике деду мы написали «Солдат, писатель, академик».

Болезнь ударила по рассудку, как и предупреждали врачи. Либо дикие боли, либо потеря рассудка. Резко, сразу. Подготовка была стремительной: быстро ослаб, стал заговариваться.

Передавая друг другу вахту предупреждали: борется с бандитами в городе – это все в порядке, говорит, что сидит в тюрьме – уже хуже. Раз немцы в атаку пошли – одного оставлять нельзя.

Врачи называли это развернутым галлюциногенным рядом. Для меня – он снова проживал свою жизнь.

Фронтовые сто грамм. Он прошел всю войну в пешей разведке. Людей, которых в его жизни было много, мерил разведкой. Сто грамм прошли с ним всю его жизнь. Когда уже не мог держать рюмку – пил из трубочки из МакДоналдса, но просил показать, сколько ему налили.

Врачи говорили, что водка гасит галлюцинации. Дело не в этом.

Дед не говорил о невыполненных замыслах, редко беспокоился, что нет с ним учеников.

Все чаще страдал он о своем грехе. При побеге из плена, он убил немца.

- Ты пойми, - говорил он и глядел куда-то вверх, - я хотел жить. Чтобы дети родились, чтобы внуки были. – Слезы катились по небритым щекам. – Ты пойми, я должен был убить, чтобы жизнь продолжалась… И лошадь… Ты видела, как страшно – разорванное брюхо…

Я держала в ладонях дрожащую руку и говорила, что горжусь им, что все получилось: и дети, и внуки, и правнуки. Всем есть где жить и никто не голодает.

Дед не слышал.

- Меня простят? – спрашивал он, и взгляд блуждал по потолку.

- Тебя простили, – с моей стороны это дерзость, но я так думаю.

Он прожил огромную жизнь и не вспоминал голода, адского труда, обманов государства. Уходил из жизни человек великого поколения, чья сила духа и стремление к жизни сделали возможными нас. И уходя, он терзал свою душу убитым немцем и лошадью, брюхо которой разорвало снарядом.