Я всегда хватался за какие-нибудь, пусть даже самые незначительные и глупые предметы, когда нервничал. Сейчас именно в этот момент, я схватился за свои любимые часы. Они очень дороги мне. Я получил их из рук Адольфа! Откидываюсь на спинку кресла и смотрю на портрет фюрера. В груди что-то екает и одновременно с этим раздаётся стук в дверь. Настойчиво. Медленно поднявшись, я внимательно слушал этот звук. Что-то пошло не так… Я это чувствовал, бросив небрежное «входите».

Знакомое приветствие и вскинутая вверх рука. Это мой дорогой друг Ганс. Мы с ним с детства знакомы. Он был начальником тюрьмы.

Я уже хотел обнять старого друга, но тут два солдата, стоящие за его спиной, набросились на меня и повалили на землю. Ганс сухо кашлянул и дрожащим от волнения голосом произнёс.

- Ты арестован…

- За что? Что я сделал?

Он не ответил, бросив короткий приказ солдатам.

- Увести его…

- В чём меня обвиняют, Ганс? – я не верил своим глазам, а тем более ушам. Что случилось? Что пошло не так?

Немецкая машина не выдает ошибок? Да, я это говорил, но сейчас вы ошиблись!!

 

Прийти в себя мне удалось только в камере. Голые стены, железная кровать и стол,

на котором сидит следователь. Я знаю эту породу. Сам таким был...

Я знаю, что он будет делать дальше. Я знаю все наперед...

- Очнулись значит…

Я сверлил презрительным взглядом неизвестного мне офицера.

- Да.. так в чём меня обвиняют? – я встал и демонстративно отряхнулся.

Следователь гадко ухмыльнулся и чётким голосом произнёс:

- Ты обвиняетесь в предательстве, мой дорогой друг…

Я - не предатель. Предали меня. Да, я знаю: лучшие сыны Германии должны быть верны идее, но…

- Вы меня слышите? – он повысил тон – На кого вы работаете?

- Я всегда был верен Адольфу Гитлеру! – мой голос от злости срывается на крик. Нет, нет, нет… не может быть…

Меня сейчас всё равно никто слушать не будет. Я увидел за стеклом взволнованное лицо Ганса. Я знал, он верит мне и оправдает. Хотя кто знает? Может он тоже купился на эту клевету.

- Ваши отговорки не подействуют… И не повышайте голос на меня… Нам доложили, что нашли ваши письма к американской и русской развед-группе. Вы шпион?

- Сущий бред! Где доказательства?

Он с такой же гадкой улыбкой достал какую-то бумагу. На ней было написано моё имя. Я покачал головой.

- Это не моё…

- Но нашли-то это в вашей комнате!

- Я не предатель!

Короткий удар отбрасывает к стенке, и за свое дело принимаются охранники. Следователь не станет пачкать руки о заключенного по двум причинам. Первая: есть люди, которые с удовольствием выполнят эту грязную работу, а вторая: помилование... Я сам всегда больше опасался именно второго пункта.

Сознание благородно покидает меня...

 

Очнулся я уже в холодной камере. Всё тело моё болело, но я не обратил на это внимания. За решёткой двери стояли, по меньшей мере, шесть человек. Почти всех из них я не знал, а если и знал, то сейчас мне было не до этого. Я приподнялся, превозмогая боль, и оглядел камеру. Каменная бездыханная прокуренная комната. Мне стало нехорошо и я опять повалился на койку. Мне сказали, что я уже третий день здесь. Моя форма уже не образец чистоты и отглаженности...

Хорошо, что здесь нет зеркал…

На моё плечо ложится чья-то тёплая рука. Ганс…

- Ну как ты?

- И ты ещё спрашиваешь? – огрызаюсь на него. Будто бы обижен. Слава богу, мои часы на месте. Слабо ощупываю их рукой.

- Я не виноват в этом, ты же знаешь…

- Нет смысла винить тебя, Ганс, но… Почему? – я уже настолько измучен, что сказать большего не могу. Больно…

- Я не знаю.. Но постараюсь разобраться.. обязательно… - Ганс встаёт и уходит, оставив меня одного.

Завтра ещё один допрос. Нужно что-то делать…

**************

 

Меня специально усадили на высокую табуретку. Но я слишком горд!

Я сижу идеально прямо, говорю на правильном немецком, смотрю прямо в глаза... если бы не кто-то в тайном кабинете, то этот юнец-следователь с жутким швейцарским произношением не смог бы выдержать и десяти минут против моего обаяния. Но в том кабинете не кто-то, а один из

самых влиятельных офицеров Рейха. И хотя следователь напирает на то, что мы одни и

"ваших криков о помощи никто не услышит", я улыбаюсь ему в лицо. Он и пальцем не

посмеет меня тронуть. Я слишком известен и велик для него. Хотя…

Через два часа собственной пытки этот несмышленыш сказал мне, что меня переводят.

Я ответил ему, слезая с этого чертового стула, одергиванием формы и поправлением железного креста. Не знаю, что он прочел в моих глазах. Все время допроса он отворачивался, не выдерживая моего взгляда. Мне все равно! Главное то, что я могу размять затекшее тело. Теперь я понимаю, насколько был прав, когда усаживал заключенных на допросе на высоченный стул, чтобноги до пола не доставали, и запрещал шевелиться... Как же мне больно…

И, напоследок, я решил показать всем, что им не удалось меня сломать. Пусть знают, что

гордый сын великой Германии не сломался под пытками и избиениями. Подойдя к двери, я развернулся, щелкнул каблуками, вскинул руку и, глядя в удивленные глаза следователя, выкрикнул: "Heil, Hitler!". Я будто почувствовал, как вздрогнул Ганс в тайном кабинете.

Я потрудился на славу. Я доволен собой.

 

Ночью я не спал. Всё тело ещё не прошло после тех пыток, которые мне удалось пережить.

Меня уже не мучили, не кричали за стеной, не светили в лицо, просто оставили в покое.

Стало как-то больно на душе.

По моим часам было пол-восьмого утра, когда меня вывели из камеры и, проведя по бесконечным коридорам гестаповских застенок, вывели во двор, где уже ждала машина.

Я не успел ничего понять, как мне что-то вкололи и, подхватив под локти оседающего,

запихали в машину. Хотят сделать мне сюрприз...

Это пробуждение в темной камере было тяжелее предыдущего... Наверное, неправильно рассчитали дозу. Я попытался встать с койки, на которую был заботливо повален охраной, но ноги не слушались меня, и я уселся на пол. В моей голове вспыхнуло одно слово: предательство. Впервые за эти дни мне стало жалко себя. Нет, я не испугался! Я слишком много видел... и делал... в этой жизни, чтобы теперь бояться. Но чувство жалости к самому себе настолько быстро заполняло все мое существо, что я заплакал. Перед моими глазами проносились сцены моей жизни... Захлебываясь слезами и собрав в себе остатки сил, я вполз на койку и ткнулся лицом в убогое подобие подушки. Не знаю, сколько времени прошло, но лишь после того, как я ощутил пустоту и дрожь в теле, мне удалось успокоиться. С трудом повернувшись набок и скрестив руки на груди, я стал обдумывать последние события.

Я всегда считал себя выше других; и я много работал, чтобы доказать это. Возможно, мои методы были бесчеловечными, но своих я никогда не предавал. А меня предали! На смену пустоте стала приходить ярость. Неожиданно для себя я вспомнил свою работу в одном из концлагерей. Я вспомнил детей. Которых убивал. Вспомнил взрослых людей, которых пытал и своего лучшего друга, которого тоже осудили за предательство. Перед глазами вспыхнула картина – Шнейдер читает молитву в камере и просит о пощаде. Он ведь тоже был уверен в том, что не предавал фюрера. И мне с трудом верилось в это. Но я ведь больше был верен фюреру. Поэтому и направил на Шнейдера дуло ружья. Меня передёрнуло. Ведь столько приближённых Гитлера умерло именно так. Их обвинили, они попытались оправдаться, их застрелили. Господи… И почему фюрер не верит им? Он смотрит на это сквозь пальцы. Может быть, он сам планирует эти убийства? Возможно, именно он предал меня….. Что станет с Германией, если так будет продолжаться? Адольф Гитлер вёл нас к будущему, он уверял нас в том, что мы высшая раса, а что теперь? Враг у ворот, а фюрер прячется… Тут я поймал себя на мысли, что я ненавижу его. Ненавижу его идеи, поступки. Ненавижу его имя. Ненавижу за один факт существования…

Я не слышал, как открылась дверь. Лишь почувствовав прикосновение к своему плечу , я дернулся, насколько позволили ослабшие мышцы. Сильные руки подхватили меня и усадили. Прищурившись красными от слез и ярости глазами, я наконец-то смог разглядеть человека стоявшего передо мной. Если бы не охранник, поглядывавший в приоткрытую дверь, и не жуткая слабость, я бы бросился ему на шею. Он - единственный, кому я мог доверять. Ганс, мягко посмотрев в мои глаза, резко развернулся и вышел. Я услышал его голос, приказывающий принести заключенному номер *****-** обед и принадлежности для умывания.

Не прошло и пяти минут по моим часам, как один солдат принес поднос с жалкой тюремной едой, а второй - бритву, тазик с водой, в котором плавал кусочек мыла, полотенце и даже маленькое зеркальце. Я не стал пересиливать себя, чтобы есть эти помои. Наскоро выпив кофе, я начал приводить себя в порядок. Разделся до пояса и аккуратно сложил все вещи. Прислонив зеркальце к тарелке, я поборол бритву и все-таки выбрился начисто, хотя и порезался в трех местах. Но что значат эти порезы по сравнению с тем, что мне уже пришлось вытерпеть от "собратьев по вере"! От синяка на скуле осталась лишь желтизна, рассеченная бровь и разбитая губа придают моему лицу какой-то озорной оттенок.

Посмотрев на часы, я убедился, что ничто меня уже не изменит. Я провозился ровно 7 минут,

как обычно...

Я неторопливо оделся, приладил железный крест на шею, одел фуражку. Хорошо, что у меня

не отобрали одежду. Еще раз посмотревшись в зеркало, я убедился, что я - прежний! Черный цвет формы, орел, гордо расправивший крылья, и часы, выглядывающие из рукава, вызывали во мне чувство ни с чем несоизмеримой гордости. В мозгу у меня уже крутилась известная мелодия моего любимого композитора. Охранник, который пришел за мной, встал на

пороге как вкопанный. Я лишь поднял руку в приветствии, а он вытянулся по струнке и выкрикнул имя человека, вера которого изменила жизнь миллионов немцев.

Я подошел к нему и стал смотреть в его голубые глаза. Запинаясь, охранник сказал, что

пришел, затем чтобы отвести меня к начальнику тюрьмы...

Я кивнул и пошёл вслед за солдатом.

В кабинете Ганса мне приходилось быть не раз.

Здесь ничего не изменилось со временем, и никогда не изменится, пока не придет время другого хозяина...

Мы знаем друг друга с детства. Даже не спрашивая ничего, он потребовал обед себе в кабинет, а мне указал на кресло. Принесенный поднос он пододвинул мне и все время смотрел на меня своими замечательными грустными глазами. Когда я съел все, он достал из стола фляжку коньяка. После этого, начал говорить…

Его голос мягко обволакивал мое сознание. Он говорил о том, как ему тяжела эта

обязанность палача. Я знаю - у него доброе сердце, но он так же, как и я, заложник собственных

убеждений, а точнее, убеждений, заложенных в нас фюрером...

Вдруг он замолчал, и я увидел, как на его глаза наворачиваются слезы. Я никогда не умел утешать, тем более мужчин, поэтому лишь спросил. Ответ поверг меня в шок. Моему лучшему другу приказали расстрелять меня!!

Я сидел, вцепившись в подлокотник, а он смотрел на меня и не мог сдержать слез.

Непроизвольно поправляя часы, я понял, что всю свою жизнь прожил чужими идеями, был чьей-то пешкой... Лучший сын Германии впервые почувствовал стыд за то, что шел на поводке у

чудовищной системы. Я по-прежнему считал её великой страной, но теперь стал придавать

этому величию новый смысл. Я все так же горд военной мощью, искусством, наукой. Но я никогда не прощу тех, кто заставил людей всего мира ненавидеть мою прекрасную Германию.

- Адольф Гитлер… Так это ты предал меня… я тебя ненавижу.. – вырвалось из моего пересохшего горла.

Ганс посмотрел на меня, потом просто молча встал и ушёл в свою комнату.

Я начал осознавать, что это последние часы в моей жизни. Стало как-то не по себе. Не верилось, что всё будет безвозвратно утеряно: жизнь, любовь, надежды, мечты. Интересно, Шнейдер чувствовал тоже самое?

Ганс вышел минут через десять, держа в руках мою парадную форму. Удивительно, что он нашёл её в моём кабинете.

- Зачем, Ганс?

- Ты достоин этого… - только и произнёс он севшим голосом. Руки его так дрожали, что казалось, будто сейчас он выронит всё и закричит. Так и случилось.

Я подошёл к нему, сел рядом и обнял. По щекам моим невольно потекли слёзы. Я взял форму и начал поспешно одеваться, повернувшись к Гансу с немой благодарностью. Он только судорожно вздохнул и нацепил на меня этот несчастный железный крест. Мы не говорили с ним более. Просто вышли и, печатая шаги, направились к полигону на улицу.

Во дворе полигона уже стояла команда – мои палачи. Я повернулся к Гансу и только сейчас заметил, что он сам во всем парадном. Очередное нехорошее предчувствие кольнуло меня, а он все так же смотрел на меня. Его глаза смотрели мне прямо в душу... Я должен был что-то сделать. Сняв часы я подошел к нему. Солдаты напряглись, но он лишь слабо махнул им рукой. Я протянул ему свою маленькую ценность, он не хотел брать их. Но мои молящие глаза убедили его… Он сжал руку в кулак.

 

Потом я отошел от него. Не оборачиваясь, подошел к стенке напротив расстрельной команды.

Он начал зачитывать мой приговор. Его голос был тверд, но я чувствовал, как тяжело ему это дается. В одной руке он держал мои часы, а в другой листок, с которого читал. Дочитав, он выронил его и все так же твердо начал отдавать команды. Я видел, как слезы заливают его глаза, я слышал его голос...Я стоял с высоко поднятой головой и ждал. За секунду до его последнего приказа я вытянулся и выкрикнул: "Да здравствует великая Германия!" Но мы уже знали, какой смысл я вложил в эти слова...

Огонь!! Мгновением позже пули пронзили мое тело.

Я медленно оседал... Его лица я уже не видел. Перед моими глазами открылся отрывок из детства, когда мы с ним, два беззаботных сорванца, бежали по полю. Прежде чем окончательно отдаться прошлому, я успел произнести: "Господи, прости ему все! И прости Германию…"

 

«Я видел, как летят пули в его сторону, как оседает его почти безжизненное тело...

Я подбежал к нему, вызвав непомерное удивление у всех, и увидел, как он умирает с просьбой к

Всевышнему обо мне на губах. Посмотрел на свой левый кулак, разжал его, увидел его любимые часы...

Я повернулся, обвел мутным взглядом всех присутствующих, рывком открыл карман,

выцарапал оружие и приставил его к виску...»

 

Эпилог.

После описанных событий русские захватили Рейхстаг.

Гитлер застрелился, а фашистская Германия пала.

Ганса и нашего героя похоронили в соседних могилах, а когда нашли часы, они остановились…