Александр Афанасьевич Лапушин являл собой незаурядную личность. Не сказать, чтобы он был гением, но инженером, несомненно, талантливым. В "Цветмедьтяжмашбракбред... каком-то" НИИ он занимал небольшую, но весьма важную должность. Можно даже сказать, что Александр Афанасьевич был фигурой первой величины на "...медь... маш... бредовском" небосклоне. Все, без исключения, начиная от САМОГО и заканчивая уборщицей тетей Клавой, не могли обойтись без Александра Афанасьевича. Тетя Клава несла ему, то поломанный утюг, то прохудившуюся кастрюлю, а член-корреспондент, директор НИИ свою новую статью, точнее задумку статьи. И в золотых руках, с помощью светлой головы примус превращался в нечто подобное термоядерному реактору, а мысль директора о статье в законченную работу, которая, при определенных стечениях обстоятельств, могла бы потянуть на докторскую диссертацию, а иногда и более того.

Одним словом, Александр Афанасьевич находился на своем месте и занимался любимым делом. Вот только "плодов" он не пожинал. Был "рохлей" и "звезд с неба" не хватал, да ему этого и не позволяли. Как любил повторять директор, подписывая распоряжение о поощрении Александра Афанасьевича в размере одной десятой оклада, после очередной статьи: "Кесарю - кесарево, а слесарю..." и далее дипломатично умалчивая. Может, со своей "колокольни" он был и прав. Ведь, если вам дома слесарь-сантехник установит новую голубую ванну, то это же не значит, что он будет по субботам приходить к вам в ней мыться всей своей семьей.

И Александр Афанасьевич получал свой оклад, иногда премию. Квартиру ему выделили, чтобы было хоть где жить. Как пришел он в институт инженером, так и оставался им. Жена от него ушла через месяц после свадьбы, да и женился-то он по чистой случайности и почти что не по своей воле.

Одевался просто, насколько позволяли финансы, выбирая все самое дешевое, в еде был непритязательным, обходился малым. Не то, чтобы он был далек от всего этого. Нет! Когда шел Александр Афанасьевич в магазин, то слюнки текли от вида разносолов и глаза разбегались от шика всевозможного заморского шмотья. А какие авто проносились мимо...! На иной автомобиль Александр Афанасьевич делал стойку, как породистая борзая над дичью. Сам то он только и сумел собрать на подержанный "Запорожец", который имел потрясающую способность постоянно ломаться даже в золотых руках Александра Афанасьевича. Как однажды сказали на станции техобслуживания, куда по простоте душевной Александр Афанасьевич разок было сунулся: "Это в принципе двигаться не может". И за диагноз содрали три четверти зарплаты владельца "Этого". Дальше Александр Афанасьевич пестовал своего "коня" без помощи специалистов.

А какие женщины иной раз проходили перед Александром Афанасьевичем! И почему-то все мимо. Взять хотя бы длинноногую красавицу Светочку, секретаршу Самого. Когда Лапушин проходил через приемную к директору за очередной "идеей", он долго мотал обалдело головой и не мог уразуметь, чего же от него хочет, на сей раз, Виктор Сергеевич. А высокое начальство хотело малого. Оно покровительственно похлопывало его по плечу и говорило:

- Что-то вы устало выглядите, Александр Афанасьевич, заработались, отдыхать надо больше. Возьмите-ка вы, батенька мой, денек-другой, да отвлекитесь от дел насущных, а заодно покумекайте над этой вот идейкой. Ваши соображения предоставьте мне через два дня.

Светочка всегда была приветлива с Александром Афанасьевичем, всегда встречала его с улыбкой, но никогда не принимала его приглашений ни в кино, ни в кафе, и Александр Афанасьевич никак не мог взять в толк, почему. Злопыхатели поговаривали, что держит ее директор не за умение печатать на машинке. Не за зарплату же она приобрела небольшую, но новенькую иномарку, норковую шубку, ослепительный браслет с камушками и все такое прочее. Но Лапушин склонен был верить симпатичным ему людям.

Сам он был мужчиной в расцвете лет, статным, видным, и не из-за состояния здоровья от него ушла жена. Но почему-то женщины на нем задерживали свое внимание ненадолго. И это их равнодушие к нему, как к мужчине больно ранило самолюбие Александра Афанасьевича. Ему было обидно и больно видеть красивую женщину в шикарном лимузине, в сопровождении какого-нибудь "генетического урода", у которого из брюк выпирало то ли брюхо, то ли кошелек.

Но, все-таки, почти все любили Александра Афанасьевича за способность сопереживать и беззлобность характера и ценили за ум и профессионализм. И снисходительно-покровительственно называли его Сан Фанычем.

В общем, в наше время недоразвитого капитализма, Александр Афанасьевич был абсолютно "беззубым" в житейском смысле и ему еще ни разу не пофартило "подержать судьбу за вымя".

 

В то утро, как обычно, Александр Афанасьевич задумчиво жевал свой бутерброд, запивая теплым кофе с молоком, и рассеянно глядел в окно. У него вечно не хватало времени, и он всюду хронически опаздывал. И это сходило ему с рук. Наверное, все устали с ним бороться. Или делали скидку на его талант, или просто привыкли. Вот и сейчас, до начала рабочего дня оставалось всего несколько минут, а он не торопился.

Внезапно, его внимание привлек некий предмет, лежащий прямо перед ним на подоконнике. Александр Афанасьевич мог поклясться, что минуту назад ЭТОГО там не было. ЭТО формой и размером походило на куриное яйцо, и Сан Фаныч как-то помимо воли сразу же окрестил ЭТО Яйцом. Цвета Яйцо было серовато-голубоватого и матово-прозрачным. Но заглянуть внутрь и что-то там рассмотреть было невозможно. И оно тихо гудело! Казалось, что Яйцо было живым.

У Лапушина как-то сразу стало тревожно на душе. Подспудно он почувствовал беду. Не то, чтобы Яйцо выглядело опасным. Напротив, оно лежало спокойно, совсем по-домашнему. Куриное яйцо на подоконнике, что же в этом страшного? Но Сан Фанычу в этот миг стало ясно, что его судьба заложила крутой вираж. А хорошо это было или плохо, понять он, хоть убей, не мог.

Александр Афанасьевич ущипнул себя за ухо. Яйцо никуда не исчезло. Он ущипнул себя посильнее, все осталось по-прежнему. Ясно было одно - Яйцо лежало, и надо было хоть что-то предпринять. Сан Фаныч посидел еще немного и решился. Волнение улеглось, к нему понемногу возвращалась способность анализировать, к тому же, в нем взыграл дух исследователя.

Немного привстав, Александр Афанасьевич наклонился над Яйцом и протянул к нему руку. Ничего страшного не произошло. Только от Яйца исходило мягкое тепло, и кожу то ли пощипывало, то ли покалывало. У Александра Афанасьевича мелькнула мысль, что этот предмет, может быть, имеет сумасшедший электрический, или черт знает, еще какой-то там потенциал, способный в доли секунды испепелить человека. И надо бы принять меры безопасности, но, словно под гипнозом, Александр Афанасьевич слегка коснулся кончиками пальцев поверхности Яйца. За этим ничего не последовало, ни молнии, ни треска, ни взрыва. Ровным счетом ничего. Только легкое тепло и приятное покалывание. Затаив дыхание и немного осмелев, Сан Фаныч осторожно взял Яйцо, плотно обхватив его всей пятерней.

А потом мир вывернулся наизнанку. Сначала четкие контуры окружающих предметов начали змеиться, как в жаркий день сквозь марево зноя, постепенно истончаясь и исчезая. Потом пропал солнечный свет, но не тьма окутала все вокруг. Окружающее пространство заиграло всполохами таких цветов и оттенков, что Сан Фаныч названий им не смог бы и придумать. И бездонная глубина Вселенной вокруг до такой степени, что у него на мгновение закружилась голова, и к горлу подступила тошнота. Непроизвольно он разжал кулак и взглянул на Яйцо. Оно светилось неземным светом и было прозрачно. И, вслед за своим взглядом, Александр Афанасьевич оказался внутри.

Неописуемая легкость и восторг были первыми незабываемыми ощущениями. Абсолютное счастье было состоянием всей его души и тела. И в этот миг Александр Афанасьевич понял все. Все!!! Ему стали ясны секреты мироздания. Он сразу видел мириады звезд и одновременно мог наблюдать движение электронов по своим орбитам. Он соприкасался со всеми ныне живущими существами Вселенной и чувствовал души давно умерших и еще не рожденных. Ему стала понятна суть времени и пространства, эта тягучая и могучая река, в волнах которой рождается и умирает все Сущее. И сила разума, Вселенского разума властвовала над миром! И Александр Афанасьевич был центром этой силы. Он знал, что единственным законом в мире был он сам.

Очнулся он резко, медленно опустился на стул и сидел, тупо уставившись на Яйцо на ладони, вспоминая свои незабываемые ощущения, и как бы ощупывая себя изнутри. Сан Фаныч опять был в своем мире, но он все помнил. И знал! Теперь он все знал! Его творческая мысль начинала работать, набирая обороты. Какие невероятные открытия и изобретения ждут человечество. От этого ему стало легко и радостно на душе.

Он вскочил, сунул Яйцо в портфель и лихорадочно засобирался на работу. Лапушин знал, что прошло всего несколько минут, с того момента, как он обнаружил Яйцо. И что уже ничего не значит - опоздает он на работу или нет, да и пойдет ли он вообще на работу - уже абсолютно не важно. Но, Сан Фаныч был по натуре обязательным человеком, хотя и не собранным. А главное, главное - ему не терпелось поскорее попасть в свою лабораторию. Ах, какие грандиозные планы выстраивались в его голове. Одно только обстоятельство легкой печалью омрачало эти планы. Он с грустью понимал, что ему не хватит не только всей, смешно сказать, своей, но даже жизни человеческой цивилизации, чтобы реализовать все свои новые знания.

 

Выскочив из дома, Сан Фаныч помчался к трамваю. Каким несуразным показалось сейчас Александру Афанасьевичу это "чудо техники". Он уже мысленно представил себе перемещение людей и грузов в недалеком будущем и беззаботно рассмеялся. Правда, его радость немного поубавилась, когда он подошел к остановке. Там, как всегда, толпа штурмовала подошедшие вагоны трамвая.

-Мда-а-а! С транспортом будущего еще придется повременить, – про себя подумал Александр Афанасьевич. И с тоской поглядел на симпатичную женщину, махнувшую стоящему на обочине такси.

- Если бы в кармане не только противно звенела мелочь, но и приятно похрустывали бы купюры …, этакая внушительная пачка, тогда…, - мечтательно подумал Сан Фаныч и даже закатил к небу глаза.

Действительность напомнила ему несильным, но настойчивым толчком в спину.

- Гражданин! Вы будете садиться, или так и будете стоять! И сам не двигается и другим мешает. – Ворчливые интонации сзади, как дым развеяли, нахлынувшее было, мечтательное настроение.

Спохватившись, Сан Фаныч привычно заработал локтями и быстро пробрался в трамвай. Он стоял на одной ноге, зажатый потными гражданами. В одной руке держал портфель, а другой судорожно вцепился в поручень, пытаясь каким-нибудь образом пристроить свою вторую ногу. Впрочем, эти попытки Александр Афанасьевич, когда случалось такое несчастье, сразу же прекращал. И так и стоял, как цапля на болоте, изредка меняя ноги местами, чем постоянно вызывал злобное шипение соседей. И терпел он эти муки в силу добродушного и покладистого характера и врожденной интеллигентности. Ему и в голову не могло придти, чтобы потребовать своей доли жизненного пространства, попутно нахамив кому-нибудь, а то и дав, для острастки, в морду. Так и ехал, опасаясь ненароком потревожить окружающих.

- Граждане! Предъявите проездные документы на контроль! – послышался зычный голос контроллера.

Александр Афанасьевич отпустил поручень, благо упасть было невозможно, даже при желании, и привычным движением, стараясь никого не задеть, сунул руку в карман за проездным. Кроме документа в кармане еще что-то лежало. Не задумываясь, что бы эдакое могло быть у него, он вытащил все содержимое. Протиснув руку между толстым гражданином и дамочкой неопределенного возраста, одарившей его отнюдь не доброжелательным взглядом, Сан Фаныч посмотрел на то, что лежало в его руке и напрочь забыл обо всем. Он держал месячный проездной на трамвай и толстую пачку денег в крупных купюрах.

Таких денег Александр Афанасьевич никогда не видел, даже когда покупал свой, извините за выражение, автомобиль. И уже во второй раз за сегодняшнее утро у него стало тревожно на душе. Природная честность не давала Сан Фанычу обрадоваться такому счастью, он был твердо убежден, что эти деньги не его и попали к нему в карман каким-то невероятным и совершенно случайным путем. Внезапно он похолодел от мысли, что в этой ужасной давке его рука попала не в собственный карман, а забралась к соседу. Его ноги от этого стали какими-то ватными, и ему уже слышались истерические крики:

- Ворюга! Держите его! Он украл у меня деньги!…

Но тут Александр Афанасьевич обратил внимание на трамвайный проездной, зажатый вместе с пачкой денег, который он узнал по отгрызенному накануне им самолично уголку. Деньги явно были из его кармана! Но откуда…!? Этого Сан Фаныч понять не мог. Он, было, подумал, что это чья-то шутка и попытался, насколько позволяла теснота, взглядом отыскать шутника. Но одни были заняты лихорадочными поисками билетиков и не обращали на него внимания, другие, плутовато отводя в сторону взгляд, потихонечку пробирались к выходу подальше от контроллера и тем более не обращали внимание на окружающих.

- Гражданин! Ваш билетик! – голос контроллера как-то особенно сурово прозвучал за спиной Александра Афанасьевича. Сан Фаныч попытался, было развернуться, но только и смог, что поднять руку с деньгами и проездным и показать все это проверяющему.

- Вот это правильно! – сказал тот, - такое надо здесь держать только в руках, а то в раз умыкнут.

Лапушин хотел, было сказать, что эти деньги не его, но представил, насколько странно будет звучать подобное заявление и промолчал.

- Вот жмот! – нарочито громко сказал толстяк, - такие деньжищи запросто в карманах носит, а сам в трамвае толчется! – и скорчил завистливо-язвительную мину.

Александр Афанасьевич не стал вступать в прения по поводу странной находки, а сунул руку в карман и стал пробираться к выходу, благо следующей была его остановка. Он твердо решил после работы отнести деньги в милицию и заявить о найденном. От этого ему сразу стало легче дышать, настроение улучшилось, а, вспомнив о своих грандиозных творческих планах, он веселее зашагал к институту.

 

Прошмыгнув незаметно в свою лабораторию, Александр Афанасьевич бросил пачку денег в сейф, забыв, как всегда, его запереть, осторожно достал из портфеля Яйцо и, задумчиво поглаживая пальцами его теплую гладкую поверхность, встал посреди комнаты. Он уже не боялся Яйца, он точно знал, что в любой момент сможет вновь испытать то ощущение радости, счастья и, одновременно, небывалого возбуждения и покоя, которое довелось почувствовать ему утром, причем тогда, когда сам этого пожелает. Он оглянулся с оценивающим видом вокруг, прикидывая, с чего бы начать кардинальный передел всей обстановки в свете новых задач. Его лаборатория представляла собой крошечную комнатку, выделенную ему в самоличное пользование по распоряжению самого директора, что способствовало появлению некоторого числа завистников определенной категории. От этого занятия его отвлек телефонный звонок. Звонила секретарша директора Светочка. Его требовал к себе сам Виктор Сергеевич.

- Где же Вы были, Александр Афанасьевич?! Виктор Сергеевич уже три раза справлялся о Вас! Быстренько идите сюда, он Вас ждет, даже отложил заседание Ученого Совета. – Светочкин голосок бальзамом прошелся по сердцу Сан Фаныча. Его даже не огорчили ее укорительный тон и перспектива нагоняя от директора за опоздание.

Пробормотав в трубку, что уже "летит", он сунул Яйцо в лежащий на столе портфель и почти бегом помчался в приемную директора. Пролетая по лестнице наверх, он чуть не сбил с ног заместителя директора по хозяйственной части. Толстого, лысеющего коротышку, единственным достоинством которого были фантастические способности что-либо достать, выбить, договориться…. Собственно за эти самые качества его и держали в институте. Хотя, после того, как этот карлик, используя свои связи, "ушел" одного профессора, доктора наук, неизвестно еще - кто кого держал в институте. Все сотрудники были твердо убеждены, что связываться с ним не рисковал даже сам Виктор Сергеевич.

- Молодой человек! По утрам надо глаза тщательнее мыть! Тогда будете смотреть внимательнее – куда вы летите?! – заверещал завхоз.

- Извините, Борис Моисеевич! – только и смог из себя выдавить Лапушин. – Я Вас не заметил, – и тут же пожалел о сказанном. Его неуклюжее извинение прозвучало как намек на непредставительный рост завхоза. И это заметили все, кому посчастливилось быть свидетелями данного происшествия. У Бориса Моисеевича это было больное место, а у всего коллектива – любимая тема для шуток, естественно шепотом и с оглядкой назад. Он и обувь-то подбирал себе на высоком каблуке и толстой подошве, чтобы казаться выше. Да и прозвище носил подходящее – "Колобок".

В общем, как говорится, Сан Фаныч понял, что "попал"!

- На что это вы намекаете, юное дарование?! - шипящий шепот завхоза не предвещал ничего хорошего. А обращение "юное дарование" говорило о том, что Борис Моисеевич находился в крайней степени раздражения. Об этом в институте ходили целые легенды. Когда-то в молодости Бориса Моисеевича "срезали" при поступлении в институт и ему пришлось "левыми" путями добывать диплом, так необходимый для получения какого-нибудь тепленького местечка. А ректор того института, приветствуя с трибуны новоявленных студентов-первокурсников, обращался к ним – "мои юные дарования". И юный Боря, стоя за кулисами сцены актового зала и со стороны наблюдая за чужим праздником, люто возненавидел этих избранных, счастливчиков, переплюнувших его самого, по его собственному убеждению, самого достойного. А потом всю свою жизнь употреблял фразу "юное дарование" не иначе, как нечто обидное и унизительное. И горе было тому человеку, в чей адрес это звучало.

- Да я просто очень тороплюсь и совершенно не смотрю по сторонам, - только и смог выдавить из себя Александр Афанасьевич – меня вызывает к себе Виктор Сергеевич, - зачем-то добавил он. Будто этот факт мог вызволить его из цепких рук "Колобка".

- И что это меняет? Что? Это повод наступать людям на ноги? Вы слишком торопитесь наверх, уважаемый, и не замечаете нас, простых людей. – Борис Моисеевич неожиданно улыбнулся, так двусмысленно прозвучала эта фраза, намекающая на явную неспособность Лапушина на какой-либо карьерный рост. От этого настроение "Колобка" несколько улучшилось, хотя никоим образом не спасало Сан Фаныча от вероятной расправы.

- Я сейчас тоже тороплюсь, - "Колобок" сделал ударение на слове тоже, - и поэтому не намерен с вами разговаривать, но к 12-30 жду вас, молодой человек, у себя в кабинете, - с удовлетворенным видом Борис Моисеевич начал степенно спускаться вниз. И это было тонким началом экзекуции, которая ожидала "юное дарование". Потому что, в 12-30 у Лапушина начинался обеденный перерыв.

Сбавив темп, Александр Афанасьевич понуро побрел в приемную директора. Предвидение грядущих неприятностей напрочь вытеснило из его сознания ту эйфорию, которая владела им все утро.

- Чтоб у тебя мотор заглох, - пробормотал он про себя, имя ввиду новенький джип завхоза, горько усмехнувшись от невероятности такого. Дело в том, что "Колобок" менял автомобили чаще, чем Сан Фаныч штаны. И протереть дырку в интересном месте Александр Афанасьевич имел шансы на несколько порядков выше, чем завхозовские иномарки сломаться. Ему пришла, было, мысль о проклятии лопнувшей шины, где-нибудь на пустынной дороге, но природная внутренняя доброта сразу же отмела это, даже не дав сформироваться.

- А вдруг это произойдет на большой скорости? – похолодел от ужаса Александр Афанасьевич, на полном серьезе допустив саму возможность воплощения в жизнь своих мыслей. Вот чего чего, а зла Лапушин не желал причинять никому.

Его несколько взбодрил цветущий вид Светочки, ласково, как всегда казалось Сан Фанычу, на него взглянувшую. Он с тоской вспомнил про два билета в цирк, накануне доставшихся ему по случаю.

- Вот бы пойти с ней вместе! – подумал он, мечтательно подкатив глаза. Но, даже не попытавшись ей этого предложить. Потому что давно потерял всякую надежду на свое личное счастье. Торопливо поздоровавшись с девушкой, он прошмыгнул в святая святых института – кабинет самого Виктора Сергеевича.

- А, Александр Афанасьевич, дорогой Вы наш, наконец-то! - Пропел директор, увидев входящего. – Что ж это Вы, батенька мой, опаздываете на работу? – по-отечески мягко пожурил он Сан Фаныча.

- Непорядок, непорядок! – продолжал директор, - нехорошо пользоваться моим к Вам расположением. Злые языки в институте давно уже сплетничают, что я Вам покровительствую, и поэтому многое Вам сходит с рук. Зачем подводите меня, старика?

Злые языки действительно сплетничали, но совсем по другому поводу. Все знали, что нынешнее положение директора института как ученого давно держалось на светлой голове Сан Фаныча. И поэтому даже не обращали внимания на такие мелочи, как опоздания и постоянную рассеянность Александра Афанасьевича. И непрерывные отгулы, щедро предоставляемые ему руководством, называли не иначе, как творческими отпусками.

Александр Афанасьевич только виновато развел руками. У него действительно не было уважительного объяснения своего опоздания. Не станешь же рассказывать членкору, доктору наук о загадочном предмете, так неожиданно появившемуся утром у него дома. Да, в принципе, у него никогда и не было уважительных причин, и оба прекрасно это понимали. Просто это была дань некоему порядку, так сказать - ритуальное общение строгого начальника и нерадивого подчиненного. А истинная причина их рандеву крылась в тоненькой папочке, лежащей у директора на столе, о чем знали оба, и недвусмысленном требовании зампрезидента Академии Наук подготовить доклад на международный научный симпозиум, о чем, естественно, знал только Виктор Сергеевич.

В итоге, Александр Афанасьевич получил очередной устный выговор, директорскую папочку, три дня отгулов и небольшой довесок к вышесказанному в денежном выражении, который он должен был получить в институтской кассе немедленно. Так сказать - премия ко "дню научного работника".

Выйдя из кабинета директора, Александр Афанасьевич сразу же заметил восхищенный взгляд и лучезарную улыбку Светочки, встретившую его на пороге. Он даже невольно оглянулся назад, не вышел ли Виктор Сергеевич следом за ним, таким неожиданным было внимание красавицы к его скромной персоне.

- Александр Афанасьевич, Вы как-то приглашали меня посидеть с Вами за чашечкой кофе, - не дал ему опомниться воркующий голосок прелестницы, - и если Вы не передумали, то, как раз сегодня, у меня свободный вечер, который я могу подарить Вам.

Сан Фаныч скорее надеялся, что ему присудят Нобелевскую премию, о чем он, кстати, неоднократно мечтал. Поэтому ему было простительно и обалделый вид, и нервное мотание головой и нечленораздельное мычание. Немного в себя, его привел звонкий и веселый смех девушки, а ласковое прикосновение мягкой и теплой девичьей ладошки к его щеке добавило к сумятице его чувств пьянящую радость волшебного счастья…. Он что-то говорил о цирке, она ему что-то отвечала о конце рабочего дня.

В общем, Лапушин сам не помнил, как оказался у себя в лаборатории. И еще долго сидел, отрешенно уставившись в одну точку на столе, не веря во все происходящее. Из прострации его вывел звонок телефона. Звонили из бухгалтерии и сообщали, что он может придти и получить деньги, выписанные ему самим Виктором Сергеевичем из директорского фонда. Это обстоятельство отрезвляющим образом подействовало на Сан Фаныча, потому что сегодня вечером ему явно предстояли некоторые расходы. Он снова приобрел способность мыслить и работать. Обычно после получения очередного важного задания от Виктора Сергеевича, он сразу же шел домой, отключал телефон и не выходил из квартиры, не окончив работу. Но сегодня ему было совершенно наплевать и на директора и на ту мышиную возню с докладом. От громадья его собственных планов у него аж дух захватывало.

- Сегодня особенный день! – торжественно изрек Александр Афанасьевич – Сегодня человечество вступило на новый путь, который приведет его к совершенству, - не менее торжественно добавил он.

И что самое интересное, это не были пустые слова, Сан Фаныч знал это.

Получив деньги, он потратил остаток рабочего дня на составление списка и заказа нового оборудования, необходимого ему для решения новых, грандиозных задач, призванных осчастливить человечество. Многих приборов и устройств, нужных для осуществления оного в природе вообще еще не существовало, но Александра Афанасьевича это обстоятельство мало огорчало. В бешеном ритме он делал наброски чертежей новых устройств, собираясь изготовить их на различных заводах. Схемы и чертежи тех материалов и изделий, которые, по его мнению, наша промышленность не могла осилить, он сопровождал пояснительными записками, растолковывающими, как это можно сделать. Иногда, между делом, Александр Афанасьевич брал в руки портфель, в котором лежало Яйцо, задумчиво поглаживал кожу портфеля и, не открывая, клал его обратно под стол. Он совершенно потерял счет времени и не заметил, как пролетел день. Напомнила об этом, радостном для большинства отечественных работников, обстоятельстве, тетя Клава, пришедшая убирать помещение.

Александр Афанасьевич с сожалением взглянул на уборщицу, будто та могла в сутки добавить еще часов двадцать, так недостающих Сан Фанычу каждый день.

- А ты, сынок, чего здесь сидишь? – ласково спросила тетя Клава. – Зазноба-то заждалась, поди, - добавила она, хитро прищурив один глаз.

Лапушин аж подпрыгнул на месте.

- Тетя Клава! Который сейчас час!? – вскричал он.

- Да, почитай, уже начало седьмого, – ответила та, - неужто забыл? - пытливый и цепкий взгляд старушки светился любопытством.

- Забыл! Боже мой! Я действительно забыл!

Александр Афанасьевич лихорадочно засобирался, схватил портфель и стал взглядом обшаривать всю лабораторию.

- В сейфе твои ключи, - моментально среагировала тетя Клава.

- А, точно, спасибо!

Александр Афанасьевич совершенно не удивила прозорливость и, главное, фантастическая осведомленность тети Клавы. Она проработала в институте почти всю свою сознательную жизнь и новости непостижимым образом узнавала первой. Если кому-либо надо было узнать что-либо эдакое, шли к тете Клаве. Хотя старушки и была себе на уме и не каждому открывала душу, но с хорошими людьми была ласкова и всегда помогала нехитрыми житейскими советами. А ее эрудиции, в некотором смысле, мог бы позавидовать иной ученый. Тетя Клава, со своим неполным средним образованием, знала невероятное количество терминов и определений, до такой степени разношерстных, что иной раз ставила в тупик некоторых корифеев от науки. Она могла, например, заглянуть в любую лабораторию на минутку и сообщить новость о повышении какого-нибудь сотрудника, о котором не знал еще даже отдел кадров. Причем это могло звучать примерно так: - "А Миша-то, тот, который Серегин, квантовался на новый уровень!" И никто почти ничего не знал о тете Клаве. Было всем известно только, что живет она где-то на окраине города в небольшом своем домишке вдвоем с сыном, своим поздним и единственным ребенком, молодым еще, в общем-то, парнем. И была у нее одна лишь в жизни беда - пил этот сынок по-черному! Его гнали с любой работы, куда имелась неосторожность его устроить. Некоторые пытались, было, советовать тете Клаве его лечить принудительно, но она, услышав подобное, сразу же замыкалась в себе и, в дальнейшем, старалась обходить очередного "доброжелателя" стороной. Вся ее нелегкая жизнь была посвящена своему чаду. По вечерам она долго плакала над "бездыханным" телом своего непутевого отпрыска, а рано утром бежала в погреб за рассольчиком, выслушивая по пути похмельную брань и, уходя на работу, оставляла в печи еду на весь день и на столе деньги, в точно выверенных дозах, чтоб хватило до получки.

Сунув все бумаги в сейф, Александр Афанасьевич машинально достал оттуда пачку денег. Он на мгновение задумался, будто вспоминая что-то, потом махнул рукой, сунул деньги в портфель, отметив про себя, что сегодня уж точно не успеет зайти в милицию и помчался на выход, на ходу попрощавшись с тетей Клавой.

- Тетя Клава! Милая старушка! Эх, счастья б ей подвалило с сыном! – подумал он, уже скатываясь вниз по лестнице и перепрыгивая через две ступеньки.

 

Времени зайти домой и переодеться не было. Даже больше – он уже опоздал к назначенному часу на 20 минут. Александр Афанасьевич с тоской глянул на часы. Выскочив из института, он, не раздумывая, совершил для себя невероятный поступок - поймал такси. И даже пообещал водителю двойную таксу, если тот его доставит по назначению через 5 минут. Что это была за гонка! Сан Фаныч в другое время непременно бы это оценил. Но сейчас он мрачно сидел рядом с водителем, терзая себя дурными предчувствиями, и почти был уверен, что Светочка уже давно его не ждет, а может быть и вообще не приходила.

- Ну, скажите на милость! Какая девушка будет вас ждать почти полчаса, да еще на первом свидании? Нет, я точно неудачник, - думал Александр Афанасьевич, - идиот, тебе судьба сделала невероятный подарок, а ты! ...

Но Светлана его ждала. Она стояла недалеко от входа в цирк и растерянно оглядывалась по сторонам. На нее непрерывно бросали недвусмысленные взгляды мужчины, но она смотрела сквозь них, нервно теребя руками сумочку. Было явно заметно, что это состояние ожидания для нее незнакомо и совершенно выбило ее из душевного равновесия. Лапушин ожидал целую бурю упреков и готов был даже упасть на колени к ее ногам и просить о прощении. Но она, увидев его, только облегченно вздохнула и, мило улыбнувшись, протянула к нему руки. Волна теплых чувств нахлынула на Александра Афанасьевича, перехватив горло и не давая ему произнести ни слова.

- Ой, как хорошо, что Вы пришли! А то я уже думала, что с Вами что-то случилось, - защебетала Светочка, стараясь спрятать, внезапно ставшие влажными, глаза.

И от этих слов Сан Фанычу стало легко и хорошо. И он, зажав портфель под мышкой, не отпускал девичьих рук и говорил, говорил, говорил….

- А Вы знаете? У нас в институте случилось несчастье, – сказала Светочка, когда Александр Афанасьевич, оправдываясь, что-то обронил насчет работы.

- Что произошло?

- Сегодня Борис Моисеевич разбился на машине. Он выезжал с заправки на трассу, и его джип почему-то заглох прямо посреди дороги. В него на всей скорости врезался грузовик. Ужас! Говорят, что от машины ничего не осталось, - глаза девушки расширились, когда она вновь переживала эту печальную новость. – Еще никто об этом не знает, позвонили только Виктор Сергеевичу, - добавила она почти шепотом.

До Александра Афанасьевича не сразу дошел смысл, сказанного девушкой. Он вспомнил, что так и забыл зайти к завхозу за нагоняем. Мало кто в институте любил "Колобка" и Сан Фаныч не был исключением, но известие о его гибели почему-то тревогой отозвалось у него в душе. Гнетущее чувство мигом вытеснило радостную эйфорию из его сердца. Какая-то мысль упорно не давала ему покоя, причем, приходящая уже не раз за сегодняшний день, но так и не осмысленная до конца. Ему показалось, было, что вечер безвозвратно потерян, но Светочка, видя, как он переменился в лице, сразу же перевела разговор на другую тему, и Лапушин понемногу оттаял. Они были молоды, их все больше неудержимо влекло друг к другу, и никакие беды не могли помешать нарождающемуся чувству.

А потом, хоть и с опозданием, они смотрели цирковое представление, ели мороженное, от души смеялись над ужимками клоунов и, затаив дыхание, наблюдали за воздушными акробатами. Светочка уже не отпускала руки Александра Афанасьевича, они незаметно перешли на ты, она нежно его называла милым Сашенькой, а он ее моим Светиком. После цирка они долго сидели в кафе, ели шашлык, пирожные и пили сок. И не отрывали взгляда друг от друга, взахлеб рассказывая о себе все, даже самое сокровенное. И как само собой разумеющееся – они, не сговариваясь, поехали к Александру Афанасьевичу домой и там, с замиранием духа, продолжали изучать душу и тело друг друга, сливаясь в единое целое. И он узнал, что врали люди, когда обвиняли Светочку в любовных связях с директором. Уже почти под утро Лапушкин забылся неглубоким сном, а она лежала рядом, одной рукой подперев свою головку, а другой нежно гладя ставшее ей дорогим лицо и, в свете уличных фонарей, жадно вглядываясь в каждую его черточку. Наконец сон сморил и ее, и она уснула у него на груди, крепко обняв любимого.

Проснулся Александр Афанасьевич внезапно, как только рассвело. Будто кто-то его позвал. Осторожно, чтоб не разбудить девушку, он встал и вышел на кухню. На стуле лежал его портфель, откуда доносилось легкое гудение. Вытащив Яйцо и вглядываясь в его матовую поверхность, Лапушин внезапно четко осознал ту мысль, которая, не сформировавшись в его голове, все-таки мучила его весь вчерашний день. Он понял теперь, откуда взялись деньги в его кармане, и почему погиб несчастный "Колобок". Этого пожелал он сам! Пусть и невольно, но он - виновник гибели человека. Он совершенно иначе взглянул теперь на Яйцо. Ему стало страшно, и будущее человечества уже не казалось таким светлым. Разве готово оно к знаниям тех могучих сил, которые были заключены в Яйце?! В душе его повеяло холодком, и грусть опечалила его мысли - он вспомнил о девушке, мирно спящей у него в спальне.

- Ведь и ее любовь, это тоже выполнение Яйцом его желаний. Неужели она ненастоящая?! – горько думал он, и от этого ему стало совсем дурно.

Он долго бы еще сидел вот так, склонившись над Яйцом, если бы не лучи Солнца, заглянувшие в окно и не разбудившие его от "тяжелой спячки". Устало вздохнув, Александр Афанасьевич принял решение. Он взял со стола сумочку Светочки и сунул туда ту пачку денег. Умылся, оделся. Достал из кладовки свой походный рюкзак, с которым иногда ездил порыбачить. Подошел к девушке, нежно и осторожно ее поцеловал, пожелав ей счастья, сунул Яйцо в карман и вышел из квартиры.

Город просыпался, умытый утренней росой. Сан Фаныч поймал такси и велел ехать за город. Отпустив машину, Лапушин прошел пешком еще пару километров и вышел к огромному водохранилищу. Водная гладь была прикрыта легким туманом, который был ему на руку, так как скрывал его от любопытных глаз. Он достал из рюкзака надувную лодку, быстро ее накачал, спустил на воду, резко оттолкнулся от берега и стал неистово грести. Александр Афанасьевич безошибочно выплыл на середину водохранилища, одним движением вырвал пробку из лодки, достал из кармана Яйцо и нырнул в него. Снова безмятежность и восторг окутали его. Сбросив всю житейскую тяжесть с души, он с головой окунулся в море блаженства, окружающего весь мир. И его голос навечно присоединился к общему гулу несметного числа голосов, населяющих Вселенную. А Яйцо, медленно погружаясь в водяную пучину, стало гудеть чуточку громче.

Никто и никогда больше ничего не слышал об Александре Афанасьевиче Лапушине. Его искали, но никаких следов обнаружено не было. В его рабочем сейфе были найдены странные чертежи и записки, но никто так и не смог понять в них ничего. Некоторые ученые заинтересовались ими, но после долгих и безуспешных попыток сделать хоть что-то из "творческого завещания", как окрестили документы местные остряки, оставили эту затею. На могиле Бориса Моисеевича каждый день появлялись живые цветы, а сын тети Клавы раз и навсегда бросил пить. Директор института проработал еще на своем месте несколько месяцев, но человеком был неглупым и поэтому вовремя решил уйти. Ему дали звание Заслуженного, персональную пенсию и оставили за ним дачу. Светочка ему честно все рассказала. Он переживал, что после долгих и безуспешных попыток завоевать ее, она предпочла другого, но вскоре успокоился, и перед уходом на пенсию надлежащим образом побеспокоился о ее будущем. А Светочка получила квартиру Лапушина и жила там, благодаря судьбу за подаренный ей единственный миг безграничного женского счастья. И каждый раз, склоняясь над детской кроваткой, она жадно вглядывалась в милые черты сына, удивляясь поразительной схожести с тем, до боли любимым обликом, который последним воспоминанием навечно отпечатался в ее памяти. А, утопая в бездонной голубизне сыновних глаз, улавливала знакомые искорки пробуждающегося могучего разума.