Жжжжжжждрасьте!

 

Да что – «Отвяжись, отвяжись» – только и слышу от всех.

Раз маленькая значит и обидеть любой может? А как же цивилизация? Эх, люди! Чистюли, даже пожрать ничего не оставили. Ни шиша. И не ходил никто рядом - гады - всё в себе в держат.

О идёт кто то. Привет. Не кривитесь. Зелёная? Да, а ты на себя смотрел? Не упади.

Вообще я в основном тут в квартире у одного тут живу. На помойку – так, крылышки размять. Мне в квартире у него нравится. Здесь хорошо кормятся. Мой принцип - знаешь какой – меня не трогай – и я ни на тебя не сяду. А то у вас у людей ведь как – то орете, друг на друга, то сидите без дела, уставясь в ящик, где свет мерцает. Или вот продукты зря переводите: катаете их, шлёпаете, переворачиваете. Там у вас всё шипит, брызгается, не поймёшь что это. Как можно такую температуру кушать. И ведь живы ещё.

Вот, вот и ОН пришёл. Да и не один – опять втащил кучу продуктов, попортил кучу вкусностей и на вот, уселись. В ящик цветной смотрят. Чего там интересного то. То ли дело – по потолку попрыгать. Или вот я страсть как люблю – усядусь на моём любимом месте рядышком с лампой-люстрой. И замираю. Думаю там обо всём. Ох, как вот ведь я подумать люблю. Вспоминаю, как маленькая была. Как эту вкусную помойку нашла. Раз, почему-то неделю машина не приезжала. Она всегда приезжает. Себе всё, зараза такая, увозит. А куда им столько то? Вот тогда было пиршество! Ох уж там попировали! Всю жизнь… кхе-кхе… Там у меня и это самое случилось. Ну – я ведь в девицах тогда была, а тут этот прилетел. Ой, девчонки, красавец, ой, красавец! Весь из себя такой зелёненький, по полоске сбоку. А брюшко… ах, какое брюшко!

Да. Вот так поматросил и улетел, на другие запахи позарился. А я одна рожала. В смысле – клала. Яйца. Яйца одна клала. Я. Ну вам, в общем, это и не понять. Серые вы, люди. Ну, так вот. Пришла машина, потом дворник метлой помахал – потом в белом какие то чудища появились и, ну поливать нас всех кто там жил тогда. Ужас что потом было. Все кто был померли - и мой второй – уж как я ему уши прожужжала все – пойдём - не нравится мне это – нет остался там. Дожёвывать вкусную … ну не буду – а то вам людям плохо станет. (Жалко мне вас всех, людей то) Дожевал – и каюк. И детёныши мои туда же. Полетала, я полетала – грустно, но жить надо. А тут ОН двуногий идёт - запах правда от него – ну как вам сказать – ну ужасный – типа что ли цветов на лугу. Ужас, где можно так испачкаться? Слава южному мусорному ветру, а то бы и не подлетела даже. А с ним эта была… волосатая такая, белая – ни капли зелени в ней нет – ну ни крапинки даже.

В общем выдра, а он вокруг так и вьётся так и глядит в глаза её огромные лошадиные. И та жердя лесная – так и хохочет вся. Что он её жалом что ли щекотал на лестнице. Ну, я за ними, весёлыми. А они призраки белые бесцветные - прямо в коридоре начали с себя одежду скидывать – жарко наверное. А потом … меня прямо ужас захватил – представляете – он её душить начал. В рот её как вопьётся, как закроет его своим и дышать не даёт. Вот. А она как руками его шею обхватит - защищается значит – и давай его тоже сжимать.

Нет, ну у нас, у мух тоже бывает, но как то всё когда не поешь. А они вдруг разжались и кинулись – она в туалет – он вынимает пищу и ну её ножом – от злости всё - пищу. Потом на огонь и сжечь хотел – потом правда передумал – так и начали есть. Ну, как едят – то и успокоились это уж как у всех у самцов так. А дальше – сначала не поняла – потом дошло… Да вот как значит это у вас. Смешно же, право слово. Нет у нас это как то по человечески всё, а у вас,… но главное, что все довольны были. И спать сразу.

Ну и мне на покой пора. Они столько оставили на своих тарелках!!! Армию нас зелёненьких год кормить можно.

И так они дружка дружку миловать стали – ну совсем по нашему. Почему я не собака – вон их как люди любят. А я тоже любви хочу, семьи и нежности хочу я тоже.

И так мне вдруг обидно стало – от своей жизни почему то. Так вот ведь все мои 30 отпущенных мне богом и пройдут. Целых 30. Это ж такая уйма времени. Можно столько детей наделать – сотни. Над свалкой можно полететь – столько подружкам порассказать, столько всего – целая жизнь. Ведь это 30 дней 30 ночей. Повезёт – 35 даже может быть.

Ой, что это я, философическая! А это не беременная ли? Такие истерики закатываю. Ну, как это?

Села я в уголку и затихла, блин. Вот какая она эта любовь? Вот ведь и не узнаю никогда. Так и заснула тут. Не ощутив даже шевеление и укольчик в бок.

 

А смерть, собственно, подбирается так:

Сначала вам просто неуютно от, то ли камешка под боком, то ли от неудобного воспоминания какого. Потом разливается страх по телу, как будто забились пылинки в кровеносные сосуды. Потом вот к ним то, к сосудам, подкрадываются чьи-то лапы. И рот. Огромный кровавый рот, ласково-плавного мохнатого паука. И протянет он свою версию своего взгляда на жизнь, свою теорию всемирного братства и свою сладострастную правду.

И не надо труб и криков. Умирать - спокойно. Даже, как будто и ждала его давно. А кто не ждёт? Кто не ждёт – тот тоже завершиться, разве что вот – не ожидаемо. А так… Спать. Пусть. Спать. Куда то в тёплую постель-колыбельку. В назад, в яичко, свернуться в тёплый комочек всеми любимого детёныша. А вот и покачивает кто-то и не надо ждать этой чёртовой машины увозящей жизнь на восхитительную свалку – она эта машина – уже здесь гудит и противно пахнет. Ах! – это удар. Ах! - не надо. Оставьте.

 

- Ой, смотри паук тут муху жрать будет.

- Оставь, сплю я.

- Смотри он уже к ней прямо .. целует её и милует, блин. И потом сожрёт.

- Угу. Прямо как ты. Помилуешь – потом денег потребуешь – потом всё сожрёшь и за меня примешься

- Дурак. Чего я тебя сжирать то буду – да и что у тебя жрать то. Ни кола ни двора.

- Слушай ты, иди к своим дружкам, жри там разное г... Что тебе они выкинут со стола.

- Знаешь что? Всё, и пойду.

– Да ладно тебе. Ну, чего ты из за мухи то?

- Вот именно из за мухи. Не трогай меня, импотент безмозглый

- Ну и катись сама ты как муха. Своего сладкого паучка ждёшь. Не дождёшься.

…

Дверь не забудь… да не так громко.

Черт. Муха блин.

Ну-ка где она? Ах ты, гад, правда, ведь сожрёт. А ну пошёл. Пошёл. Фу мерзавский какой. Да ты сдохла никак. На-ка попей. Зелёненькая. Все вы отопьётесь – и летите себе. В теплые страны. «Дура!» – сказал он двери. Положил муху на блюдце с водой. Как будто собаку отпаивал. Эх, бабы-бабы. Что зелёные, что шатенки.

 

Я очнулась. Вот так, да.

Попила. Спасителя моего не было. Я на всякий случай отползла в середину стола. Подальше от возможных паучьих нападений. Вот она – философия. В нашем зверином мире нельзя о смысле, философически размышлять. Жизни лишат! Волки! Нет, ничему меня жизнь моя не учит. И я снова призадумалась с грустью. Да так душевно всё задумалась!

Когда он пришёл – я так обрадовалась, так обрадовалась – не передать. Я летала вокруг него как на крыльях. Я запела ему лучшие песни, когда либо слышанные мной на этой моей жизненной дороге. Я заглядывала ему в глаза. Я пыталась передать ему в уши мою благодарность за спасение из смертельной неволи. Я рассказывала ему про своих деточек, столь жестоко отравленных и отправленных куда-то. Про зелёненького, сладкого отца их машущего сейчас своими красивыми крылами вокруг какой нить другой птички. Я звала его с собой в эту восхитительную даль, где много вкусной и полезной еды, где мухи сладостно истомные под лучами солнца исполняют в воздухе неповторимые рисунки, повторяющие их мечты о далёких горах, скрытых маревом от посторонних носов и глаз. О далёкой и прекрасной мечте – большой мусорке. Рае для всего живого на земле. Я пыталась поведать о тоске, о том, как это непросто быть вот такой вот маленькой, которую в любой момент кто хочет прихлопнуть сможет. Как нам таким беззащитным и нежным нужны такие как он сильные и справедливые. И как стало хорошо, когда, наконец, он нашёлся. И теперь у нас всё будет так: я его буду предупреждать об опасностях – и когда приедет эта ужасная машина – он обязательно даст им тарелкой по башке. И те, видя как защищать можно нас беззащитных – покаются и вывалят всё, свое, в брюхе у себя накопленное, – прямо на землю и все мы накинемся и будет большой праздник. И огни зажгутся в небе высоко, и загудит оса – я всё кружилась вокруг него, всё кружилась и показывала как загудит оса – неповторимой музыкой и все мухи и шмели и пчёлы и осы и даже ползучие несчастные черви – всё выстроится пред тобой и пройдёт мимо отдавая должное ему, и благородству и силе, и нашей, нашей, нашей … с ним ….

От неожиданного удара, свёрнутой втрое, вдоль, газетой, у меня дико заныло крыло. Не поняв ещё что произошло – я перевернулась в воздухе – заметалась и, взлетев в опасный угол, мало что соображающая, уселась там и взглянула вниз…

Лучше бы я не рассказывала. Это было ужасно, ужасно, ужасно. Не верилось. Я поняла, что всё прошло и теперь надо только тихо где то сложить паруса.

Внизу стоял он, существо моего сна, мечты и грёзы. И он замахнулся, чтоб меня прибить. Какой то там вонючей газеткой!

Вот и пусть. Пусть. Я ему отдала свои сны. Свою… всё лучшее. Я... Новые рассуждения не мешали видеть как большой и справедливый замахнулся и…

Взорвалось всё во мне – гады. Все гады. Чертова жизнь. Проклятая жизнь за что, зачем всё это?

Волю. Искать свалку. Прощай!

Рванула вверх, потом вниз – заметалась по сторонам – забилась в лампу. А он всё бегал и с искажённым лицом рубил и рубил воздух пред собой в надежде найти моё хрупкое и недавно такое податливое ему тельце. Ну очнись, давай вместе поживём а. Давай. Мечусь. Он всё махал и махал руками с грязной недочитанной газеткой.

Вот и улица. Прощай! - сказала я и ощутила страшный удар. Ни обо что. Об воздух воли за окном. Потеряв ориентацию, я закрутилась на подоконнике – вот ведь - воля – что же там так больно. Снова, с разворота – рррраззз – снова оглушающий удар. Обо что?!!! Потрясла головой - не понимаю. Ещё раз – хрякс – всё тоже. А он уже тут как тут уууххожу влево из под удара. Вжжжжить – над головой просвистела статья о материальной помощи беременным сталеварщицам, хрясть - фото министра индустостроения – об стекло – снова мимо. Сейчас ещё разок под рукой у него – вон там палки деревянные - форточка открытая – упс !!!

Есть. Воля! Я снова с вами, помоечные братанки. И никто не превратит мою жизнь, все оставшиеся мне 2 или 3 дня в опасную тюрьму. Где я только что чуть не осталась из-за любви. Такой уж вот любви. Мир прекрасен. Где то за горизонтами … – ну конечно же, просто не может не быть – большая мусорная гора, где есть всё!

 

Да. Есть. И там летают чайки над жутко какой вонючей мусорной свалкой. А люди-работники приходят сюда с отвращением, на работу. С отвращением к себе и завистью к чистеньким и красивым другим людям, живущим, где-то там за другими горизонтами, в других горах, белых и чистых. И далёких, как все мечты о близостях и любовях.