ХОРОШО ДРАТЬСЯ ПО СУББОТАМ

 

 

 

Солнце палило нещадно. Над рекой колыхалось марево, словно тонкая бесцветная тюль у открытого окна. Неповторимый запах болотных испарений неотступно висел над нами. Мы – это пятеро друзей, идущих купаться на родниковое холодное озеро. Путь наш пролегал через обмелевшую, заросшую камышом речку. Засохшая грязь взялась коркой и приятно покалывала босые ноги. Шли мы очень осторожно – опасность наступить на одну из многочисленных ос, занятых поиском живительной влаги, чрезвычайно высока. В зарослях камыша резко кричали какие-то болотные птицы. Полдень. Но нам не жарко, ибо мы молоды и здоровы, чтобы ощущать такую мелочь. Школа позади, армия впереди и этот ничем не заполненный период времени делал нас бесконечно свободными. Цвели вересковые поляны, в звонком небе над заросшими осокой и кувшинками протоками кружили стаи ласточек. Картина эта живет в уголках моей памяти яркой и совершенно реальной жизнью, словно минуло с тех пор не несколько десятилетий, а лишь пара недель. Прощально-обстоятельный восторг воспоминаний комком застревает в горле, и я закрываю глаза.

Свобода и молодость. Ценили ли мы их? Да, ценили. Каждой клеточкой своего тела я впитывал радость бытия и иногда чувствовал теплое дыхание жизни, которая подходила вплотную. Интуитивно, не задавая себе вопросов о ее смысле, мы жили, вдыхая полной грудью чистый воздух детства, которое уже кончалось. Детство – время не безоблачное. В нем хватало своих бед и трагедий; прощались мы с ним легко и без сожаления.

Тело мое стройно, гибко, мышцы упруги, эластичны. Я не задавал себе сложных вопросов. Не потому, что мне был не интересен ответ, а потому, что это не приходило мне в голову. У нас свои критерии жизни, свои оценки обстоятельств, и, что самое главное, мы почти всегда единодушны в своем мнении. Ведь нас воспитал один беспристрастный учитель – улица. Все, казалось бы, непререкаемые аргументы наших родителей разбивались о глыбу авторитета какого-нибудь уличного верховода.

Впереди, чуть наклонив голову, щуря от солнца свои косые глаза, шел Червон, самый старший из нас и самый сильный. Каждый из нашей компании время от времени поглядывал на него с почтительным восторгом. Он уже несколько лет занимается легкой атлетикой, и его крепкое тело, отливающее старой бронзой, являлось предметом искреннего восхищения и не менее искренней зависти. Его совершенно справедливые определения уличного этикета, вполне резонно вызывали гнев родителей. Ну, во-первых, нельзя было хорошо учиться. Считалось, если ты опровергал это правило, значит, ты зубрилка и подлиза, что, в общем-то, довольно-таки гнусно. Правда, избежать этого греха было легко: достаточно не учить уроки и прогуливать занятия – бартижать.

Пожалуй, только за исключением меня, этот критерий с успехом выполнялся. Мне прощалось, потому что я компенсировал свою слабость в этом отношении другим, по мнению всех, не менее важным пунктом нашего кодекса – я умел хорошо драться. Два года занятий боксом в секции не прошли даром. Побывали мы в этой секции все, но по-разному сложились наши спортивные карьеры. Первым туда попал Юрка – худой, жилистый парень, очень рано оставшийся сиротой. Жил он со своей теткой, ворчливой женщиной, которой до него не было никакого дела. Дом был разделен на две части, и на его половину она никогда не показывалась. Предоставленный самому себе, Юрка с утра попадал в распахнутые объятия улицы и четко понял ее правило: не хочешь быть битым, будь сильным. Мы могли укрыться за спинами родителей, братьев, у Юрки же такой возможности не было. И инстинкт самосохранения погнал его в секцию бокса. Из него получился бы хороший боксер. Настырный, физически сильный, сухощавый, с длинными руками он, словно был создан для единоборств.

Занимающихся боксом можно условно разделить на несколько категорий. Первая, пожалуй, самая многочисленная, получив изрядную долю оплеух, довольно-таки скоро решает (и, видимо, правильно), что человеческая голова предназначена вовсе не для того, чтобы по ней время от времени настукивали кулаками. Таким был Чомга, названный так за некую схожесть с болотной птицей. Нытик, хлюпик, вечно жующий толстяк, отовсюду гонимый в конце – концов, прилип к нам и терпел буквально все – беспрекословное исполнение мелких поручений, насмешки, зуботычины. Зато он был теперь членом нашего клана. Любой обидчик жестоко бы поплатился за малейшую обиду, нанесенную Чомге.

Вторым в этой категории был Бу-Бу, получивший эту кличку из-за вечного бормотания в полслуха, бубнивший по любому поводу. Очень быстро им надоело ходить с распухшими носами, с синяками, и они оставили бокс. Следующей категории принадлежат те, кто быстро хочет научиться драться, но быстро не получается и приходится ходить несколько месяцев, а то и больше года. Юрка оказался в их числе. Задирой он был необыкновенным. Юрка просто любил драться, получал от этого удовольствие. Поскольку он был слаб в математике, его не смущал тот факт, что соперников иногда было в несколько раз больше. Юркина дерзость, отчаяние, хорошо поставленный удар, в большинстве случаев делали его победителем. Конечно, он мог стать хорошим боксером, но у него возникли серьезные проблемы с алкоголем и, несмотря на свои бойцовские качества, победить порок он так и не смог.

Червон и без занятий боксом был одним из авторитетов нашего района. Никто из нас не мог тягаться с ним в силе и ловкости, а посему роль лидера негласно и беспрекословно была отдана ему, степенному, справедливому, атлетичному. Червон некоторое время приглядывался к нашему увлечению:

- Интересно, кто все-таки сильнее, Чомга или Бу-Бу? – И «плескал керосин», добавляя: - По-моему, сильнее Бу-Бу, но у Чомги удар резче.

Я тут же подхватывал, зная, что может получиться интересное развлечение:

- А кто, собственно, остался? Попенченко умер, Рыбакова посадили. Чомга да Бу-Бу. Больше никого не осталось.

Лишь одно сравнение с великими боксерами делало Чомгу с Бу-Бу несколько агрессивными.

- А чё мне его удар, - Бу-Бу сплевывал сквозь зубы и приближался к потенциальному спарринг-партнеру.

- Нет, у Чомги удар все-таки резче, - риторически заключал Червон.

- А Бу-Бу сильнее, - включался в разговор Юрка.

- Да врежь ему, Чомга, - равнодушно советовал Червон. – Видишь, он тебя уже боится.

Этот вердикт стал лучшей катапультой для начала потасовки.Такого оскорбления не стерпит никто. Даже добродушный Бу-Бу, проявив непривычную для себя агрессивную инициативу, кинулся в бой. Под одобрительный гогот немногочисленных, но азартных зрителей, соперники добросовестно осыпали друг друга тумаками.

У Чомги из глаз текли слезы, но он не уступал. Таков закон улицы. В критический момент боя вмешивался Червон-рефери и растаскивал участников состязания. Затаенной обиды после таких поединков не оставалось, ведь, собственно, причин для драки не было.

Самым интересным было участие в «большом спорте» Червона. Присмотревшись к нам и увидев, как буквально на глазах растет наша уверенность в себе и проворность в потасовках, он тоже решил попробовать себя в боксе.

Когда он первый раз появился в тренировочном зале, то тренера не было на месте. Каждый занимался чем хотел: кто-то наколачивал грушу, кто-то отрабатывал удары на мешке. Несколько пар работали в спарринге. Мухач-легковес Эдичка, облокотившись на канаты, с любопытством наблюдал, как атлетичный Червон неумело тыкал кулачищами в непослушную грушу. Поднаторевший в ударах Эдичка решил «набрать очей» перед приятелями.

- Эй, бык, сразимся? – он резко ткнул рукой в бок Червона и с ухмылкой указал в сторону ринга. Я стоял рядом и видел, какой яростью налились глаза моего друга, и до сих пор не пойму, что остановило его присветить Эдичке, не входя в ринг.

Секундировать Червону взялся я.

- Главное, закрывай голову и постарайся поймать его на контратаке одним ударом, - зная его мощь, советовал я. Заранее можно было предугадать победителя этого поединка – разрядник, участник многих соревнований, с одной стороны, и новичок ринга, неповоротливый громила, с другой.

Не успели они выйти на ринг, как кулак-снаряд Червона просвистел рядом с ухом Эдички. Это была, пожалуй, единственная возможность победить «мухача». Он сразу «взял» дистанцию и короткими, резкими тычками начал жалить неискушенного соперника. Двигался по рингу Эдичка великолепно. Нырок под удар противника, шаг назад, уклон влево, уклон вправо, снова нырок. И при этом он не забывал наносить хлесткие, резкие удары. Червон продолжал с яростью рассекать воздух руками-поленьями. Удары легковеса Эдички не могли повредить Червону, но король района терпел сокрушительное поражение, не столько физическое, сколько моральное, да еще на наших глазах. Это зрелище длилось два раунда. После второго, в минутном перерыве Червон, чуть отдышавшись, сказал:

- Василь, развяжи левую перчатку.

- Хочешь прекратить бой? – почуяв неладное, я вопросительно заглянул ему в глаза.

- Заправь шнурки, - прорычал Червон.

Я машинально заправил шнурки в перчатку и, легонько толкнув его к середине ринга, с ужасом смотрел на происходящее. Очередная комбинация удалась Эдичке не до конца. Чудовищно изогнувшись, Червон резко сбросил перчатку с левой руки. Схватив соперника за майку, поднял его, и сильнейшим ударом правой отправил за пределы ринга. В этом мгновенном, полном драматизма эпизоде, было все: торжествующий крик победителя, отчаянно болтающиеся руки-ноги побежденного, удивленные возгласы зрителей необычного состязания и, как венец всему происходящему, оплеуха «лапой» (специальная плоская перчатка) по голове Червону, невесть откуда взявшегося тренера. Так окончилась карьера ни разу не проигравшего боксера. Но для нас авторитет Червона стал еще выше.

Из всей нашей компании в детстве я был самый слабый, болезненный. Меня не обижали, потому что не хотели связываться. Скорее всего, боялись летальных последствий. Когда все пошли в секцию бокса, то пошел и я. Ходил, несмотря на синяки, на разбитые нос и губы, продолжал тренировки даже тогда, когда друзья оставили бокс. Через год уже никто не рисковал затрагивать меня.

Бокс – это не просто вид спорта. Это концентрация силы воли, смелости, упорства, хитрости, быстроты мышления, реакции. Красивый вид спорта, что бы ни говорили. Я часто слышу разговоры о боксе, что, мол, в наши времена... На ринг выходили боксеры, жесткий обмен ударами: один из соперников повержен. Красиво? Вряд ли... Такой бокс можно наблюдать у любой пивной.

Когда же соперники пытаются обыграть друг друга тактически, маневрируя на ринге, нанося удары с различных дистанций, не ввязываясь постоянно в ближний бой – это настоящее зрелище.

Сегодня соревнования - первенство города. Ты достиг уже многого и теперь хочешь достичь совершенства. Рано утром съедаешь лишь маленькую шоколадку и через весь город едешь на взвешивание. Встав на весы, окажется, что у тебя лишних 200 граммов веса. Снимаешь с себя майку, трусы, носки: 100 граммов лишнего веса. Отправляешься в близлежащий парк сгонять оставшиеся 100 граммов. Пробежав четыре круга, наконец, достигаешь нужного веса. И вот вечером ты идешь на ватных от волнения ногах к ярко освещенному рингу, ничего не соображая, жмешь руки сопернику. Звучит гонг. С первыми ударами обретаешь уверенность, движения осмысленны, и твоя левая работает, как шпага. «Ведешь» противника в угол ринга, на его прямой левой делаешь нырок влево и при выходе из него сильно бьешь боковой правой. Попал.

- Молодец, Васек! – орут в зале. Что ж, бывает и так. А бывает так, что к концу третьего раунда сил нет не только атаковать и двигаться, но и стоять на ногах ты способен, лишь опершись о канаты.

- Вася, работай сам, - как сквозь сон слышу с трибун. Чей-то знакомый голос вторит:

- Осталось десять секунд, концовку давай.

«Ага, фиг вам, а не концовку», - вяло думаю я.

В этот момент взрыв, молния, яркий свет. Качнулся пол под ногами. Рефери резко машет рукой перед лицом.

- ... шесть, семь...

По ком звонит колокол? Это не колокол, это звук гонга. Начинаю соображать, что он меня спас от нокаута.

«Все, больше ни шагу в зал. Хватит».

А послезавтра снова входишь в пропахший здоровым потом зал. Все повторяется. Разминка, бой с тенью, отработка ударов на мешке, спарринг, работа с отягощениями. Заданный ритм. Иногда приходится делать над собой усилие, чтобы снова и снова приходить на тренировки.

 

Вода в озере темная, холодная. Берег глиняный, скользкий от воды, стекающей с наших тел. Мы прыгали, плавали, догоняли друг друга. Юрка топил Чомгу до тех пор, пока тот с выпученными глазами не начинал орать диким голосом.

Особым шиком считалось пройти по трубе, которая соединяла два берега заброшенного оросительного канала. Под трубой в воде, якобы, лежала старая борона зубьями вверх. Такое рискованное испытание выдерживали не все. У заурядного поступка была отчаянная элегантность и своя ритуальная красота. Раскаленная на солнце труба нещадно пекла ноги, холодная тяжесть страха ныла под ложечкой, крупные капли пота заливали глаза. Внизу на воде устрашающе колыхалось фиолетовое пятно тени. Есть такая точка на трубе, - она чуть дальше середины, - когда уже точно знаешь, что дойдешь, что не рухнешь вниз. Среди нас ходила легенда (а может и правда), что на этом месте уже разбилось несколько человек. Поэтому искушение испытать себя в очередной раз невероятно велико.

Верхушки деревьев дробило заходящее солнце, и сотни мерцающих жаром угольев тлели на стремительно сереющем небе. Длинные тени камыша настигли нас, сидящих на берегу. Пора возвращаться домой. Путь назад мы выбирали более длинный, но заманчивый – через колхозную бахчу. Заряд соли в ягодицы плата существенная, но ряд отвлекающих маневров сводили усилия сторожа к нулю. Пока Червон солидно интересовался заработками в колхозе да видами на урожай, мы по-пластунски преодолевали расстояние между полем и тропинкой. Путь наш подслащен. Расколотые о коленку арбузы теплые, сочные. Сладкий сок стекал по щекам на подбородок. Аромат рубиновой мякоти привлекал десятки пчел. Лениво отмахиваясь, я замечал, что никогда не ел такого вкусного арбуза. Ощущение необъятной радости наполнило меня. Было так естественно и легко, как бывает только в первой половине жизни. Юрка бросил арбузную корку и попал Чомге по голове. Тот беззлобно выругался. Солнце уже скрылось за крышами домов.

 

Вечера, которые мы проводили вместе, не отличались друг от друга особым разнообразием. Собирались на лавочке возле Юркиного дома и решали, чем заняться дальше. Фантазии нам хватало лишь на то, чтобы с кем-нибудь подраться. Обычно поиски противника завершались успешно. В парке культуры и отдыха нас не интересовали веселые аттракционы, на танцплощадке «Поплавок» яркие платьица девушек пока не останавливали наших взглядов, мы не заслушивались модными шлягерами едва начавшего пробиваться в страну рока. Мы искали себе подобных, не успевших разобраться в этой жизни и считавших, что утвердить себя можно только таким образом. В замкнутых рамках бытия казалось, что мы не вольны распоряжаться своей судьбой и удел личности предопределен. Злость наша, рука об руку с бессмысленностью существования, вырывалась на «Поплавок». Червон решал, кто нам не нравится, а Чомга, преисполненный воображаемой отвагой, шел задираться. Ему, конечно, больше всех доставалось, но он был горд значимостью своей миссии. Чомга отлетал от кучки парней, как пробка из бутылки. Не торопясь, мы шли разбираться. Троих «отключили» сразу, лишь Бу-Бу со своим соперником, схватив его за рубашку, пытался освободить переплетенные с ним руки. Подскочивший Юрка решил это замешательство в пользу нашего друга. Также быстро мы разбегались в разные стороны, подальше от спешащей к месту драки милиции. Вокруг шум, крики. Как ни в чем не бывало, шли к выходу. Редко случалось, что противная сторона собирала силы и бросала нам вызов – в таких случаях предстояла серьезная разборка. В то время драки были благороднее, что ли... Если противник падал, его не пинали ногами или палками. За нож били даже свои. В то время человеческая жизнь была в цене.

Возле трамвайной остановки толпа. Мы шли, готовые ко всему. На миг меня ослепила проезжающая мимо машина, и тут же кто-то упал на мое плечо. Это Юрка. Его ударили, и он потерял равновесие. Всё-таки они решили нам отомстить. Парень, ударивший Юрку, повернулся ко мне. Лицо его искажено злобой. Мгновения хватило, чтобы понять – сейчас будет атака. Привычный шаг назад, корпус вправо и удар навстречу. Я отскочил в сторону и осмотрелся. Червона прижали к стене трое и, мешая, друг другу, осыпали тумаками. Я и Бу-Бу одновременно оказались рядом. Боковой удар в ухо получился отменный. У Бу-Бу тоже все в порядке. Оставшийся единственный соперник Червона в замешательстве. Это качество не союзник в драке. Вой сирен милицейских машин поставил точку в ночной истории. С милицией тогда не дрались - за это могли и срок дать. А за драку друг с другом не сажали. Встречались мы в условном месте и отмечали потери со своей стороны: разбитая губа у Чомги, синяк у Юрки, да порванная рубашка у Бу-Бу. С восторгом, перебивая друг друга, мы смаковали подробности очередной победы. Наш расчет на безнаказанность был зыбок и ничем не оправдан. Но поймем мы это значительно позже.

- Может, вина возьмем, мужики? – подбросил идею Юрка.

- Ладно, давайте «бабки», - для пущей солидности, немного подумав, разрешил Червон.

Трехлитровый баллон домашнего виноградного вина стоил три рубля. Чомга быстро, насколько ему это было возможно, мчался на «точку» к старухе, торгующей горячительным.

- Не зарастет народная тропа, - павлиньим голосом гнусавил возвращающийся гонец.

- Давай сюда, поэт, - Червон осторожно брал открытый баллон и, не спеша, делал первый глоток. По очереди мы пригубляли ароматное зелье. Терпкая прохладная влага приятно щекотала желудок. На кобальте неба мерцали желтые звезды. Сумрак обволакивал землю, как похмелье. Тихо. Лишь сверчки вдохновенно озвучивали партитуру летней ночи, изредка замолкая, чтобы, видимо, послушать нас. Ничего, однако, не услышав, они снова заводили свою монотонную песню.

 

 

Юрка жил возле речки. Кусты сирени и жасмина окружали его ветхий и запущенный домик. Деревянная бочка, стоявшая под водосточной трубой, служила на все случаи жизни: в ней Юрка умывался, купался, стирал, брал воду, чтобы сварить картошку. Из мебели в его комнате были небольшой квадратный стол, застеленный грязной, порезанной кухонным ножом клеенкой, пара фанерных стульев, модных в послевоенные годы, да гвозди, вбитые в глиняную стенку, на которые он вешал свою одежду – зеленую фетровую шляпу, служившую ему верой и правдой круглый год, да засаленную лётную куртку. Так он и жил: немного у него всего было и всё на виду; прятал Юрка от посторонних глаз, лишь футбольные программки, да пожелтевшую от времени фотографию родителей – молодых и красивых. Хозяин был неказист, как и его житейские обстоятельства. Худое, в конопушках, лицо, как правило, не выражало к происходящему вокруг ни малейшего интереса. Рыжие, непричесанные вихры торчали из-под неизменного головного убора. Подозрительно-недоверчивый прищур почти всегда скрывал карий цвет глубоко посаженных глаз. Юрка не читал книг, никогда не смотрел телевизор; в его присутствии вежливость, образованность выглядели инородными категориями. Лишь разговоры о драках и спорте его оживляли. Летом он днями гонял футбольный мяч, зимой на замерзшей речке сражался в хоккей. Позже увлекся боксом. У него трудно было выиграть - борьбе он отдавался весь до конца с какой-то неистовой, порой не совсем спортивной злостью. Из Юрки мог бы выйти хороший спортсмен.

Густые заросли сирени и жасмина надежно прятали его жилище от посторонних глаз. Укрывшись от жены или матери, можно было опрокинуть рюмочку-другую и поговорить «за жизнь». Хозяин, которому опостылело одиночество, с радушием отворял свою ветхую дощатую дверь. Вернее, никогда ее не закрывал. Кто здесь только ни побывал: и летчик Паша, и отставной полковник, ныне маркёр бильярдной Виктор Иванович, и бывший вратарь ташкентского «Пахтакора» дядя Саша, оказавшийся в наших краях. По его рассказу, в одной игре он получил травму, несовместимую с дальнейшим пребыванием в спорте. Выход обуревавшим его по этому поводу горьким чувствам был найден чисто русский – он начал пить. Сперва крепко, затем беспробудно. И многие другие, которых объединяла одна общая страсть. Людей всегда что-то связывает между собой: любовь к музыке, спорту, коллекционированию; общими оказываются идеи, беды, очереди. Юркиных же знакомых объединяла бутылка. И настолько крепки были ее узы, что, порой ненавидя друг друга, они все равно собирались вместе. У этих людей лишь два состояния: либо они преисполнены вдохновения и радости жизни, или полностью опустошены и ничтожны. Все вмещалось в них, в зависимости от того - есть выпить или стакан пуст.

Серая нудная пелена дождя висела над землей. Подняв воротник плаща, и сунув руки в карманы, я спешил домой. Скоро на тренировку. На углу стоял дядя Саша. Капли дождя стекали по его темному лицу, куртка насквозь промокла. Вид бывшего голкипера ничего не выражал - полное безразличие ко всему происходящему. Он был зяблый, синий, какой-то отсыревший, словно стоял здесь очень давно. Таким его часто видели соседи, и спрос с него был минимален – пьяница. Кивнув на приветствие, он посмотрел сквозь меня бесцветными равнодушными глазами. Дядя Саша с тяжелого похмелья. Он вышел на улицу, по всей видимости, в надежде встретить кого-нибудь из собутыльников, но дождь нарушил его планы. Сгорбленная фигура этого человека, прислонившегося к забору, вызывала противоречивые чувства.

Через час я зашел за Юркой – пора на тренировку. Еще с улицы услышал громкий голос дяди Саши:

- Амбарцумян с левого края простреливает, иду на перехват, но сталкиваюсь с защитником, - я сотни раз слышал эту легенду, в которую искренне поверил уже и сам рассказчик, раз за разом добавляющий все новые и новые нюансы в перипетии «исторического матча». - Хусаинов на грудь принимает мяч и, не дав ему опуститься на землю, сильно с разворота бьет, - кричал дядя Саша. – Не знаю, как я угадал направление полета, ведь его ноги не было видно в момент удара. Сильно отталкиваюсь и в броске намертво забиваю мяч. Под оглушительный рев трибун я встаю...

- И кланяюсь, - иронизировал бывший летчик Паша, уволенный из авиации то ли по состоянию здоровья, то ли за пьянство. Он был добрым и сердечным человеком, но как это часто бывает, одновременно еще порядочным растяпой и выпивохой.

- Ты мне, Паша, сейчас поклонишься, - угрожающе пообещал Юрка.

Он самый благодарный слушатель дяди Саши. На столе стояли початые бутылки вина. Глаза дяди Саши сияли. Не обращая внимания на Пашкин сарказм, он продолжил рассказ о матче более чем двадцатилетней давности. Бывший футболист отчаянно жестикулировал, стучал кулаком по липкому столу, вскакивал со стула, приседал, как бы готовясь к очередному прыжку.

«Кто же потерял больше – футбол или искусство?». Лишь шестьдесят минут разделяли в одном лице несчастного, мокнущего под забором человека и жизнерадостного красноречивого рассказчика.

Юрка на тренировку идти не может – и это не в первый раз. Иногда задаю себе вопрос: почему он спился? Безысходность одиночества, когда рад любому человеку, посетившему тебя. А этот любой зачастую оказывался с бутылкой. Уходил один, приходил другой.

Как гармонично вписывается бутылка доброго красного вина в беседу единомышленников, порой в экстазе спора забывающих о наполненных стаканах. Кто может представить любовное свидание без бокала шампанского, когда шансы стать самым красноречивым, самым сильным, самым красивым увеличиваются в десятки раз. Напиток солнца, пропущенный через фильтр человеческих рук и вдохновенья, способный совершить, казалось бы, невозможное – глупцу стать мудрее, трусу чуть храбрее, а скупому – щедрее. В самую гадкую погоду, после бокала вина вдруг яркий свет озаряет свинцовое небо, и колдовское тепло вместе с кровью разливается по благодарному телу. Плевать на лужи, на мелкие холодные капли дождя, стекающие по лицу. Нет, в вине есть что-то таинственное, сверхъестественное, колдовское. Если знать, как им пользоваться. Ты пьянеешь, поднимаешься до определенной точки, затем некоторое время паришь в благодатной неге, а когда чувствуешь, что блаженство стремительно улетучивается, и ты начинаешь раздражаться и злиться по любому поводу, то необходимо добавить глоток-другой. Если этого не сделать, будет худо. С выпивкой надо рассчитывать всё чрезвычайно точно. Если переберешь, то очень скоро отключишься или дело окончится рвотой. И в том, и в другом случае отрезвление, когда оно наступит, будет сопровождаться крайне неприятным ощущением. В отрочестве взрослые нам говорят:

- Не пей. – Или: - Не пей много.

Как-то банально говорят, неубедительно. Ведь сами-то пьют. Ты первый раз пробуешь, и состояние эйфории сменяется отравлением. С лицом цвета плесени валяешься на кровати и не можешь без содрогания даже представить себе эту жидкость. Но закон улицы неумолим: чтобы казаться взрослым и независимым, придется, превозмогая себя, прикладываться к ненавистному «стволу». Кого-то остановили мудрые родители, кому-то встала на пути в винную лавку жена, применив свои женские хитрости и приемы. Однако далеко не всем дано однажды сказать в преисподней:

- Да, я смотрел на жизнь трезвыми глазами.

Говорят, что обычно порок вознаграждается. Получающий награду за это пристрастие довольно-таки скоро начинает отличаться от окружающих. Одежда его, судя по всему, не один день пролежала на лавочке невдалеке от грунтовой дороги. И кто ее будет стирать или гладить, когда, проснувшись, первая же мысль становится монументальной, ничем и никем непоколебимая – сейчас же найти выпить. Пусть нет никаких шансов, ибо карманы давно пусты, никто уже не дает взаймы, да и продать нечего. Чувство самоуничтожения валит личность на обе лопатки. О работе не может быть и речи; любой встречный, особенно знакомый, воспринимается как крупная неудача. Чего не видит сейчас этот человек, то это человеческих глаз, он не будет смотреть никому в лицо, пока не опохмелится. В каждом городе, в каждом районе есть место, где собираются эти несчастные. Сюда и только сюда идут они по утрам. Какая-то сила и солидарность объединяет этих людей - здесь они делятся последним глотком вина. Только что затравленные, избегающие любого общения, пробирающиеся сюда задворками, они, глотнув живительного зелья, мгновенно преображаются. Алкоголик живет ради этого мгновенья, когда все мысли становятся ясными и осознанными, все вокруг лучшие друзья, которые всегда тебя поймут. Сознание твое оттаивает, как замерзшая грязь под лучами мартовского солнца. Такая грязь страшнее всего – она затягивает, как трясина. Не дай Бог, угодить в такую грязь.

 

Что может быть лучше июньского утра? Очень немногое. Капли росы сверкают на листьях, звенят трамваи, смеются и галдят дети, вот девушка улыбнулась (кажется мне). Хорошо! Вдруг я заметил Юрку. Со свертком в руках он спешит в парк, в бильярдную. Это место считалось самым неблагополучным в нашем районе. Собиралась здесь хулиганская элита. Маркёр бильярдной - Виктор Иванович - наш знакомый. По общему мнению – человек он хороший, хоть и военный. Шпана его уважала. За открытость и прямоту, за компетентность в политике и экономике, а главное – за умение пить и не пьянеть. Знал Виктор Иванович, гвардии отставной полковник, что надо пропускать тосты, а паузы между ними делать значительными. И навеселе всегда, но никогда не пьян. Армейская выучка. Когда маркёр был под хмельком, то любил рассказывать о войне, на исход которой, по его мнению, он существенно повлиял. Голос у него мягкий и приятный слуху – как у священника. Он был изрядно потрепан прожитыми годами и миниатюрен. Необыкновенная худоба и невзрачность шли ему; Виктор Иванович носил их легко и с радостным достоинством, как свежую газету. Медленно и с неизъяснимым достоинством пьянея, он становился словоохотлив и красноречив, в памяти своей охотно отыскивая новые подробности, уже не раз слышанных историй.

Вход в бильярдную разрешен не всем. Личное знакомство с Виктором Ивановичем дает нам пропуск в «элитарное» заведение. Да и наши боевые успехи на танцах не остаются незамеченными. Нас здесь узнают и, пожалуй, уже признали. Я, Юрка и Червон иногда катаем шарики, хотя понимаем, что не любовь к «пирамидке» и «карамболю» собирает здешнюю публику. С утра до вечера в бильярдной тасуется местная «блатота». Вечные пьянки с драками, разборками, а иногда и поножовщина, сделали это место самой заметной точкой на карте нашего участкового. Ее бы давно закрыли, но, говорят, что Виктор Иванович «заряжал» старлея.

Я зашел вслед за Юркой в сбитое из листов ДСП неказистое строение. Несмотря на ранний час, в нос ударил резкий запах спиртного вперемешку с табачным дымом. У входа две колоритные личности выясняли отношения. Пока лишь междометиями и языком жестов, но чувствуется, что эта грань скоро будет преступлена. Только на одном из четырех столов шла вялая игра. Небыстрыми осоловелыми глазами соперники наблюдали за желтыми шарами, катящимися по изумрудному полю. В углу на стульях кто-то спал, заглушая храпом работающий радиоприемник. За занавеской Виктор Иванович с неизменным афоризмом открывал бутылку водки:

- Возле вина, ребята, трудно остаться без вины. – Желтый от табака костистый указательный палец назидательно полз вверх, на некоторое время застывал, затем спешил вниз, одновременно соединяясь с кончиками других пальцев, и, превратившись в щепотку, они брали соль, посыпая ее на заранее разрезанный дольками помидор. Как всякий незаурядный выпивоха, обладал он особым южным, полным самоиронии и комических жестов юмором; и всегда это было смешно.

Юрка и еще какой-то тип с восхищенными рожами слушали краснобая-собутыльника. Они радостно и тупо внемли его словам. Вообще-то Виктор Иванович исключение. Для пьяницы - он добрый. Ведь чем больше выпито, тем больше злобы. Он всегда давал взаймы денег и не требовал отдачи, делился со страждущим последним стаканом вина. Когда Пашу-летчика выставила жена, его приютил Виктор Иванович и Паша жил у него довольно долго. Маркер любил повторять, как бы оправдывая частые возлияния:

- Пьянство – классическая беда моего ремесла.

Шапана любила с ним выпить. Виктор Иванович великолепный рассказчик, балагур. Он всегда объяснит явление, поступок, правительственный указ или постановление. Замедленным говором маркёр подчеркивал категоричность и неотвратимость того, что должно произойти. А как он говорил о женщинах! Когда кто-либо заводил разговор на эту тему, то она не обходилась без сальности. Виктор Иванович грустно вздыхал, как бы жалея автора плоской шутки, и продолжал эту же пошлость, но ненавязчиво ее поэтизируя, возвышал женщину; в конце рассказа этот образ уже само совершенство. Я понимаю, почему мы выбрали в попутчики Виктора Ивановича, а вот почему он выбрал нас? Может быть, у него не было другого пути?

Заметив мою агрессивность в отношении Юрки, маркер опередил меня афоризмом (сколько он их помнит на все случаи жизни?):

- Каждый изнемогает на своем собственном пути.

- Да... – не очень вежливо согласился я, - но каждый сам выбирает свой путь. Думаю, что при выборе существовал один единственный вариант.

- Во-первых, с чего это ты вдруг взял, что выбранное будет единственно верным решением? – Виктор Иванович прищурился от едкого дыма «Беломора», взял свободной рукой изумрудно-зловещую бутылку и, мгновение подумав, поставил ее обратно. – Во-вторых, - он покосился на Юрку, - обычно принято говорить о социально-общественной среде, и я уверен – это первооснова. Скажу проще: будь у мужика квартира, машина, любимая работа да добрая баба, он никогда бухать не будет. Человек бывает плохим или хорошим не по своей воле, а по стечению определенных обстоятельств.

Юрка молчал и зло, нехорошо так, смотрел на стол. Это значит, что сегодня кому-то не поздоровится. Юркина злость будет искать выхода.

- Везде грязь, неустроенность, хамство, - Виктор Иванович взял бутылку, снова выдержал паузу, но на сей раз плеснул водку на дно стакана. - И ничего нам уже не переделать, потому что мы сами не знаем, чего хотим.

- Квартиру, машину, бабу. Добрую... – ехидно подсказал я.

- Не юродствуй. И не придирайся к словам. Все намного сложнее.

- Конечно, сложнее, Виктор Иванович, - я начал злиться. – Пьет бессребренник-ханыга и пьет миллиардер арабский шейх, пьет Паша-летчик, у которого едва ли дружат два десятка слов, и пьет поэт Владимир Высоцкий. Что их объединяет? Да они просто люди со своими печалями и радостями. Мы привыкли все раскладывать по полочкам, по системам и категориям. Это благородный металл, а это черный. Это блондинка, а это брюнетка, правда, крашеная. Это поэт, а это прозаик, правда, пьющий. Все разложили. Только личность, по-моему, нельзя классифицировать. Она как истина. Едина.

- Истина, система... – Виктор Иванович передразнил мою интонацию. И уже более дружелюбно: - Знаешь, почему люди с ума сходят? – Не дождавшись ответа, он опрокинул содержимое стакана в рот, сморщился, понюхал хлеб, и вновь его указательный палец устремился вверх.

Юрка, забыв недавнюю обиду, подпёр ладонью подбородок, его подобревшее веснушчатое лицо сосредоточилось в предвкушении интересного «расклада».

- Бог нам дал доступные, важные и понятные всем позиции. Пашня, хлеб, семья, война, смерть. Живи, радуйся, наслаждайся работой, люби женщину и детей, побеждай врагов своих и чинно иди к Всевышнему на доклад. А мы пытаемся вторгнуться в недоступное нам, напрягаем свой слабый, не рассчитанный на такие нагрузки мозг. Истина, система, - маркер добродушно улыбнулся, давая понять, что говорит он это беззлобно, - бесконечность, четвертое измерение и прочее, прочее... Не надо это нам. Будь проще, естественней.

- И правда, когда я представляю бесконечность, то у меня голова начинает болеть, - сказал Юрка. Даже его заинтересовала эта тема.

- А ты не думай об этом. Думай о вине, - Виктор Иванович рассмеялся и лукаво посмотрел на меня. Он по-детски блеснул глазами, и лишь в мешках под ними чувствовалась тяжесть прожитых лет. – Важнейшим из искусств, Юра, является похмелье и способы выхода из него. Запомни это на всю жизнь.

Но Юрка не запомнил.

 

Я напряженно смотрел в экран телевизора. Симфонический оркестр исполнял «Майскую ночь» Римского-Корсакова. Я силился увидеть в лицах исполнителей скуку, раздражение, нетерпение (скорее бы закончить), усталость. И не находил ничего подобного. Эту музыку из нас не любил никто, да и из наших знакомых тоже. Ведь не «Битлз» же это, не «Дип Пепл», наконец! Здесь все понятно – отражение действительности, торжество эмоций, выражение любви, страсти, глубина страдания. Вся молодежь эту музыку понимала. Еще бы! Ну кто не поймет «Лестницу в небо» «Лед Зеппелин»?!

Лишь через много лет я уяснил, что музыка одна, только выражена она разными средствами. Одна великая, могучая, истинная, не зря именуемая классической. Музыка, не позволяющая вершить зло, музыка добра, любви, мудрости, ума и духа.

Другая – рок-музыка – это близкая, доступная своей незамысловатостью, позволившая впервые познать музыку вообще, как вид искусства, только декоративная, чувственная, эмоциональная. Это блюзы нашей молодости, когда я танцевал с девушкой под «Мишель» «Битлз» и мы оба не дышали от стеснения. И это первое чувство я буду помнить всю жизнь. Ну как мне не любить «Битлз»?! Ничегне вернуть назад. Я слушаю «Мишель» и, кажется, плачу. Мы танцевали рок-н-ролл под «Назарет», веселые и беззаботные. Танцевали и смеялись, шутливо толкая друг друга. Я и сейчас слушаю эту группу, только не смеюсь. Курю сигарету да смотрю в окно, будто стараюсь высмотреть там тех, кого уже никогда не увижу. Как же мне не любить «Назарет». Каждый человек находит свою музыку, понимает ее язык, предназначенный именно ему, он рад, когда слышит знакомую интонацию и радуется, как ребенок, или грустит. Слушатель чувствует, он должен испытывать переживания автора и впитывать в себя добро, грусть, радость, надежду, мучение. Лишь глубина страдания, страха, злости позволяет человеку совершить тот или иной поступок. Поступок решительный, все объясняющий, все прощающий. Поступок – как первопричину явления. Генезис. Подсознание, которое, как калейдоскоп, крутит нашу жизнь с ее впечатлениями, реакцией окружающих, опять же поступками. Замкнутый круг. Поглощай зло из других и отдавай излишек им же. Или добро, например. Что легче, что удобней. Что ближе. Мне вдруг стало страшно. Как это я, такой еще молодой, ничего не понимавший, не знавший – задаю себе такие вопросы.

 

 

Я впервые боксировал на взрослых городских соревнованиях. Выступил успешно. Наверное, не потому, что очень хотел выиграть. Просто то, что я делаю на ринге, мне нравится. Нравится быстро скользить по брезенту ринга на моей любимой длинной дистанции и, уловив момент малейшей несобранности соперника в его стойке, движении, взгляде, пользуясь этим преимуществом, наношу левый прямой. Мгновения хватает определить: стоит ли бить еще или лучше сделать ложное отступление, подождать, пока его правая, не дойдя сантиметра до моего лица, начнет двигаться назад, причем, по удобной для меня траектории – делая его подбородок открытым. Мое время. Глаза соперника сначала становятся удивленными, потом безразличными, затем он падает. Что я чувствую в такой момент? Жестокость победителя? Или может, меня волнует запах крови? Есть ли непреодолимое желание добить «поплывшего» противника? Нет, не думаю. Ни то, ни другое, ни третье. Это радость победителя, будь то боксер, призер парусной регаты, либо чемпион математической олимпиады в провинциальной школе. Все в радости вскидывают руки, во рту привкус шампанского, и Фреди Меркьюри поет для тебя: «Ты победитель».

На республиканских сборах перед чемпионатом страны мне пришлось увидеть иных боксеров. В небольшом российском городке собрался боксерский цвет нации. Атмосфера пестрела знаменитыми лицами и фамилиями. Я горделиво бегал на разминке в спортивном костюме с надписью «СССР». Работал в спарринге с чемпионом страны. Жил в одном номере с призером чемпионата Европы. Меня захватил всепоглощающий азарт, инфицировавший всю команду – я должен быть включен в сборную. В то время попасть в сборную страны считалось сложнее, чем стать призером чемпионата Европы, ибо на внутреннем ринге соперники были значительно сильнее, чем на европейском. Повезло в жеребьевке на первенстве континента в первых двух боях – не поляк, не румын, не югослав (в остальных странах Старого света боксеры были уровня наших второразрядников) - считай, бронзовая медаль в кармане. Или на шее. А звучит-то как, когда судья-информатор объявляет: - В красном углу ринга – призер чемпионата Европы такой-то... Вот мы и выкладывались в тренировочных боях «по полной». Эти поединки были довольно-таки странные, особенно для стороннего наблюдателя – без судьи на ринге, без секунданта. Казалось бы, просто разминка. Только один человек следил за ходом боя. Ему, облокотившемуся на тугие канаты, одному решать: сбудется ли твоя спортивная карьера или нет. Сказать, что эти поединки были жесткие, значит не сказать ничего. Они был жестокие. Сейчас и только сейчас решается твоя судьба. Если не в этот момент, то уже, пожалуй, никогда.

В этот день я видел перебитые носы, глубокие нокауты, сломанные пальцы рук. В глазах была злоба и ненависть к сопернику. У кого ее не было, тот свой спарринг проиграл. Просто спортивной злости для достижения победы было недостаточно. Я свой бой проиграл.

 

Какая-то безысходность завладела мною в последнее время. Я никуда не ходил, не читал книг, почему-то охладел к музыке. Изредка с безразличием смотрел телевизор, чтобы хоть как-то занять время. Я чувствовал, что в течение многих лет проживал один и тот же день, всё также просыпаясь и засыпая, повторяя одни и те же слова, совершая одни и те же поступки. Иногда возникают моменты, когда осознаешь, что волшебное мгновение дня минуло, а ты не воспользовался им – жизнь спрятала от тебя свое очарование, и ты не смог отыскать его. Не знаю, кем я хотел стать - карьера боксера мне уже не казалась чересчур перспективной. Я ждал, как избавления от этой скучной жизни, повестки о призыве в армию.

 

Сегодня - 18 апреля 1973 года, день рождения Риччи Блекмора, соло гитариста английской группы «Дип Пёпл». Мы, познакомившись с творчеством этого коллектива, каждый год отмечали это событие. Знал бы Блекмор, что в стране, где не выпущено ни одной его пластинки, пятеро никому не известных ребят, празднуют его день рождения. Истинный талант интернационален.

В кафе мы поставили на стол фотографию любимого гитариста и пока ждали заказанные блюда, попросили исполнить «Дым над водой». Официанты и посетители с сочувствием поглядывали на наш столик – поминают, видимо, ребята кого-то. Но ребята и не думали скорбеть. Мы выпивали, закусывали и болтали ни о чем. Программа вечера продумана заранее. После кафе мы пойдем ко мне слушать музыку, а затем... Ну, конечно же, на «Поплавок», немножко размяться. Юрка уже здесь, провоцирующе поглядывал на кого-то. В таких заведениях и взгляда бывает достаточно для возникновения конфликта.

- Юра, у нас праздник, - похлопал его по плечу Червон. – Давай выпьем.

Юрка тут же чудесным образом успокоился, желание скандалить исчезло, и он охотно поднимал наполненную рюмку.

Сколько раз мне приходилось наблюдать поведение человека в ресторане. Приходят респектабельные люди и не очень. Но заходят и рассаживаются чинно, степенно. Придвигают дамам стул, по малейшему поводу просят прощения у соседей, официанта называют исключительно на «вы». Кисти рук, согласно этикету, покоятся на столе. Минеральная вода, не проливаясь, наполняет фужеры, глаза смотрят в тарелку и очень доброжелательно на оркестр. Уж не в Париже ли я ? Опасения на сей счет развеются, если вы подойдете к тому же столику часа через полтора. Человек, который вам недавно улыбался, смотрит так, будто вы за время отсутствия совершили что-то из ряда вон выходящее. И не дай Бог вам выдержать его тяжелый взгляд. Рубашка его и скатерть на столе мало, чем отличаются друг от друга, ибо на них почти полный ассортимент меню. Одна рука на спинке стула. Правда, не своего, а соседа. Вторая на столе, держащая неполную рюмку. Голова опущена на грудь, в зажатых зубах потухшая сигарета. Нетерпеливый взгляд устремлен на певицу оркестра, и нетерпение это можно понять только однозначно: певицу он давным-давно купил, только вот никак не дождется, когда она закончит свое пение и бросится ему на колени.

Вначале я даже завидовал поведению и манерам компании, расположившейся с нами по соседству. Мужчины – их было четверо, выглядели старше нас лет на пять. В строгих костюмах, в светлых рубашках, с хорошо подобранными галстуками. Правда, пару раз к столику подбегал невзрачный тип неопределенного возраста и шептал одному из них что-то на ухо, что несколько портило общее впечатление. Две дамы украшали общество мужчин. Тогда мне трудно было охарактеризовать женщину. Некоторое время спустя мне впервые попал в руки журнал «Плейбой». Эти дамы, похоже, сошли с его страниц. Только немного приоделись. Во всяком случае, мне было неловко смотреть в их сторону. Время от времени я украдкой бросал на девушек вожделенные взгляды, пока не встретился глазами с одной из них. Она мило улыбнулась и, наклонившись к подруге, что-то ей прошептала. Затем, встав из-за стола, подошла ко мне и пригласила на танец. Я настолько растерялся, что согласился. Не помню, как мы подошли к эстраде, какая играла музыка, что мы говорили друг другу. Но я помню, что это был не танец, по крайней мере, для меня. Она обвила руками мою шею, голову положила на мое плечо, и мы начали… ну, скажем, танцевать. Ее тело было гибким и нежным. Невероятный экзотический аромат духов опьянил меня. Партнерша настолько близко прижалась ко мне, что я оцепенел. Это был миг или вечность. Так вот какие они, женщины!

За обоими столиками царило возбуждение. Насколько мои друзья были горды за меня, настолько соседи нетерпимы.

- Ну что, сынок, плати за девочку, - с пьяной усмешкой сказал один из соседей, когда мы вернулись на место. Я лишь глупо поклонился и пошел к своему столу. Предположив, что я запуган, мой обидчик решил добить меня. Как в боксе.

- Пацан, ты не понял? – спросил он требовательно, со спокойным превосходством сильного.

Дружки его заржали, дамы нервно потянулись к пачке с сигаретами. Червон медленно поднялся из-за стола. На нас уже обратили внимание. Драка всегда привлекает внимание. Здесь, как в спорте: если нет возможности поучаствовать, нужно хотя бы стать болельщиком. Я резко отодвинув стул, встал и, не зная, как поступить в данной ситуации, сказал:

- Может, выйдем на улицу?

Смотревшие на меня глаза превратились в узкую, злобную щелочку. Я следил за его руками, но они были в карманах. Вдруг он резко ударил ногой – сделал мне подсечку. Я оказался на полу и увидел занесенную надо мной коричневую туфлю. Сейчас будет удар в лицо. Но вместо этого обе ноги поднялись в воздух, и уже несколько поодаль приземлилось тело моего обидчика. Червон опередил его. Я быстро поднялся, зная, что сейчас начнется серьезное сражение.

Двое бросились нам навстречу, но их остановил резкий окрик дружка:

- Не здесь, ребята. Не здесь. Поднимите Володю.

Они подняли грузного Володю и быстро вышли из кафе.

Мы поняли, что этим дело не закончится. Бу-Бу сунул в карман вилку.

- Без этого четверых пьяных жлобов не завалим? – зарычал на него Червон.

- Еще не известно, что это за жлобы, - пробубнил тот.

Чомга быстро доел салат и посмотрел на меня. Почему-то я запомнил этот взгляд.

- Хочешь еще? – я придвинул ему свой, не тронутый «оливье».

Червон поторопил его:

- Хватит жрать, нас ждут. Надо быть вежливыми.

Юрка допил последнюю рюмку, и мы пошли к выходу. Я вернулся к столу и забрал фотографию Блекмора.

- Извини, Риччи.

- Вы бы не связывались с ними, парни, - не поднимая головы, сказал официант. – Можете свалить через запасной выход, - и громче, чем надо, загремел тарелками.

Я ничего не ответил ему.

После прокуренного зала в лицо ударил дурманящий запах цветущих деревьев. Весна. В освещенной аллее нас поджидали пятеро. Кто же пятый? А, это тот тип неопределенного возраста, который подходил к их столику. Что ж, бывало и хуже. Чомга и Бу-Бу явно занервничали – в серьезной драке они участвовали впервые.

Мы выстроились в шеренгу, причем я и Червон стали по ее краям, и двинулись навстречу грозно молчащему квинтету.

Когда дружины разделяло около пяти метров, в руках у двоих противников оказались ножи: у этого серого типа и у грузного Володи. Главарь стоял чуть сзади, держа руки в карманах.

- Василь, бери мелкого с «притыкой», - прошептал мне Червон, - а я возьму жирного, он мне нравится.

«Психолог», - подумал я с одобрением, ведь Володя его уже боится. Я пошел прямо на серого, и чуть попятившись, отвел его в сторону - в толпе ему было бы проще зацепить ножом кого-нибудь из нас. Тот немного присел и вытянул вперед левую руку с финкой.

«Спокойно», - подумал я – та же самая стойка, что и в боксе, только неудобная для него. Надо быть очень внимательным. Он кружил вокруг меня, а я, подняв руки к лицу, также медленно отступал. Вдруг он сделал резкий выпад, я успел уклониться и правой рукой ударил его под сердце. Серый, громко охнув, упал на асфальт. Наша схватка послужила сигналом для остальных. Жирный Володя прямолинейно бросился на Червона, но тот, подставив левую руку, правой нанёс удар в челюсть неудачливому реваншисту. Это победа. Мы прижали троих оставшихся к забору и начали осыпать их градом ударов.

Какой-то жалобный нечеловеческий крик заставил сжаться сердце. Мой поверженный противник, очнувшись, ударил ножом первого попавшегося из нас. Им оказался Чомга. Он упал на бок и, скорчившись, громко застонал.

 

Чомга лежал в гробу и приоткрытым глазом смотрел на меня так же, как и в кафе. Мне совсем не страшно, я не могу ничего понять – вот лежит мой друг, а его уже нет. Рядом, пытаясь не заплакать, сопел могучий Червон. В его косых глазах стояли слезы. Мне казалось, он хочет что-то сказать, но не может решиться. Юрка все эти дни совершенно не пил. Он ходил по своей комнате из угла в угол и беспрерывно курил. Смерть впервые подошла к нам так близко. Она постояла в раздумье, коснулась одного из нас своим тонким сухим пальцем и, пообещав вернуться, степенно удалилась.

С кладбища мы возвращались вчетвером, и только сейчас я начал понимать, что Чомги уже никогда не будет. Это так просто понять. Никогда. Виктор Иванович говорит, что не нужно заходить за пределы человеческого познания. Я и не буду.

Родственники Чомги поскорбели умеренно – скромной тризной в тесном кругу, без отпевания и даже без традиционного марша Шопена при погребении. Мы сидели за Юркиным столом и поминали нашего друга. Все такие разные в повседневной жизни, сейчас притихшие, серьезные, повзрослевшие за эти три дня.

- Назидательность сейчас неуместна, - бурый палец Виктора Ивановича, нервно подрагивая, теребил пуговицу кителя, - но я же вам говорил: пашня, хлеб, семья. Работа, любимая женщина, потом дети, которых ты должен оградить от своих ошибок. Запомните, скука, страх и злоба – вот причины того, что жизнь человеческая столь коротка.

- Вы говорили, также война и смерть, Виктор Иванович, - нехотя возражаю я.

- Не на той войне сражаетесь, ребята, - морщины его углубились, стали значительно резче и темнее.

- А что, есть хорошая война и хорошая смерть? – Я начал заводиться.

- Есть, - тихо сказал отставной полковник, опустив голову.

Смутившись своей несообразительности, я почтительно умолк.

- Мужики, давайте помянем Чо... Николая, - дипломатично перебил нас Паша-летчик.

Мы вспомнили, что Чомгу действительно звали Николаем, но никто не называл его по имени. Все молча встали и выпили. Каждый хотел что-нибудь сказать, но разговор превращался в самую заурядную банальность. И что нового можно сказать по поводу рождения человека или его смерти? Жизнь, рождение человека – это случайная закономерность или закономерная случайность? Сколько секунд пройдет или миллионов лет, пока Чомга снова родится? И родится ли? Слаб человек и несовершенен, коли не знает ответа на довольно-таки простые вопросы.

За столом обстановка несколько оживляется. Чувство щемящей жалости, прожив три дня, постепенно уходило, его зыбкое дрожание улетучивалось, как приторно-сладкий запах алых тюльпанов от внезапного порыва ветра. Словно один из перовских охотников Виктор Иванович рассказывает очередную байку. Все внимательно слушают его, только Юрка с дядей Сашей стараются мирным путем установить, кто защищал ворота сборной Англии на чемпионате мира по футболу в 1966 году. Жизнь продолжается.

 

Мы живем во времена великих покойников. После благопристойной кончины очередного вождя траур длится несколько дней, затем скорбная процессия останавливается у Кремлевской стены, чтобы та с благоговением приняла почетный прах. Затем торжественным маршем, с жизнеутверждающей патетикой, проходят военные, показывая всему миру, что у нас все благополучно, и мы уже успели еще теснее сплотить свои многочисленные ряды. Горе не должно быть продолжительным, иначе могут возникнуть нехорошие комплексы.

 

Я вышел на улицу и радостно осмотрелся вокруг, утверждаясь в свежести апрельского утра. Возникало ощущение подлинности, такое непривычное для нас, живущих в эфемерном, зыбком пространстве простых вещей и поступков. Весна, предприняв химическую атаку, давно победила нас: дурманящий запах цветущей акации пьянит без вина. Лишь пчелы не сдаются - монотонное и многоголосое гудение сотен насекомых доносится сверху. Тяжелая лиловая сирень переваливает крупные гроздья через штакетник, увещевая, что пришло время любить, а не драться. Похоже, девушки тоже во всеоружии. Зимние пальто повешены в шкаф, короткие платья легкомысленно облегают девичьи фигуры. Каблучки отбивают неторопливый, приятный для слуха ритм. Я оглянулся и почему-то вздохнул. Сейчас надо выспаться. Я взял из ящика почту. На землю упала небольшая бумажка с красной полосой.

«Согласно Приказу о призыве на действительную военную службу, приказываю Вам 28 апреля 1973 года к 8.00 явиться...»