С некоторых пор не люблю часы. Они обнаглели и слишком быстро отрывают от моей жизни маленькие кусочки. Маленькие, но быстро. То же и календари. А ещё закаты, рассветы. Но часы – хуже всех, особенно механические, которые громко тикают. Мало того, что воруют, так ещё каждую секунду сообщают мне об этом. Сначала я просто отворачивал их циферблатами к стенке. А потом извёл у себя дома вовсе.

Эти были вмонтированы в необычную подставку из красного стекла. Довольно симпатично, если не обращать внимания на старомодность. Ага, хорошо, с обратной стороны имеется стопор. Поворачиваю его рычажок, и стрелки на циферблате замирают. Так-то лучше. Удовлетворённый, ставлю часы на стол и тут же начинаю различать тиканье других, уже где-то в коридоре. «Стоп, – говорю я. – Сгинь. Изыди». С неврозами нужно построже.

Прохожу по квартире, окидывая взглядом комнаты. Средне. Даже ниже. Бедно живут. Ремонт ни разу не делали, обои ещё те, советских времён, которые наклеили строители. Такие уже и не выпускают. Интересно, а какие обои сейчас клеят во вновь сдаваемом жилье? Да, при такой жизни, сколько же лет они копили, чтобы отправиться на курорт? Оно и не удивительно: медики в нашей стране – самая низкооплачиваемая категория. Даже уборщицы и дворники во многих организациях получают больше.

Я подхожу к телефону, тая надежду, что он не работает по независящим от меня причинам. Ну, к примеру, не заплатили за него. Поднимаю трубку. Связь есть. Вздыхаю и кладу трубку на место. Мы с парнями договорились на честность: телефон не отключать. Беру пакет с пивом, принесённый по совету Паши, и отправляюсь на кухню. Там, в ящике старенького кухонного гарнитура, нахожу открывалку, высыпаю арахис из пакетика в тарелку и иду в комнату, к телевизору.

«Всё-таки, на редкость неприятная миссия, - вздыхаю по дороге. - Но какова жизнь, плутовка. И какова стерва смерть».

В зале беру со столика дистанционку, вытаскиваю из кармана две батарейки, вставляю их и включаю телевизор. Сериал, убийства, ток-шоу (ненавижу), снова ток-шоу, криминал, дурацкий американский фильм про маньяка. Почему девяносто процентов американских фильмов про бандитов, полицейских или маньяков? Или про тех, других и третьих одновременно. О, новости. Открываю бутылку пива (уже не такое холодное). Спасибо Паше, дал дельные советы. Во-первых, взять с собой пива, чтоб хоть как-то скоротать время. Во-вторых, предупредил, что в дистанционке нет батареек. Всё-таки, он хороший мужик, не то, что Бобёр. Бобру выпало первым дежурить, так он ничего такого не подсказал. Наверно, вообще не приходил сюда.

Ну всё-таки, до чего испоганилось телевидение. Или оно всегда такое было? Как оно умудряется запихивать в нас столько дерьма? Ну что такое, к примеру, эти ток-шоу? Культивируемая пошлость, блевотина. Посмотришь на Якубовича, Нагиева или Фоменко - они же едва сдерживаются, чтобы не плюнуть в рожи участникам, до того им самим противно. Ну а что поделать: рейтинг, пипл хавает.

А что такое новости? Катастрофы, аварии, теракты, жертвы, убийства, скандалы, пожары, уголовные дела, захваты заложников. И чем больше жертв, чем сильнее разрушения, тем с большим энтузиазмом рассказывают об этом корреспонденты, тем чётче ощущается, как волнительно бьются их правдивые сердца. И странное дело, чем события страшнее, тем более снотворный эффект стали на меня оказывать. Пусть всё это происходит там, в Москве, в Таиланде, или ещё дальше, но только не в нашем замшелом городке.

Смотрю новости и потихоньку засыпаю. Пиво начинает оказывать своё расслабляющее действие. Последняя мысль: «А может, не позвонят сегодня. Вот если бы не позвонили. Повезло же вчера Паше, и Бобру повезло, если он, конечно, приходил».

Я вижу голубой шатёр, и будто я татарский мурза, и мне полагается три жены. «Почему только три?» - возмущаюсь я. Черноволосая красавица с удивительно тонким станом держит меня за руки и что-то говорит. Оказывается, ей нужны только две подруги. Так это моя первая жена? Я хочу ей что-то ответить, но ребёнок начинает плакать. Он плачет громко и настойчиво, а мы никак не можем найти его в шатре. Наконец я понимаю, что это не ребёнок, а телефон. Шатёр пропадает, я вскакиваю с кресла и бросаюсь к аппарату.

- Здравствуй.

- Здравствуйте, - отвечаю я, с замиранием, стряхивая остатки сна. – Вы жена Валеры?

- Ты не узнал меня.

И тут меня бросает в жар.

- Не может быть. Это ты? ТЫ?!!

 

0000

 

Впервые я увидел её в пионерском лагере. Да, да, ещё с тех пор тянется моя преступная любовь. Увидел, и где-то внизу живота моего навеки поселилось чувство, которое я, почему-то, стеснялся назвать любовью. И хотя был я маленький и глупый, сразу понял: нет у меня никаких шансов от этого чувства избавиться.

Звали её Таня, и вместе с ней навеки я полюбил всех Татьян мира лишь за их благословенное имя. Была она красива чисто русской, славянской, голубоглазой красотой.

- Знаешь, кто моя чувиха? – спросил меня мой друг Миша Гринберг, с которым мы познакомились в лагере.

- Кто? – без особого интереса спросил я.

Какая могла быть чувиха у худосочного трусоватого Миши?

- Вон та, голубоглазая, - сказал он, указав на Таню.

- Как это?!! – задохнулся я от неожиданности и обиды. – И вы с ней ходите?

- Ну нет пока ещё, - признался Миша. – Хочу познакомиться.

- А, - успокоился я. – Не знакомься. Она уже моя чувиха.

Теперь дыхание перехватило у Гринберга.

- И ты с ней того?..

- Чего того? Она мне, знаешь, как нравится?

- И мне. Давай, она наша вдвоём чувиха будет, - предложил хитрый Миша, чтобы не вступать в конфликт.

Я промолчал, уверенный, что Гринберг мне не соперник. Впрочем, и в себе я был далеко не уверен. Тем летом меня хватило лишь на то, чтобы один раз пригласить её на танец во время массовки. Я даже не представился.

Весь год я хранил в сердце образ голубоглазой девочки. А следующей осенью, о чудо, выяснилось, что под дом пионеров расформировали соседнюю школу, и половина учеников перешла в нашу. Среди них была и Таня. Правда, она попала в параллельный класс, но теперь я хотя бы мог видеть её каждый день. Мы познакомились, но знакомство было поверхностным. Она не подозревала о моих чувствах, а я – робкая душа – мялся и робел, не смея объясниться. Впрочем, у меня были основания вести себя так. За Таней всегда увивалась масса парней, а на меня она не обращала никакого внимания.

К десятому классу чувство моё стало жечь меня невыносимо, но в это время Таня встречалась с Пасхиным - самым опасным хулиганом нашего района, и я всё никак не мог преодолеть робость. Наконец на выпускном вечере, выпив шампанского, я отозвал Таню в сторону и признался во всём.

На следующий день я улетел в Москву поступать в институт. Поступил и остался учиться. С Таней мы связь не поддерживали, у меня даже не осталось её фотографии. Приезжая на каникулы, я узнавал от друзей отрывочные новости о своей возлюбленной. Она вышла замуж за Пасхина и, по слухам, жила с ним плохо. Каждый год слухи становились всё ужаснее. Пасхин из хулигана превратился в настоящего бандита, стал наркоманом, бил свою жену, заразил её сифилисом.

Когда же я приехал в родной город после четвёртого курса, Таня была уже свободной. Пасхина посадили на десять лет за убийство, и она с ним развелась. Узнав об этом, я долго не колебался. Меня даже не остановили слухи о сифилисе. Чувство моё поднималось из живота, стоило мне подумать о любимой. А думал я о ней постоянно. За время учёбы в институте я утратил остатки робости перед женщинами и научился общаться с ними вполне уверенно. Поэтому, когда я нашёл в старой записной книжке её номер телефона и позвонил, мне не стоило особого труда добиться свидания.

Мы не виделись шесть лет. За это время я отслужил в армии и отучился четыре курса. Таня ничуть не потеряла в красоте, так мне показалось. А впрочем, объективным быть я никак не мог. Я сидел напротив своей любимой в кафешке при районном кинотеатре и терял последние остатки спокойствия и разума от её близости и от лёгкости, с которой она повествовала о себе. Она закончила швейный техникум и работала мастером на фабрике. Хотела поступить в институт, но семейная жизнь этому не способствовала. Два раза была беременна, но родить так и не решилась. Про бывшего мужа говорила мало и неохотно. Я слушал её, не перебивая, а в голове моей рисовались картины нашей будущей счастливой жизни. В конце печального рассказа Таня заплакала но не горько, а как-то облегчённо, как будто вскрылся нарыв её души.

Оказывается, она не забыла моего неожиданного признания на выпускном вечере, и все эти годы оно было для неё отдушиной.

- Я вспоминала о тебе каждый раз, когда мне было плохо, - говорила она. – А плохо мне было очень часто. Почему ты не признался раньше? Это могло бы всё изменить.

Через три дня мы объявили, что поженимся после того, как я закончу институт. Её родители были в восторге. После Пасхина я, студент московского ВУЗа, казался им небожителем. Моя мачеха возражала: слишком скоропалительным казалось ей моё решение. Она же не знала, что я мечтал об этом с пятого класса.

Две недели, пока я был на каникулах, мы расставались лишь на ночь, что повергало меня в отчаяние. Заполучить девушку, о которой мечтал более десяти лет, и не иметь возможности провести с ней ночь – это невыносимо. Мы любили друг друга днём, но день, всё-таки, не так романтичен.

Всплыли и проблемы, как же без них. Раздевая свою любимую впервые, я почувствовал, как она напряжена, и вскоре узнал причину. У неё не было одной груди. Нет, её не удалили. Как сказала Таня, грудь просто не выросла в результате какого-то сбоя эндокринной системы. По этому поводу она сильно нервничала, что отразилось на нашей первой близости. Но это не уменьшило мою любовь даже на кубический сантиметр. Сперва я, конечно, распереживался. Всё-таки, хочется видеть свою возлюбленную идеальной. Потом стало жалко её. Но почти сразу эти мысли ушли на второй план, и я стал представлять Таню амазонкой, прекраснейшей из амазонок. В этом был некий шарм: моя любимая необычна, не такая, как все, что даже возбуждает. Я говорил ей об этом, но она продолжала комплексовать и всё никак не могла до конца расслабиться в постели, закрывала груди руками. Тогда я решил: во что бы то ни стало нужно сделать ей операцию, имплантировать искусственную грудь. Задался целью по возвращению в Москву заняться поиском клиники, тогда это было уже возможно.

Сифилис оказался неправдой. Таня сама подняла эту тему. Она знала, что о ней распространился этот ужасный слух, и страшно переживала. И хотя я ни словом, ни полусловом не намекнул об этом, она принесла справку и расплакалась, предъявляя её. Вообще же, любимая моя оказалась на редкость порядочной и щепетильной в вопросах чести. «Я хранила верность Пасхину до конца, - говорила она, - и при всём, что было, никогда не изменяла ему».

Закончились каникулы, и я уехал доучиваться в Москву, откуда каждый день писал ей письма. Не вру, каждый день. Если нечего было сообщить, я исписывал листок словом «целую». Представляете:

«Целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую, целую».

Как-то она ответила мне: «Да целую ты меня получишь, целую».

Я нашёл клинику, где можно было имплантировать грудь. Дорого. Что ж, стал копить деньги. Учился и работал… Одна работа у меня уже была, ведь мачеха мне почти не помогала. Пришлось устроиться на вторую. Стало трудно, но я терпел, представляя, как обрадуется моя любимая, когда я изложу ей свой план. И она обрадовалась, засияла, и свет её улыбки озарил мою пасмурную душу. Было это зимой пятого курса, когда я вновь приехал на каникулы.

А потом мы пошли в гости к нашим общим школьным друзьям - Костику и Стелле. Они недавно поженились, но на свадьбе мы не присутствовали, и нам хотелось навестить их, чтобы поздравить. Там-то всё и случилось…

Прекрасно проведя время в воспоминаниях, насмеявшись до коликов, мы уже собирались уходить, одевая куртки в прихожей. Она подняла руки, чтобы поправить шарф.

- Что это у тебя? – спросил я, увидев на её лице, отражённом в зеркале, размазанный шоколад.

- Где? - Она повернулась ко мне слишком резко.

В её глазах я увидел любовь и благодарность за то, что смотрю на неё и замечаю любые изменения. Эти чувства были настолько искренними, а взгляд, брошенный снизу вверх, так трогателен, что мне захотелось подарить ей поцелуй.

Я наклонился, но стекло уже летело вниз. В тесноте прихожей Таня разбила стеклянную дверцу шкафа, задев её локтём. В следующее мгновение она ойкнула и тихо, будто извиняясь, позвала меня. В этот момент до моего сознания дошёл звук падающих на пол осколков. Потом я увидел, как затуманивается её взгляд. Мне показалось, что всё происходит медленно и плавно. Я успел подумать, что совсем не к стати это разбитое стекло - так хорошо прошёл вечер… И ещё о том, зачем в тесной прихожей этот шкаф со стеклянными дверцами. Рано или поздно их кто-то должен был разбить. И лишь затем я увидел, что Таня двумя руками держится за правую ногу, из которой, торчит большой осколок стекла. Ну как он мог угодить в такое место? Не в ступню, не в колено, а в верхнюю часть бедра, да ещё во внутреннюю сторону, почти у самого лобка.

Я схватил осколок двумя руками и стал выдёргивать. Удивительно, как он глубоко засел. Я смог его вытащить только с третьей попытки. Из раны хлынула кровь. Яркая, алая, она мгновенно окрасила даже чёрные танины джинсы. Кровь выбивалась фонтанчиком из-под её ладоней, вытекала из штанины и расползалась по паркету слишком уж стремительно.

Таня потеряла сознание, я подхватил её и заорал:

- Вызывай скорую! Костик, скорую!!!

Костик заметался, пытаясь протиснуться к телефону, от которого мы с Таней его и отделяли.

Перебита была артерия, а в таких случаях нужно срочно перетягивать ногу или руку жгутом. Это мы знали ещё по курсу начальной военной подготовки. Я опустил Таню на пол, прямо в лужу крови.

- Ааа! – кричала Стелла, прикрывая рот руками. – Танька, очнись.

- Жгут! – крикнул я ей.

Она стояла, не понимая, что я от неё требую.

- Жгут тащи!!!

- Какой жгут?

- Да жгут неси, дура, Стеллочка, родная, жгут неси!! – орал я, обезумев. – У неё артерия перебита.

- Простынь тащи, Стелла! – крикнул Костик.

Чтобы добраться до телефона, ему нужно было перешагнуть через Таню и запачкать свои мягкие домашние тапочки, наступив в лужу, которая разрасталась на глазах. Наконец он сделал это, поскользнувшись и едва не упав на меня, и стал бешено накручивать диск телефона. Руки его дрожали.

В это время Стелла прибежала с простынёй и стала протягивать её мне.

- Зачем это?! – кричал я в отчаянии. – Жгут давай!

Заклинило меня на этом жгуте.

- Скатай простынь и перевяжи, – сказал Костик. – Нету у нас ж… Алё! Скорая? Срочно приезжайте! У девушки артерию перебило, кровь течёт рекой! Что? Улица Двадцать Третьего Партсъезда, дом три, квартира пять. Лет? Двадцать … три, наверное. Доктор, давайте быстрей.

Кровь была тёплой, от её вида и запаха мне стало дурно. Я едва держался, чтобы не потерять сознание. Меня вырвало прямо в эту вязкую красную лужу. Стэлла плакала навзрыд и повторяла иступлёно:

- Господи, Господи, что же это такое?

У неё была истерика.

- Костик, бросив трубку телефона, вырвал у меня из рук простыню и стал пытаться затянуть Танину ногу. Отплевавшись, я кинулся помогать ему. Скатанная простыня легла как раз на рану.

- Выше давай, Костя, выше! Кровь продолжает идти, – проговорил я, едва не падая в обморок. – И сильнее.

- Не годится для жгута, - пропыхтел Костик, красный от натуги и крови.

- Давай что-нибудь другое! Верёвку, галстук!

- Ремень снимай! - крикнул Костик.

На фоне ярко-красной лужи было отчётливо видно, как побледнело танино лицо. Я стянул ремень, уже понимая, что и он не подойдёт, и крикнул Стелле:

- Верёвку бельевую срежь на балконе!

Но Стелла не в состоянии была что-либо воспринимать с первого раза…

Прибыла скорая. С удовлетворением зафиксировав, что смерть, произошла до их приезда, фельдшера забрали Таню в морг.

 

0000

 

- Где ты? Где? Где? Где? - я рыдал, я целовал трубку телефона. - Ты не умерла, не могла умереть, я знал.

Одной половиной мозга я думал: «Что это со мной? Нужно прекратить истерику». А другая половина сотрясала тело, дергая за ниточки-нервы, искажала лицо, кусала губы, выжимала из слёзных желёз целые ручьи.

- Где же ты, где? Я так хочу – у …

- Ну что ты, родной мой, не спеши. Всему своё время. Ты ещё не закончил свои дела.

- Какие, к чёрту, дела? Я хочу к тебе. Скажи, где ты, и я примчусь.

Она не отвечала, а я воспользовался паузой, чтобы взять себя в руки, но вместо этого зашёлся в новом приступе рыданий.

- Ну что ты, дружище, - услышал я в трубке спокойный весёлый голос, - успокойся. На всё свои причины.

- Друг???

На мгновенье я замер. Моё сознание, никак не желающее расставаться с привычной твердью реальности, испытало очередной шок. Но сразу за ним, где-то на донце души, зародилось, затем подросло и окрепло спасительное чувство уверенности. Присутствие Друга всегда действовало на меня успокаивающе. Ещё бы, он решил столько моих проблем.

Друг! Какими словами можно выразить радость того, что ты есть? И никакое молчание не опишет горе твоего ухода.

 

0000

 

Удивительно, как долго тянулись в детстве дни. Мы вернулись из школы, быстро сделали уроки, после чего Друг пришёл ко мне. Зачем-то залезли в холодильник и обнаружили там фарш, который моя мачеха приготовила, видимо, для котлет. Мы загорелись сделать пельмени. Зачем? Прикольно. А ещё я хотел обозначить родителям свою взрослость.

Выяснилось, что оба мы принимали участие в изготовлении пельменей, и обоим нравился этот процесс. На нашей кухне нашлись все необходимые продукты: в холодильнике - трёхлитровая банка молока, почти полная, десятка два яиц. В кухонном шкафу – целлофановый пакет с мукой. Трепеща от предвкушения родительской радости от приготовленного мной вкусного ужина, я высыпал в чашку первую партию муки. Друг разбил два яйца. Трёхлитровая банка была слишком тяжела для детских рук, и я плеснул слишком много молока. Образовалась жижа.

- Сыпь ещё муки, - скомандовал Друг.

Я насыпал.

- Теперь ещё одно яйцо надо.

Разбили.

- Меси.

Мешу. Не месится тесто, сухое какое-то, рассыпчатое.

- Дай я, - говорит Друг и вываливает его из чашки на стол.

Месит, но и у него не получается однородная клейкая масса.

- Чуть-чуть молока, - говорит Друг и, повторяя мою ошибку, выплёскивает на стол слишком большую лужу.

Я разбиваю яйцо, а он добавляет муки. Тесто почти получается. Сделать из него колбаски удаётся, а вот раскатать на тонкие блинчики – никак. Промучавшись час с лишним, мы признаём своё поражение и отступаем. Пельмени не задались. Огромный ком теста выбрасываем в мусорное ведро, но на этом проблемы не заканчиваются. Если про молоко можно сказать, что выпил, яйца пореже расставить – и не заметят, то мука израсходована полностью. Мачеха будет ругаться, она у меня строгая. Выручает, как всегда, Друг. Он приносит из дома муку в коробке из-под соли, и я ставлю её в шкаф.

Вроде бы все, следы заметены. Однако мачеха обнаруживает их через три минуты после входа на кухню.

- Что это за соль? – спрашивает она меня.

Молчу.

- Отвечай.

- Это не соль, это мука, - говорю.

- Какая мука?

- Я её из пакета пересыпал.

- Из какого пакета, зачем?

- Вот из этого.

Мачеха задумывается, а потом произносит:

- А где крахмал?

- Какой крахмал? – теперь уже удивляюсь я. – Крахмал я не брал.

- Так, рассказывай, что здесь произошло.

Пришлось выкладывать всё, понимая, как облажался я, в очередной раз проявив бестолковость. Положение ребёнка, когда не знаешь элементарных для взрослого вещей, казалось мне в тот момент бесправным и унизительным.

На следующий день я рассказал Другу о том, что мы пытались приготовить тесто из крахмала. Посмеялись. Он – над ситуацией, в которой ему не пришлось краснеть, я – оттого, что смеётся он. Друг вообще относился ко всему легко, с этаким красивым взрослым превосходством.

«Фигня, - сказал он. – Приходи сегодня ко мне, матушка наготовила холодца – девать некуда».

И я пришёл, и мы съели почти весь холодец, и я очень беспокоился, что ему влетит, а он – совсем нет.

В старших классах мы стали отдаляться друг от друга. Наша семья переехала в новый район, и мы не могли больше так часто встречаться. Друг связался с хулиганами, и его затянула хулиганская жизнь. Он сбегал с уроков, общение со мной стало ему не интересно. Какое-то время я страдал, но потом и у меня появились новые друзья, среди которых, впрочем, не было ни одного Друга.

Всё вернулось летом после девятого класса. Я пригласил его провести время на даче, и мы остались там жить вдвоём на месяц. Ах, что это был за месяц! Мои родители приезжали только по выходным, а всё остальное время мы были предоставлены сами себе: готовили еду на маленькой газовой плите, объедались фруктами, выложили камнями дорожку к туалету, купались в мелкой речушке, протекающей за дачными участками. По вечерам разжигали костёр и предавались романтическим беседам обо всём (о девочках).

«Слушай, мне сеструха рассказывала, что Юлька Крайник к тебе неровно дышит», - сообщил Друг. Ну разве может быть для пацана сообщение приятнее? А кто узнал? Друг. Его сестра, на год старше, рассказывала ему, что думают девчонки о парнях. И вот настоящая, не рисованная победа – первое свидание с девочкой из старшего класса. А кто научил, проконсультировал, подсказал? Друг! В этих вопросах он всегда был на шаг впереди.

Один раз он спас меня от жестокого избиения. Оказавшись в незнакомом районе, я слишком борзо ответил какому-то парню на оклик: «Иди сюда». Тот был не один, из кустов возникли ещё трое. Они схватили меня и потащили куда-то на задние дворы. Друг не растерялся. Он выхватил из кармана червонец, умудрился его разменять, метнувшись к ближайшему ларьку, догнал нас и выкупил меня за пять рублей. Я был отпущен, и мы бегом скрылись на ближайшей станции метро.

Я подтягивал его по разным предметам. Правда, правда: делал с ним домашние задания, проверял, как выучен материал, разъяснял способы решения трудных задач. И он перешёл-таки с троек на четвёрки, и нас хвалила классная руководительница. Мы вместе ходили в секцию дзюдо. В общем, мы были Друзьями.

После школы я поступил в институт в Москве и покинул дом. Друг поступал в морское училище в Ленинграде, но провалился и вернулся домой дожидаться призыва в армию.

И вот тут случилась одна странная вещь, которая тогда привела нас в восторг, и зловещую суть которой я понял позже. Призвавшись из совершенно разных мест: я из Москвы, он – из родного города, мы попали служить в одну часть на Дальнем Востоке. Как мы радовались этому! Нас били деды, всё как положено, но мы отбивались, ведь мы были вместе – Друзья. После очередной драки, когда, воодушевлённые нашим поведением, к нам примкнули другие духи, и мы задали дедам, составлявшим меньшинство, хорошую трёпку, Друг обнял меня и сказал: «Как хорошо, что ты у меня есть». А я, чуть не расплакавшись, дрожа от возбуждения недавней драки, готов был признаться ему в любви, если бы это было возможно между парнями.

А потом произошло ужасное. В тот день шестерых солдат, в том числе Друга и меня, не отправили на занятия по боевой подготовке. Нас забрал сам командир полка. Он недавно прикупил домишко в окрестностях городка, где была размещена наша часть, и ему требовались рабочие руки, чтобы разгрести завалы, оставшиеся от предыдущих хозяев. Обычное дело. На ГАЗ-53 нас привезли на место и высадили во дворе этого злополучного дома. Вскоре появился полковник. Я ожидал увидеть пузатого, с красным отёчным лицом, дядьку, каковых офицеров в части было полно, но полковник оказался поджарым мужчиной лет сорока пяти, с мужественным довольно симпатичным лицом.

Двоих солдат он поставил загружать в подъехавший самосвал мусор с заднего двора, двоих – разбирать подсгнивший забор, а нам с Другом досталось самое унизительное – чистить командирский сортир. Его деревянный помост был уже снят, и заполненная до краев клоака зияла как вход в преисподнюю. От неё исходило редкое зловоние. Выдав нам по лопате и тачку, полковник распорядился вывозить дерьмо в дальний угол огорода. Я посмотрел на Друга. Он был напряжён. Он был гордым человеком, и реакция его на такие вещи могла быть самой неожиданной. С ужасом я подумал, что сейчас Друг надерзит командиру полка, как дерзил в школе зарвавшимся учителям, и после этого нас забьют насмерть деды и офицеры.

- Товарищ полковник… - начал Друг.

- Заткнись, солдат, - перебил его полковник, - и выполняй приказ.

В голосе его прозвучал металл, которого так боятся молодые солдаты. Друг сдержался, но по его глазам я понял: парень что-то задумал. Он направился к сортиру, я за ним. Резкий запах ударил в нос. Подойдя к краю ямы, Друг сделал вид, что оступился, рухнул в дерьмо и сразу погрузился по грудь. Так натурально и быстро, я не успел даже ойкнуть. Последнее, что промелькнуло перед глазами, - кривая усмешка на его губах. Да, Друг умел повернуть ситуацию в нестандартное русло, иногда и сомнительное.

«Сейчас мы его вытащим, и после этого комполка будет бегать с ним как с собственным идиотом-сыном, - подумал я, - помоет, накормит и напоит. И уж конечно, чистить эту яму больше не заставит».

- Вот урод! - воскликнул полковник, покачал головой и неторопливо отправился к яме.

Друг мой стал хватать ртом воздух, и я поскорей протянул ему лопату:

- Хватайся.

Он схватился, но как-то вяло. «Что за чёрт, неужели ему хочется плавать в говне», - подумал я и стал тянуть лопату на себя. Но вместо того, чтобы вцепиться в неё и вылезать, он, вдруг, отпустил её и обмяк. Глаза его закрылись. Я бросился, чтобы подать руку, но резкий запах шибанул в нос так, что инстинктивно я отпрянул, подавляя рвотные позывы.

- Зараза, - рявкнул полковник. – Вытаскивай его оттуда.

Он подбежал к краю ямы, присел на корточки, загородив от меня Друга, и попытался схватить его за руку. Видимо, это не удалось, и ему пришлось встать на колени. «А, сволочь, - подумал я злорадно, - сам вымажешься в своём дерьме».

И вдруг произошло невероятное. Спина полковника, затянутая в форму, обмякла, и он неуклюже, как маленькие дети ныряют в маленькие бассейны, нырнул в яму. Тут я увидел, что Друга на поверхности нет и понял, что произошло непоправимое: они оба задохнулись и потеряли сознание. И если я полезу их спасать, тоже утону в дерьме. Господи!!!

Их вытащила пожарная команда, вооружённая противогазами и баграми, мёртвых

 

0000

 

Зам. командира полка разговаривал со мной тихо, почти ласково. Это был пожилой человек, незлобный, замотанный в последнее время, как и я, допросами и разговорами с начальством.

- Если уж такое произошло, не должны, конечно, родители узнать, как погиб их сын. Ты знал его родителей? Знаешь?

Я молча кивнул.

- Сюда едет его отец, - продолжал подполковник, - за телом. Ты должен сказать ему следующее. Твой друг ночью угорел в кабине автомобиля «Урал», когда лёг спать с работающим двигателем, хотя это строжайше запрещено. Это произошло на полевых учениях. Если у тебя хоть когда-то, хоть где-то возникнет желание сказать правду, подумай, каково будет его матери. Отравление соответствует действительности, так и в свидетельстве о смерти записано. Только в одном случае аммиак и сероводород, а в другом - угарный газ. И помни, солдат, тебе в этой части ещё долго служить.

Приехал отец Друга. Начальство организовало мою с ним встречу. Я не сразу узнал его, так он постарел. Во время моего рассказа он смотрел на меня, не проявляя никаких эмоций, не вздыхая, и даже не моргая. От этого взгляда я сам готов был бежать и кинуться в эту адову яму. Закончив, я поспешил убраться подальше, и думал, что всё позади. Но не тут то было. Меня командировали помочь отцу Друга довести цинковый гроб до дома, так что мне пришлось ещё заглянуть в глаза его матери. Хорошо, что у меня устойчивая психика, да и жизнь была такая, что я давно перестал быть ребёнком. Иначе бы надорвался. А, впрочем, депрессия взяла тогда меня за глотку, и, наверняка, удавила бы, если б не отец.

Я завалился домой совершенно неожиданно. За этим тяжёлым поручением забыл даже сообщить, что еду. Но и присутствие дома отца стало для меня неожиданностью. Последние три года он воевал в Афганистане, наведываясь лишь в нечастые отпуска.

- Ты что, сбежал из части? – спросил он металлическим голосом, увидев меня на пороге. Майор, заместитель командира батальона, он прекрасно знал, что значит дезертировать. В его глазах отразилась крайняя степень тревоги.

- Папа, Олег погиб, - сказал я и ткнулся головой в его плечо.

- Дедовщина? – Голос отца смягчился, но остался таким же встревоженным.

- Утонул.

Оправив мачеху спать, мы просидели за столом всю ночь. Отцу я, конечно, рассказал всё, как было. И увидел в его глазах стыд и боль: за армию, за полковника и за всю эту долбанную жизнь.

- Суки, - цедил он сквозь зубы. – Мало того, что на войне… Сынок, крепись, ты должен это пережить. Я знаю, что такое потерять Друга. Жизнь такова. И такова смерть. Она порой так нелепа, и застигает людей так неожиданно.

И тут он рассказал, как умерла мама. До этого я знал только, что умерла она от менингита. Мне тогда было пять лет, и подробности, естественно, ребёнку никто сообщать не стал, да и в последствии воздерживались. Подробности эти знали только отец, да тётка – родная сестра матери.

Так вот, случилось всё также на редкость нелепо. Отец был на очередных учениях, уже несколько дней отсутствовал дома. В один из дней мама почувствовала себя плохо. Она забрала меня из детского сада, но играть со мной отказалась, не стала даже готовить ужин, а закрылась в спальне. Я ушёл на улицу, а когда вернулся, дома у нас была тётка, родная мамина сестра. Она вызвала скорую, и маму отвезли в больницу. Там она вскоре потеряла сознание, у неё начались судороги. Диагноз врачи поставили: вторичный менингит, но найти источник инфекции не смогли. Пробыв в коме трое суток, мама умерла. Вскрытие показало, что источником был абсцесс во рту, в подъязычной области. Незадолго до болезни мама ела рыбу. Косточка вонзилась под язык и вызвала абсцесс, который протекал на редкость быстро. Инфекция перекинулась в головной мозг. Маму могла спасти операция, но никто из врачей, которые её обследовали, не догадался заглянуть под язык. А сама она ничего сказать не могла. Как рассказывал отец, этот случай рассматривали потом в лечебных учреждениях области как редкий и нелепый, нехарактерное течение болезни.

- И некому было предъявлять претензии за то, что молодая, здоровая женщина умерла в больнице при таком скоплении квалифицированных врачей, - сокрушался отец. – Да и не принято это было тогда.

В ту ночь я осознал, что у меня есть отец, что он любит меня и мучается, оттого, что не смог уберечь мою мать, оттого, что после её смерти я закуклился в своём горе, и за все эти годы он не смог заслужить моего расположения. И вообще, всё в жизни складывается как-то несуразно. Мы обнялись, и я впервые сказал ему: «Папа, я люблю тебя». Эти слова освободили мою душу от нестерпимых переживаний по поводу смерти Друга. Я понял, что обрёл родного человека, и что снова не одинок.

Я уехал обратно в часть, а через два месяца пришлось возвращаться, чтобы … похоронить отца.

Он погиб при выводе войск из Афганистана. Капитан, его боевой товарищ, который доставил «груз двести», пил водку у нас на кухне.

- Никак не могу понять, - говорил он возбуждённо, - как он оказался в этом «Урале». Ночью же я видел: он заставлял солдат выключить двигатели машин. Ведь сколько случаев было, когда угорали. Ночью-то холодно, вот движки и включают. А утром самого нашли угоревшего. И ведь за три года – ни одной серьёзной царапины. А тут на тебе, на своей территории. Мы ведь Амударью пересекли уже. Такой опытный офицер, никак не укладывается... Не иначе, чужую смерть на себя взял.

Капитан как-то по дикому взглянул на меня.

– Крепись, сынок, у тебя мамки-то нет. Тяжело тебе, сирота, - задышал он мне в лицо перегаром, положив широченную ладонь на мой бритый затылок. - Сколько жизней эта долбанная война унесла.

А я уже знал, что не война это. Нет, не война. Не бывает таких совпадений. Вот и капитан говорит, что не могло такого случиться. Ужас охватил меня от накатывающей догадки. Это же я, я сам явился причиной смерти отца… Друга и … о, Боже, матери. Отчётливо всплыл в памяти тот вечер из детства, когда потряс моё детское сердечко мамин возглас: «Ах мальчик, бедный мой мальчик, прости меня».

 

 

0000

 

В детстве у меня была подружка – соседская девочка Лариса. Весёлая такая девчонка, подвижная, белокурая и голубоглазая (вот откуда моя любовь к голубоглазым блондинкам). Я любил её простой и вместе с тем трепетной детской любовью, как дети любят маму и папу, и всякого человека, с которым им легко и интересно. Наши квартиры находились на одной лестничной площадке, и родители, уходя по делам, часто запирали нас в одной из квартир, где мы резвились и играли целыми днями. Если её забирали к бабушке, я скучал. Когда она возвращалась, мы бежали друг к другу через весь двор, долго обнимались и целовались в щёчки, нагоняя на лица взрослых умильные улыбки.

На неё упали ворота: тяжеленные стальные ворота, которыми закрывался задний двор хлебного магазина, примыкавшего к нашей хрущёвке. На ворота эти никогда не вешали замок, и детвора окрестных домов каталась на них, облепляя стальные перекладины, как тля – молодые побеги растений. В тот день мама отправила Ларису за хлебом, и на обратном пути она остановилась посмотреть, как несколько мальчишек с разбега прыгали на створку ворот, отчего та раскачивалась и ударялась о бетонный забор, издавая низкий металлический гул. Мальчишки успели отбежать. Лариса умерла в машине скорой помощи по пути в больницу. Когда до меня дошла страшная весть, я прибежал на место и увидел большую толпу, бурый песок, насыпанный дворничихой в лужу крови и обломок калача, закатившийся в дальний угол двора, где его терзали птицы.

Через некоторое время я жаловался маме, что мне не с кем стало играть. В детском саду, куда меня недавно определили, меня не любят, мальчишки во дворе обзывают мамсиком за то, что люблю играть с девочками, а Катька из соседнего дома, с которой я хотел познакомиться, сказала, что я лопоухий. Вот когда была Лариса… Вдруг мама обняла меня, сильно и как-то нервно прижала к груди и заплакала, приговаривая:

- Ах мальчик, бедный мой мальчик, прости меня.

А я, до этого никогда не видевший, как плачут взрослые, испугавшись этих неожиданных слёз, пошатнувших казавшееся незыблемым могущество взрослого мира, обнял мамину шею тонкими ручонками и закричал:

- Не плачь, мама, я так люблю тебя!

В тот момент я осознал, как дорога мне мать, и что такое любить.

Она умерла через несколько дней.

 

0000

 

Долго я горел я ужасной догадкой: все, кого я любил по настоящему, умерли, все кого полюблю - обречены. Во мне заложен механизм смерти любимых людей. А тикать его часики начинают в тот момент, когда я осознаю эту любовь, или скажу о ней вслух.

Но за что такое наказание? Чем прогневал я высшие силы? Или, может, не я, а кто-то из моих предков? Мама, что такое ты знала обо мне? Почему плакала в тот памятный вечер?

Так промучался я несколько месяцев, а потом сознание скомкало, запихало эту мысль в глубины памяти, откуда она уже не выглядела такой ужасной, обмазало её патокой неверия и сомнений. И родилось страшное: проверить догадку. «Да нет, нелепость, безумие, - думал я, - трагическая цепь случайностей. В мистику я не верю. Почему это я не могу любить? Я хочу любить и буду».

И была Татьяна. И была смерть. Я убил её… запланировано, можно сказать. Проверил. Сомневаться больше не приходилось.

 

0000

 

С тех пор я живу один. Не позволяю себе иметь друзей, не заглядываюсь на женщин. И вы знаете, стал находить преимущества: меньше привязанностей – меньше обязанностей. Хорошо хоть на животных не распространяется моя уникальная способность. Держу кошку, черепаху и рыбок. Один раз поймал себя на том, что уже несколько дней любуюсь соседской девочкой лет четырёх, когда она с мамой гуляет во дворе. Стиснув зубы, задушил нарождающуюся жалость к самому себе.

Способность любить я вытравил из своей души как смертельно опасную. А также всё, что похоже на любовь: привязанность, дружбу, симпатию, даже жалость. И Долгоносик – не моя вина. Нет, не моя, как бы там ни трепыхалась больная совесть. Ну что я с ним, дружбу водил? Всего-то, в футбол играли раз в неделю. Не могу же я из дома не выходить. Ну и пива выпили несколько раз, встретившись в забегаловках, куда так тянет мужиков одиноких и замученных семьёй. Это было даже вполне случайно. Да, мог он мне понравиться. Добрый, скромный человек, умный и с чувством юмора. Интеллектуал, книголюб, что редкость в наше время. Но я хамил, издевался над его затюканным видом, отталкивал, как мог. И смерть его – вполне обычная: размазало грузовиком по дороге. Так что, не я это.

Если бы не эта рукопись...

Валеру задавило на перекрестке двух главных улиц нашего района. В кармане его затёртого пиджака нашли ключ от ящика камеры хранения, что в магазине, расположенном за квартал от перекрёстка. Такой маленький ящичек, куда кладут вещи перед входом в торговый зал. В ящике этом лежала незаконченная рукопись толи рассказа, толи повести, где описывалась… каждая наша с ним встреча. Рукопись мне дали почитать в милиции, куда вызвали на четвёртый день после его гибели. Его никто не искал, документов при нём не было, и милиция смогла установить его личность только после того, как по ключу нашла магазин, в магазине ящик, в ящике рукопись, в ней – мои фамилию и имя, «пробила» меня, и я опознал его в морге.

- Долгоносик? – переспросил лейтенант.

- Да, Валерий Долгоносик, врач Центральной Городской Больницы, - грустно ответил я, глядя на спокойное, как всегда слегка ироничное выражение лица моего … знакомого.

- У него есть семья?

- Есть.

- Почему же его никто не ищет?

- Потому что его жена и дочки уже неделю отдыхают в Анапе, - ответил я, а про себя добавил: «И счастливы, купаясь в море».

- Надо их вызвать.

- Можно мне почитать эту рукопись? – спросил я лейтенанта.

- Вообще-то, мы должны отдать вещи родственникам. Но раз это Вас касается… А почему он про Вас писал? Он что, писатель?

- Ничего об этом не знал, - ответил я.

Рукопись мне дали почитать, не вынося из здания РОВД, и… я испытал шок. Долгоносик (никак не мог допустить) испытывал ко мне … определённые чувства. Он был гомосексуалистом, при том, что женат и дети. Противно мне стало? Да чёрт его знает. Гомиков я не люблю, это факт. Об этом, к стати, Валере говорил, что и помешало ему, как он написал, открыться передо мной. А чувство его было не шуточным, и росло с каждым днём. Ну и дела.

Но толком поразмыслить над этим времени не было. Нужно было что-то предпринимать: семья в отпуске, Долгоносик – в морге четвёртый день. Что делать? Созвонились с больницей: «Почему не ищите коллегу»? Оказывается, Валера, Валерий Львович, взял на неделю административный отпуск. Сказал - проводить семью. На работе никто не знал, куда именно уехали жена с детьми и есть ли у Долгоносика другие родственники в городе. А я знал, что нет. Оказалось, я достаточно много знал о нём, и был, возможно, самым близким человеком после родных.

Лейтенант, которому отписали дело, взял ключи от Валериной квартиры, и мы отправились туда в надежде обнаружить хоть какую-то информацию о точном месте нахождения семьи. Но тщетно. Люди, чьи телефоны были обнаружены в книжке, ничего сообщить не смогли. Оставался один выход: сидеть в квартире и ждать звонка жены. Об этом и договорились с ребятами: Пашей и Бобром. Мы вместе играли в футбол на ближайшем поле, составляя, обычно, костяк команды. И это нас связывало крепче, чем другие дела. Бросили жребий. Первым дежурил Бобёр, за ним Паша, я – на третий день. Но я заранее знал, что сообщить эту ужасную новость жене Долгоносика придётся мне. Это предопределено.

Но сейчас меня больше мучает другое: связана ли его смерть с тем чувством, которое он испытывал ко мне? Если да, получается, что умирают не от моей любви, а от любви ко мне. Или в обоих случаях? Хотя, какая разница. На мне лежит проклятие, которое никогда не позволит иметь близких. Я наблюдаю издалека, как люди встречаются, заводят романы, женятся, имеют любовниц, друзей, воспитывают детей и внуков. И вот скажите, как жить без всего этого? Как жить, если каждая моя любовь – смертный приговор?

На зыбкой грани между явью и сном я часто вижу залитый солнцем двор детства, где все мною любимые живы. Где я плачу, сидя на трёхколёсном велосипеде, потому что мама и папа ушли вперёд, и я не могу их догнать. Но они живы, они есть, и я вижу их впереди неумолимо удаляющихся. Я просыпаюсь, готовый плакать наяву, но ни одну слезу не выронит сухарь моей души.

Не плачь, мой бедный мальчик. Что поделать, если нам уготована такая жизнь. Не плачь, что же ты так надрываешься? (Я просыпаюсь). Бессмысленно проклинать жизнь и грозить свести с ней счёты (встаю). И я живу (иду к телефону). Живу и даже не люблю часы, которые слишком быстро отрывают от жизни маленькие кусочки. И когда в тёмном углу (беру трубку) какого-нибудь закоулка мне приставят к горлу нож («Алё, Валера?»), я промолвлю искренне: «Не убивайте меня. Пожалуйста!!!»

 

 

 

Ну вот, попытался втиснуть в один рассказ несколько историй. Не обессудьте, если получилось длинно. Если нет времени написать отзыв, поставите, хотя бы, оценку по пятибалльной школьной шкале. И ещё, посоветуйте, какое из двух названий оставить. Или оба, как сейчас?