Ах, какая за окном метель! Небо хмурое, низкое, темное… Снежинки кружат в зимнем вальсе, и мне, прижавшейся к холодному стеклу окна, хочется взмахнуть плащом, обернуться ветром и влететь в этот зимний вихрь… И плясать в нем древние танцы, и быть обнаженной, и исполнять таинственный ритуал…

Ах, какая метель! Какие сугробы… Какая уютная непогода! Как моей неспокойной душе хочется верить в чудеса!

Я распахну окно – и вальс уже летит по моей комнате, вовлекая в этот необузданный танец исписанные листы с моего стола… Холод заполняет комнату, и волосы мои вмиг оказываются запорошенными снегом…

Я смеюсь. Я ликую. Я хлопаю в ладоши – и окно закрывается само. Я смеюсь. Всего два слова – и листы сами сложатся в аккуратные стопки, но эти слова сегодня не будут произнесены: мне хочется сохранить следы этих плясок – ведь в них кружила и моя душа… Я смеюсь.

Я всматриваюсь в огни ночного города. Окно мое высоко: на самом последнем этаже самого высокого дома.

 

Я живу под самым небом.

 

В Средние века в замке я занимаю комнату в самой отдаленной, самой высокой башне… Готический шпиль ее рвется в небо, и я возвышаюсь над целым городом, но так лучше: колдовство мое не замутнено людскими суждениями и предрассудками… В заточении своего уединения я жду рыцаря. Он принесет с собой весну, и стает лед, и расцветут райские сады, а пока… Лишь голубоглазая волчица нарушает мой покой. Она поет луне печальную песню. Она ждет своего волка. Она приходит ко мне, поднимается по лунной дороге на мой балкон, и я сажусь рядом с ней, и мы обе молчим о любви и о тех, кто идет к нам тяжелой дорогой, сражаясь с невзгодами…

Но это в Средние века.

 

В XIX веке я живу в Париже на Монмартре. Я снимаю мансарду, и каждый вечер открываю окно и до поздней ночи слежу за стаями голубей…

 

А в Древнем Египте я кошка фараона. Богоподобный, он любит меня больше ночи, больше дня, больше своих пирамид… Меня называют Бастет и почитают как богиню. А ведь гораздо проще быть выше, когда ты небожительница, не правда ли?

 

В Персии я луноликая рабыня… Мои волосы, мое лицо и мой стан скрывают темные одежды… И тот, кому я отдана, думает, что владеет мной, но он уже вручил мне свое сердце, и воистину: нет большей власти, чем любовь… И мой господин отныне мой раб, и я танцую лишь ему, потупив очи…

 

В деревянной избе я вышиваю гладью цветы на платье барской дочери, и нет ничего выше неба, что в моих глазах, и нет ничего ярче улыбки, что ослепляет солнцем, стоит мне увидеть милое лицо…

 

В рыбацком поселке коротаю я дни в старой хижине своего отца. Я оставила душу свою на берегу моря, в окружении чаек, и солеными брызгами слезы мои летят к тебе… Душа моя – маяк, что поможет найти дорогу ко мне…

 

Я дочь шамана, что качает колыбель, баюкающую этот мир. Я бью в бубен и вызываю духов, чтобы они хранили и защищали его… Я исполняю ритуальные танцы вокруг костра и приношу жертву Богам, чтобы мой воин вернулся ко мне… И отец, растирая травы, устало закрывает глаза в страхе за мою душу, но это пламя, что пожирает мое тело, уже не унять…

 

Ах, какая метель…

Впрочем, довольно. Время разогнать тучи и зажечь звезду – рыцарю пора возвращаться домой.

 

Я так долго ждала тебя, мой ангел!

Это я в средневековом замке обнимаю волчицу с голубыми глазами и не смею говорить о тебе…

Это я, Жюстин, кормлю с руки голубей в Париже в надежде, что они принесут на своих крыльях мне весточку о тебе…

Это я, Бастет, свернулась кошкой у ног сына неба в ожидании ласки – та, что гуляет сама по себе, вернулась к своему хозяину…

Это я, Зейна, склонила голову, и платок спадает к моим ногам, и дрожат ресницы мои, когда ты входишь в мои покои…

Это я, Алена, вышиваю гладью цветы, которые ты принес мне до рассвета, когда солнце еще не коснулось моего лица…

Это я, Ассоль, на берегу моря высматриваю у самого горизонта алые паруса…

Это я в ХХ веке вновь обернулась дочерью шамана, чтобы снежный вихрь лютовал и стих, когда я ему прикажу…

 

Сколько я ворожила, сколько гадала, надеясь приоткрыть заветный полог будущего, но он был слишком тяжел!..

Как много жизней я искала тебя! Как долго выкликала твое имя по ночам! Сколько сожгла свечей и листов, сколько сожгла я мостов и сердец, прежде чем узнала тебя!..

Ты изменился, мой ангел! И взор твой бывает суров, и тяжелы надбровные дуги, и в голосе скользят порою осколки льда… И в глубине сердца несешь ты печаль, но я исцелю тебя своим колдовством: одним лишь взглядом, одним лишь взмахом руки…

И нет сил порой вынести взгляд твоих темных глаз: бархатных от необъятной нежности и жгучих, как полуденной солнце в пустыне, от страсти…

И страшно смотреть в них, и страшно услышать, что хочешь ты сказать… И ты промолчишь, и на губах моих полынной горечью останутся несказанные тобою слова…

Ты растопил снега в самом сердце, и счастье поднимается горячей волной из самых глубин, и я отныне тающий лед, я пролившийся дождь и радуга после дождя…

Да, ты изменился, мой воин, верный страж моих ночей. Но ведь и я уже не та дочь шамана, коей была на заре сотворения мира…

Это нас с тобою изгнали из рая, оставив жить на грешной земле, наши души разбросали по свету, но ты найдешь меня…

Верь своему сердцу: оно подскажет тебе, ведь я сумела тебя узнать.

 

«В его лице я рыцарству верна», – писала Цветаева. О, как я верна! Ведь что это, как не подвиг – пронести сквозь миллионы жизней, сквозь века и тысячелетия, и даже сквозь серые и тоскливые будни одной-единственной жизни любовь к нему, ждать лишь его и дождаться вопреки всему?!

И кто он, как не маг и волшебник, раскрасивший мой мир одним поцелуем? Разве он не чародей, подаривший мне листопад, музыку звезд и северное сияние, создавший для меня рассвет, магию утра и аромат роз?..

Он мой рыцарь в стальных доспехах, он спешился со своего благородного скакуна вороной масти, он срезал алую, как кровь, розу и снова вложил меч в ножны.

Он уже идет ко мне, не ведая, как я жду его и как велико мое нетерпение…

Поторопись же, мой ангел, я уже зажгла на небе самую яркую звезду для тебя, и почти догорела в алькове свеча, и так холодна без тебя моя постель…