РАЗБИТАЯ ЧАШКА

 

1

Чашка была очень тонкого фарфора, ей, наверное, было под сто лет. Никто не помнил, как она попала к ним в семью, скорее всего, ее принесла еще бабушка, работавшая когда-то в поместье князей Потоцких. Фарфор был настоящий – саксонский, о чем свидетельствовала маленькая марка с короной на донышке. Сама она была черной, по краю шел не потускневший за долгие годы золотой ободок. Бабушка говорила, что это самое настоящее сусальное золото. Никто не знал, что такое сусальное золото, но всегда после этих слов уважительно поглядывали на чашку еще раз, теперь уже не рискуя взять ее в руки. Тоненькая изогнутая крутой дужкой ручка подразумевала, что руки, в которые эта чашка попадет, будут такими же тонкими и изящными, хотя какие только руки не брали эту чашку – всякие и среди них давно не было рук княжеских и вообще рук благородных. Сама Нина помнила эту чашку столько, сколько помнила себя. Первое свое воспоминание в жизни она связывала с этой чашкой. Солнце так отсвечивало на золотом ободке и маняще черном боку чашки, что маленькая девочка, сидевшая на коленях у бабушки, потянулась к ней, но бабушка решительно отвела руку с чашкой в сторону, прикрикнув на внучку, что еще не подросла она, чтобы трогать столь дорогую вещь.

Потом все детские годы она поглядывала на заветную черно-золотую красавицу и мечтала подрасти настолько, чтобы ей позволили выпить бабушкиного ароматного чая из этой чашки. Уже, наверное, классе в четвертом, когда Нину, наконец, одной из последних в классе приняли в пионеры, бабушка расщедрилась и отметила это торжественное событие чаепитием с черничным пирогом, поставив перед повзрослевшей в один день внучкой тонкую саксонскую красавицу, не забыв припугнуть на всякий случай, чтобы та не разбила такую красоту. Ни вкуса пирога, ни тем более чая Нина тогда не почувствовала. Она продела тоненькие пальчики в фигурную дужку, взяла невесомую и просвечивающуюся, казалось, на солнце чашку, аккуратно подула и, закрыв глаза от исполнения заветной мечты, стала маленькими глотками пить горячий напиток, представляя себя со стороны с изумительной чашкой в изящно поднятой руке.

Когда бабушка умерла, то чашка стала всецело принадлежать Нине, и с тех пор вся ее жизнь была связана с черной саксонского фарфора чашкой, которую Нина берегла пуще глаза, суеверно считая, что если чашка разобьется, то разобьется и сама Нинина жизнь. А жизнь была тем временем самой обычной – в большом захламленном харьковском дворе, с пацанами, гонявшими до поры футбольный мяч, а, повзрослев, старающимися зажать Нинку в темном углу, чтобы пощупать, как это называлось на весь двор, то есть пощипать ее за голые ноги под платьем и за упрямо вылезающую из любой одежды упругую грудь. Нинка, всегда визжащая и брыкающаяся до истерики, вскоре перестала быть предметом приставаний – рядом подрастали другие девчонки, ногастые и сисястые, с которыми подобные шалости доставляли больше удовольствия, так что, когда Нинке неожиданно для нее самой захотелось, чтобы ее кто-нибудь из пацанов потрогал там, то таких желающих уже не нашлось.

Училась она как все, никакими особыми талантами и способностями не отличалась, на лето отправляли ее в пионерский лагерь в Померки или в Лозовеньки, и там носилась она на просторе до каменных цыпок, которые потом с причитаниями выводила мать перед новым школьным годом. Семья у Нинки была женская – бабушка, пока была жива, мама, сестра и сама Нинка. Мужчин в их коммуналке и не бывало, в остальных трех комнатах жили подобные образования, которые статистики называли «неполными» семьями. Отсутствие мужчин в огромной старой квартире вносило некоторое своеобразие – крик, в основном, был визгливым, драки хлесткими, слезы и вопли истошными, а пьянки особенно злыми. Козни на кухне по накалу страстей перехлестывали Карибский кризис, но горе и радость все считали общими, забывая моментально обиды и распри. Эта женская зона, как называла их квартиру бабушка, просматриваемая насквозь все 24 часа в сутки, не позволяла кому-нибудь преодолеть барьер и привести ночью мужчину, слишком все было на виду. Вот и получалось, что женская нетерпимость, помноженная на горькое бабье одиночество, забывшее уже мужскую ласку и простую жаркую любовь, проявлялась сверхмерной энергией, выбросы которой, как протуберанцы, могли сжечь любого, не успевшего спрятаться. Конечно, такая демографическая ситуация была вызвана последствиями последней к тому времени войной – не вернулся домой ни один мужчина, из всех ушедших на войну. Правда, не все погибли, просто несколько выживших завели еще на войне новые семьи, как, например, у бабы Кати, ожесточив тем самым женщин до предела.

Нинка была совсем не бойкой, вся бойкость бабушки досталась ее старшей сестре, которая помнила более суровые годы, и тогда бойкость и стойкость были необходимы, чтобы выжить. А Нинка родилась уже после смерти Великого и Любимого, ей досталось любви мамы и бабушки, во дворе ее прикрывала старшая сестра Лара, и вообще, к тому времени все стали немного успокаиваться: старушки отходили в мир иной, бабы помоложе уходили замуж, покидая несчастливую квартиру, а детей становилось со временем меньше, ведь не всем удавалось, как Нинкиной матери найти на стороне мужчину, который не только уделил своей любви, но и оставил семя, проросшее такой милой девочкой, как Нина.

Подошло время, Нина окончила школу, поступила в торгово-кооперативный техникум, потом попала на работу в облпотребсоюз, села в углу большой комнаты, опять же среди женщин, подчиняясь суровой начальнице, так и прожила бы всю свою жизнь, как в Амазонии, не видя и не зная мужчин, но как-то в автобусе она совершенно нечаянно толкнула сзади стоящего паренька с книгой, портфелем и тубусом с чертежами. Когда они вместе все это собрали, парнишка засмотрелся в Нинкины карие, почти черные глаза и, покраснев сильнее самой Нины, предложил ей встретиться вечером на известном углу на площади Дзержинского. Так Нина впервые попала на свидание, на которое ее снаряжали всей квартирой. Девушке было уже двадцать лет, а она до сих пор нецелованная, ворчала мать, одергивая цветастое ситцевое платье. Фима, вернее, Ефим, был из большой еврейской семьи, учился на последнем курсе в авиационном, и как выяснилось в этот первый же вечер, тоже никогда еще не целовался. Извозились они изрядно, обслюнявились, а главное, разгорячились не на шутку, так что промокли в некоторых местах, чего совсем не ожидали и толком не могли бы этого объяснить. Задержавшись, видимо, где-то в развитии, теперь же они бурно стали наверстывать упущенное, и только врожденная порядочность помогла Фиме убедить Нинку не отдавать ему раньше времени того, что положено беречь для первой брачной ночи. Уединиться им было негде, дома, что у нее, что у него, яблоку упасть некуда. У Фимы родители по ночам за занавеской прятались, но научились так тихо соединяться, что об этой стороне их жизни говорило только наличие семерых черноголовых синеглазых сыновей, рождавшихся с завидной аккуратностью каждый нечетный год.

Тем не менее, чувства у молодых разгорелись не на шутку, и вскоре, встретившись и познакомившись друг с другом, Нинкина мать и Фимины родители стали думать, как справить свадьбу, чтобы как у людей, никак не хуже, а главное, где потом молодым преклонить головы, чтобы никто не мог помешать таинству совершиться, хотя бы в первую брачную ночь. Вот и придумали они все вместе сразу же после свадьбы отправить молодых в свадебное путешествие, в недалекие вроде бы Карпаты, на турбазу «Стрый», где зарезервировать двухместный номер, из которого молодые, если, конечно, захотят, смогут выбираться на экскурсии, чтобы полюбоваться красотами окружающих гор. Деньги на эту сказочную поездку были собраны не только родственниками, но и оставшимися еще в живых соседями. Свадьба получилась веселой и шумной, а вечером с огромными букетами гладиолусов и роз молодожены погрузились в спальный вагон и отправились в свое свадебное путешествие.

В ночном купе они просидели у окна, не раздеваясь, не размыкая объятий, к которым привыкли за несколько предыдущих месяцев своего нечаянного романа. Им не хотелось нарушать привычного, проверенного счастья в шуме и сутолоке дороги, впереди была большая жизнь, неведомое и огромное наслаждение, о котором они оба мечтали до спазм и дрожи, а как сказал поэт, «служенье муз не терпит суеты», музы любви склонились над этой парой и неторопливо перебирали струны лютни, издавая нежные, только этим двоим слышные, звуки.

Двенадцать дней, проведенные на турбазе «Стрый», в маленькой уютной комнатке, под скошенной по-гуцульски крышей, останутся навсегда самыми счастливыми днями во всей жизни Нины. Потом в любой момент своей жизни, в самую черную полосу или в серую, когда чернота чуть отступала, а белых, счастливых полос больше в ее жизни так и не было, она могла прикрыть глаза и легко вызвать картинку солнечно слепящего утра, безоблачного голубого неба, и все заслоняющее улыбающееся лицо любимого, вновь, будто наяву, утонуть в его бездонных глазах, ощутить его прикосновения, ласки, вспомнить свой первый всесокрушающий оргазм, повторенный рефреном многократно, эту бесконечную череду вспышек и ощущение полного опустошения, оставляющего неземную легкость во всем, казалось бы, навсегда уставшем теле. Но, возвращаясь из короткого провального сна, будто выскакивая на солнечный мир из короткого, но очень темного тоннеля, она вновь ощущала ненасытную упругость Фимы, его настойчивые и легкие вначале ласки, пробуждающие в ней такие же, чуть слышные пока, желания, а потом, разгоняясь, как на треке, вновь ловя ритм, подчиняясь, отдаваясь ему без остатка, взлетала и падала, как больше никогда в своей жизни. Они будто знали, что это в последний раз, поэтому пили из этого источника наслаждения взахлеб, и взяли друг от друга столько, сколько смогли выдержать, заполнив счастьем и любовью все двенадцать дней.

 

2

Возвращаться решили на автобусе, он отходил прямо от крыльца турбазы вечером, а уже утром они могли оказаться в Киеве, где их с нетерпением ожидали многочисленные Фимины тетушки. Горная дорога была не простой, а тут еще прошел дождь, и когда на крутом повороте водитель, увидев стоящий на обочине трубовоз с длинной трубой магистрального газопровода на сцепке, начал судорожно тормозить, было уже поздно. Нина держала любимого за руку и крепко спала, когда труба диаметром 1200 миллиметров прошила тело автобуса, собрав в свое ненасытное нутро пятнадцать половинок тел. Стальной край прошел прямо между ними, разделив эту богом созданную пару на живую, враз осиротевшую и овдовевшую Нину и счастливо улыбающегося во сне, навсегда покинувшего цветущую землю Фиму, не успевшего вопреки своим еврейским традициям оставить новую жизнь вместо себя. У Нины так и остался на руке длинный багровый шрам, которым отметила ее роковая труба.

Она не помнила ни кошмара ночи, в которой кровь, крики и стоны заглушили все звуки жизни, ни сирен скорой помощи, ни даже шести месяцев реабилитации в киевской клинике. Она не могла бы сейчас вспомнить и сказать с уверенностью, когда вообще стала что-то понимать, вернувшись в черную, навсегда потерявшую свет, жизнь.

Говорят, что человек так устроен, что время его лечит от любого, самого тяжелого горя. Да, время замывает и сглаживает, время наносит илистый песок, рубцует раны, приносит новые встречи, бывает, что новые радости или новые горести, которые воспринимаются острее, затмевая старое огромное горе. Но не у всех и не всегда. Нина продолжала жить, ходить в свою постылую контору, в которой еще несколько лет люди смотрели на нее с жалостью и сочувствием, провожая шипящим шепотом, обсуждая ее несчастье, как, слава богу, минувшее их. Вся жизнь двигалась вокруг нее, а она вместе с ней, будто бы на огромном длинном, почти бесконечном конвейере. День ото дня отличался только мелкими деталями. Она целый день ждала прихода ночи, когда, сомкнув веки, вновь видела улыбающееся лицо Фимы, его черные, чуть вьющиеся волосы, щербинку между зубами, которую открывала широкая улыбка, а потом, уже, трогая сама себя осторожно, чуть касаясь, возвращала полное ощущение, что ее ласкает любимый, как это было в те самые двенадцать незабываемых дней. Засыпала она обессиленная после короткого, но бурного оргазма, к которому ее неизменно приводили прикосновения и воспоминания, создающие полную иллюзию присутствия Фимы, и в остальной ночи уже не было ни снов, ни пробуждений.

Так прошло десять лет. Умерла мама, сестра с мужем и тремя детьми подалась на Тюменский север зарабатывать «длинные» рубли, чтобы выбраться из вязкой нищеты, которая буйным цветом распускалась на развалинах старого, дряхлого и полуразрушенного харьковского дома, в котором умирали старожилы, а новых жильцов не прибавлялось, так как освободившиеся места тут же занимали остающиеся в живых. Нина мало изменилась, хотя печать пережитого легла на нее прочно, лишив радостного блеска глаз, улыбки, не говоря уже о смехе, легком и звонком, которым она так славилась в детстве и юности. Теперь у нее были две большие комнаты, зарплата в сто пятьдесят рублей, две подруги и старый подслеповатый кот, который целый день шарашился по чердакам и дворам, а к ночи неизменно возвращался домой, требуя свою порцию молока и молочной сосиски, год от года становившейся все более несъедобной.

За все эти годы Нина ни разу не выезжала из города, отпуск проводила валяясь на диване, засыпая над одной и той же книгой, которую пыталась читать все эти десять лет. Книга, конечно, была большой, вернее их было толстых два тома, из которых один она уже прочла, наверное, лет за семь, а теперь надежно засыпала над вторым. Это была знаменитая «Сага» Голсуорси. Как она попала к ним в дом, не мог объяснить никто, но Нина помнила эту книгу еще в руках матери, потом сестры, а теперь вот она стала настольной, вернее, постельной книгой и для нее. И вот, когда казалось, что ничто не сможет внести изменения в ее прочно установившуюся, анабиозно застывшую, жизнь, кроме прочтения «Саги», в дом ворвалась жизнерадостная подруга, только что вернувшаяся из туристической поездки по Чехословакии. Полная впечатлений от необъяснимо красивой и яркой, ненашей жизни соседей по соцлагерю, Люся без остановки рассказывала о поездке. Раскладывая на протертом диване и таких же древних креслах новые платья, платки, выставляя из коробок сладко пахнущие новой кожей туфли знаменитой марки «Цебо», которая когда-то была еще более знаменитой маркой «Батя», извлекая осторожно звенящие весенней капелью хрустальные бокальчики, а в довершении ко всему коробку чешского пива в маленьких, темного стекла, пузатых бутылочках, она вдруг звонко хлопнула себя по лбу, восклицая:

- Как же я могла забыть, ведь у меня для тебя сногсшибательная новость! Я тебе нашла классного жениха, чеха, Ярослава, там его все зовут Ярдой. Симпатичный, очень тихий, вежливый и порядочный пан, работает инженером на «Тесле». У нас там была экскурсия, вот я и познакомилась с одним красавцем, нет совсем с другим, того Иржиком зовут. Мы с ним вечером встретились, он меня в ресторан водил, а потом я у него задержалась до полуночи, ну сама понимаешь, дело молодое. Мы с ним так еще несколько раз встречались, а потом он меня со своим приятелем познакомил, с Ярдой, а у того, понимаешь, идея – жениться на русской женщине хочет, говорит, что они самые красивые и самые послушные, а еще он очень любит русскую кухню. Вот я про тебя и подумала, ты у нас и красавица, и послушная, уж другой такой не найти, а готовить мы тебя в два счета научим, тут ума особого не надо. Ну, что, ты рада?

Столь длинную и эмоциональную тираду еще нужно было уложить и осмыслить. Радости, конечно, не было, так как ни мыслей, ни желания выходить замуж, тем более на чужбину, у Нины никогда даже не появлялось, но и сказать, что новость не задела, тоже нельзя было. Медленно стали зарождаться еще не ясные и вялые мысли, которые потихоньку стали проворачиваться, шевелиться, развиваться и в свою очередь шевелить полуспящую Нинку. И из всех этих новорожденных мыслей стала крепнуть и вырастать одна, пробуждающая смутное, а потом вполне определенное, и спустя несколько дней, уже ясное и жгучее желание: бросить проклятую квартиру, которая вот-вот рухнет и погребет всех ее оставшихся обитателей под руинами, оставить страну, в которой ей так и не досталось счастья и доли, выйти замуж, стать женой, женщиной и родить, наконец, сыночка, маленького Фиму, чтобы потом заполнить им всю свою жизнь. И Нина поняла, что готова с легкостью отдать ему, своему будущему сыночку и, конечно, этому неизвестному еще совсем чеху, всю себя без остатка.

 

3

Подруга с радостью взяла на себе все хлопоты свахи: писала письма, посылала фотографии, на которых заставляла Нинку позировать в разных ракурсах. Знакомый фотограф за символическую плату нащелкал художественных фотографий, запечатлевших потенциальную невесту и очень умной, якобы, за рабочим столом в конторе, у панели огромной вычислительной машины, дома в красивом фартуке, взятом для такого случая, как впрочем, и несколько красивых и новых кастрюль, у соседки Тоси, имевшей необъяснимые источники левых доходов, позволяющие ей покупать красивые вещи в сказочно-недоступной «Березке», на природе, дома в кресле и на диване, прикрытых неизвестно откуда появившимися прикрывками, но главное, в некотором неглиже, лежа на разобранной постели с мечтательным, а потому затуманенным взором, как бы небрежно приоткрывая вполне привлекательные прелести и крутую линию бедра. Нина долго не соглашалась позировать, особенно в новой, специально для этого случая приобретенной сорочке, считая, что достаточно старых черно-белых фотографий, надерганных из семейного альбома, но подруга безоговорочно прервала ее возражения, показывая всем своим видом, что она точно знает, что надо делать.

То ли фотографии сделали свое дело, то ли по какой-то другой причине, но Ярда горячо увлекся Ниной, писал ей письма на плохом русском языке и вскоре приехал сам, с чемоданом подарков. Оказался не особым красавцем, очень стеснительным, спокойным и добрым человеком, был он даже на несколько лет моложе Нины, но не принимал этой разницы в расчет. Намерения его были настолько серьезными, что после трех недель гостевания, во время которых он после нескольких дней гостиницы перебрался в квартиру к невесте, где, конечно, все и произошло, он окончательно уговорил Нину уехать с ним в Чехословакию. Расписались они в районном ЗАГСе, получили требуемые документы, собрали нехитрый невестин скарб в два старых чемодана, не забыла Нина и свою драгоценную чашку – последний бабушкин привет прихватить, и на таком же поезде, как когда-то они уезжали с Фимой, отправились в новую жизнь.

Все это время, начиная с первой ночи, когда она сама пришла к Ярославу, безуспешно пытающемуся уснуть в чужой квартире, до самого отъезда, она не могла понять, что с ней происходит, хочет ли она этих надвигающихся перемен, или надо набраться храбрости и прекратить это шаманство, и вернуть свою жизнь в старое, устоявшееся русло. Но мысль о возможном рождении ребенка, сына, заставляла ее отодвигать все, и вновь, и вновь отдаваться чужому человеку, не испытывая при этом ничего подобного тому, что помнило ее тело, каждая ее клеточка, несмотря на долгие десять лет бобыльской жизни. Ярда казался с одной стороны очень робким, но быстро распалялся и становился неистово страстным, даже, наверное, слишком, но, несмотря на все его усилия, Нина оставалась без своей доли удовольствия, объясняя это, впрочем, только тем, что им еще предстоит долго привыкать друг к другу. Тем не менее, они не пропускали ни одной ночи, а иногда даже прихватывали полдня, ведь Нина сначала ушла в отпуск, а потом и совсем подала заявление об уходе. Днями они ходили по инстанциям, просиживали в ОВИРе, а в свободное от нервотрепки время Нина знакомила своего жениха с родными и знакомыми, что по русской, да и по украинской традиции превращалось в праздник до глубокой ночи с такими возлияниями, что Ярду приходилось с трудом доводить до двери на своих непослушных уже ногах. Нину радовало, что ее будущий муж, по общему понятию, совершенно не умеет пить, правда, и отказываться он тоже не умел.

Границу проехали как-то буднично, хотя Нина волновалась неимоверно, боясь, что в последний момент что-нибудь окажется не так, и ее не пропустят в новую страну, в новую жизнь. Но все оказалось в порядке, не зря Нина тщательно узнавала, что и в каком количестве можно провозить через границу. Вот и водки всего два литра, и икры не больше положенного, ну и сувениры всякие – платки, вологодские кружева, жостовские подносики, в общем, все, как у людей. Простояли несколько часов в ожидании пока поменяют колесные пары. Наконец, поезд тронулся, и за окном, вроде бы, в тех же декорациях зеленых гор уже поплыла Чехословакия.

В Прагу приехали рано утром, на вокзале их встречал приятель Ярды, тот самый Иржик, с которым так весело провела дни верная Нинкина подруга. На старой «шкодовке» он довез их до небольшого, но очень красивого дома в недалеком пригороде, помог выгрузить чемоданы и, сказав что-то веселое на прощание, погудев в старинный клаксон, как у «Антилопы гну», скрылся за поворотом. Только сейчас Нина обратила внимание, что Ярда от самого вокзала не проронил ни слова, по всему было видно, что он очень волнуется и нервничает. Что ж, не каждый день человек женится, тем более, привозит жену из-за границы, поэтому волнение Ярды и его мертвенную бледность Нина легко тогда объяснила, а сама с любопытством стала ждать знакомства со свекровью. Она из скупых рассказов мужа знала, что жил он вдвоем с мамой в доме, который был построен много лет назад его дедом или даже прадедом. Отец погиб много лет назад, попав по неосторожности под машину на велосипеде, на котором он ездил каждый день на работу. Ярде было тогда лет шесть. Мать больше замуж не выходила, и в жизни у нее не было дела важнее, чем вырастить и воспитать своего сына, единственный свет в ее оконце. Жили они не богато, но мать смогла дать Ярде хорошее образование, он окончил гимназию, а потом и Технический университет в Праге, и теперь работал ведущим инженером на электронном предприятии «Тесла», получал приличную зарплату, которую всю до галежика отдавал матери. Мама работала в недалекой поликлинике медицинской сестрой и во всем укладе и порядке, с которым вела их общий дом, оставалась этой медсестрой в любое время суток.

Ярда только успел открыть своим ключом калитку в цветущий маленький садик перед домом, как открылась дверь и им навстречу вышла высокая моложавая женщина с натянутой улыбкой на лице, напряженность которого в принципе она не могла скрыть. В уголках плотно сжатых губ таилась какая-то мрачная сила, но Нина не успела ничего толком ни разглядеть, ни понять, она старалась открыто улыбаться в ответ и изображать радость, охватившую ее в связи со знакомством с новой родственницей. Магдалена пожала кончики пальцев, протянутой Ниной руки, и сделала жест, приглашающий молодоженов в дом. Так буднично и просто началась новая Нинкина жизнь.

 

4

В этой новой жизни все было совсем по-иному, не похожим на ее прежнюю харьковскую жизнь. Вместо полуразрушенного дома и квартиры, где в ванной комнате на полу все плитки были «живыми», где каждый раз берясь за ручку двери, можно было остаться с этой ручкой в руках, а темные пятна на потолках не закрывались уже никакой побелкой, так как это прорастала сама сырость и ветхость. В том доме даже через закрытые двойные рамы в комнаты проникал шум огромного города: трамваев, дребезжащих на углу, крики пацанов во дворе и все покрывающие призывы их матерей. Да что там шум, а запахи, вот именно запахи, что в переводе с чешского означает вонь! Кошачья вонь заполняла все пространство дома, она перебивала даже вонь мусоропроводных шахт, которыми давно было запрещено пользоваться, но все равно время от времени кто-нибудь умудрялся выбросить в громыхающее нутро какой-нибудь мусор, что приводило к долгим и громким разбирательствам в подъезде, впрочем, никогда не заканчивающихся каким-либо результатом. Опыт выживания в жестокие сталинские годы научил людей такой конспирации, что даже спектральный анализ мусора не помог бы найти того, кому он принадлежал.

Вместо этого теперь Нина поселилась в сказочно красивом доме, в трех этажах которого, не считая светлого и сухого подвального помещения с окнами, проживали они всего втроем. Каждая комната, каждый уголок этого дома были любовно украшены картинами, керамическими и фарфоровыми тарелками с пейзажами и сюжетами из мифологии, повсюду шторы, шторочки и оборочки, а больше всего в доме было цветов, и живых, и сухих, в самых немыслимых композициях и букетах. На первом этаже после небольшого холла с прихожей можно было попасть в огромное и светлое пространство, включающее кухню и гостиную, с большим, в дубовом резном окладе, камином, который являлся центром не только этого пространства, но и всего дома. Когда по вечерам в нем весело трещали сухие березовые поленья, обогревая дом, он, казалось, умиротворял всех его обитателей. Здесь же на первом этаже была комната самой хозяйки – Магдалены, а на втором этаже, куда вела черная деревянная лестница, были две спальни, в одной из которых, видимо переделанной из детской комнаты Ярды, разместили теперь молодоженов. Если же подняться по лестнице дальше, то можно было попасть под кровлю, где находилась гостевая комната, она так интересно называлась - «гарсонка». Этот в нашем понимании чердак был необычно уютен, и это очень удивляло Нину. Свет в эту комнату проникал прямо через маленькие окна в крыше. Здесь, в этом пространстве, как, впрочем, и на всех остальных этажах этого необыкновенного дома, были все удобства, включая горячую воду, которую не отменяли никогда. В подвале Нине показали натужно гудящий котел для обогрева всего дома, на боку которого стояла марка «Юнкерс», очень удивившая Нину. Она знала, что «Юнкерсы» во время мировой войны бомбили Харьков, об этом ей рассказывала мама и бабушка. Поди ж, ты, оказывается, они и котлы обогрейные делают, наверное, не хуже, чем самолеты, раз у Магды он уже полжизни работает.

Мебель в доме была простая, старая, но крепкая, а еще повсюду были фотографии. На некоторых она узнавала Магдалену и Ярду, а на остальных были разные люди, одетые по-городскому, но времен, наверное, 30-х годов. Чистота на всем была стерильная, и Нина сразу же несколько опечалилась, не представляя как можно такую чистоту создавать и поддерживать, ей в ее квартире такая чистота была ни к чему. Нина удивлялась очень многому, пожалуй, эта жизнь, не только в доме, но и за его пределами, была как на другой планете, но больше всего ее поразило, вы даже не поверите, отсутствие тараканов. Их просто не было в этой стране, а Нина была уверена, что таких стран на свете нет!

Несколько дней она жила как гостья. Ярда свозил ее в Прагу, они за этот день так находились по булыжным мостовым Старого города, что Нинка с трудом дошла потом домой, а на следующий день не смогла без боли передвигаться даже по дому. Додумалась на каблуки взгромоздиться! Магдалена почти не разговаривала с Ниной, хотя русский язык учила и в школе, и в медицинском училище, но Нина поняла, что простой и дружной жизни у них не получится, едва пересекла порог этого дома. Себя она успокаивала, что ей жить с мужем, а не со свекровью, а то, что она мало разговаривает, так это даже к лучшему, Нине тоже не очень хотелось разговаривать с этой натянутой и чопорной женщиной.

Самым лучшим временем теперь у нее было раннее утро, когда муж и его мать уходили на работу, и Нина оставалась одна во всем этом прекрасном доме. Можно было ходить распустехой, не умываясь и не причесываясь, босиком по мягким половикам, пить ароматный кофе, сваренный из настоящих поджаренных зерен, размолотых на маленькой ручной мельничке, хрустя имбирным печеньем, и смотреть через окно в садик, где птицы гомонили, будто в сказочном лесу. Однако это утреннее время пробегало очень быстро, приходила свекровь, и Нина, чувствуя свою вину за вынужденное безделье, пыталась хоть чем-то помочь по хозяйству. Но оказалось, что она ничего не умеет делать, тем более так хорошо и тщательно, как это делала Магдалена. В конце концов, Нина поднималась к себе в комнату и вновь засыпала над необъятным, усыпляюще медленно повествующим свою бесконечную сагу Голсуорси. Ничего удивительного в этом не было, ведь Нина в своей жизни, остановившейся разом на ночном шоссе много лет назад, практически ничего не делала. Ее бумажная, пустая до сведения челюстей от скуки, работа давала ей возможность получать два раза в месяц деньги, на которые она могла купить простую еду, что-то совсем уж необходимое, а делать ей практически ничего не приходилось, она просто жила, ожидая, когда ей отведенный век протикает до конца. Неожиданная перемена и возникшая было мысль о рождении ребенка, конечно, несколько встряхнули ее, но это не означало, что теперь жить можно было по-другому, этому, как оказалось, в один день не научишься. Вот и продолжалось ее вынужденное ожидание жизненных перемен, теперь уже в далекой чужой стране, в тихом красивом доме в пригороде старинного города.

Ярда приходил обычно после шести вечера, так как после работы заходил с друзьями посидеть над кружкой пива и обсудить последние хоккейные и футбольные новости. Ужинали они в семь часов за накрытым, как на большой праздник, столом, со всеми приборами и салфетками, отчего у напряженной Нины кусок не лез в горло. Молчание, с которым ели трое взрослых людей, было столь тягостным и многозначительным, что со стороны могло показаться, что это не просто ужин, а поминки. Телевизор с чешскими программами был Нине совсем не интересен, спать укладывались рано, оставляя время на самое приятное – Ярда, хоть и вел себя намного сдержаннее, чем в отпуске, но, все-таки, каждый вечер посвящал неистовому занятию сексом, сводя все неприятности, произошедшие с ним и с Ниной за день, к легко забываемым, а значит, не стоившим их внимания.

Так продолжалось несколько недель, потом пошел второй месяц, и Нина стала постепенно привыкать и к удобствам, и к размеренной и беззаботной жизни. Она вся теперь сосредоточилась на желание поскорее забеременеть, и считала, что это произойдет вот-вот, так как, Ярда не пропускал ни одного вечера, за исключением дней, когда ее женская природа обновлялась для нового цикла, в разгар которого как раз и происходит это самое таинство.

Однажды вечером. Нина, спустившись вниз за какой-то надобностью, застала мать и сына в разгаре крупного и, судя по их напряженным и красным от волнения и негодования лицам, очень неприятного разговора. Магделена неожиданно перешла на какой-то другой язык, хотя и чешский, особенно при их скороговорке, Нина понимала плохо. Сказав что-то очень резкое и не дожидаясь ответа, Магдалена ушла к себе в комнату, хлопнув резко дверью. Ярда был так расстроен, что Нина не решилась тогда спросить его о причинах недовольства матери, хотя, конечно, подумала, что этой причиной является она или ее беззаботный образ жизни. Нина успела тогда подумать, что забеременей она сейчас, как все укоры стали бы лишними, и ей, наверное, все бы простили. Неужели Магдалене не хочется понянчиться с внуком?

Нина не понимала, что для такой молодой, особенно по здешним понятиям, женщине, как Магда рождение внука или внучки событие не только не желанное, но и очень обидное. Она еще сама могла бы при желании родить и вырастить еще одного ребенка. Но на самом деле все было гораздо серьезнее. Магда очень рано осталась вдовой, и, несмотря на обстановку воинствующего атеизма, захватившего страну вместе с победившим социалистическим движением, в глубине души оставалась ярой и послушной католичкой. Ее образ жизни привел к тому, что она на всю жизнь так и осталась одна, без мужчины, посвятив всю себя воспитанию сына. В нем сосредоточился весь смысл ее безутешной вдовьей жизни. Между тем, женщина она была страстная и, испытав во время своего недолгого, но счастливого по-женски замужества сильные ощущения, не могла никак отказаться от них. Содрогаясь в душе от святотатства, как она считала, она, все-таки, в своих фантазиях продолжала предаваться сладострастным наслаждениям, помогая им по мере своих сил, превращая фантазии в реальное наслаждение, сокрушающее ее до полного бессилия. В этом они были очень похожи с Ниной, ведь обе они оставались в свое время молодыми и несчастными вдовами. Но у Магдалены рос сын, и вскоре мальчик вырос в прекрасного юношу, а мама, по-прежнему купая и лаская его, вдруг стала ощущать к нему совсем не материнские чувства. Странно, что у такой строгой и глубоко верующей женщины, возникло страстное желание, победившее все остальные чувства, и, прежде всего, страх перед вселенской глубиной греха, в который она ввергает себя и своего ребенка, но так или иначе, вскоре мальчик познал прелести плотской жизни со своей истомившейся по мужскому естеству матерью. Мальчишка в детстве и юности вел очень замкнутый образ жизни, мало общался со сверстниками, а тем более со сверстницами, в пятнадцать лет он не успел задуматься о том, что так неожиданно произошло, а потом удовольствие, получаемое от этого, затмило все остальные мысли, изгнав до поры возникающие сомнения и страхи. Но, окончив гимназию и став студентом, он стал тянуться к девушкам вокруг него, одновременно понимая греховность и ненормальность своей связи с матерью, которая в эти годы, наконец, почувствовала себя абсолютно счастливой, соединив свою материнскую любовь и неутолимое женское желание вместе.

Когда Ярда попытался сделать первую попытку прекратить эту связь, мать пригрозила ему покончить с собой. Ярда поверил и растерялся. Вскоре он полюбил девушку, свою сокурсницу и стал с ней встречаться в тайне от матери. Каким-то образом, скорее по наитию, Магда догадалась, а потом выследила сына, застав его с поличным в маленькой комнатушке, которую снимала девушка в Праге. Скандал был жутким, дома Магда вновь уговаривала и грозила, и, в конце концов, выбила из сына клятву бросить девушку и остаться с матерью до конца ее дней. Теперь она не отпускала его ни на шаг, а спали они в одной постели, как супруги.

Ярда не был волевым и сильным духом человеком, ведь он вырос под неустанным оком властной и постоянно контролирующей его матери. Он был бы типичным подкаблучником, впрочем, он и был им сейчас. Только каблук, под который он попал, принадлежал его матери. Магда же переживала все это очень тяжело, и вскоре от ее материнской любви не осталось ничего, в ней бушевало ревнивая, ненасытная любовь к молодому мужчине, приводившему ее каждую ночь к немыслимым без него наслаждениям, составлявшим теперь новый смысл ее жизни. Она, расставаясь с ним утром, целый день мечтала о ночи, когда вновь ощутит его тело, его ласки, чтобы пить наслаждения в безуспешной попытке удовлетворить эту неиссякаемую жажду плоти. Ярда тоже перестал относиться к Магдалене как к матери, он уже не помнил этого, а просто жил с женщиной, опекавшей его, готовой удовлетворить его любое желание, наслаждался ее телом, а еще больше своей властью над ней, которая в момент ее оргазма достигала бесконечной. Он чувствовал, что в этот момент она готова отдать ему саму душу, предав и забыв для него самого бога. Но проходили годы, и Ярде наскучила эта страстная женщина, она перестала его волновать, привлекать, уважение к ней давно бесследно исчезло. Она раздражала его тем больше, чем больше хотела ему угодить. Теперь ему, как всем его сверстникам, хотелось иметь нормальную семью, ребенка, и желание изменить свою жизнь, выйти из-под руки матери, становилось все больше и больше. Вот в такой момент ему и пришла мысль жениться, а в жены взять русскую женщину, такая неожиданная прихоть пришла ему в голову. Желание вырваться было столь сильным, что он не стал тратить время на смотрины, и его выбор пал на первую же кандидатуру, тем более что Нина понравилась ему, его даже особым образом привлекло то, что она была вдовой.

В Харьков он уехал совершенно неожиданно для матери, а, женившись, поставил ее просто перед фактом, решив, что на этом вся их прежняя история закончится сама собой. Он привез в дом молодую жену и стал жить с ней в доме матери, как будто ничего между ними греховного никогда и не было, не замечая, какие страдания он приносит уязвленной, обманутой и брошенной женщине, любившей его больше своей жизни.

Напряжение такой, скрытой внутрь жизни, не могло нарастать бесконечно, оно было готово прорваться неожиданным и совершенно непредсказуемым шквалом. Первый разговор возник только спустя два месяца, на протяжении которых Магдалена практически не могла уснуть в своем доме, представляя, как ее любимый Ярда занимается любовью этажом выше с другой женщиной. Ей даже казалось, что она слышит сладострастные стоны и вскрики, и от этого кровь в ней закипала, затмевая и без того помутневший слабый рассудок.

 

5

Магда ночами напролет строила планы, как разрушить эту ненавистную семью и вернуть в свою постель любимого Ярдика. У нее было несколько весьма сильных козырей: рассказать о многолетней грешной жизни сына со своей матерью, предать этот грех огласке, пусть даже ценой собственного позора, или поставить его перед выбором, остаться на улице, лишив его прав на дом и всякое наследование после ее смерти, и жизнью с ней, а значит, разводом с Ниной. Свидетелем первого такого напряженного разговора и явилась Нина, спустившись неожиданно с высот второго этажа, как оказалось, на грешную землю. Но разговор окончился на непонятном для нее немецком языке, на котором и Магдалена, и Ярослав говорили свободно, и Нина тогда еще ничего не поняла.

После нескольких решительных приступов, Ярда испугавшись и первого, и, особенно, второго варианта, который мог сделать его на всю жизнь бездомным, а это Ярда не смог бы перенести, «блудный» сын вернулся в постель стосковавшейся матери, став тем самым на безнадежно непрочный лед двойной жизни. Впрочем, он почувствовал, что теперь такая ситуация не только беспокоит его, но и каким-то невероятным образом возбуждает, доставляя новые острые ощущения. Слабая натура Ярды оказалась падкой на острые ощущения, здоровья пока хватало, а о последствиях он старался не думать.

В одну из ночей, Нина, проснувшись не нашла своего мужа в супружеской постели. Она подумала, что с ним что-то случилось, подождала немного, а потом, как и следовало ожидать, отправилась на поиски мужа по ночному дому. Она уже хотела спуститься вниз, как услышала, хотя и сдавленные, но знакомые до дрожи, стоны и вскрики Ярды, которые раздавались из комнаты под кровлей дома. Нина не сразу поняла, в чем дело, ведь в этой «гостевой» комнате никого быть не должно. Ей вдруг пришло в голову, что Магдалены нет дома, и Ярда воспользовался ее отсутствием, чтобы привести в дом какую-то женщину. Она вспыхнула от праведного гнева и решительно распахнула дверь в «гарсонку». В залитой лунным светом комнате, на огромной постели она увидела распаленную любовным жаром, торжествующую Магдалену, совсем не кающуюся в своих грехах, а с дьявольским азартом оседлавшую Нинкиного мужа и в бешеном галопе уже достигшую самой вершины, с которой вот-вот она должна была сорваться в пропасть. Увидев свою поверженную соперницу, Магдалена не только не испугалась или смутилась, она даже не сбилась с ритма, наоборот, сжав до боли бедра Ярды своими сильными коленями, она дошла до конца, не сдержав напоследок победного клича. Ярда увидел жену только, когда смог восстановить дыхание и открыть глаза. Бедная, белая в лунном свете, Нина превратилась бы, наверное, в соляной столб, но ей не повезло, ноги ее подкосились и, не выдержав этого, полного драматизма и чувственности акта, она рухнула на пол прямо в дверях, возвращая окончательно всех участников этой, почти немой, не считая стонов и возгласов, сцены в реальность, в которую, еще минуту назад, она не смогла бы поверить. Пожалуй, только Магдалена чувствовала себя на вершине блаженства: она не только пережила сейчас долго ожидаемый оргазм, но и насладилась им в присутствии соперницы, а это придало совершенно новое, более глубокое удовольствие. Теперь не нужны никакие объяснения, разговоры и неловкое молчание, все мгновенно стало ясным и очевидным, а значит, жизнь вернется в свое старое русло, и они вновь заживут с Ярдой, как прежде, а чужестранка пускай убирается на все четыре стороны.

Никто не помог Нине подняться, она сама пришла в себя, хотя была мысль, что умереть прямо сейчас было бы лучшим выходом из этого страшного положения. Но в жизни человеку достается многое пережить, пока его сердце ослабеет и не выдержит какой-то менее значимой обиды. Нина поднялась в свою комнату, ее била дрожь, она не чувствовала оледеневших ног, пальцы не слушались ее, и она сначала забралась под одеяло с головой, а потом начала плакать, громко, по-бабьи, в голос, срываясь в спасительную истерику, в которой, наконец, стали отпускать задеревеневшие до спазм мышцы.

Ярда, вернувшийся вскоре вслед за нею, после долгого молчания, дав ей выплакаться, стал рассказывать глухим голосом, с необычно сильным акцентом, всю эту многолетнюю историю, начиная от самого совращения и до сегодняшней ночи, пытаясь оправдываться, что пытался покончить с этим, женившись на Нине. Она слушала его словно сквозь какую-то пелену, не открывала глаз, из которых теперь текли беззвучно слезы. Когда же он рассказал, что мать собралась лишить его наследства и выставить из дома с женой, если он не вернется к ней, до нее вдруг дошла никчемность, несерьезность этих угроз и аргументов, повергших Ярду в такой ужас и заставивших его предать ее, Нину. Подумать только, из-за какого-то несчастного дома, посреди огромного мира, среди тысяч возможностей начать свою жизнь, под любой крышей, но свою, свободную от тирании безумной матери, с женой, которую ты сам выбрал, с возможностью иметь ребенка и смотреть в его глаза, да и в глаза всех остальных людей открыто, не боясь страшного разоблачения, позора, унижения. Она была поражена этой инфантильностью, этой совершенно не взрослой реакцией здорового мужчины, которому уже было за тридцать лет, в руках которого профессия и все возможности стать окончательно взрослым, самостоятельным человеком. Наверное, это и есть чешский менталитет, которого мне никогда не понять, подумала Нина, и теперь только почувствовала брезгливую жалость к этому несчастному чужому человеку, с которым она так безрассудно связала свою такую же несчастную жизнь.

Она поднялась, умылась и стала собирать свои вещи в старый чемодан и сумку. Не забыла она тщательно упаковать, завернув в старую мягкую шаль, прихваченную в память о бабушке, ее же черно-золотую чашку, из которой она здесь каждый день пила такой необыкновенно ароматный кофе, сваренный из жареных зерен, размолотых на маленькой ручной мельничке. Пожалуй, только этот аромат она будет вспоминать с сожалением, а вот от всего остального хотелось отмыться, а смыв с водой, забыть напрочь.

 

6

Тогда она ушла к Иржику, ведь она больше никого не знала в этой стране. Она позвонила ему, и он подобрал ее на углу, подъехав на своей тарахтящей «шкодовке». Жил он один, по-холостяцки, часто меняя девушек, боясь привязаться и, не дай бог, связать себя какими-то обязательствами. Нина ему нравилась, к тому же, она была брошенной женой приятеля. Видимо, эта пикантность придавала настолько особый привкус, что почти полгода он позволял ей делить с ним его кров и, конечно, постель. За это время Нина нашла какую-то работу, потом ей повезло больше, и она устроилась продавщицей в русский магазин в центре Праги, который знакомо назывался «Березка». Надо признаться, что мысли о возвращении в Харьков у нее даже не возникало: не могла она вернуться в катакомбы своего двора, в душную и беспросветную атмосферу «коммуналок», хотя и здешняя жизнь в плане света и надежд была не лучше.

Пожалуй, все эти годы слились для нее в один долгий, почти бесконечный год или день, в котором так мало чего происходило, что и вспомнить было нечего. Она все время нуждалась, как-то приспосабливалась, часто переезжала, иногда сходилась с мужчинами, даже вновь вышла замуж, но вскоре опять разошлась, приняв горячность и жажду нового супруга к непривычным для нее постельным изыскам за какую-то извращенность. Для нее все не понятное или неизвестное было не нормальным, а собственные представления не простирались дальше классической позы, позволяющей лишь покорно отдаваться. Это было совсем не удивительным, ведь, несмотря на властвующий в харьковском дворе, как, впрочем, в любом дворе нашей страны, простонародный цинизм и всепоглощающую матерщину, в том, что касалось самого таинства, наши люди были по-детски невежественны и целомудренны.

В это время сначала в Чехословакии произошла «бархатная революция», во время которой, она запомнила хорошо, их магазин закрылся на десять дней, а потом, уже после всего, проработав несколько недель, был ликвидирован, как признак наступившей новой жизни. Нина не успела еще ничего понять, как вскоре рухнул и сам великий Советский Союз, ее Украина стала самостоятельным и независимым государством, что совсем не укладывалось в ее голове. Отголосок разделительных процессов докатился и до Чехословакии, которая с первого января какого-то очередного из бесконечной череды года, распалась на два государства – Чехию и Словакию.

В стране стало заметно много русскоговорящих, ее украинские земляки приезжали на работу, а русские туристы вновь стали шуметь в пивных и на ночных площадях, привычно соря деньгами, вызывая молчаливую неприязнь местных жителей. Появилось множество чешских фирм, принадлежащих русским. Нина теперь оказалась востребованной с ее чешским языком, который она так толком и не выучила, и со статусом «постоянного местожительства», который не был доступен многим иностранцам. Она числилась в нескольких фирмах каким-то ответственным представителем, работала то в одном магазинчике, то в другом, не привыкая, не задерживаясь, и, конечно, не помня их все. В это время и появилась у нее новая черта: она стала капризно выбирать условия, прицениваться к вариантам, выбирая лишь те, что позволяли получать деньги, ничего не делая. И у нее это не плохо получалось. Это как раз и был переломный момент в ее жизни, перекресток, на котором она могла выбрать жизнь активную, в которой надо было кем-то становиться, может быть, несмотря на печальный опыт все-таки создать семью, родить ребенка, в общем, стать полноценной женщиной. Она же остановилась на варианте бесцельного «автостопа», катясь дальше по жизни туда, куда подвезут, причем обязательно «на халяву». В такой жизни человеку не потребуются многие его качества, вот рациональный организм с удовольствием от всего лишнего и избавлялся, выхолащивая Нинку, превращая ее в неприметного и никому не нужного прожигателя, а точнее, проживателя жизни. Жизнь не просто утекала, она стремительно испарялась, превращая эту женщину в старуху, не столько внешне, сколько по существу.

У нее появился свой небольшой круг общения – в основном, пожилые и малограмотные тетки с ее бывшей родины. Нина же увлеклась новой литературой, новыми веяниями: она теперь страстно пыталась построить свою жизнь, вернее, ее биологическую часть правильно, отказываясь от мяса, сахара, соли, масла, специй и прочего, что не только позволяло ужимать и без того скудный бюджет, но и рекомендовали эти тонкие и толстые книжки, уверявшие ее в существование новой жизни после смерти, раскрывающие, якобы, тайны мироздания, помогающие ей преодолевать бессилие, бесполезность и пресность собственной жизни. Нет, она не стала верующей, хотя одевалась теперь только в темную одежду, часто, забываясь, бормотала себе что-то под нос, в общем, вела себя как старуха, несмотря на то, что ей было еще не так уж много лет. Она начала заполнять свою жизнь предсказаниями, какими-то мистическими расчетами, правилами, которые теперь строго соблюдала. В какой-то момент она вдруг захотела вновь заняться своей судьбой и подала объявление в газету в рубрику «знакомства». Встречаясь с теми редкими мужчинами, которые отзывались на эти объявления, она, в конце концов, даже сошлась с молодым украинским рабочим, к которому стала приходить в его полуподвальное общежитие, чтобы хоть на какое-то время унять не проходящую тоску своего женского тела по грубой мужской ласке. Парень с удовольствием занимался с ней любовью, вымогал на пиво, а иногда и на более крепкие напитки, а после ее ухода, подсмеиваясь, рассказывал об этой вдовушке, у которой под старушечьим платьем еще совсем молодое тело, своим товарищам по бригаде, развлекая и разжигая их интерес. Равнодушная, успокоенная, забормоченная ее душа не возмутилась и не удивилась, когда в очередной визит к молодому любовнику, его заменил приятель по бригаде, а потом и другой. Какая разница, если они делали свое дело одинаково хорошо, с молодым непреходящим азартом?

Кажется, что такая никчемная и монотонно неприкаянная жизнь должна тянуться и утомлять своей бесконечностью, но к удивлению Нины она не успела толком и оглянуться, как оказалось, что прожито так много, что пора подумать и о приближающемся финале. Где-то далеко остались шумное детство в харьковском дворе, юность и светлый, почти забытый с годами, облик черноголового Фимы, мать, сестра, немногочисленные подруги, теперь, как приснившийся кошмар, с трудом вспоминающийся Ярда с ведьмой Магдаленой, и что совсем уж было удивительным, что чем ближе были по времени события и будни, тем с большим трудом они вспоминались, а то, что происходило вчера, было не вспомнить совсем. Да и что теперь могло происходить?

Удивительным было и то, что за многие годы жизни на чужбине Нине встретилось немало добрых людей, может быть, еще больше она встречала людей безразличных, но беззлобных. Никто особо не хотел ее обижать. Время продолжало свой размеренный бег, вновь что-то поменялось в окружающих декорациях: Прага расцветала, теперь здесь все больше и больше чувствовалось влияние западных фирм, кипела стройка, все реконструировалось, перестраивалось, приводилось к каким-то европейским стандартам, оставаясь снаружи средневековым, ампирно-барочным, заблестев новой позолотой и свежими красками.

Свобода приезда соотечественников из бывшего Союза вновь была ограничена, это заметно ударило по туризму и мелкому бизнесу, кормившемуся возле него. Стало снова трудно с работой, к тому же старушечий вид и затхлый запах ее теперешнего жилья, который она сама уже и не замечала, не позволяли ей конкурировать с молодыми красавицами, скороговоркой говорящими по-чешски, по-английски и по-немецки. Даже в маленьких магазинчиках старались брать на работу молодых и активных. Капризничать теперь не приходилось, а браться за любую работу Нина уже отвыкла, начались тяжелые времена, в которых она ощутила особенно остро свою неприкаянность, никчемность и одиночество. Нина с трудом нашла семью, в которую ее взяли присматривать за ребенком. Здесь неожиданно сыграл ее непривлекательный вид, так как с предыдущей нянечкой мать ребенка застала своего мужа в недвусмысленной позе, теперь молодых сиделок не пускали на порог, а Нина выпадала из интереса молодого отца. Этот заработок позволял только свести концы с концами, благо жилье было бесплатным – это знакомые чехи пустили Нину пожить пока в большом, требующим ремонта, доме, заодним присматривать, чтобы в него кто-нибудь не залез.

Родители мальчика, которого оставляли Нине на весь рабочий день, были из новых русских бизнесменов. Сам хозяин семейства пропадал неделями в России, бывая в Праге наездами, а его жена занималась сводничеством, которое теперь называлось агентством по брачным знакомствам. За небольшую плату на сайте ее фирмы размещали фотографии женщин и девушек, в основном, из бывшего Советского Союза, мечтавших выйти замуж за богатого европейца, чтобы порвать с нищетой и бесправием, которые прочной паутиной связывали их в родных «пенатах». Сколько претенденток, столько и судеб, часто очень трагичных, но бывали варианты, как в сказках, о них потом все рассказывали, приукрашая на свой манер так, что они вселяли новые надежды, заставляющие нести последние заработанные деньги, чтобы встать в бесконечный ряд претенденток на призрачное счастье.

Однажды хозяйка, торопясь утром в свой офис, на бегу, предложила Нине свести ее с каким-нибудь богатым старичком из Германии или Бельгии.

- Не век же тебе по чужим углам маяться? Выйдешь замуж, поублажаешь его какое-то время, а там он откинется, а ты хоть на старости лет поживешь как человек. Женщина ты еще не старая, если не против, я тебе подберу какого-нибудь долгожителя. Подумаешь?

Нина подумала и вечером, сдавая уснувшего малыша под материнского крыло, напомнила об утреннем предложении.

- Я согласна, вот только денег у меня нет.

- Ничего, я свои деньги с твоего долгожителя возьму, ты какого хочешь, светленького или темненького?

Женщины посмеялись и разошлись. Нина тут же и забыла об этом разговоре, но прошло какое-то время, и однажды она была встречена оживленной хозяйкой, разложившей перед ней несколько фотографий:

- Ну, выбирай жениха!

Старики были все похожими, будто братья, хотя двое было из Германии, один из Франции, а еще двое из Нидерландов. Все были примерно одного, запредельного, по мнению Нины, возраста - от 72 до 78 лет.

- Значит, не долго мучаться, - подумала Нина. Все примерно одинаково богаты: пенсионеры со своим жильем, почти без родственников, спортивного, аскетичного телосложения, а главное, все мечтали о русской женщине и предлагали руку и сердце.

- Они все на тебя согласны, я им фотографию посылала, сняла тебя на поляроид, когда ты с моим сынишкой играла на веранде. Снимок хоть и любительский, но им хватило. Пожалуй, больше всего их привлекает, что тебе всего 48 лет, мне так кажется.

После долгих раздумий был выбран Франц из маленького городка на юге Германии. Чем руководствовалась Нина? Трудно даже объяснить. Конечно, она пыталась разглядеть на фотографиях человека, понять что-то, но это было очень сложно, так как эти люди были для нее инопланетянами. Нидерландцев она как-то сразу отмела - она слышала, что язык их труден, француз, пожалуй, как и все его земляки, скуп, хотя как-то привлекала пресловутая французская сексуальность, а впрочем, в таком возрасте, как полагала Нина, о ней уже не могло быть и речи, немецкий же язык она когда-то учила в школе, помнила несколько фраз, плюс в Германии много бывших наших, значит, можно будет хоть как-то зацепиться, может быть, впоследствии работать или хотя бы общаться. В общем, Германия оказалась знакомее, почти роднее, вот Францу и повезло.

Не успела Нина всерьез озадачиться, как нетерпеливый старичок уже прикатил своим ходом на спортивном «BMW» в Прагу, поселился в небольшом пансионе на Градчанах, и тут же назначил свидание Нине, торопясь познакомиться поближе. Хозяйка агентства переговорила с ним, получила свои комиссионные, и очень довольная таким быстрым исходом дела, взялась наставлять растерявшуюся Нину, заодним придавая ей несколько более привлекательный вид, для чего привела ее в парикмахерский салон и выделила светлое платье из своего огромного гардероба.

Она же привела Нину к месту всех свиданий в Праге – к конному памятнику Святого Вацлава, познакомила Франца и Нину, и вскоре оставила их одних. Наяву Франца нельзя было назвать стариком. Это был высокий, стройный, спортивного вида, сухощавый пожилой мужчина, коротко, по моде подстриженный, в светлом костюме, еще больше подчеркивающим его стройность. Оказалось, что он когда-то говорил по-русски, но это было много лет назад. Теперь просто надо вспоминать, но все-таки, они могли объясняться, ведь в конце минувшей уже более полвека назад войны он попал в плен к русским, потом пять лет строил в Казахстане дома, вернулся уже в ГДР, а вот последние десять лет живет у себя на родине, в Баварии. Нина была обрадована, что проблема общения снялась, но все остальное ее очень озаботило, ведь она ожидала увидеть дряхлого старика, который через год, другой умрет, оставив ее с наследством, а тут мужчина, как сказал бы Карлсон, в самом расцвете сил, и совершенно не ясно, кто кого переживет.

Франц много говорил, расхваливал Нину, себя, показывал фотографии дома, своей машины, на которой он приехал в Прагу, вспоминал русские матерные слова и далекую молодость в жутких казахстанских степях. Они долго сидели в уютном ресторане, где немец, не скупясь, угощал Нину, и сам с удовольствием ел без ограничений, показывая свои по-молодому крепкие зубы, которыми он перемалывал куски мяса, запивая это любимым пивом. Уже поздно вечером, когда они вышли из ресторана на свежий воздух, Нина попыталась закончить свидание, по ее мнению, достаточное для первого знакомства, но Франц, крепко взяв ее за руку, остановил такси, посадил Нину в машину и назвал адрес своего пансиона. Нина пыталась возражать, объясняя, что ей рано утром надо на работу, что они встретятся завтра вечером вновь, но Франц был настойчив. Руку Нину он отпустил только у себя в номере. Правда, только для того, чтобы тут же так же крепко, как до сих пор сжимал руку, обнять ее. Не давая Нине оправиться, возразить или оказать хоть какое-то сопротивление, он ловко расстегнул пуговички на спине, потом так же ловко, одной рукой расстегнул и крючки, и вот она уже оказалась под сильным и жадным мужчиной, пахнущим дезодорантом и пивом, неутомимым, как кузнечный молот, молотившим ее без всякого ее участия, которое ему вовсе и не требовалось. Сказалось ли длительное воздержание или, наоборот, жених был в прекрасной форме, но в течение ночи он отпускал Нину лишь на короткое время, а потом вновь и вновь удовлетворялся, не забывая впиваться в губы и больно покусывать ее за соски, выражая тем самым, наверное, свое острое желание. Утром разбитая, будто всю ночь разгружала машину с кирпичами, Нина сумела выскользнуть из-под сомлевшего «молодца». Она приехала в дом своей «свахи», которой не терпелось узнать подробности состоявшегося свидания. Нина была в страшном смятении. Фактически ее изнасиловали, причем с таким упорством и такой силой, что теперь она еле могла передвигать ноги.

- Ты ведь говорила, что это будет древний старец!

- Я говорила, что будет долгожитель, ему по паспорту уже 75 лет, это легко проверить. Он тебе рассказывал, что был в плену у русских?

- Да, рассказывал, но он целую ночь не отпускал меня, он меня просто изнасиловал!

- Так другая бы только радовалась на твоем месте, вон наши вдвое моложе, а уже ни на что не способны, тебе такого хочется?

- Я рассчитывала, что буду ухаживать за старичком, потерплю несколько лет, а потом он помрет, и я, наконец, поживу по-человечески! А тут непонятно, кто кого переживет! Я не могу спасть с ним, он мне противен, ведь он даже воевал против нас! Может быть, и моего деда он убил, как ты не понимаешь?

- Ну, ты даешь, собрала все в кучу. А впрочем, тебе самой выбирать, можешь оставаться в своем вонючем подвале, сторожить эти руины, а няньку я себе нашла уже новую – она кандидат педагогических наук и языки иностранные знает, Федечке давно пора языкам учиться, а не твои старушечьи сказки слушать. Расчет я тебе уже приготовила.

Нужно было что-то решать, причем, очень быстро, так как Франц привез с собой кучу необходимых формуляров и бумаг, которые надо было пускать в дело, чтобы оформить их отношения. Да, немец был готов прямо сейчас вести Нину под венец, но при этом, правда, собирался оговаривать кучу всяких условий, а еще точнее подписывать брачный контракт, в который все эти условия должны были быть внесены. Нина растерялась – еще бы, ведь надо было принять очень важное решение, и она бросилась за советами, какие только можно было получить. Прежде всего, она поехала к своей давней знакомой, которая определяла судьбу по картам таро. На маленькой кухоньке затхлой, оккупированной котами квартиры, две женщины склонились над большими темными, якобы, очень древними картами, пытаясь в них разглядеть будущее Нины. Может быть, карты не лгали, но говорили они туманно и на конкретный вопрос, выходить ли замуж за немца, ответа не давали. Гадалка, однако, сказала что-то о какой-то разбитой чашке, которая разом переменит всю жизнь Нины. Нина, конечно, сразу же подумала о бабушкиной чашке, но та надежно стояла на полке, Нина теперь практически ею не пользовалась – вещь дорогая, а главное, единственная память обо всей ее прожитой жизни. Может быть, будет какая-то другая чашка, но где и с чем? На это карты ответа не давали. Да, а еще была, как всегда, далекая дорога, пустые хлопоты и какой-то валет, которого давно надо было бросить и забыть. Ну, это Нина быстро поняла. Сама же подруга, выслушав всю новую Нинину ситуацию, долго молчала, а потом решительно высказалась:

- А выбора-то у тебя нет! Там все-таки Германия – страна богатая, сытая и спокойная, жена немца – это уже многое, через какое-то время получишь статус, а может быть, и гражданство. Под крышей будешь, а это, ты сама знаешь, многого стоит. А что старичок такой бодрый и скважину так энергично бьет, этому только позавидовать могу. Сама я уж лет восемь как мастурбатором обхожусь, удовольствие, конечно, получаю, но после всего так тошно каждый раз, что жить не хочется. Ну, а что он тебе чем-то там не нравится, так это дело житейское: стерпится – слюбится. Ты не первая, не последняя, так все живут, только при этом еще последнее без соли доедают.

Примерно так же высказывались и остальные «товарки» Нины. Вот только один из ее давних «бывших» мужчин, может быть, из ревности, а может быть, и вполне искренно, на слова Нины, что ей противно с этим сытым и самодовольным «фрицем» в постель ложиться, что она не хочет ломать себя, продаваясь за стол и кров, с жаром ей предложил:

- Так и не продавайся и не ломай себя! Это последнее дело – жить через «не хочу», насилуя собственное естество, собственное достоинство. Посмотри на себя – тебе всего сорок восемь лет, а ты уже давно старуха, я еще на остановке тебя увидел, так ужаснулся, разве можно женщине так опускаться. Ты меня прости, Нина, но что это за запах, чем от тебя так прет? Встряхнись, ты ведь женщина! Найди работу, смени жилье, поменяй образ жизни, окружение, иди к людям, жизнь продолжается, и никто кроме тебя не сможет ее изменить! Живем ведь один раз, каждое мгновение нашей жизни неповторимо, так неужели какой-то кусок, пусть даже жирный и вкусный, стоит того, чтобы так себя продавать. Что вы за люди, женщины? Почему вы все время стремитесь продаваться, откуда это в вас? Нина, не делай этого, прогони его, в конце концов, встань на ноги, возьми ребенка из своего несчастного Харькова, вырасти человека, пусть это наполнит твою жизнь смыслом!

Слова были правильными, били они по больному месту – прямо по измученной душе, но на каждое слово Нина находила оправдание всему тому, что с ней уже произошло и еще произойдет. Она на самом деле давно уже приняла решение, а все это «ерзанье» было только жалкой и трусливой попыткой как-то оттянуть это самое решение.

- Дует у тебя откуда-то, сквозняки, а у меня поясница чуткая. Я вон ее и кофтой замотала, а все-таки она чувствует, что у тебя где-то дует. Чай пить я не буду – после пяти вечера да еще на неполную луну я ничего не пью и не ем, так что пойду я, спасибо тебе за совет, подумать надо, хотя чего думать, жить-то мне просто не на что. А у немца все-таки домик, а еще и квартира во Франкфурте, знаешь, сколько там квартира стоит? Вот то-то. Ладно, пойду я, мне в такой день пораньше спать надо ложиться.

- А зачем ты приходила? Зачем спрашиваешь меня, как тебе жить, если ты давно уже все решила? Так всю жизнь по течению и плыла, а вернее, даже не плыла, а болталась, как дерьмо в проруби, ни разу даже попытки не сделала хоть как-то изменить свою жизнь, повернуть. Больше не приходи, видеть тебя не могу, слабовольную тряпку!

- Счастья тебе! – Нина давно научилась не слушать того, чего не хотела. Она вышла на улицу, предварительно сняв теплые носки, которые носила с собой в сумке – сама не побережешься, никто не позаботиться, и прямо на остановке позвонила из телефонной будки Францу:

- Я согласна, несите свои бумаги, буду их подписывать.

 

7

После тихой, будто бы спящей Чехии, с ее достаточно убогими домишками в провинции, куда не дошли деньги иностранных инвесторов и два гигантских наводнения последних лет, Германия ошеломила Нину богатством, размерами и бешенными скоростями на автобанах. Толстые бюргеры, которые по своей конституции, казалось бы, должны были быть неповоротливыми и спокойными, носились на своих необыкновенно чистых, зеркально-блестящих автомобилях, как на финишной прямой «Формулы-1». Чтобы совсем уж поразить обомлевшую Нину, Франц специально разогнал свой «BMW» до 250 километров в час, при этом до Нины не сразу дошло, что многие автомобили ехали почти с такой же скоростью.

Городок, в котором жил Франц, был совсем небольшим – всего две тысячи жителей. Он уютно расположился на зеленых склонах невысоких холмов в долине реки Тауберг – традиционном винодельческом районе, в котором уважали не только виноградные вина, но и яблочный сидр. В подвале огромного дома Франца стояли и лежали на стеллажах маленькие и большие бочки, десятки, если не сотни, запыленных пылью времени бутылок темного стекла, и этим богатством Франц похвастался прежде всего. Дом был роскошен, сколько в нем комнат, Нина так и не смогла сосчитать – он был встроен в склон холма и состоял из нескольких уровней, в которых были и гаражи для двух автомобилей, технические помещения, сауна с небольшим бассейном, большая кухня на основном уровне и еще кухня на последнем, третьем этаже, на котором практически размещалась отдельная квартира с несколькими спальнями и своей гостиной. К дому примыкал прозрачный овальный купол зимнего сада, в который можно было выйти прямо из гостиной, на склоне был небольшой сад с фруктовыми деревьями и маленькая оранжерея, где когда-то жена Франца выращивала зелень и цветы. Жена умерла несколько лет назад, Франц не любил вспоминать о ней, они прожили вместе много лет, он очень болезненно переживал ее смерть, и теперь, когда, наконец, смог освободиться от прежних воспоминаний, старался не возвращаться к ним.

Францу очень хотелось поразить Нину, и это ему полностью удалось. Бродя среди антиквариата – красного дерева, тяжелой, украшенной резьбой, гнутостями и прочей вычурностью, мебели традиционной для этой части Германии, Нина с замиранием в сердце представляла, что когда-нибудь она станет полноправной хозяйкой этого огромного и богатого дома, и тяжесть принятого предложения, вынужденного замужества отходила на дальний план, постепенно растворяясь среди мечтаний и новых впечатлений. Дома Франц вел себя более шумно и раскованно, теперь, после выполнения всех формальностей, ему не нужно было сдерживать себя, он расслабился и его больше не интересовали условности, которые он вынужден был как-то соблюдать в Праге, стараясь произвести на невесту приятное впечатление. Здесь он был полным хозяином положения, ему очень нравилось, что его русской жене, моложе его почти на четверть века, нужно открывать неведомый ей ранее цивилизованный и правильно организованный мир его цветущей Германии. Нине предстояло многому научиться: и языку, и вождению автомобиля, новой для нее кухне, ведению такого огромного, необыкновенно красивого и стерильно чистого дома, а главное, как считал Франц, разнообразию постельных утех, которым теперь он неистово предавался.

Франц прожил очень трудную, полную лишений и упорного труда жизнь. Еще мальчишкой ему пришлось идти на фронт. Его ранили, и он попал в плен, почти пять лет провел в тяжелейших условиях казахстанских лагерей, потом вернулся в Германию, но попал в ту ее часть, которая, якобы добровольно, выбрала путь строительства первого немецкого государства рабочих и крестьян. Франц работал на заводе и учился. Получил диплом инженера-механика и многие годы проработал на пуско-наладке прокатных станов, которыми славилась немецкая промышленность по всему миру. Что-что, а поездить ему довелось немало, повидал он стран и восточных, и западных, бывал даже в Австралии и Южной Америке. Работал он честно, по-другому просто не умел, но лишних денег никогда у него не было. Потом как-то, уже после развала ГДР, ему пришла в голову идея выпускать выпуклые маленькие зеркала заднего вида для автомобилей, в которых сектор обзора превышал 180 градусов. Франц получил патент, разместил заказы на зеркала на небольшой фабрике, из другого места получал пластмассовые рамочки с крепежом, а собирал их сам, рассылал по маленьким и большим магазинчикам, и совершенно неожиданно, на такой вот безделушке, разбогател настолько, что сумел сначала купить квартиру, потом построить этот прекрасный дом, а потом уже стал вкладывать деньги в акции и ценные бумаги, чтобы обеспечить себя на старости лет. Так, за всеми делами и хлопотами прошла, оказывается, целая жизнь, в которой ни развлечениям, ни праздникам, ни тем более тем самым утехам не было места. Только похоронив жену, оглядевшись и поняв, что не сегодня-завтра его жизнь окончится совсем, Франц решил дать себе вольную и полностью отдаться отложенным, но пока еще возможным по состоянию здоровья, радостям. Кстати, здоровье его за нелегкую и долгую жизнь закалилось настолько, что Франц чувствовал себя еще совсем молодым. Теперь он с удовольствием ел, пил самые дорогие, выдержанные вина, начал курить пахучие сигары и, насмотревшись грубого, примитивного, типично немецкого порно на коммерческих каналах, хотел претворить это новое знание в реальные ощущения, которые, оказывается, так сладостны, что, познав их раз, невозможно потом от них отказаться. С Эммой – женой, которую он по-своему любил, или, может быть, просто привык за столько лет совместной жизни, будто прирос к ней, у них никогда ничего подобного не было. Во-первых, самому Францу тогда это и в голову не пришло бы, во-вторых, невозможно представить, чтобы чопорная Эмма согласилась на подобное, а уж, в-третьих, сколько он себя помнил, засыпал он сразу же, как только касался подушки, просыпался всю жизнь очень рано, ведь впереди было много работы. Вот и получается, что только сейчас он по-настоящему и распробовал эту «терра инкогнито», а ведь мог так жизнь и прожить, не узнав ни вкуса, ни настоящей страсти.

Его отношение к Нине было простым и понятным – он просто покупал для себя молодую, по его понятиям, женщину, проблемы которой были для него смешны, освобождал ее от них, а взамен требовал и получал бесплатную служанку, старательную кухарку и безотказную любовницу. А то, что он открывал ей новый для нее мир, снисходительно и покровительственно объясняя, обучая и помогая ей в нем, доставляло ему особое удовольствие – ведь эта забота не стоила ничего, а благодарность Нины ощущалась явственно.

Вскоре жизнь стала входить в новое русло и обе половины нечаянного дуэта, казалось бы, получали свое, то, о чем они и мечтали. Нина стала привыкать к своему положению, особенно хорошо она чувствовала себя днем, когда хлопоты, ставшие уже привычными, позволяли ощутить ей себя хозяйкой, какой она себя видела раньше только в мечтах. Ночные обязанности она исполняла теперь с привычным терпением, хотя чего греха таить, удовольствие тоже было и не малое, главное, было закрыть глаза и отрешиться от самого Франца, который своей неутомимостью напоминал ей того украинца из Праги или его друзей, с которыми ей было так приятно и легко. Цель, которая все время маячила перед Ниной, оправдывала, если не все, то очень многое, и Нина не жалела, что приняла столь не простое для нее решение и уехала с Францем. Оставалось теперь только набраться терпения и заниматься своим здоровьем, чтобы его хватило еще на ту жизнь, которая предстояла ей без мужа.

Франц же с удовольствием жил, сорил деньгами, баловал и ублажал себя, иногда доставляя и Нине какие-нибудь неожиданные радости подарками или поездками по стране. Он с удовольствием показывал ее своим старым приятелям, часто старым настолько, что им уже оставалось только завидовать неугомонному Францу. Самым близким его другом был молодой и очень богатый друг Зигфрид. Ему было всего пятьдесят восемь лет, а вот жена его, страдающая базедовой болезнью, уже с трудом держала вечно трясущуюся голову. Зигфрид был очень богат. Как объяснил Франц, у него был большой и роскошный отель, который несколько лет назад Зигфрид продал, и теперь мог позволить себе жить до конца своих дней, ни о чем не думая. Зигфрид был страстный охотник, в утолении этой страсти он объездил весь мир и теперь в огромном доме на всех этажах, во всех комнатах сотни его охотничьих трофеев смотрели на мир мертвыми глазами, в которых застыли предсмертные муки и страх. Больше всего Зигфрид гордился чучелом огромного медведя-гризли, которого только с третьей попытки ему довелось добыть на Аляске, и таким же громадным львом, убитого на сафари несколько лет назад. Зигфрид во все свои поездки на охоту всегда брал Франца, оплачивая ему все расходы. Понятно, ведь Франц увековечивал все подвиги маниакального охотника на пленку. Чаще всего это были слайды, которые потом вечерами показывали многочисленным гостям роскошной вилы, на которой жил Зигфрид с женой. На таких вечеринках рассказы о подвигах великого охотника лились нескончаемой рекой, как и пиво, и вино. Разгоряченный Зигфрид к концу вечера начинал оказывать Нине многозначительные знаки внимания, не оставляющие сомнения в истинных намерениях, но Нина не собиралась потворствовать им – ей нужно было блюсти себя во имя большой цели, к тому же этот «фашист», как называла про себя Зигфрида Нина за сотни убитых невинных животных, не внушал ей ничего, кроме омерзения.

Однажды, выпив как всегда приличное количество горячительного, градус которого неуклонно повышался в процессе, Зигфрид прижал Нину в углу своей необъятной кухни и попробовал получить удовольствие, о котором во всеуслышание каждый раз рассказывал в свою очередь Франц. Нина, как порядочная женщина попыталась вырваться, но когда почувствовала, что хватка нешуточная, с размаха влепила охотнику такую оплеуху, что тот отлетел в сторону, выпучив от неожиданности по-рачьи глаза. Ошеломленный таким необычным для него отказом, оскорбленный, моментально протрезвевший и по серьезному озлобившийся Зигфрид не нашел ничего лучшего, чтобы в отместку не открыть глаза наивной Нине, предвкушавшей за свои старания и преданность в не ясном, но близком будущем получить главный приз. Ее прогрессирующих знаний немецкого языка хватило, чтобы понять, что все ее надежды напрасны, что Франц, который трахает ее еженощно как последнюю бульварную шлюху, смеется над ее наивностью, рассказывая всем своим друзьям, что купил эту дурочку на обещания оставить ее наследницей заложенного и перезаложенного имущества, деньги за которое он с таким смаком и удовольствием проживает сейчас, стараясь точно совместить момент окончания жизни с тратой последнего, карамельного цвета, евро.

- Ничего тебе не достанется, дурочка, у него нет ни родных, ни близких, но нет уже ничего, чтобы принадлежало ему. Дом, квартиры, машины, все ценные бумаги – все это заложено под кредит, который Франц не собирается возвращать. Он все прожигает, а тебя пользует просто за кусок хлеба и крышу над головой, так то же самое и я тебе могу дать, я даже дам больше, я тебе просто заплачу, достаточно тебе раздвинуть ноги!

Как всегда с такой вечеринки машину вела Нина. В этот раз ей это далось неимоверными усилиями – руки тряслись, а слезы обиды застилали глаза. Она легко представила себе безысходное будущее. Да, Франц будет смеяться над ней даже в гробу. От этой мысли руки сводила судорога, а в голове билась надсадная мысль – отомстить.

 

8

Руки были холодными и влажными, нет, не мокрыми, а именно, влажными от липкого пота вожделения. От них било электричеством, прикосновения были неприятны и омерзительны. Нина сделала слабую попытку им помешать. Ничего не получилось – руки были крепкие, сильные и цепкие. Теперь они с еще большим усилием и нажимом, наверняка, оставляя синяки на ее чуткой коже, раздевали ее, срывая пуговички, разрывая тонкие непрочные швы на одежде. Отчаяние, медленно скатывающееся к тихому ужасу, заполняло ее, она чувствовала, как подкатывается к горлу ком, мешающий дышать, как покатились первые горячие, обжигающие слезинки, невидимые в темноте. Она еще упиралась руками в его грудь, отворачивала лицо, чтобы не слышать его сдавленного дыхания, не дать ему завладеть губами, но все было тщетно. Она распято оголилась, будто загнанная в гинекологическое кресло, ноги ее были широко разведены до боли крепкими руками распаленного мужчины. Франц, сипло дыша, загнул ее силой, не понятно откуда взявшейся в этом доисторическом, как ей казалось, старике, не тратя время на подготовку, вошел в нее сильно, с раздирающей до стона болью, которая стала отпускать лишь после нескольких движений, которые, как она вспомнила неожиданно для себя, называются фрикциями. Руки он отпустил, так как контролировал положение полностью, а сам с азартом увеличивал темп, не боясь загнать себя, он хорошо знал свои возможности. В какой-то момент против своей воли, вопреки слезам и ненависти, душившим ее, Нина почувствовала огонь, жар, поднимающийся из глубины. Она непроизвольно стала двигаться навстречу, участвуя и отпуская на волю зарождающееся желание, справиться с которым она теперь не могла так же, как и с силой возбуждения Франца. Немец ослабил хватку, давая ей волю, понимая, что сопротивление сломлено, маховичок ответного желания запущен и теперь остается только расслабиться и получить наслаждение полной мерой. Нина, не прекращая плакать, теперь уже в голос, что можно было вполне признать за стоны сладострастия, яростно помогала, пока не достигла вершины, с которой сорвалась будто в пропасть, судорожно содрогаясь всем телом. Франц не отстал от нее ни на миг, это был дуэт, достойный лучших исполнителей этого древнего как мир обряда. Мокрый и враз обессиленный Франц упал на Нину и затих, будто остановил свою жизнь на самой высокой ноте.

А Нина вдруг увидела себя, как бы со стороны, с очень большой высоты, хотя было очень темно, да и глаз она так и не открыла. Вот она - распятая, маленькая, одинокая несчастная, прожившая вот уже почти полвека, женщина, не свившая своего гнезда, не отогревшая и не осчастливившая ни одного человека на свете, не спевшая ни одной колыбельной песни, не вынянчившая ни одного своего ребенка, покорно и безвольно плывшая по течению, напрасно прождавшая белой счастливой полосы в своей жизни, которая должна была придти в награду за терпение и ожидание. Нина видела себя покорно помогающей возбужденному до предела сильному, хотя и старому мужчине, грубо наслаждающегося ею, использующего ее для собственной утехи, от которой она получала и свои жалкие крохи. В этот момент Нину настиг всесокрушающий оргазм, такой же, как четверть века назад в маленькой комнате со скошенным по-гуцульски потолком со своим первым и единственным, но уже совсем забытым любимым, от которого осталось только светлое пятно и точное знание, что это было самое большое счастье в ее жизни. И тут же, не успев вздохнуть, осознать и придти в себя, без всякой паузы, на исходе дрожи, ее захватила новая, не менее мощная эмоциональная волна – это была лютая ненависть. В это же мгновение, потянувшись руками вверх, к тумбочке, которая стояла в изголовье, она нащупала большие ножницы, схватила их и, освобождаясь, наконец, от мерзкого мокрого обессиленного тела Франца, ударила его, сжав орудие двумя руками. Ударила раз, другой, а потом, сходя с ума, не помня и не зная уже себя, била иступлено, пока не почувствовала горячую кровь везде, на всем своем теле. И тут, осознав случившееся, она в ужасе закричала, захлебываясь и надрываясь…

Крик был настолько страшным, что от него проснулась не только Нина, но и соседи. Послышались чьи-то голоса и лай всегда молчавших собак из близкого соседнего дома. Потом раздался резкий телефонный звонок, Франц заворочался, не понимая ничего спросонок и спьяна, испуганно что-то спросил, а Нина все никак не могла поверить, что все происшедшее только сон, страшный, кошмарный сон, который уже кончился, а значит, можно успокоиться и отдышаться. Она поднялась, в темноте на ощупь прошла в кухню, и, не зажигая света, привычно нашла на полке заветную бабушкину чашку – единственную дорогую вещь из своей прошлой, очень короткой, всего в двенадцать незабываемых дней, жизни, чтобы напиться воды и проглотить ком, ставший у нее в горле, но руки, которые во сне только что кромсали ножницами человеческую плоть, так дрожали, что чашка выскользнула и разлетелась на мелкие, такие тонкие, будто лепестки увядшего цветка, черные с золотом осколки. Нина увидела их, как только зажгла свет. Она не шелохнулась, не сделала ни одного движения, ноги были обсыпаны блестками, от которых она не могла отвести взгляд, а в ушах еще долго стоял звон настоящего фарфора.