Желтый горбун

 

Таков проклятый круг:

ничто не сходит с рук,

а если даже сходит,

ничто не задарма,

и человек с ума

сам незаметно сходит…

 

Евгений Евтушенко

 

 

 

 

 

 

1

Шурка не любил желтый цвет, вернее, не желтый, а желтушный – такой матово-тусклый с коричневатым оттенком, кто-то еще говорил – «цвет детской неожиданности», тогда было особенно неприятно. Понятное дело – на это была своя причина. И не одна. Во-первых, все детство Шурки на затерянном в амурских сопках «золотом» руднике прошло под страхом китайской агрессии. Где-то неподалеку на берегах мутной желтой реки жили многочисленные желтые люди, которым от тесноты уже невозможно было дышать. Шурка представлял из подслушанных взрослых разговоров, что толпы стоят в страшной тесноте и давке, готовые хлынуть саранчой на наши земли. Уже в десятом классе, когда китайцы напали на Даманский, Шура вместе со всеми одноклассниками сорвал уроки и пошел к зданию райвоенкомата – записываться добровольцем на борьбу с китайскими агрессорами.

Но не эта желтизна была в его жизни главной и неприятной. У Шурки с детства было несколько страшных снов. Они преследовали его всю жизнь. Мальчишка рос, стал взрослым человеком, давно уехал из амурской глухомани, а сны, правда, все реже, но с неизменным, заполнявшим все его существо ужасом заставляли его с криком пробуждаться в мокром поту. Первый сон был таким: Шурка стоял посреди огромного полутемного зала, в котором не было видно стен, а на него медленно опускался потолок. Шурка поднимал вверх руки, потолок неумолимо снижался, как челюсть огромного гидравлического пресса, в какой стороне дверь в зале он не представлял, спастись было невозможно, и ужас неотвратимой гибели переполнял мальчишку. Мать посмеивалась, успокаивала его, вытирая мокрый от пота лоб, и говорила, что это он просто растет. Кто-то летает, а у кого-то потолок движется, просто твои косточки растут и тебе кажется, что становится тесно. Это не потолок падает на тебя, говорила она, а ты становишься большим и сильным. Александр Викторович давно перестал расти, разве что в ширину, а сон этот, хоть и очень редко – раз в несколько лет – продолжал являться ему.

Второй сон приходил чаще, был не так страшен, но расстраивал Шуру тоже сильно. В нем у него просто выпадали зубы. Вернее, они шатались в деснах, и их можно было совершенно безболезненно и без крови вытаскивать и складывать в ладонь, как кукурузные зерна. Сон этот вспоминался обычно утром, настроение портилось и не поправлялось даже после того, как Шура убеждался, что все имевшиеся с вечера зубы на своих местах. Мама и тут находила простые объяснения, что Шурка, переживший стресс удаления зуба, теперь просто боится зубного врача. Но врача во сне никогда не было. А вот третий сон, впервые увиденный лет в двенадцать, Шурка матери не рассказывал.

В то время у них на руднике все мальчишки увлеклись коллекционированием. Кто-то собирал значки, кто-то спичечные этикетки, девчонки – открытки, а самые «крутые» - почтовые марки. Сын нового директора рудника привез альбом с невиданными раньше почтовыми миниатюрами, дал почитать книжку «Розовый Меркурий» и филателистическая лихорадка охватила весь поселок. Больше всего везло детям начальства – в контору каждый день приходили коричневые плотные пакеты, обклеенные десятками марок. Правда, чаще всего они были одинаковыми и мало интересными, но попадались и красивые цветные марки, а позже стали привозить из командировок и отпусков немыслимые экземпляры даже из других стран. Отец, узнав о новой страсти сына, поддержал его и с некоторой ностальгией рассказал, что у него в детстве была большая коллекция, которая осталась вместе с его прежней жизнью в Ленинграде. Скорее всего, ее во время блокады родители сожгли вместе с книгами и мебелью. Из командировки в главк отец привез Шурке пять целлофановых пакетиков – набор для начинающего филателиста, в котором было сто марок, складывающихся в красивые и тематические серии. Мальчишки менялись, ревниво следили за конкурентами, кто-то пытался перейти на темы, например, космос или спорт, а значит, пытался поменять все остальное на марки своего интереса. Но все равно коллекция директорского сына Борьки была самой лучшей. На лето он вместе с матерью уезжал куда-то на другой конец страны, и осенью привез целый альбом с новыми марками, среди которых были необыкновенной красоты марки неизвестной страны Фужейра. На картинках были изображены арабские сказки, причем миниатюры поражали мелкими деталями, а больше всего танцовщицей-красавицей в прозрачных шальварах с вытканными на них золотыми звездами.

Шурка, увидев их, сначала лишился речи, а потом сна и покоя. Они грезились ему, он только о них и думал, получая тычки и замечания дома и в школе, так как не слышал и не видел ничего, кроме восьми красочных квадратиков с арабскими сказками – марками неведомой Фужейры. Борька жил в том же «итээровском» доме, что и Шурка, этажом выше, и ключ от двери, как и от всех других квартир, оставляли на площадке под ковриком. Промучавшись месяц, спав с лица и поняв, что без этих марок ему жизни нет, Шура – пионер, дававший торжественное обещание перед всей школой, решился на страшное преступление. Выбрав момент, открыл ключом квартиру директора рудника, с замершим сердцем сделал десять шагов к полированному серванту, где в нижнем ящике лежали три альбома с коллекцией Бориса, вытащил восемь заветных квадратиков, отливающих золотом, аккуратно сложил их в ладонь, как пойманную бабочку, и, вернув ключ на место, помчался вон из дома и даже поселка. Добычу надо было где-то спрятать, а Шурка заранее ничего не придумал. Пришлось ему завернуть марки в собственный носовой платок, который мать вкладывала в кармашек форменного пиджака, и закопать их под старым кедром.

Весь оставшийся день Шурка мелко дрожал, трусливо ожидая неотвратимого разоблачения и наказания, меру которого он не мог себе даже представить. К ночи у него начался озноб, поднялась температура, и мальчишка свалился в горячечном бреду. Вот тут-то и появился страшный желтый горбун с мерзким перекошенным злобой лицом, разъятым беззубым ртом, в углах которого скапливалась белая пена, как у бешеной собаки. Горбун догонял бегущего изо всех сил по темному каменному подземелью Шурку, страшно орал и грозил железной клюкой. Шурка чувствовал, что его догоняют, что вот-вот удар в спину собьет его наземь, а потом страшный уродец проткнет его клюкой или забьет до смерти. Мальчишка кричал, бился в бреду так, что отцу приходилось сжимать его в объятьях до боли. Врач – Лев Михайлович Хайкин, осевший ссыльный, сосед по площадке, виновато разводил руками, не умея объяснить эту болезнь, свалившую внезапно вчера еще совсем здорового ребенка. Под утро страшная погоня пригнала Шурку, бегущего по-прежнему по подземелью, к лестнице и люку вверху, через который пробивалось голубое небо и солнце. Шурка карабкался по лестнице, вырываясь из жестких длинных скрюченных пальцев горбуна, думая о том, что горб не позволит ему пролезть через узкий лаз, наконец, он вырвался на поверхность и замер. Вокруг стояла плотная толпа людей. Их было больше, чем на первомайской демонстрации в поселке. Они стояли и молча смотрели на Шурку с гневом и презрением, и только тут Шурка увидел, что он стоит абсолютно голый! Это было страшнее горбуна и его железной клюки.

Утром мальчик пришел в сознание, но он весь пожелтел. Хайкин сказал, что это «желтуха» - вирусная инфекция - и отправил Шурку в больницу в райцентр. Но там анализы не подтвердили гепатит, через несколько дней ребенка выписали, а отец привез его домой на своем вечно чихающем «газике». Когда Шурка, наконец, смог выбраться к своему спрятанному кладу, марки безнадежно промокли под осенними дождями, склеились и потеряли всю позолоту и красоту. Преступление оказалось напрасным – завладеть марками сказочной Фужейры не удалось, а вот желтый горбун с клюкой остался в жизни Александра Викторовича навсегда.

 

2

Шура Рашков вырос в семье горного инженера. Он был младшим ребенком – последышем, старшие брат и сестра родились еще до войны и были намного старше. Отец в молодости попал за безобидный анекдот на студенческой вечеринке в ссылку, и это чудесным образом спасло его от огромной «газонокосилки», которую прокатили по стране кремлевские вожди несколько раз. Институт он окончил заочно, к тому времени уже работал технологом, пройдя на руднике все этапы от забоя и тачки. В конце карьеры стал главным инженером и так прожил всю жизнь на месте своей ссылки, выбираясь в Хабаровск по служебной надобности, да несколько раз в Москву и Сочи по путевкам профсоюза. Во время войны он добывал для страны золото, впрочем, делал он это и в мирные дни. Мать умерла от какой-то болезни, когда Александр учился в восьмом классе. Старший брат пошел по стопам отца и стал горным инженером, сестра уехала в Москву, да так и пропала, выйдя замуж за грузина и перебравшись в солнечную республику, где всегда зреет виноград. Санька после школы уехал в Томск, поступил на химико-технологический и в полной мере вкусил радости и вольности студенческой жизни. Был он высоким и сильным парнем, красотой, правда, не блистал, но на женское внимание не жаловался потому, что оно его в этом возрасте не сильно волновало.

Учился он хорошо, скорее, из привычки быть первым, впрочем, у него в отца был цепкий ум, но славился Шура, как звали его все на факультете, больше как выдумщик и заводила всяческих розыгрышей. На старших курсах он с приятелем, Женькой Порываем, организовал модный тогда СТЭМ - студенческий театр эстрадных миниатюр, который с большой претензией назвал «Клуб О’Генри». Ночами они придумывали миниатюры, высмеивавшие однокурсников и преподавателей, не боясь замахнуться на самого декана. Нравы в студенческом Томске в начале семидесятых были вполне демократическими, и декан, в прошлом сам студент этого же факультета, с удовольствием смеялся над своим персонажем, подогревая еще больше творческий запал доморощенных авторов. Под сборища и репетиции СТЭМа выбрали десятый – технический - этаж нового общежития. Там царила «фронда», и в ночных творческих муках легко приговаривали ящик кислой «Фетяски», что было и по карману, и по настроению. Иногда бьющая ключом молодость зашкаливала, выплескивалась через край, превращаясь в обсуждаемое всем огромным политехом событие. Приятели – Шура Рашков и Женька Порывай – вечно соперничали в выдумке и приколах, которые оценивал факультет, а иногда и весь студенческий город.

Уже на пятом курсе, накануне одного из главных праздников года – 8 марта – приятели, отработав с компанией однокурсников грузчиками на пивзаводе, взяли за работу большую двухсотлитровую бочку пива. Во время самого «калыма», как называли подработку в то время студенты, было выпито немало халявного пива, все это по ходу процесса закрепляли более серьезными напитками, и в раскаленном градусами воображении неистовых выдумщиков возник роскошный план: закатить бочку пива на седьмой этаж общежития, сделав тем самым «царский подарок» девчонкам их курса к Международному женскому дню. Вахтерша тетя Валя пыталась грудью преградить путь агрессорам, но была кем-то из «пятикурсников» посажена на шкаф, где и просидела, голося среди ночи до тех пор, пока ее не сняли оттуда подоспевшие по сигналу тревоги «дружинники».

Бочку катили наверх под громкие крики и вопли «Дубинушки», а когда в поту и трудах достигли намеченной вершины, то в холле их встретил наряд милиции, так как бочка заявлена была в «угон», декан и два других представителя всесильного «треугольника». На этаже, несмотря на поздний час, собрались почти все, жаждущие пива и зрелища, стоящие еще на ногах студенты. В общем, картина была вполне репинская, а когда укрощенных нарушителей спокойствия и похитителей социалистической собственности заставили спускать бочку вниз, то оказалось, что помощников стало меньше, а катить вниз гораздо труднее, чем закатывать наверх. Скандал получился громкий, администрация провела расследование и собиралась примерно наказать виновных. Главное, как следовало из многолетней доктрины карающих органов, воспитавших своих последователей на всех уровнях общественной лестницы, было определить зачинщика. Сначала участники пытались молчать, как настоящие продолжатели революционных предков, но потом, вполне в духе тех же предков, когда пригрозили отчислением из института и неминуемой «солдатчиной», стали «колоться», вспоминая подробности, застрявшие, как занозы, в похмельном синдроме.

Декан разговаривал с Шурой наедине. Он четко поставил перед парнем альтернативу: либо он назовет зачинщика, которого немедленно отчислят из института, либо будет отчислен сам, независимо от справедливости. Декан взял в руки напечатанный приказ об отчислении Александра Рашкова из института, а ведь это был последний – выпускной курс, и ручку, и дал минуту на размышление. За эти долгие шестьдесят коротких прыжков секундной стрелки на стенных часах в кабинете декана, сердце Шуры сто сорок раз качнуло кровь, пересыщенную адреналином, заставив его подумать об отце, армии и всех остальных последствиях молчания «подпольщика». И Шура дрогнул. Он поднял глаза на декана и спросил его, заикаясь:

- Как же я с ребятами буду дальше жить?

- А никто не узнает, - спокойно ответил декан, которого в свое время так же сломали во время борьбы со сторонниками кибернетики и профессора Виннера. – Говори!

- Затеял все Евгений Порывай, - коротко и тихо сказал Шура, потупив глаза и заливаясь багровой краской на гладких щеках.

- Иди, - отпустил декан.

В коридоре никого не было, шла первая «пара», Шура спустился в пустой буфет, взял манную кашу, салат из капусты и чай из большого бака, который только что прочистил от «нефилей» ветеран факультета сторож и вахтер дядя Вася. Обычно он надевал на краник резиновый шланг и, мощно тужась, продувал его от скопившейся спитой заварки. Эту процедуру Шура с Женькой обыграли в СТЭМе, и дядя Вася стал «звездой» районного масштаба. Шура сел за стол, взял ложку, но неожиданно почувствовал как тугой ком, родившийся где-то в его недрах, обдирая внутренности, покатился к выходу, перекрывая дыхание и заставляя закатываться глаза в судорожном рвотном рефлексе. Рашков едва успел выскочить из столовой, как его опростало прямо в коридоре. Он еще успел добраться до общежития, где свалился, потеряв сознание. «Скорая помощь» привезла его в клинику Савиных, в инфекционное отделение – Рашков к тому времени стал желтым и в горячечном бреду снова убегал от проклятого желтого карлика-горбуна, уворачиваясь от смертельных ударов его железной клюки. И в этот раз гепатита не обнаружили, а явное воспаление желчного пузыря и задержка самой желчи, констатированные врачами, были необъяснимы.

Шура вернулся опавшим, сбросив пять килограммов веса за три дня. Порывая отчислили за хулиганство, Рашкову вынесли выговор с последним предупреждением, зачинщика вслух не называли, а «высшую меру» наказания для Женьки объяснили тем, что строгий выговор у него уже был за несанкционированный спуск по стене общежития с помощью альпинистской веревки.

Через несколько месяцев Шура – душа и гордость факультета - защитил диплом и стал инженером Александром Викторовичем Рашковым, уехал из славного Томска и всю оставшуюся жизнь старался забыть разговор в кабинете декана ранним мартовским утром.

 

3

Жизнь продолжалась, и Шуре довольно-таки быстро удалось забыть неприятный эпизод. Это было нетрудно: работа оказалась для него интересной, он легко вписался в коллектив огромного засекреченного проектного института, ведавшего всеми ядерными делами на просторах Сибири и Средней Азии. Александр талантливо сдвигал технологические линии, обвязывал цепочки, наворачивая всю эту премудрую, доступную только посвященным вязь, предлагая при этом самые неожиданные оригинальные решения. Вскоре даже солидные ГИПы, как строго называли главных инженеров проектов, не стеснялись обращаться за консультациями и советами к молодому, авторитетно раздавшемуся сотруднику, по имени-отчеству. Это была одна, хоть и важная сторона авторитета Шуры Рашкова, но была и вторая, делавшая его кумиром молодежи и женской части всего учреждения: Шура по-прежнему балагурил на вечеринках и праздниках, писал застольные спичи и придумывал каверзы для тех, кто не мог ответить. Понятно, что с такими задатками молодой специалист не мог долго оставаться холостым, он был замечен, милостиво допущен, а после долгой процедуры ухаживания введен, наконец, в большую полногабаритную квартиру своего тестя – заслуженного и награжденного, обласканного властью человека.

Наташа – жена Александра Викторовича – была маленькой миловидной молодой женщиной, голос имела тихий, как и все в ее большой семье, где слышно было только маму-командира. Наташа скромно сидела в одном из бесчисленных отделов, не хватала никаких звезд, переписывая заданное из строки в столбик, так же аккуратно, как делала школьные домашние задания. Вокруг сидели женщины разного возраста, но были уже такие, кто досидел за своим столом до пенсии, так и не сменив положения, лишь добавляя к окладу от пяти до десяти рублей за каждые пять лет усердной работы. Ни красавицей, ни особой умницей, Наташа себя не считала, принца не ждала, таких глупостей в уме не держала. С Шурой она столкнулась по работе, потом как-то вместе вышли из института и прошли по хорошей погоде несколько автобусных остановок, поговорили и стали знакомыми. Александр с виду и по слухам парнем был разбитным, хотя на самом деле его провинциальный комплекс, выпестованный на затерянном в тайге руднике, никуда не делся, и с девушками Шура мог только балагурить. Поэтому «дружба», как тогда скромно называли период, длившийся между знакомством и регистрацией в ЗАГСе, была долгой и, если бы не истощившееся Наташино терпение, то могла бы перейти в бесконечную. Повод был найден, Шура пришел в гости в пустую родительскую квартиру и послушно, как большой губастый телок, приведен по логической цепочке к девичьему алькову, что означало подачу документов на регистрацию на следующий день.

Свалившееся, наконец, семейное счастье еще больше укрепило авторитет Рашкова, правда, и еще больше разнесло его, переведя уже окончательно в верхние размеры. Когда младший товарищ по факультетскому клубу «О’Генри», Левка Андреев встретил Рашкова через десять лет после окончания института, он с трудом узнал в солидном самодовольном «мэне» того самого долговязого и тонкого до звона Шурку Рашкова, знаменитого на факультете неистового выдумщика и фантазера. К тому времени Александр Викторович был уже ведущим, руководил отделом и рассматривался в планах руководства института кандидатом на самые высокие должности в перспективе. Но на самом деле все было не так просто и гладко, как казалось со стороны.

Шура родился под созвездием Близнецов, говорят, это значит, что в нем было два человека. Что ж, ничего удивительного, многие люди совмещают в себе и большое количество разнообразных моделей, но здесь – сам бог велел. Близнецы Рашкова внешне были похожи, но один из них властвовал в институте, выглядел самоуверенным и довольным жизнью высокооплаченным инженером, защитившим солидную диссертацию, которая сделала бы честь и на соискание докторской степени, а потому о Рашкове говорили, как о без пяти минут докторе наук, а второй – был тем самым дремучим провинциалом Шурой Рашковым, которого, приняв в стальные объятия семьи Наташи, ломали, давили, притесняли, унижая его слабо роптавшее мужское достоинство. Теща считала, что Шуру облагодетельствовали, что ему дали шанс, забрали его из тараканьего царства – общаги – приняли в достойную семью с традициями и укладом, и именно потому карьера Шуры стала складываться так успешно – его облагородила и воодушевила женитьба на Наташе.

Молодые сначала жили вместе с родителями, но отец Наташи неожиданно тяжело заболел и скоропостижно скончался, огромную квартиру разменяли на две, оставив одну неутешной вдове, а во второй семью молодых, определив ей в качестве бессрочной платы за столь щедрый подарок древнюю бабушку Наташи, которая вполне в традициях женской линии могла дожить и до ста лет. У молодых родились дети – две девочки с разницей в несколько лет, по-другому и не могло быть, ведь женская линия Наташиной семьи, закаленная всем ходом отбора и эволюции, была сильна и плодовита. Девочки характером пошли в своих прародительниц, а вот внешностью в Шуру, что в женском варианте и без Шуркиных способностей и талантов выглядело удручающе. Наташа внутренне плакала над подрастающими дочерьми, проявлявшими самые некрасивые черты отцовского лица, превращаясь даже не в его копию, а в недобрую пародию. Представьте, каково было Александру Викторовичу, выросшему в суровой, но дружной мужской семье, в которой после ранней смерти матери было трое мужчин и лишь одна женщина – его сестра. Теперь он жил в плотном окружении женщин с неженской стойкости характерами: жена, две дочери, девяностолетняя бабушка и ежедневно приходящая для контроля и общего руководства теща. Шура завел себе небольшого кобеля, который, чувствуя состояние и настроение хозяина, злобно разрывался лаем на любое движение в квартире и вне, несмотря ни на день недели, ни на время суток. Шура вынужден был годами молчать и терпеть, истончившаяся «терпелка» его прорывалась только в отведенном ему отделе института, где он мог сорваться на фальцетный крик по любому пустяшному поводу, вызывая у своих подчиненных не столько страх, сколько сочувствие и удивление. Дома же только Шарик мог высказать накопившееся, унять его не мог никто, кроме хозяина, а Шура души не чаял в своем коротконогом уродце, вместившем в себя все породы дворовых собак.

Все меньше балагурил Шура, хотя еще блистал на банкетах и традиционных праздниках, но уже мало кто мог вспомнить, что когда-то он был худ и весел. Времена жирного, катающегося как сыр в масле, военно-промышленного комплекса вдруг закончились. Буквально в один день на все эти «оборонные игрушки» не стало денег, зарплата девальвировалась в десятки раз и в засекреченный на сто рядов институт, сдавая в аренду все, без чего можно было бы выжить, стали впускать коммерсантов, а с ними и сам разъедающий нутро дух продажности. Степенные ГИПы, привыкшие к деньгам, почету и продовольственным пайкам-заказам, оказались вдруг маленькими пожилыми людьми в заношенных потертых пиджачках, с вылинявшими серыми личиками, ненужными носителями устаревших секретов и непроверенных жизнью технологий, за которые получали когда-то и наградные часы от министра, и Государственные премии. В спортзале института теперь нельзя было укреплять здоровье, там располагался фешенебельный мебельный салон, с торца появился ресторан, а при нем, как шептались растерянные сотрудники «сундука», был самый настоящий бордель.

Рашков с товарищами, вполне в духе перестройки, успел создать кооператив, который занимался проектированием всего, что заказали бы клиенты. Но эта «шарашка» не выдержала испытания временем: при первом же дележе заработанных на проекте гаражей денег все участники нового прогрессивного экономического движения напрочь перессорились. Средств для существования привыкшей к достатку семьи катастрофически не хватало, а маленькая Наташа с тихим голосом со временем научилась в лучших традициях своего рода добавлять в свою речь такой металл и смысл, что Шура предпочел бы обычный скандал с битьем посуды, нежели эту изощренную пытку. Он старался приходить домой как можно позже, жизнь становилась невыносимой, вся стройная система ценностей и достоинств была разрушена. Сосед по этажу, которого раньше Шура мог снисходительно похлопывать по плечу, спрашивая о делах, теперь занялся торговлей, открыл на углу ларек и с радостной возней таскал домой ежедневно деликатесы и фрукты, при виде которых у дочерей Рашкова текли слюнки и слезы. Теперь уже сосед снисходительно поглядывал на понурого, слегка побитого молью кандидата наук, без пяти минут доктора, и предлагал ему взаймы, чтобы перебиться до зарплаты.

 

 

4

По закону жанра в этот наигрустнейший момент должно было что-то произойти. Так и случилось. Шура встретил своего младшего товарища по студенческой тусовке Левку Андреева, которого в последние годы пытался по отечески опекать, предлагая ему иногда варианты более удачного трудоустройства, нежели его старый академический институт, в котором у Андреева не было никаких перспектив. Левка, сохранив студенческое уважение и даже некоторое преклонение перед факультетским любимцем, внимательно слушал Шуру, но уходить из своего института не торопился. И вот теперь, встретившись на улице и разговорившись, Лев рассказал, что вместе с коллегами из лаборатории зарегистрировал научно-производственную фирму, надеясь зарабатывать на внедрении технологий, над которыми ученые корпели годами. Зная высокий класс технолога Рашкова, Лев, без всякой надежды на успех, предложил Шуре стать партнером. Ничего стоящего, по мнению Александра Викторовича, его младший собрат по «альма-матер» в своей жизни не совершил, диссертацию и ту с трудом защитил, войдя в непреодолимый конфликт с руководителем, а потом долгие годы пребывал в неком анабиозе, застряв на строчке младшего научного сотрудника, но все-таки предложение было лестным, к тому же ничем и не обязывало. И Рашков согласился.

Самое неожиданное оказалось в том, что Левке сказочно повезло: уже через месяц он заключил два больших договора с крупнейшими предприятиями страны, печати заказчиков были столь уважаемы, что под них местное отделение сбербанка тут же выделило полумиллионный кредит с мизерным процентом на полгода. Деньги открыли не только объятия маститых ученых Левкиного института, но и его двери, распахнутые доброжелательно-ненавидящим руководством, предоставившим площади и возможность работать в институте за скромную аренду. Никто тогда не знал, сколько что стоит, фантазии не хватало, и это были поистине золотые времена! Со своими заказами на опреснительные установки и сорбционно-десорбционные колонны, источники питания, насосы и прочее оборудование Левкина фирма становилась долгожданным заказчиком на любом, умирающем без работы и финансирования предприятии города, производившего недавно все для победы в возможной термоядерной войне.

Рашков вместе со своими сотрудниками получил работу, а с ней и приличный заработок. Лев Михайлович стал другом семьи, так же быстро возненавиденным, как и полюбившимся. Когда в конце первого года их напряженной деятельности, Шура принес домой авоську новых, более крупных банкнот, Наташа, прикрыв ладошкой рот и сев от внезапной слабости на подвернувшийся табурет, прошептала:

- А вас не посадят?!

Денег было неприлично много, не понятно было, как можно их потратить, не говоря уже о том, как можно было заработать, делая ту же самую работу, что и раньше.

Еще за несколько месяцев до этой выплаты причитающихся дивидендов, поздно вечером, а Лев с Шурой теперь почти не расставались, возвращаясь домой, Лев сказал Рашкову с некоторой грустью и сожалением в голосе:

- Как только дойдет дело до первых больших денег, мы все разругаемся и станем врагами.

- Только не со мной, - ответил Шура с присущей ему категоричностью, - мы с тобой другие люди, и мы друзья!

Удивительно, но сказано было с такой лаконичной силой и убежденностью, что Лев поверил, что у них с Шурой отношения особые, и они не пойдут по накатанной дороге, на которой врагами становились все, кого лизнул «золотой телец».

Во многом Лев был прав, предвидя склоки и свары, ему приходилось маневрировать и лавировать, чтобы учитывать интересы разных групп совладельцев фирмы, но со временем, поняв, что «колхоз» и атавизмы прежних дружеских отношений вредят бизнесу, постепенно сократил число акционеров до минимума. Главными из них теперь были он и Александр Викторович – Шура.

Положение не просто поправилось, жизнь изменилась самым невероятным образом. Через год Шура сменил задрипанный зеленый «москвич», который ему успел пробить авторитетный тесть и за который выплачивали несколько лет деньги, взятые у всех знакомых и родных в долг, на вишневую «девятку» - это были следующие дивиденды. Какое замечательное слово, появившееся в нашем лексиконе совсем недавно, - «дивиденды»! Особенно, вот это последнее твердое «д» в конце – звучит настойчиво и весомо! Правда, славившийся своей задумчивостью и рассеянностью Рашков при первом же выезде из нового шикарного подземного гаража в центре города умудрился помять сразу все четыре дверцы, но было бы что мять.

Александр Викторович приобрел особую стать, среди нищих и полунищих оставшихся сотрудников оборонного гиганта он выделялся теперь добротной одеждой, шикарным портфелем чистой кожи, благородными и очень дорогими очками. Жена старательно заботилась о нем, понимая и принимая всю его значимость, ведь пенсии матери и бабушки теперь стали символическими каплями росы, таявшими быстрее, чем их можно было бы пересчитать, сама она получала такую же мизерную зарплату, если не удавалось всем отделом подработать на фирму мужа. Это были не просто деньги во времена их неимоверной ценности, когда нищими оказались миллионы вчера еще вполне уважаемых граждан, не деньги от торговли бананами или китайско-турецким ширпотребом, ни заработанные каторжным трудом «челнока», а благородные и редкие деньги за идеи и проекты, за которые Александру Викторовичу не было стыдно. Да, он много работал, с удовольствием находил оригинальные идеи, как это делал всю свою сознательную жизнь, он даже не сменил места работы, просто теперь за его лабораторию приносили скромную плату наличными в обветшавший огромный директорский кабинет. Шуре не приходилось делать это самому, он не давал взяток, не имел дело с налоговыми службами, с наездами бандитских «крыш», он продолжал свою прежнюю размеренную жизнь, оплачиваемую в новой конвертируемой валюте, позволяющей чувствовать свою значимость совершенно по-другому.

«Контора», как по привычке называл их общее дело Шура, разрасталась на глазах: в ней уже получали зарплату почти сто сотрудников. Весь первый год работы новой фирмы Лев мотался по стране, заключая новые договоры, привозя интересные задания, которые «расщелкивать» приходилось Рашкову со своей лабораторией. Работы было огромное количество, и она была не только интересной. В ней почти все зависело от Александра Викторовича, он оставался последней инстанцией, принимавшей окончательное решение, а потому такая работа приносила не просто удовлетворение, а наслаждение, не говоря уже о том, что и оплачивалась очень хорошо. Заказы на оборудование и технологии поступали от крупнейших предприятий страны и ближнего зарубежья, начал проявляться интерес и у западных фирм. Даже начались переговоры о продаже лицензии на уникальную технологию, авторами которой теперь были Александр Викторович и его коллеги, а не бездушные государственные монстры советского периода, машинально присваивающие все плоды своих сотрудников, поощряемых за изобретение сорока рублями премии. Было чем гордиться, а значит, уважать и требовать уважения к себе. Шура чувствовал себя преотлично: он занимался любимым творческим делом, всей же рутиной - деятельностью, несвязанной с творчеством, занимался его друг и соратник Андреев. Жизнь была прекрасна, но каждому понятно, что так хорошо в жизни долго не бывает.

 

5

Обстановка в семье поменялась кардинально. Теперь кормилец всей семьи Шура Рашков стал несомненным ее главой. Теща полиняла, постарела, стала реже появляться в их доме, стараясь не попадаться зятю на глаза. Наташа усердно и теперь охотно заботилась о муже, не выпуская из виду стремительно подрастающих дочерей, получивших, наконец, преимущества перед многими своими сверстниками хотя бы в одежде и гамме «лейблов», свисавших с нее. И только древняя бабушка по-прежнему закатывала истерики, обвиняя всех в плохом к ней отношении, да линявший круглый год Шарик никак не реагировал на высокий статус своего хозяина: он его любил беззаветно, но ни во что не ставил – по привычке. Впрочем, Шура ему все прощал. В ответ на перемены к нему близких, Шура дома начал проявлять накопленные на работе усталость и раздражение. Теперь никто не мог его осадить или остановить, хотя внешняя независимость и раздрайность характера легко усмирялись Натальей. Стоило ей только включить знакомые металлические нотки в своем тихом отчетливом голосе, как срабатывал многолетний рефлекс, и муж покорно смолкал.

Однажды Шура получил письмо от брата, ставшего давно директором их родного рудника. Отец, которому уже перевалило за восемьдесят лет, жил много лет в семье своего старшего сына, сменившего отца на его посту. Брат как-то неожиданно развелся, привел в дом молодую женщину, и та не сошлась характером с отцом. Старика стали просто выживать из дома. Брат, разрываясь между сыновней любовью и долгом с одной стороны, не в силах сопротивляться женщине, которую любил до придыхания, с другой, в отчаянии написал младшему брату – Шуре – письмо с просьбой забрать отца к себе. Брат, конечно, приводил весомые аргументы, среди которых главными было то, что средств для содержания большой семьи, а у него остались дети от прежней жены, и родился маленький ребенок от новой, не хватает, что он много лет тянул эту лямку, и теперь пришел черед Шуры. Отказать было невозможно, хотя Наташа применила весь арсенал женских средств, доведя Шуру до сердечного приступа.

Отца встретили в аэропорту и привезли домой. Квартира Рашковых по советским меркам была большой, в самом центре города, в старом, сталинской постройки доме, но в ней было всего три комнаты. Одну занимала бабушка, которой первоначально и принадлежала огромная квартира, разменянная на существующие две. Вопрос о переводе бабушки к ее дочери, жившей отдельно в полном одиночестве, не обсуждался, так как в свое время молодым квартира досталась именно с условием пожизненного содержания в ней бабушки, которая через два года могла отпраздновать столетний юбилей. Во второй комнате гнездились не ладившие между собой, как обычно, сестры, а в третьей – проходной – ночевали, по-другому и не скажешь, глава семьи и его супруга.

Отца Шуры пришлось поселить к бабушке, но та устроила грандиозный скандал. Откуда только бралась эта неистовая сила в столь маленьком, высушенном временем теле, но Евдокия Арсеньевна наотрез отказалась делить комнату с незнакомым мужчиной. Жизнь в доме превратилась в ад. Шура теперь не мог идти домой, представляя, что его там ждет. Кое-как, пользуясь дачей, перебились летний месяц, но вопрос уже был поставлен ребром, причем загнанному в угол Шуре не оставалось ни малейшего выхода – отца надо было куда-то девать. Александр Викторович в полной растерянности от свалившейся напасти как-то поздно вечером зашел ко Льву Михайловичу. Напряженная жизнь свела давних студенческих знакомых, даже не скажешь приятелей, так плотно, что Шура впервые за многие годы взрослой жизни ощутил присутствие настоящего друга, близкого человека, которому можно было рассказать все, зная, что в любой момент он не только выслушает, но и поможет, чем сможет. Лев выслушал приятеля, подумал немного и предложил:

- Давай снимем квартиру для твоего отца, вот рядом сдают такую хату мои знакомые актеры. Наймем какую-нибудь женщину или девушку, чтобы она помогала отцу по хозяйству, и он будет рядом, и в доме у тебя все вернется «на круги своя». А насчет денег не беспокойся, заработаем и не только на это.

- Не знаю, Наташа хочет, чтобы я отправил отца к сестре в Грузию, дети ее выросли, живут они вдвоем с мужем, свой дом, сад, огород, отец им не в обузу, наоборот, его пенсия, как ветерана труда, там сейчас целое состояние.

- Но в Грузии сейчас совсем не сладко, там даже стрельба на улицах, в новостях все время показывают разруху, холод и голод!

- Верь ты им больше, ничего страшного, живут же люди. А за помощь спасибо. Ты дай мне денег на поездку, и отцу я хочу оставить на первое время.

- Без вопросов. Сколько тебе надо?

Шура ушел в том же настроении, что и приходил, а Лев подумал, что чужая душа – потемки, не дай бог, дожить до таких времен, когда станешь беспомощным и никому не нужным. Хорошо у старика Рашкова трое детей, после всех мытарств где-нибудь пристроится, а вот у него, Льва, одна дочь, и надежд на нее никаких.

На письма уже не было времени, и Шура позвонил сестре в Грузию. Время было – середина девяностых, в Грузии действительно шла необъявленная война, люди неделями жили без электричества, зимой без тепла, отапливались «буржуйками», а пенсии в среднем не более пяти долларов в месяц, в общем, разруха и нищета, а тут, забирай, сестра, отца, жить ему негде, никому он кроме тебя не нужен. Если вы подумаете, что Шура наш человек бессердечный, то жестоко ошибаетесь. Он обычный человек, и сердце у него за отца болело так, что валокордин пришлось пузырьками покупать, мучился он бесконечно, вот только от своей простоты ничего лучше придумать не смог, как отправить отца с глаз долой.

До Москвы добрались быстро – всего четыре часа лета, хотя отец очень плохо переносил дорогу, а вот дальше – проблема. Грузия - суверенное государство, там идут военные действия, даже в Тбилиси стрельба по ночам слышна, пришлось поднять на ноги руководство аэропорта, медицинский персонал, пока удалось отца на носилках уже занести в салон потрепанной «Тушки», вылетающей в Тбилиси. Шура поцеловал отца, залитого старческими слезами, чувствовал, что видит его в последний раз, сбежал по трапу и еле дождался, когда самолет двинется на рулежку.

Вернулся в тот же вечер домой, напился до чертиков, все домашние попрятались на всякий случай, но до буйства не дошло. Ночью вновь явился желтый кошмарный горбун с перекошенным ртом в пене. Снова он гнался, гремя железной клюкой, за убегавшим в панике Шурой, который, вырвавшись на поверхность из смрадного сырого подземелья, вновь оказался бесстыдно и беззащитно голым перед мрачной осуждающей его толпой. К утру жена вызвала «скорую», температура под сорок, жар, бред, а сам муж пожелтел весь до самых белков глаз. В больницу везти мужа Наталья не дала, а врач не очень-то и настаивал: ни условий, ни лекарств, ни даже постельного белья в то время в больницах не было, забирали уж совсем тяжелых. Врач был опытный и установил воспаление желчного пузыря, застой желчи, а отсюда и вся эта декоративная расцветка. Провели тюбаж, приложили грелку, принесли из аптеки гору лекарств, заварили желчегонный сбор, пару дней Шура провалялся в постели, пользуясь болезнью, ни с кем не разговаривал, думал свою тяжелую сыновнюю думку, и боялся надвигающейся ночи, в которой опять мог нагрянуть проклятый желтый горбун.

Зимы отец не пережил. В чужой стране не помогли ни фрукты, ни овощи, дочь, с которой он не виделся много лет, превратилась в незнакомую, рано состарившуюся женщину. Жить больше не хотелось, и старик просто не проснулся однажды утром. На похороны отца Шура не полетел, а через какие-то оказии переслал сестре деньги. Целое состояние – пятьсот долларов!

 

6

Прошло еще несколько лет. Фирма процветала, дружба крепла, не обращая внимание на стычки, споры, ругань быстро раздражающегося главного специалиста. Шуру иногда заносило, он так и не смог привыкнуть к резкой смене игровых функций, когда Лев, со временем вжившись в шкуру генерального директора, все чаще и чаще стал настаивать на своем мнении, принимая окончательное решение, которому вынуждал подчиняться и Рашкова. Шура хорошо помнил салагу Андреева, смотрящего ему чуть ли не в рот на факультетских спектаклях, помнил и свое лидерство и абсолютное преимущество в научной карьере и ту легкость, с которой он отдал Левке административные функции. Теперь же он вынужден был признаться самому себе, что подобной раскрутки и размаха доморощенной фирмы, составленной из младших научных сотрудников и непризнанных ветеранов, не ожидал. Дела шли замечательно, хотя иногда доносился ветерок, что у Левки проблемы, происходили какие-то малопонятные и даже жуткие истории, но они оставались далеко в стороне, а Шура с коллегами самозабвенно работал, и этот период для него, наверное, был самым счастливым в жизни.

Беда подкрадывалась с той стороны, с которой ее не ожидали. Левка поменял квартиру и оказался в соседнем доме. Наталья вынужденно стала примечать, как одета Левкина жена, как у нее появился сначала один маленький золотистый автомобиль, потом его поменяли на более солидную «иномарку». Лев с женой уехали в круиз по Средиземному морю на корабле с компанией самого Кобзона, а Наталья провела лето на даче, маринуя огурцы и готовя «пятиминутки», чтобы долгой зимой ублажать своего кормильца. Вольно-невольно, она начала зудеть мужу о том, что его так называемый друг, Лев Михайлович Андреев, использует простака Рашкова, зарабатывая на его голове и способностях, как впрочем, и на эксплуатации остальных сотрудников баснословные деньги, откупаясь от друга жалкими подачками. Александр Викторович сначала просто огрызался, а потом, вспылив, наорал на жену, чего никогда раньше себе не позволял. И Наташа заметила, что ее слова упали на благодатную почву. Еще не оформившиеся мысли о той самой смене игровых функций, надо же откуда-то прицепилась эта идиотская формулировка, пробивали подспудно ростки недовольства, уязвленного самолюбия и чувства несправедливости. Эти мысли как на разгонном круге ускорителя нагнетали раздражение и озлобленность, причем больше всего Шура злился и раздражался на самого себя. Он говорил себе вторым – трезвым – голосом, что Лев тащит на себе огромный груз, что его, Шурины способности были при нем всегда, но им никогда не давали столько простора и не вознаграждали так полно.

- Каждый делает свое дело, - пытался убеждать себя Рашков, - мне и не только мне вполне хватает того, что я зарабатываю. Мы ведь все друг другу говорим, что считать деньги в чужом кармане – занятие недостойное, так почему меня это должно задевать? Зависть – наигнуснейшее качество человека, разве я этого не знаю? Но разве я завидую? Мне просто непонятно, откуда в нем такое самодовольство, откуда эта уверенность и проявляющиеся барские замашки. Какую он себе приемную отгрохал, секретаршу посадил, и вообще, девочками себя окружил. А какое мне собственно до этого дело? Ну, съездил он в Германию, пересказал мои идеи и новейшую разработанную схему, с трудом ответив на вопросы специалистов, ну и что?

Подобные монологи возникали обычно по дороге домой. Шуре было противно, что он скатывается до таких мелочных разборов и обид, что не может признаться, но все-таки банальная зависть разъедалала его душу. Наталья теперь чутко улавливала настроение мужа и тут же подсыпала пороха в чуть тлеющий, но уже начинающийся раздуваться огонь. В конце концов, Шура не выдержал, и у них произошел первый серьезный разговор на «шкурную», как называл ее Левка, тему. Рашков, раздражаясь от сложившейся ситуации, срываясь на какой-то несолидный ржавый фальцет, самым грубым и совершенно неожиданным образом для Андреева, потребовал объяснений, почему тот зарабатывает явно больше.

- Объясни мне, пожалуйста, почему у тебя появилась какая-то пекарня, а у меня ее нет? И вообще, откуда у тебя столько денег?!

- Сколько столько? – спросил тихо Андреев. - А в пекарню я вложил свои дивиденды, те самые, что у тебя материализовались в вишневую «девятку». Впрочем, такой разговор все равно рано или поздно должен был состояться. Так вот, я тебе сейчас все объясню и даже покажу на бумаге. Вот эти деньги мы заработали на своей работе, это у нефтяников, а это на извлечении золота, здесь мелкие заказчики, но денег тоже немало. С них ты и остальные учредители получали дивиденды. А это сумма налогов, которые я сумел увести. Как – это уже мое дело, и дело подсудное. Я играю на минном поле, и знаю, что очень рискую. Делиться этими деньгами с вами я не буду, признаюсь сразу. Вы, господа ученые, продолжаете жить и работать, как прежде, не сменив ни места работы, ни ритма, ни малейшего штриха, получая за эту же работу в сотни раз больше, чем когда-либо. Я же рискую попасть в тюрьму за неуплату налогов в особо крупных масштабах, но ворую я, если хочешь так это назвать, еще и из принципа: я не хочу платить этому скотскому государству, обворовавшему нас всех. Я знаю, что мои деньги не пойдут ни на пенсии, ни на зарплаты врачам и учителям, их протрахает вся эта ельцинская свора, ненасытная прорва. Я лучше вообще ничего делать не буду, чем подкармливать их. Потому у меня денег больше, чем у тебя, но поверь, тебе не стоит этому завидовать, Саша. А раз ты затронул эту тему, то я хочу поднять еще один вопрос. Так исторически сложилось, что мой пакет акций всего 45 процентов, а этого мне теперь мало, я хочу иметь контрольный пакет, ты, думаю, не станешь спорить, что, неся за все персональную ответственность, я имею на него право?

Шура, проклиная себя за то, что вообще затеял этот разговор, как-то вяло начал возражать. Дескать, у тебя и так все полномочия, никто не вмешивается в твое руководство, ты рулишь сам, зачем тебе еще и контрольный пакет.

- Шура, ты ведь понимаешь, что вся эта свобода, которую вы мне дали, до тех пор, пока все хорошо и вы получаете зарплату день в день, а в конце года еще и «авоську» с дивидендами. Случись завтра, не дай бог, что-нибудь непредвиденное, что нанесет убыток, так вы порвете меня на части со своим молчаливым большинством!

- Я тебе уже говорил, что этого никогда не будет! Мы не просто акционеры, не просто коллеги, мы – друзья, и я хочу, чтобы ты это помнил, - с неким обиженным пафосом ответил Рашков, облегченно вздохнув, что «шкурная» тема, кажется, закрыта. Он наивно и глубоко ошибался. Поднятая раз, обозначенная и вызванная тем самым к жизни, эта тема, как верблюжья колючка, прочно поселилась внутри Александра Викторовича. Он и не представлял, каким махровым цветом расцветет этот полузадушенный в этот раз куст.

Дома Наталья без слов поняла настроение мужа.

- Что, разговаривал с Андреевым? – не без ехидства и подначки поинтересовалась она.

- Заткнись, заткнись, я тебе сказал, чтобы больше рта не смела открывать! – брызгая слюной, заорал сорвавшийся Шура. Бедный Шарик, несмотря на старческую тугоухость, подскочил перепуганный со сна и залился громким лаем. Из дальней комнаты раздались стоны и крики разбуженной старушки, полуодетые девицы-дочери с выпученными глазами высунулись из-за двери своей комнаты. Наташа, потерявшая дар речи от такой разнузданной грубости, смотрела на мужа снизу вверх, а он багровый и разъяренный вдруг схватился за сердце, поняв, что сейчас только это сможет его спасти и простить.

 

7

Лев Михайлович после этого разговора, несмотря на оптимистический, казалось бы, конец, окончательно убедился в том, что разлад и назревающий скандал в фирме – дело времени. Не прошло незамеченным, что Шура стал реже появляться в кабинете генерального, оба старались избегать прямых контактов, а разговор по телефону каждый раз оставлял некую горечь недосказанности и взаимного недовольства. В совместных командировках тоже чувствовалось внутреннее напряжение, они не доставляли того удовольствия, с которым оба начинали работать несколько лет назад. А ездить вдвоем все равно приходилось, потому что именно в тандеме этих двух совершенно разных людей и заключался секрет фирмы, процветающей на редкой в те времена ниве науки и производства. Спустя некоторое время после злополучного разговора и наступившего охлаждения отношений, друзья поехали в Томск. Было несколько поводов: и какой-то очередной юбилей факультета, встреча выпускников и необходимость поговорить со старыми друзьями, работы которых могли представлять интерес. После стольких лет, Томск показался убогим и заброшенным. По пыльным улицам ветер нес какой-то легкий мусор, обрывки афиш и старых газет. Академгородок тоже вызвал горькое чувство, будто бы приехали в гости к сироте в детский приют. Остановились в такой же запущенной гостинице, накупили в ближайшей лавке пеструю кучу продуктов и выпивки и пошли в гости к старому, закадычному другу Рашкова, который при всем своем таланте, спивался на глазах бессильной жены.

Шура в попытке удержать приятеля от мгновенного опьянения храбро принялся делить спиртное на два стакана и быстро захмелел вместе с ним. Андреев не пил и поддерживал компанию лишь символически. Вскоре за столом пошел громкий пьяный разговор, особенно неприятный трезвым людям, ставшими невольными свидетелями. Остановить однокашников теперь не мог никто, тормоза отказали окончательно. Андрееву даже пришлось еще раз выходить за бутылкой, так как норовивший сделать это сам Шура был уже не в состоянии, но требовал «продолжения банкета» с такой агрессией и настойчивостью, что опытная жена однокашника посоветовала не спорить, а дождаться, пока оба не сваляться и не затихнут сами.

Не новость то, что у трезвого на уме или спрятано даже где-то дальше, глубоко в просторных складках широкой души, то у пьяного прорывается фонтаном, не задумываясь и не задерживаясь никакими грядущими последствиями. В какой-то момент воспоминания бывших студентов закончились, оба перешли на современность, и один стал поливать свою несчастную жену, пытающуюся спасти его от окончательного распада, а второй накинулся на сидящего здесь «шефа», высказывая ему накопившиеся претензии. Пьяным Шура был просто отвратителен.

На следующий день он и вспомнить не смог ни слова из сказанного, тем более что своего там почти ничего и не было - Шура изрыгал слова, произнесенные в десятки приемов его терпеливой и настойчивой женой. Память или подкорка, оказывается, старательно записала их, как на магнитофон, и теперь голосом Шуры воспроизводила все эти претензии, сохраняя интонации уязвленной Наташи. Со страшной головной болью Рашков сидел молча рядом со Львом в автобусе, который возвращал их домой, и пытался вспомнить, что он вчера наговорил и натворил. Мелькнувшую мысль, что на всякий случай надо бы извиниться перед коллегой, он тут же от себя отогнал: «Много чести будет!».

Последней каплей послужила поездка в Германию, в крупную европейскую фирму, смутно обозначившую интерес к покупке прав на технологию, авторами которой были Шура, Лев и еще несколько их сотрудников. Осторожные и неспешные переговоры шли уже несколько лет. Подобраться к этой фирме было не просто - с людьми с улицы там не принято общаться. С большим трудом, через посредника, Лев забросил информацию о технологии, которая, несомненно, должна была заинтересовать немцев. Действительно, ознакомившись с запиской, они предложили приехать во Франкфурт-на-Майне и рассказать о технологии подробнее, уделив для этой встречи аж половину рабочего дня. Лев поехал тогда с переводчиком и неожиданно для себя попал на перекрестный допрос солидного ученого совета. Испытание, по-видимому, он все-таки выдержал, так как в следующий раз немцы, приехав в Россию на огромный завод – бывший монополист в области тех самых технологий, захотели сами придти в фирму Льва и Шуры для более детального разговора. Руководство «монстра», конкурирующего с немцами, узнав о их намерении встречаться с какой-то «шарашкиной конторой», сделало все, чтобы эта встреча не состоялась. Именно это сопротивление и убедило немцев в серьезности предлагаемой технологии. Настолько, что они пригласили Льва приехать со своими специалистами на несколько дней во Франкфурт, чтобы окончательно решить вопрос о приобретении лицензии. Теперь уже, ясное дело, за счет немцев. Сумма обсуждаемой сделки выражалась достойной семизначной цифрой, впереди замаячили сказочные горизонты, и друзья, забыв о недомолвках и взаимном раздражении, собрались в путь.

Немцы принимали по высшему разряду: поселили в дорогом отеле, каждому по большому просторному номеру, переговоры проходили не в маленькой комнате, как в первый раз, а в конференц-зале, за огромным овальным столом, уставленным бутылками с водой, соками и термосами с кофе. Говорили на английском языке, которым все присутствующие немцы владели свободно. Наши же ученые могли связать лишь несколько фраз, а потому и в этот раз привезли с собой переводчика, с трудом переводившего сложные незнакомые научные термины, но общими усилиями, схемами и жестами разговор все-таки продвигался вперед. В течение трех дней гостей ублажали с утра до вечера. Немцы, сменяясь, возили русских гостей по ресторанам, стараясь удивить, и это им удавалось. Шура, войдя в раж научной дискуссии, то ли от волнения, то ли от природного азарта, уже старался объяснить все сам, игнорируя переводчика, а в какой-то момент осадил своего шефа настолько грубым жестом, что шокированные немцы приумолкли, переглядываясь. Оскорбление по нашим «совковым» меркам было непростительным. Субординация была не просто нарушена, Шура публично и однозначно выразил своим жестом истинное отношение ко Льву: ты всего лишь торгаш-менеджер при мне, специалисте и ученом! Наверное, именно в этот момент была преодолена последняя грань, дружба кончилась – как высохшая лужа, оставив после себя лишь грязное пятно, хотя на самом деле она кончилась давно, но в этот момент бывшие друзья, чьи амбиции и самолюбие были взаимно оскорблены и уязвлены, стали еще и врагами. Переводчик пытался как-то смягчить обстановку, немцы воспитанно улыбались, но казус был очевидным.

Вечером в загородном охотничьем ресторане, угощаясь «седлом» оленя, подаваемым по-царски с фруктами и вареньем, захмелев от успеха и собственного значения, Шура одним махом разрушил уже готовую сделку, на которую Лев потратил кучу денег и почти три года осторожных и трудных переговоров. Немцам лицензия на технологию нужна была только для того, чтобы покупкой остановить ее действие на территории России хотя бы на двадцать лет, не дав тем самым воспользоваться ею конкуренту-«монстру». И вдруг, продолжая дискуссию за роскошным столом, чуть опьяневший от успеха, внимания и напитков Шура в запале широкой русской души хвастливо заявил, что у него и соавторов есть еще несколько вариантов технологии, позволяющие свободно обойти лицензию, которую собирались купить немцы. Переводчик автоматически перевел фразу директору департамента, тот, мгновенно оценив информацию, не дрогнув ни одним мускулом, продолжал потчевать гостей из России.

На следующий день немцы, все еще приветливо, но с нескрываемой холодностью улыбаясь, вручили гостям скромные подарки с логотипом своей мировой известности фирмы – зонты и часы – и вежливо попрощались. Шура, не понимая причины столь резкой перемены настроения немцев, выглядел очень недоуменным, но едва они с Андреевым оказались на улице, тот, уже не сдерживаясь, пугая своей эмоциональностью редких прохожих на этой тихой улочке в центре Франкфурта, доходчиво объяснил ему что к чему. Рашков, осознав последствия своего вчерашнего безобидного, как он полагал, трепа, инстинктивно прибегая к лучшему способу обороны - нападению, тут же ответил примерно в том же духе, но значительно поднимая градус спонтанно возникшей на улице дискуссии. Крик был бесполезен, кроме того, у обоих не было ни малейшего желания привлекать к себе внимание блюстителей порядка, которых, несомненно, вызвал бы кто-нибудь из непонимающих ни слова прохожих, а потому оба рванули в разные стороны, все еще проговаривая невысказанное, смешно и нелепо жестикулируя.

Рашкову нужно было срочно выпить, иначе его нутро не выдержало бы напряжения и прорвалось какими-нибудь необратимыми для здоровья последствиями. В ближайшем кафе на углу небольшой квадратной площади, в центре которой находились развалины каких-то бань времен еще римской империи, он бухнулся в широкое плетеное кресло, распахнул свой фраерский, как его называл Андреев, плащ и заказал моментально подоспевшему гарсону двойной коньяк, успев нащупать в кармане остатки командировочных денег, выданных ему накануне ненавистным шефом. Был тихий солнечный осенний день, когда листья уже начали багроветь и наливаться золотом, но еще не спешили оголять деревья. Неподалеку в пруду лениво плавали, гоня перед собой небольшую волну, перекормленные, а потому никогда не улетающие на юг, утки. На веранде, где устроился Рашков, был еще только один человек. Этот типичный немец в сером пальто и такого же цвета шляпе с дурацким перышком в ленте сидел в противоположном углу и откровенно, даже с некоторой наглостью, совершенно не свойственной воспитанным гражданам фатерланда, в упор рассматривал Шуру. Тот в свою очередь пригляделся и смутился тем, что немец был явно на кого-то похож. Вспомнить быстро не удавалось, рассматривать было неприлично, и тут выручил официант, принесший коньяк и кофе. Шура сделал вид, что отвлекся, сделал небольшой глоток, боясь поперхнуться под столь пристальным взглядом, не удержался и снова взглянул в сторону незнакомца. А тот уже шел к Шуре с улыбкой, не оставляющей ни малейших сомнений, что это знакомый человек. Однако, Рашков так и не вспомнил его сам, хотя в уме судорожно перебирал все возможные варианты. А впрочем, у впервые выбравшегося за границу бывшего засекреченного на сто рядов специалиста военно-промышленного комплекса вариантов было не так уж много.

- Привет, Шура! Не узнаешь старого приятеля Женьку Порывая? – на неожиданно чистом русском языке заговорил типичный немец, - и Шура только теперь в этом постаревшем, облысевшем человеке, с уныло повисшим носом, напоминавшем теперь всем известного актера Этуша, узнал своего студенческого друга и партнера по «клубу О’Генри».

- Вот уж не ожидал увидеть тебя тут, в самом центре Европы! – продолжал Женька, придвигая кресло и садясь напротив Шуры, когда они неловко, даже как-то смешно приобнялись. Шура еще не вышел из оцепенения и судорожно пытался сообразить, как ему себя вести. Он, конечно, несказанно обрадовался бы своему давнему приятелю, если бы не печальные обстоятельства, при которых они расстались когда-то. С тех самых пор Шура не только не встречал Порывая, но и вообще ничего о нем не слышал.

- Я тут в командировке, - выдавил он, наконец, - а ты здесь что делаешь?

- А я здесь живу, недавно, правда. Мюнхен мне надоел – все-таки слишком большой и шумный город, да и эксцентричность баварцев меня утомила, а здесь чинно, тишина и покой, а я ведь теперь, как-никак, на заслуженном отдыхе. – И видя недоумение на лице своего однокашника, спросил:

- А что, ты обо мне ничего не знаешь? То-то я смотрю, что ты меня и вспомнил-то с трудом! А ведь я уже двадцать лет с хвостиком в эмиграции, здесь в Германии, а впрочем, тебе надо, видимо, с самого начала все рассказать. Только давай сначала выпьем за встречу, за наш «клуб О’Генри», помнишь, как мы бузили? А нашу злополучную бочку пива не забыл? Из-за нее я так далеко и закатился. – И обратившись к выжидавшему в стороне уже пару минут официанту, явно обрадованному таким поворотом событий, махнул, дескать, повторить, так как одну рюмку уже успел выпить до появления на террасе своего бывшего приятеля.

- Ты хоть помнишь, что меня тогда из-за этой дурацкой бочки из института выгнали? Ну, вот, вспоминать что-то начал, а то смотришь на меня, будто я с того света к тебе явился или в горячечном бреду. Выперли меня из института, мне уж двадцать два тогда стукнуло, начал я от армии бегать, стал искать способы всякие, как же все-таки «закосить», очень уж не хотелось два года из жизни вычеркивать, все равно, что в тюрьму садиться. Уехал я из Томска, подался в Питер, а там попал в компанию к ребятам, к диссидентам, помнишь, была такая группа по освобождению генерала Григоренко? Что? Ты даже не знаешь кто это такой?! А впрочем, что тут удивляться, ты ведь сам плоть от плоти всей этой системы, в элите, небось, ходил, ядерные боеголовки снаряжал? Короче, сначала меня раз задержали, потом второй, пытались даже как Бродского за тунеядство посадить, но неожиданно предложили уехать из страны, тем более что я - Порывай только по отчиму, а по отцу – Штильман. Не стал я долго раздумывать, понимал, что в родной стране жизни мне нет, и согласился. Я к тому времени уже женат был, ребенок у нас родился, о его будущем тоже приходилось думать. Долетели мы до Вены и там и застряли. В Израиль мне как-то не хотелось, я всю свою жизнь до этого так старался от своего еврейства отмазаться, ассимилировать, раствориться, стать таким как все, даже первым смеялся, когда анекдоты о жидах рассказывали, что теперь попасть в страну, где вокруг одни евреи, мне было просто страшно. В Штаты меня почему-то не пустили, вот мы и зависли в этой нейтральной Австрии, как нечто в проруби. Жена, слава богу, работу быстро нашла, хоть и была стоматологом, а не швеей-мотористкой, а я еще долго на ее иждивении сидел, пока кто-то не подсказал, что на радиостанции «Немецкая волна» вакансии появились и объявили конкурс. Так я и попал в самое крутое антисоветское гнездо, сначала, конечно, на испытательный срок, но ты ведь знаешь, писать я умел, говорить тоже, за словом никогда в карман не лез, а уж власть мне эта, советская, поперек горла так застряла, что подгонять меня не надо было. Вот только пока я там, в Мюнхене, устраивался, жена моя, подруга верная, нашла себе нового мужа – из местных, обеспеченных, впрочем, далеко ей ходить не надо было, она у этого австрияка работала. Вскоре она и гражданство австрийское получила, сын, понятно, с ней остался, а я еще почти пятнадцать лет без гражданства прожил, хотя грех жаловаться было, жил хорошо, всего себя борьбе с коммунистическим режимом посвятил. Я и писать начал, такие разоблачительные, ироничные вещи: эссе, пьесы и даже роман написал. Не слышал о моих пьесах о Ленине, Сталине, Троцком? Их даже как-то радио «Свобода» инсценировала или только фрагменты, сейчас и не помню. Знаешь, сейчас тебе говорю все это, и сам удивляюсь: неужели вся моя жизнь так и прошла за столом да у микрофона? Вроде и сделать ничего не успел, а уже ни волос, ни сил, будто сто лет прожил. Я больше так и не женился, да и баб на дух не переношу – подлый, лживый и продажный они народец. Нет, ты не подумай чего, я их до сих пор с удовольствием трахаю, но не более того. Заплатил, поимел, как мне того захочется, и все, даже говорить с ними не могу, с души воротит! Что это я все о себе, да о себе, ты-то как? Чем занимаешься? Небось, уже доктор или, бери выше, академик?

Шура кое-как проглотил застрявший в горле ком, понял, что Женька либо ничего не знает о его роли в жизни, о предательстве в кабинете декана, либо все забыл и простил, а потому можно перевести дух и поддержать этот неожиданный разговор. Он без особого энтузиазма рассказал бывшему приятелю, что ничего особенного в его жизни не происходило: работал в проектном институте, защитил кандидатскую, женат, имеет двух взрослых дочерей на выданье, сейчас прилетел в командировку на деловые переговоры с немецкой фирмой, а вечером уже улетает назад, в Новосибирск. В конце из вежливости добавил, что рад был встретить Женьку, узнать, что у него все в порядке, судя по прикиду и рассказу, устроился он совсем не слабо. Женька слушал внимательно, разглядывал Шуру, будто пытался узнать большее, чем тот о себе рассказывал, на последнюю фразу усмехнулся и после неловкой паузы ответил:

- Дурак ты, Шура, или просто прикидываешься? Ты ведь меня тогда у Пети Лапина в кабинете сдал, чтобы свою шкуру поганую спасти! А ведь, если бы не ты, я может быть сейчас тоже у себя в стране, дома жил, плохо ли, хорошо ли, только в своей стране, а не изгоем в чужой. Ты мне всю жизнь испоганил, а сейчас сидишь, как ни в чем ни бывало и смотришь мне в глаза, как… как ты всегда любил говорить? Была у тебя такая любимая присказка? Как описавшийся пудель? Вот-вот, пудель ты, Шура, и думаешь, что никто об этом не догадывается? Жизнь моя прошла в борьбе с глиняным колоссом, служил, как шавка чужим интересам, думал благое дело делаю – с коммунизмом сражаюсь! А он в одну ночь воду слил и кончился, коммунизм этот ваш непобедимый, не стало врага, и Порывай-Штильман стал никому не нужен. С выходным пособием уволили и за то еще спасибо. Сейчас эта самая «Волна», «Голос Америки» и прочие «рупоры свободы» в Москве сидят, да на деньги Путина дифирамбы ему поют. А я вот теперь посреди тихого Франкфурта сижу и думаю, как мне жизнь свою дальше тянуть, тяжела она, как чемодан без ручки – и бросить жалко, и тащить уже нет сил. Я тебя, Шурик, часто вспоминал, думал, встречу, голыми руками задушу. И вот встретились, даже не верится, как во сне все это, а зло мое на тебя куда-то делось, кончилось, как испарилось. Ладно, живи! Семье привет передавай, да девочкам своим расскажи, какой ты друг был по молодости. И сейчас, наверное, такой же? – Порывай встал, поправил свою фетровую шляпу, украшенную смешным маленьким баварским перышком, подсунул под пустой пузатый коньячный бокал карамельного цвета банкноту и шагнул с террасы на булыжную мостовую. Шура тоже встал и с горечью уставился в удаляющуюся спину бывшего приятеля, неожиданным призраком вторгнувшимся в его сегодняшний день. Рашков даже попробовал тряхнуть головой посильнее, надеясь, что все происшедшее только что, лишь сон, неприятный сон, который можно будет тут же забыть. Шелестящая на поднявшемся вдруг ветерке банкнота говорила, что все было в реальной жизни, но все-таки уже вечером, усаживаясь поудобнее в самолетном кресле, готовясь к шестичасовому перелету, Шура начисто забыл о неприятной утренней встрече в пустынном кафе в центре Франкфурта у развалин древних римских бань. Он давно изжил всякие угрызения совести, переболел, забыл и списал все за давностью лет в заброшенный архив, откуда никогда, до самого последнего, божьего суда, никто ничего не поднимет.

 

 

8

Сделка по продаже лицензии на технологию, которую все партнеры в фирме считали делом уже решенным, была сорвана самым обидным образом. Семизначная цифра, маячившая на горизонте и уже распланированная к употреблению, вместе с резко пропавшим интересом коварных немцев растаяла в тумане надежд и грез. Правда, по возвращению домой, в качестве утешительного приза, завод-гигант, конкурирующий с немцами на мировом рынке, срочно заключил договор о внедрении технологии, в серьезности которой их окончательно убедил такой неподдельный интерес немцев. «Прослушка», установленная в кабинете Андреева, позволила конкурентам быть в курсе всех дел, и не успела информация о несостоявшейся сделке дойти до руководства завода, к которому в течение нескольких лет фирма Льва и Шуры безуспешно пыталась пробиться, как их представитель буквально на следующий день после возвращения бывших друзей из Германии сам приехал в офис с предложениями о совместной работе. К пророку в нашем отечестве, как известно, прислушиваются только после признания его за рубежами.

Дело продолжало их связывать вместе, но представьте сами, каково работать с ненавистным человеком, который и к тебе относится с такой же разрушительной антипатией, доходящей при малейшем поводе до лютой ненависти, прорываемой фальцетным криком и брызгами слюней. Любой вопрос по существу ли, по ходу ведения, как говорят, превращался в конфликт, когда приходилось применять уже не аргументы, обосновывающие твое мнение, а просто силу приказа или мнение большинства. Слухи о скандалах быстро распространились по подразделениям, люди с тревогой обсуждали сложившуюся обстановку, принимали ту или иную сторону, но уже чувствовали, что надвигается угроза всей процветающей фирме.

Лев Михайлович, потеряв всякое удовольствие от своей работы, с трудом заставлял себя продолжать решать проблемы и двигать дело вперед, убеждая себя, что он в ответе за сотрудников, доверившихся ему. Он чрезвычайно гордился своим главным достижением – на протяжении пятидесяти шести месяцев существования фирмы зарплата в ней выдавалась день в день, несмотря на финансовое состояние. Этому способствовало то уважение сродни восхищению, которым пользовалась их фирма, занимавшаяся наукой и производством в отличие от всех остальных, торговавших всем и вся. Управляющий банком, зная именитых заказчиков и видя обороты фирмы, легко предоставлял краткосрочный кредит на выплату зарплаты. Льву Михайловичу достаточно было просто позвонить по телефону, и деньги тут же поступали на счет.

Теперь же обстановка в фирме становилась невыносимой. Удача и успех, до сих пор сопутствующие каждому начинанию друзей, покинули их вместе с истаявшей дружбой. Тандем был нарушен, а Судьба не прощает таких ошибок. К тому же обстановка в стране оставалась напряженной – заниматься делом без проблем и страха не дозволялось никому. Развернувшаяся не на шутку «контора» должна была неизбежно привлечь внимание «сильных мира сего», чьи руки влезали в любое дело, приносящее хоть какой-либо заметный доход. Это могли быть и татуированные руки «синих» - бывших уголовников, организованных в группировки, и руки спортсменов или «ментов», создающих новые банды, и даже бывших офицеров КГБ. Понимая насколько сейчас важно быть заодно, Лев сделал несколько попыток примирения, а угадав источник разрушительной энергии главного специалиста Александра Викторовича Рашкова, попытался умаслить как-то его жену. Наташа почувствовала эту слабину, но на компромисс не пошла. Нет, она по-прежнему приветливо здоровалась, когда встречались на улице, придумав массу причин, отказалась от предлагаемой «за счет фирмы» поездки в Карловы Вары, вслед за женой самого шефа, и от других лестных предложений. Ей не нужны были подачки, она считала, что ее муж – настоящая голова всего этого дела, а потому вправе претендовать даже не на большее, а на все! Перемирие на «фронте» было натужным, оно должно было обязательно рухнуть. Так и произошло.

Как-то, вернувшись из очередной командировки на объект заказчика, Лев Михайлович был письменно вызван на внеочередное собрание акционеров, инициируемое частью совладельцев бизнеса. На самом деле таких владельцев к тому времени оставалось только трое – Лев Михайлович, Рашков и научный руководитель, главный соавтор той самой уникальной технологии, проработавший в проблеме более сорока лет. Это был пожилой человек, посвятивший свою жизнь науке и мало разбирающийся в современных перипетиях бизнеса. По роду работы ему приходилось постоянно общаться с Рашковым, а потому и в этом конфликте, толком мало чего понимая, он невольно оказался на стороне «агрессивного большинства». Вот теперь-то и наступил тот самый «момент истины», который рано или поздно проявляется в любой ситуации. Как и предполагал когда-то Лев Михайлович, в критический момент все его единоначалие развалилось как карточный домик – на его стороне было лишь сорок пять процентов акций, на другой стороне стола сидел насупленный Шура, олицетворяя пятьдесят пять процентов голосов, с помощью которых он и решил приструнить зарвавшегося бывшего приятеля.

Шура срывающимся от волнения голосом зачитал ультиматум, в котором в десяти пунктах резко ограничивались полномочия генерального директора. «Большинство» требовало контроля над приемом на работу и увольнением, над заключением договоров и распределением работ, а главное, над каждым перечислением денег. Лев Михайлович вынул из портфеля печать фирмы и ключи от сейфов и столов своего кабинета и положил все это на стол:

- Вот вся ваша фирма. Можете теперь засунуть ее себе в задницу, а я увольняю себя. С сегодняшнего дня. Предложения о цене моего пакета акций я пришлю вам в письменном виде, а пока – адью.

Лев встал и пошел к выходу. До двери он не дошел. Рашков понял, что все сейчас непоправимо рухнет, делить будет просто нечего и, не дожидаясь ухода Льва, выкрикнул ему в спину, что ультиматум отменяется, и они готовы обсуждать…

Лев Михайлович, не оборачиваясь, отрезал:

- Никаких обсуждений! Вы забираете свою бумажонку, приносите извинения, а я их, так и быть, принимаю. Только таким образом инцидент может считаться исчерпанным.

И Шура «со товарищи» отступил. Он не ожидал, что Лев так легко сможет бросить на весы выпестованное дело, в которое была вложена жизнь пяти последних лет.

Через несколько дней, поздним вечером, в кабинет к задержавшемуся допоздна Льву пришел Шура. Видом он иллюстрировал свою любимую присказку насчет описавшегося пуделя. Он сел напротив, поставил свой профессорский портфель, которым он так гордился, на колени и, оперевшись на него, как под непосильным грузом, тихо сказал:

- Левка, я не знаю, что со мной происходит, но я просто начинаю сходить с ума. Вся эта бодяга с «переворотом» у меня у самого в голове не укладывается. Это все бабы мои, Наташка, они плешь мне проели, что ты меня пользуешь, как вокзальную шлюху, богатеешь, жиреешь, аж из ушей лезет, а я вкалываю на тебя, как последняя «савраска». Я-то понимаю сам, что все это чепуха, ну какое мне дело до твоих денег, если мне и своих, честно говоря, хватает, но жаба или что там, в душе живет или заводится, не знаю, порой так поднимается, что вздохнуть не дает, а потом, ты ведь и сам понимаешь, что это такое когда тебе каждый вечер на мозги капают. Ты уж прости меня, я помню свои слова, что мы не поссоримся из-за денег, помню, и мне стыдно, что я так скурвился. Простишь?

Надо ли говорить, насколько это признание поразило Льва, ожидавшего что угодно, только не этого! Ему самому всю жизнь невероятным трудом давались признания в собственных ошибках, а уж тем более слова извинения, а потому он знал невероятную им цену. От волнения он даже не мог ничего сказать, комок застрял в горле. Он встал, обошел стол и пожал Шуре руку. И тут увидел, что и у него в глазах что-то предательски блеснуло. В такие минуты простительна любая сентиментальность. С души сняли огромный груз, казалось, все теперь будет хорошо, как прежде. Но, видимо, не все так просто. Все-таки слова, какими трудными и искренними они не были бы, остаются словами – самой легкой частью любого поступка, любого дела. Говорят, что даже рак можно вылечить самовнушением: я здоров, я здоров! Может быть! Но раковую опухоль, поселившуюся в душе у человека, вылечить гораздо сложнее, она прочно впивается в него, легко выигрывая все внутренние споры и дискуссии, побеждая любые благородные порывы и благие намерения.

 

9

А между тем, желтый горбун приходил теперь во сне регулярно. Шура перестал его бояться, он ему был просто отвратителен, бежал от него не очень быстро, не столько из страха, сколько по обязанности. Горбун тоже потерял свою прыть, ему надоела его примитивная однобокая роль. Он с удовольствием пронзил бы Шуру своей железной клюкой, чтобы уже покончить с надоевшим сценарием, но ничего не мог поделать – он был чудищем подневольным. Приступы желтизны и высокой температуры повторялись теперь все чаще, обессиливая Шуру и всех окружающих, потому что, болея, Шура становился совсем невыносимым. Он послушно глотал оливковое масло, прикладывал грелку к месту, где должен был находиться желчный пузырь, и ждал, пока застоявшаяся желчь найдет дорогу к своему привычному кругу. Жена каждый раз предлагала лечь на тщательное обследование, заняться собой, поехать на воды в Трускавец или еще куда, но Шура еще больше свирепел и орал, что все только и ждут, когда он подохнет и даст им волю. Домашние привычно разбредались по углам и только без пяти минут столетняя бабушка не могла смириться с грубостью и хамством ее нового родственника, как она отстранено называла мужа своей любимой внучки.

Ожидание неприятностей не слишком затянулось – все шло своим чередом вполне в рамках жанра. Большая и серьезная работа, на которую, как на карту, была поставлена вся дальнейшая судьба фирмы, совершенно неожиданно зашла в тупик. Сложности преследовали проект с самого начала, но Рашков и его сотрудники решали проблемы и продвигались к финальным испытаниям всей установки. Когда же эти испытания начались и все вокруг предвкушали победу, а значит, вполне заслуженные премии, большие деньги и удовлетворение от хорошо выполненной работы, выяснилось, что установка, составляющая сердце технологии, не работает. Пригласили главного конструктора и тот после нескольких безуспешных переделок, понял, что зашел в тупик. Признаться в этом ему не хватило смелости, он нервно пытался свалить вину на других, но всем уже было ясно, что трепыхаться бесполезно – в этом варианте установка не будет работать никогда. Сроки сдачи объекта переносились несколько раз, а потому заказчик давно перестал оплачивать счета, решив, что оплатит их полностью только после пуска всей технологии. Лев, уверенный в правоте своего дела, вкладывал в работу все, заработанное на других объектах, и даже привлеченные кредиты. После полугода переделок Лев в некоторой растерянности от такой неудачи неожиданно решил навести справки о других разработках главного конструктора - привлеченного к делу «корифея», абсолютного авторитета в своей области, известного в бывшем Советском Союзе ученого и конструктора, лауреата Государственной премии СССР.

И вот тут-то его ожидал сильнейший удар, от которого оправиться можно было с огромным трудом. Выяснилось, что все подобные установки «корифея», бывшие в Советском Союзе страшным дефицитом, получить которые можно было только за взятки и по великому блату, никогда и нигде толком не работали! Слава и авторитет ученого и конструктора оказалась мифом, рожденным единственным прецедентом – мощной станции для военных, где успех обеспечивался огромными неоправданными вложениями. Вот за этот-то засекреченный объект и была присвоена та самая Государственная премия, давшая на всю оставшуюся жизнь индульгенцию за бесполезное творчество. Нет, конструктор не был проходимцем, не был замаскированным вредителем, а тем более агентом западных или восточных спецслужб. Он искренне верил в собственную гениальность, отметая все другие мнения и решения. Обстановка формального внедрения и тотального дефицита помогла ему взрастить собственный комплекс непогрешимости и гениальности. Заводы и колхозы, приобретавшие его дефицитные установки, убедясь в их безуспешности, махнув на это рукой, не поднимали никакого шума. Все понимали, что затраченных на оборудование и взятки денег все равно не вернуть. Проще было смолчать и списать все тихонько через несколько лет, чем прославиться идиотами на всю страну. Так абсолютно «голый король» годами процветал, почивая на лаврах, кормя по пути еще несколько дармоедов в лице национального академика и директора завода, производящего этих «мертворожденных уродцев». Наступившие новые, суровые времена открыли истину, за которую теперь приходилось расплачиваться. И самое малое – деньгами.

Последним, кто сдался и признал поражение, был Шура. Он сделал все, что мог. В старые времена можно было вполне оправдаться и получить акт о внедрении, теперь бумажки никого не интересовали. Хозяевами завода были матерые бандюки, ошибок они не прощали. Работы были остановлены, окончательный вердикт вслух еще никто не произнес, но Лев уже понял, что останется с проблемой и заказчиками один на один.

Подходили новогодние праздники, а с ними, как обычно, и выдача заработанных за год дивидендов – самый приятный подарок для всех сотрудников и их домочадцев, когда Лев по телефону попросил Шуру зайти в главный офис после работы. С момента неудачного, жестоко подавленного бунта Рашкова с «шефом» прошло уже полгода, Шура забыл об этом инциденте и теперь гадал, чем вызвано такое приглашение в столь поздний час. В конторе в это время уже никого не было. За окнами переливался и подмигивал огнями предпразднично суетящийся город. Лев пригласил Шуру за длинный стол. Они сели друг против друга, как на официальных переговорах. Лев налил по маленькой рюмочке «Хеннеси», который должен был несколько смягчить обстановку и напряженное нутро, прежде чем в него закинут очередную проблему, и вполне мирно начал:

- Шура, у нас с тобой сейчас нормальные отношения, не так ли? – Шура утвердительно кивнул, судорожно стараясь понять, куда ветер дует. Неужели задержат дивиденды?! Но промолчал, ожидая продолжения. И Лев, не торопясь, продолжил:

- Ну, а раз отношения нормальные, оба мы в полном здравии и рассудке, то я предлагаю прямо сейчас обсудить условия и разделить нашу фирму. Все равно отношения переросли нас, вместе у нас плохо получается. Особенно это я почувствовал сейчас, когда в Красноуральске все зависло. Бандюки не простят нам провал с установкой по очистке, вы все устранились, и я теперь, как никогда, понял, чего стоят все эти ваши псевдонаучные идеи в пробирке, не проверенные на практике. В заложниках оказался я один.

Лев увидел, что Шура втянул воздух и знакомо побагровел, и, не дожидаясь ответной тирады, сбил боевое настроение, продолжая заготовленный монолог:

- Не надо оправдываться, все ясно, не хочу на эту тему ни споров, ни воплей. Вернемся к моему предложению – давай расходится мирно и по-хорошему?

Шура молчал всего секунду. Он заглянул в себя, увидел уютно расположившуюся в выжженном опустошенном пространстве, именованном когда-то душой, опухоль-жабу, сглотнул противную набежавшую вдруг слюну и согласился:

- Давай!

Лев давно все продумал, теперь он выкладывал на стол подготовленные расчеты и соглашения, варианты и схемы, по которым делилось имущество, люди, а главное, сферы деятельности. Разделять дело приходилось с филигранной осторожностью, как при разделении сиамских близнецов, возненавидевших друг друга. В конце концов, пришли к соглашению, что все научные разработки, конструкторские и проектные дела переходят к дочерней фирме, отходившей полностью Рашкову и старому научному руководителю, а за фирмой Льва остается реализация этих разработок в «железе». Лев подчеркнул, что ответственность за «работу» технологии берет на себя Рашков с партнером, а Лев отвечает только за то, чтобы «изделия» соответствовали разработанной ими документации. Все это было зафиксировано в подробном договоре, который Лев назвал «джентльменским соглашением».

На Новый год Лев простудился и слег. Это было вовремя и к месту, так как он не хотел открыто игнорировать последнюю совместную корпоративную вечеринку, а идти на нее не было ни малейшего желания. Теперь же был нормальный предлог. Сотрудники, прознавшие о разделе фирмы, переживали, настроение перед праздником было основательно подпорчено. Но и только.

Отсрочка на болезнь закончилась, жизнь, давшая трещину, разваливалась стремительно и неудержимо. Как и предполагал, Лев остался с проблемой один на один, рассчитывать ему было не на кого. Пришлось продавать все, что можно было продать, и возвращать деньги заказчику, возмещая и моральный ущерб, четко выразившийся в процентах, не оставлявших никаких надежд на будущее.

Последняя надежда – контракты с заводом на поставку оборудования – рухнула, не дав даже перевести дух. Шура предал, как этого и ожидал Лев, но гораздо быстрее, чем предполагалось. Главный инженер завода, оставаясь предельно порядочным человеком, пригласил Андреева и показал Шурин ультиматум. Руководству завода предлагалось выбрать с кем продолжать работу: либо с Рашковым – автором и руководителем научных работ по внедряемой технологии, либо с бездарным Львом Андреевым, завалившим работы на Красноуральском медеплавильном комбинате. Лев все понял сразу и подписал необходимые бумаги о завершении всех работ, производимых его фирмой. Это автоматически означало полный крах, но Льва все это уже мало интересовало. Вся эта бизнес-возня, деньги, разъедавшие душу, друзья-предатели, продажные отношения людей, окружающих его в последние годы, – все это надоело до омерзения.

Автомобильная катастрофа, в которую Лев попал, не спасла его – он, к своему сожалению, выжил. Расплатившись с долгами, Лев навсегда уехал из родной страны. От процветающей фирмы осталась огромная черная куча сожженных бумаг, а от бесплодных иллюзий – лишь горстка пепла.

 

С Шурой они больше никогда не виделись. Счастливым и богатым Александр Викторович так и не стал. Он был прекрасным технологом, грамотным и творческим специалистом, а когда-то еще и веселым, и остроумным парнем, любимцем факультета, выдумщиком и поэтом. Теперь он возглавлял обычную «шарашку» в стиле того самого кооператива на заре горбачевской «перестройки». Да, она позволяла заработать на хлеб с маслом и даже еще на ветчину с сыром, но не более того. Не было у Шуры того размаха и той фантазии, что позволила так взлететь их совместному делу с Львом Андреевым, но дело даже не в этом. Шура, в конце концов, сам превратился в желтого жуткого карлика, злобного и раздражительного человека, не терпящего ни слова поперек. «Старики», вспоминая каким он был много лет назад, пересказывали это как сказки, молодежь, вынужденная терпеть шефа-самодура, уже не верила им. Внутренняя борьба порядочности и подлости давно и безнадежно выиграна, не осталось ни малейшей раздвоенности, как и не осталось ни малейшего привкуса счастья или удовольствия, все сгорело в бесплодной и разрушительной борьбе, начавшейся с такого маленького в масштабах человечества проступка – с украденных красивых миниатюр, размокших и склеившихся под осенним дождем. Преступив грань один раз, еще не становишься подлецом – для этого надо пройти длинную лестницу предательств, наступая на горло себе и головы близких, но говорят, что дорогу осилит идущий, не уточняя, куда и зачем она ведет.